9
Егор Савушкин теперь частенько задумывался: как быть дальше, как привыкнуть, а значит, в конце концов, выжить? В отличие от молодых ребят из бригады, Савушкин имел житейский опыт и хорошо знал, что зачастую люди на своем извилистом пути спотыкаются, паникуют и даже ломают шею только потому, что не могут, не умеют вовремя и правильно перестроить себя под новые обстоятельства. И беда тут в том, что человек, при всем его уме, не отличается гибкостью и потому сломать его бывает куда легче, чем согнуть.
А сломался — капут. Ни друзьям от этого пользы, ни врагам — отместки. Вот и надо иной раз, как ни тягостно, ни трудно, все-таки суметь согнуться, с болью, может быть, со стоном принять на себя невыносимую ношу. Да так, чтоб в кулак сжаться, спружиниться до поры до времени и терпеть, терпеть, зная, что сжатое все равно распрямляется. Рано или поздно.
В жизни многое приходится делать такого, к чему душа не лежит, чего нутро не терпит. А. делаешь — надо! Даже если боязно или вовсе страшно — все одно делаешь. Вон в какие атаки приходилось ходить: земля огнем горит, железо вокруг плавится, а ты идешь. Будто по самой кромке, по лезвию бритвы. Тут не столько смерть страшна (ее не жди, она тебя сама найдет!), сколько потеря в себе человеческого, того, что держит и возвышает над этим огнем. Все-таки война есть война: на четвереньки к земле гнет, разум туманит, озверевает человека. А проглянул в тебе зверь — вот и, значит, сломался ты.
У него, у Савушкина, почти то же самое случилось в Тарнополе с тем пленным немецким штрафником. Да, спасибо, Ванюха Зыков удержал…
Теперь вот эсэсовские охранники, сами отпетое зверье, всех их, военнопленных, жить и выть по-звериному заставляют. А здесь безоружному под неминуемой пулей удержаться, устоять куда труднее, чем в бою.
А держаться надо. Выжить надо!
Люди ломались на глазах. Если в первые дни эсэсовцы расстреляли троих человек, отказавшихся пороть своих товарищей, то потом уже отказов не бывало, порки своих своими стали лагерной нормой. Егор Савушкин иногда с ужасом представлял, как когда-нибудь дойдет и до него очередь: бывалого мужика-охотника, сроду не поровшего и собственных пацанов, его заставят бить железякой того же Ванюшку Зыкова или молчаливого Атыбая…
Что же станет делать? Подымет руку? А потом сам себе скажет в оправдание: «С волками жить — по волчьи выть»?
Да ведь не будет ему никогда оправдания, даже на том свете! Не будет!
Вот так она выглядит на проверку, вся премудрость: «Гнись, а не ломайся». Со стороны-то всякому рассуждать легко…
В его бригаде, слава богу, порки еще не случалось, не было причины. Правду сказать, пользуясь своей силой, старшинскими замашками, Егор держал бригаду в кулаке. К тому же удачно как-то ребята подобрались: молодые все, сноровистые, дюжие. Работали быстро, в строй не опаздывали, на пробежках не отставали. Конвойный шеф шарфюрер Липке — тот, который по случайности определил Савушкина в десятники, был доволен бригадой и теперь по утрам ставил ее в голову колонны.
Однако самого Савушкина он втайне недолюбливал и не упускал случая продемонстрировать это. То тыкал стволом автомата под ребро или бил в живот прикладом, будто выравнивая строй, то с размаху ударом кулака прихлопывал на голове шапку. А однажды угостил Егора сигаретой и, давая прикурить, прижег ему губу бензиновой зажигалкой.
Это можно было терпеть, тем более что других десятников Линке бил злобно, откровенно и безбоязненно. Бывший боксер, он, как правило, применял правый хук, сразу сбивая пленного с ног, Иногда с чистым нокаутом. Кряжистого длиннорукого Савушкина шарфюрер побаивался, потому и ограничивался мелкими пакостями. Егор это понимал.
Всю весну они проработали на подсобных: копали котлованы, бетонировали дорогу, разгружали уголь на станции, куда изредка приходили диковинные эшелоны из цистерн, сплошь покрытых искристым инеем (эти эшелоны сопровождали оравы эсэсовских автоматчиков и обязательно несколько «мессершмиттов» с воздуха). А в конце мая всю бригаду перебросили на постоянное строительство: в готовых котлованах возводили массивные бетонные бункера.
Здесь, в центре полигона, упрятанном за многослойную колючую ограду, охрана была послабее — в основном из пожилых фельджандармов, которые целыми днями грелись на солнышке, пиликали на губных гармошках, иногда тайком сходились парами и перебрасывались в карты (случалось при этом в оглядку потягивали из фляжек ворованный технический спирт).
Правда, все — и военнопленные, а охранники, и даже техники из ведомства Тодта — побаивались внезапных налетов начальника конвоя шарфюрера Линке. Обычно он появлялся после десяти часов, уже изрядно хлебнувши шнапса, и начинал свой контрольный обход с бетономешалок — там работали пленные поляки, которых он особенно не любил. Демонстрируя приемы бокса, избивал всех налево и направо, иной раз поднимал стрельбу и вызывал караульную команду с овчарками. А если находил очередных «саботажников», тут же устраивал показательный расстрел. Затем путь шарфюрера вел к котлованам.
Сюда он шел по-разному, в зависимости от того, насколько был пьян. Если не сильно, то напрямик — через ложбину, рядом с бетоновозной дорожкой. Перебравший шнапса Липке непременно продирался через кустарник по косогору, затаиваясь после коротких перебежек. Внезапно выскочив на пост и обнаружив нарушение караульной службы, шарфюрер боксировал фельджандармов до тех пор, пока те не откупались фляжкой спирта или шнапса, В таких случаях до котлованов к военнопленным он не добирался: вылакав спирт, валялся где-нибудь под кустом до самого обеда.
В то утро шарфюрер ворвался в бригаду Савушкина совершенно неожиданно, в неурочное время — в половине десятого, почти трезвый и от этого до бешенства злой.
Еще у края котлована он обогнал пленных с тачками бетонного раствора, что-то крикнув Савушкину, стал спускаться вниз, балансируя на мокрых досках. Но в конце спуска все-таки не удержался, потерял равновесие и грохнулся на дощатый пол, прямо в цементную лужу.
Весь котлован замер. Первым опомнился Егор Савушкин, быстро подскочил с тряпкой, чтобы услужливо обтереть мундир и штаны конвойного начальника. Однако Линке грубо оттолкнул его, и Савушкин похолодел: хмельные глаза эсэсовца сделались белыми от ярости — он неотрывно глядел на пленного номер 1015, на молодого казаха, не сумевшего сдержать насмешливой улыбки. Этот паршивый азиат-унтерменш посмел смеяться над ним, шарфюрером, чистокровным арийцем?!
Раздувая ноздри, эсэсовец шагнул вперед. По-боксерски согнул в локтях руки и молниеносным хуком — справа в подбородок — сбил казаха на землю. Нагнулся, чтобы удостовериться, нет ли нокаута, потом, оглядевшись, поманил пальцем стоящего поодаль Зыкова: «Цу мир!»
Выбрал из арматуры подходящий железный прут и, показывая на лежащего пленного, гаркнул:
— Цванциг!
На Ванюшку жалко было смотреть. Он растерянно и недоуменно хлопал глазами, быстро перебрасывая прут из ладони в ладонь, будто тот был обжигающе-горячим, только что вынутым из кузнечного горна. «Эх-ма… — сокрушенно подумал Савушкин. — Влипли друзья-приятели по самые уши! Оба влипли. Крышка им теперь обоим, как пить дать…»
— Эр ист майн фроинд, — неожиданно пролепетал Зыков.
— Вас? — заорал эсэсовец.
Пленный громко повторил фразу.
— О! — Шарфюрер удивленно вытаращил глаза. Рассмеялся: — Данн — фюнфундцванциг!
И сзади поддал коленкой Зыкову так, что тот перелетел через лежащего казаха и ударился, влип в деревянную стенку опалубки. Эго его будто сразу отрезвило: он выпрямился в рост и, резко взмахнув рукой, отбросил арматурный прут прямо под ноги эсэсовцу.
Савушкин оцепенел, хотел было крикнуть Зыкову, выругать: что, мол, ты творишь, олух? Опомнись! Но язык онемел, не слушался, словно распух во рту… Вдруг все происходящее в котловане стало медленно меркнуть в глазах старшины, растворяться, терять свои очертания — четко виделась лишь толстая рука шарфюрера, поросшая рыжими волосами. Вот она потянулась к кожаной кобуре, скользнула внутрь — и появился черный, вороненый парабеллум…
Шарфюрер Линке едва успел щелкнуть предохранителем, как вдруг над его головой молнией сверкнула отшлифованная до блеска лопата. Лопата Егора Савушкина…
И тут котлован взорвался. Его будто захлестнуло взрывной волной ненависти: пленные со всех сторон кинулись с лопатами наперевес к упавшему немцу. В их горящих глазах было столько ярости, что Савушкин испугался: не удержать, изрубят, истолкут в пшено, окаянные! А тогда всем один конец.
Он нагнулся, вырвал из пальцев эсэсовца пистолет, вскинул его над головой:
— Назад, мать вашу перетак!! Всем по местам! Кто сунется — застрелю!
Помогло… Отшатнулись враз, но все равно злоба не утихла, не погасла: глаза по-прежнему сверкали, как у голодных волчат, остановленных перед добычей. «Вот он и есть тот самый зверь, — беспокойно оглядываясь, подумал Савушкин. — В каждом проснулся. Лезут без всякого соображения на свою погибель. Наделают следов, и только. А его, эсэсовца, не добивать, а прятать надо поскорее. Он уже готов».
Савушкин позвал двоих, вырвал и отбросил лопаты, приказал:
— Берите шарфюрера! В опалубку, в бетон… Быстро!
Тем, кто приехал с тачками, велел сразу же подать раствор и живо слить. Сам проследил, чтобы залили ровно, надежно, чтобы нигде ничто не торчало, не выглядывало. И тут же погнал их бегом за новыми порциями бетона.
И только теперь обратил внимание на Ванюшку Зыкова — он один так и не двинулся с места, так и торчал в углу, прислонившись к доскам. Глаза широко распахнуты, пустой, какой-то шалый взгляд… Эка покорежило парня!
— Очнись, Аника-воин! — Старшина подошел к нему, слегка хлопнул по щеке: — Да опомнись же! Все в норме, слышишь?
Ванюшка продолжал осоловело пялить глаза. Тогда Егор взял его за грудки, тряхнул как следует:
— А ну, живо наверх, губошлеп! Разведай там обстановку. Бегом! — и поднял с земли арматурный прут.
Ванюшка, увидав железяку, мигом очнулся, рванул из котлована — откуда только прыть взялась.
Старшина сунул пистолет под гимнастерку и лопатой тщательно соскреб пятно на досках, где лежал эсэсовец. Посыпал свежим песком, выпрямился:
— Ну теперь держись, славяне! И помните до самой смерти: ничего тут, в котловане, не было. Никто ничего не видел. Ясно? — Водой из ведра облил Атыбая, привел в чувство и усадил в тени под стенку — пускай отдохнет, оклемается.
В это время сверху по скользким доскам кубарем скатился Ванюшка Зыков:
— Дядя Егор! Там начальство идет!
— Какое начальство? Говори толком.
— Наверно, из штаба полигона. Офицер, чуть ли не полковник. Погоны у него витые.
— Ну пускай идет, нам какое дело? — спокойно отмахнулся Савушкин. — Ты лучше скажи, как часовые?
— У них тихо. Под тополем в карты режутся. Шарфюрера они, кажись, но приметили.
— Хорошо бы так… — Старшина на минуту задумался. Он, конечно, только прикидывался равнодушным, на самом деле сообщение Ванюшки насчет штабного офицера очень его встревожило. Зачем он сюда? Может, разыскивает начальника конвоя? Но тогда почему офицер не обратился сначала к часовым, не расспросил их? А что, если офицер видел, как Линке спускался сюда, в котлован? Тогда ему расспросы не нужны…
Придет, а шарфюрера здесь нет. Вот это получится кадриль… Ну пусть спускается и ищет, а будет шибко настойчивым, тогда сам пойдет вслед за шарфюрером. Бетона хватит и на него. У них просто не будет другого выхода.
Не предупредить ли ребят на всякий случай? Дескать, если придется пропадать, так с музыкой — в парабеллуме все-таки семь патронов.
Не надо… Ни к чему пустые слова. Они и так понимают, что замурованный эсэсовец стоит головы каждого из них. Пощады не будет.
Эх, мать честная, заварили кашу, да густа — не расхлебаешь! А все из-за этих желторотых пацанов!
— Бери лопату! — гаркнул старшина. — Вкалывай и не суйся не в свое дело!
— Да я же ничего, дядя Егор… — обиженно залепетал Зыков. — Я молчу…
— И молчи!
Муторно было на душе Савушкина, до того беспокойно, нехорошо, что временами тошнота подкатывала к горлу. От суеты да от жары, должно быть. Он шагнул к ведру, жадно напился, расплескивая на грудь теплую воду.
А наверху, над перилами ограждения, уже маячила вздыбленная офицерская фуражка с орлом. Заглядывая, немец наклонился: ну так и есть, Ванюшка не ошибся — погоны армейского полковника.
— Бог на помощь! — по-русски крикнул офицер. — Кто есть бригадир?
— Я бригадир! — отозвался старшина Савушкин.
— Очень карашо. Я спускайся к вам.
«Дьявол бы тебя побрал, аспида мордатого! — вполголоса выругался Савушкин. — Нужен ты здесь, как сатана на пасху. И ведь лезет-то в самую грязь, прямо по мокрым плахам! Не дай бог, чтобы и этот шлепнулся, как покойный шарфюрер…»
Полковник спустился довольно ловко и быстро, лавируя между торчащими прутьями арматуры. Крепкий, коренастый, остановился перед Савушкиным, забросив за спину руки. Внимательно посмотрел по сторонам, будто отыскивая кого-то. «Сейчас спросит про шарфюрера…» — похолодел старшина.
Однако полковника интересовало качество опалубки: не просачивается ли бетон в щели, нет ли надтеков? Осмотром он остался доволен.
— Ваш объект спешно сдавайт. Через три дня готовый. Принимайт високий комиссия. Из Берлин! — Полковник значительно поднял вверх палец, — Ваша бригада справляется срок?
— Конечно управимся! — обрадованно заверил Савушкин, сразу чувствуя облегчение. Так вот отчего сюда и шарфюрер с утра пораньше приперся — ждут начальство, видно, хотят показать готовый бункер, — Мы постараемся. Коль надо, сделаем!
— Очень карашо. Тогда вы все получайт хороший пища. Очень вкусно и много.
— Благодарствуем!
На сидящем у стенки казахе офицер задержал взгляд:
— Этот человек есть больной?
— Солнцем ударило. Жарко, — пояснил старшина и нарочито грубо поднял за локти Атыбая. — Вставай, хватит бездельничать! Живо за работу!
— Пусть он сидит, — сказал полковник. — Шарко — это плёхо, Я знай, я сам работайт на бетон. Дайте ему вода.
— Уже давали, поили. — Савушкин удивленно приглядывался к офицеру: уж больно жалостливый, такие немцы раньше вроде бы не встречались… А не кроется ли за этим какой-нибудь подвох? Ведь с больными в лагере не церемонятся, чуть что — под расстрел. — Ничего ему не сделается, очухается! Мы народ привыкший и к жаре, и к холоду.
— Да-да, я знай! — Офицер улыбнулся, показывая крепкие длинные зубы. — Я видель такой, как ты, — много мужиков. Сибирь работайт карашо. Зэр гут! Теперь ты громко объявляйт вся бригада: я есть ваш шеф-инженир. Я слушай ваша претензий. Слушай жалобы. Битте!
— Нет у нас никаких жалоб! — поспешно заверил Савушкин, Он уже понял, что теперь полковник только мешать им будет своими разговорами: на подходе ребята с очередным бетоном. Надо торопиться, надо успеть как следует «упаковать» покойного шарфюрера, — Мы всем довольны, господин хороший! Не жизнь, а малина.
— Да-да, малина! — снова осклабился немец. — Такой сладкий ягода. Я кушаль.
Во всем, что произошло в последующие несколько минут, старшина Савушкин сам не мог сразу разобраться, а уж остальные пленные из бригады — тем более.
Сначала наверху появились тачки с замесами, и их уже приготовились принимать, как вдруг послышались лающие команды. Тачки мигом оттянули от спускных плах. Четко видимые на фоне неба, появились над котлованом силуэты эсэсовского лагерного начальства во главе с самим штурмбанфюрером Ларенцем — три уродливо вытянутые фигуры в слепящем блеске сапог, которые чем-то напоминала костяные копыта.
«Чистые дьяволы, только рогов и хвостов не хватает!» — подумал Савушкин, сразу ощутив под гимнастеркой на животе холодную тяжесть пистолета.
Увидав полковника, эсэсовцы в котлован спускаться не стали. Ларенц помахал фуражкой, крикнул:
— Герр оберст! Хабен зи дивен зойфер Липке нихт гезеен?
Полковник, посмеиваясь, им что-то ответил, эсэсовцы еще немного поговорили и ушли. Савушкин, разумеется, ровным спетом ничего не понял, хотя и догадывался, что за разговором этим, возможно, кроется большая опасность для них, военнопленных. Заметил он и то, как не в меру шустрый Ванюшка Зыков и тут пытался вмешиваться, чуть ли не подсказывать немецкому полковнику. Исподтишка, сзади (в немецком-то разбирался, шельмец!).
Егор из-за спины погрозил ему кулаком и решил вечером непременно «проветрить мозги» неугомонному шалопаю. Ведь уже не раз попадал впросак — и все-таки опять сует нос куда не следует! Не ровен час, оторвут этот нос вместе с головой.
Савушкин так ему и сказал после ужина, отведя в сторонку. Ванюшка пытался изобразить из себя обиженного, однако старшина живо одернул его:
— Ты, Зыков, сопли распускать брось! Последний раз предупреждаю. Ты же не только сам когда-нибудь попадешь под автомат, ты нас, друзей-товарищей, под удар подставишь. Молчи и слушай, балаболка пустопорожняя! Что ты там сегодня немцу-полковнику талдычил, говори!
— Да ничего такого, дядя Егор…
— Я тебе не дядя, а старшина. Сколько говорено!
— Виноват, товарищ старшина. Ну я, в общем… подсказал, что ли… Они, эсэсовцы, сверху спросили оберста, не видел ли он шарфюрера Линке. А он чего-то молчит, ну я и сказал тихо: «Его тут не было».
— А он?
— Полковник-то? Он им так и ответил. Потом еще добавил, дескать, этот Линке, наверно, опять за самогоном в деревню уплелся.
— Дела… — Савушкин озадаченно поскреб затылок. — Ну слава богу, коль так. Ты вот что, Ванюха, сведи-ка меня завтра с тем твоим знакомым. Который говорил тебе о БСВ.