Весть о взятии Богодухова советскими танковыми войсками взбудоражила город, освежающим ветром пронеслась над задымленными улицами. Светлели изможденные лица харьковчан, появлялись робкие улыбки изумления: понадобилось всего четыре дня советским танкам, чтобы нанести удар глубиною более ста километров! Люди понимали, что война начала новый счет и его будут определять теперь не фашистские, а наши темпы наступления, нами взятые города, нами разгромленные вражеские дивизии, нами захваченные пленные.

Сталинград стал прикидкой этого нового счета, битва за него, начавшись в сорок втором, завершилась, возвратив исходные рубежи немецкого броска к Волге. И только сейчас начиналась «обратная раскрутка» трагического сорок первого, кровопролитное, долгожданное, но неминуемое «возвращение на круги своя».

Богодухов — это было настолько серьезно и неожиданно, что весь немецкий гарнизон словно хватил шок. Самый последний солдат прекрасно понимал, что советский танковый клин фактически отрезал с запада харьковскую группировку фашистов.

Срочно появился угрожающий, небывалый по свирепости приказ Гитлера: город ни в коем случае не сдавать! Харьков велеречиво именовался восточным бастионом, стальным замком, воротами на Украину, однако самое главное состояло в том, что фюрер панически боялся потерять Донбасс с его богатыми ресурсами. Именно поэтому он дал согласие Манштейну отвести туда из-под Белгорода танковый корпус СС — в самом конце кризисного июля, буквально накануне советского контрнаступления.

Теперь эти дивизии спешно разворачивались обратно, с ходу бросались под Харьков и на богодуховское направление.

Раскаленный август звенел над полями и перелесками, горячей пылью ложился в садах на спелые плоды, дышал гарью и трупным смрадом над пепелищами сожженных хуторов и сел…

Приказ Гитлера адресовался солдатам, а в самом городе уже хозяйничали паразитические службы оккупационного тыла от военно-хозяйственных команд до отрядов имперской трудовой повинности. Хватали, тащили все, что можно было сдвинуть с места. Срывали и скатывали в бухты медные троллейбусные провода, выворачивали трамвайные рельсы и грузили на мощные «майбахи», «христофорусы», грабили уцелевшие стеллажи Короленковской библиотеки, даже очищали от поленниц дровяной склад на Ивановке. Все учитывалось в аккуратных ведомостях — поштучно и покилограммно.

Открыто, не стесняясь, минировали город. Среди бела дня саперы уложили взрывчатку под опоры харьковского, свердловского мостов, точно так же заминировали филипповские мосты через реку Уду. Тут все было ясно: мосты взорвут электродетонаторами в последний момент при отступлении. А пока, надежно охраняемые, мосты пропускали танки, пехоту, автомобильные колонны — все это интенсивно вливалось в город с юго-запада, улицами растекаясь потом в сторону фронта, в северном направлении.

Куда сложнее выглядело скрытое специальное минирование. Инженерно-саперные группы, оснащенные буровыми установками, даже малогабаритными экскаваторами, круглосуточно шпиговали минами, зарядами заводские районы, оцепленные плотным полицейско-эсэсовским кордоном. Всех, кто случайно оказывался в местах минирования, расстреливали без предупреждения.

Хлопцам из группы Слетко удалось пока установить немногое: несколько десятков вероятных точек минирования, и еще — широкое применение немцами сюрпризов. Нередко саперы делали многослойное минирование: сверху обычная мина, а еще ниже, на метровой глубине, крупный заряд с дистанционными, многосуточными по времени взрывателями, с установкой на неизвлекаемость.

Город все больше напоминал осажденную крепость. Улицы перекрыли патрули фельджандармерии, разогнали и закрыли толкучку на Благовещенском базаре, перестали работать и без того редкие водоколонки — люди пили зловонную зеленую воду из Лопани.

По ночам весь северный обвод — от Залютина до Журавлевки, полыхал орудийными зарницами, а с рассвета, с первыми лучами солнца, закипало небо. Советские бомбардировщики волнами накатывались на городские окраины, бомбили железнодорожные станции на Алексеевке, Основе, Леваде, Новой Баварии. Среди зенитных разрывов вертелись, вспыхивая плоскостями крыльев, юркие истребители, то и дело стелился к земле длинный дымный шлейф, наискось перечеркивая небо: самолеты обычно падали за чертой города, унося с собой приглушенный отзвук взрыва.

А иногда, прорвавшись через зенитно-артиллерийский заслон у Пятихаток, выскакивали на бреющем зеленые остроносые штурмовики. Мелькнув над головами разбегающихся фельджандармов, они накрывали кварталы душераздирающим свистом, страшным грохотом, от которого сыпались уцелевшие стекла в развалинах, а в захламленных аллеях Профсоюзного парка начинал ходить жаркий удушливый ветер.

Говорили, что в городе уже действуют несколько советских армейских разведывательных групп, но ни на одну из них Слетко пока не удавалось выйти. Те, кто оставляли его в марте, очевидно, давно списали группу со счета: ведь радиопередатчика Слетко лишился тогда же весной (он находился в тайнике с продуктами).

Павлу почему-то казалось, что те два советских разведчика, которых немцы недавно схватили под Золочевом, шли на связь именно с ним. Но след их уже был безнадежно утерян, вернее, он уводил, как достоверно сообщил Филипп, в апартаменты штандартенфюрера Бергера. А это означало фатальный конец.

На Филиппа тоже больше не приходилось рассчитывать— на днях он эвакуирует в Полтаву свои «богоугодные заведения», где обретали покой и ласку ветераны-фронтовики тысячелетнего рейха. Насчет минирования города «шеф борделей» тоже, к сожалению, ничего не мог сообщить. То, что в руках СД и СС, выходило за рамки его возможностей.

Надо было что-то предпринимать, надо было искать выход из замкнутого круга…

Собственно, существовал только один разумный вариант: установить контакт с группой Миши Родионова и действовать сообща.

Родионовская боевая группа состояла из «беглых» — бывших красноармейцев, узников Холодногорского концлагеря, которые по ранению или болезни переведены были в больницу для военнопленных (она помещалась в 9-й городской поликлинике) и бежали оттуда при помощи местного медперсонала. Многих из них переправляли через линию фронта, однако лейтенант Родионов, бывший летчик-штурмовик, остался в городе — у него, как он говорил, «имелись особые счеты с немцами». Родионовцы специализировались на «охоте за крупной дичью», особенно из числа эсэсовского и гестаповского начальства, действовали редко, но дерзко и беспощадно.

Миша Родионов (Жареный) жил где-то на Журавлевке, а это значило, что Слетко предстояло пересечь самую опасную — Нагорную часть города, чтобы попасть к нему.

С большим трудом Слетко миновал Клочковскую улицу и дворами, осыпями развалин выбрался наконец на городской холм к театру оперы и балета. Здесь у кирпичной стены отдышался, прислушиваясь к марширующей по Рымарской колонне пехоты. Припомнил: вот отсюда, из театрального подъезда, в панике разбегались люди с торжественного заседания восьмого марта — «юнкерсы» девятками шли со стороны Шатиловки, опорожняя бомболюки над центром города…

Вспомнил, как позднее, неделю спустя, уже перед нашим отступлением из города, шел этой же улицей, потом свернул в проходной двор, чтобы спуститься в подвалы «Саламандры» — многоэтажного жилого дома на Сумской. В подвале размещался тогда обком партии, именно там получил свое задание Павло Слетко.

Наблюдая в щель однообразно-зеленые проходящие мимо шеренги, с ненавистью подумал, что, наверно, именно это и есть самое страшное, самое омерзительное в войне: страх побежденного, ощущение постыдного бессилия, когда ты вынужден таиться и прятаться в собственном доме, в своем родном городе… А они вот идут — наглые, уверенные, вооруженные до зубов, пропахшие пылью, потом и порохом. Она кажется неостановимой, эта загорелая орава, тяжко ухающая коваными каблуками.

Но что это? У поворота на Сумскую колонна вдруг мгновенно рассыпалась, солдаты, сваливая и давя друг друга, кинулись в подворотни — улица опустела. Слетко поднял голову и все понял: высоко в голубом поднебесье летели советские самолеты: тремя плотными колоннами неторопливо, с истинно хозяйской солидностью пересекали воздушное пространство над городом. Они, вероятно, шли в тыл на Богодухов или Полтаву и их не интересовала какая-то жалкая колонна трусливых «завоевателей», разбежавшихся от одного гула моторов.

Неподалеку пожилой немецкий солдат тщетно старался протиснуться в узкое подвальное окошко, ему помогали, тянули внутрь, но толстый обтянутый штанами зад немца был явно не тех габаритов. Слетко пожалел, что не захватил с собой парабеллума — вот это была бы цель! Потом рассмеялся, плюнул и решительно вышел из-за укрытия: в конце концов, кто-то должен держаться смело в этом городе.

Он прошел по тротуару мимо строящейся колонны и, когда регулировщик-фельджандарм погрозил ему кулаком, тряхнул инструментальной сумкой: дескать, иду по срочному вызову (аусвайс дежурного слесаря-сантехника у него имелся!).

Так, не хоронясь, в открытую, он пересек весь район, и его ни разу не остановили. Только спустившись на Журавлевку и разыскав нужный адрес, Павло облегченно вздохнул, поежился: безрассудное мальчишество могло дорого ему обойтись! Он ставил под удар не только себя, но и всю группу…

Ко всему прочему, риск оказался напрасным. Родионова не было дома. Хозяйка — сердитая полуглухая старуха, отмолчалась: «Ничого не чула, никого не бачила». Слетко ушел, оставив на всякий случай записку.

Миша — Жареный сам явился к Павлу под вечер. Точнее сказать, не явился, а ворвался, когда они с Миколой Зайченко пили опостылевший малиновый чай, обсуждая безрадостные перспективы. Родионов, не морщась и не кашляя, залпом выпил слепковскую кружку горячего чая, перевернул ее и постучал по донышку дулом пистолета:

— Чаи гоняете, народные- мстители? А у вас прямо под боком угнездилось гестаповское кодло! Эх вы, братья славяне, архаровцы рогатые…

— Ну-ну! — спокойно усмехнулся Павло. — Выдавай дальше, а мы послушаем.

Он уже дважды встречался с Родионовым и хорошо усвоил, что удивить, ошарашить — рабочий стиль Миши — Жареного. Он и эсэсовцев так брал: «на шарашку», то есть на испуг.

— Кролики лопоухие! — Миша зло дернул левой — багровой, сплошь обожженной щекой. — Я вам на полном серьезе. Слушайте, только что, идя сюда, я встретил гада, одного из тех, кто поджигал госпиталь в марте, когда немцы ворвались в город. Помнишь, Павло? Они жгли первый этаж из огнеметов по окнам, второй решетили пулеметами… Четыреста ребят погибло. Эх! — Родионов налил в кружку чая и, опять не остужая, хлебанул залпом. На этот раз закашлялся. — Я тогда вывалился в окно… Лежал под кустом уже с двумя пулями. Подошли двое, достреливали таких, как я… Один из них выстрелил в меня, вот сюда. Я его харю буду помнить и на том свете. Это он, слышите, он зашел сейчас в соседний дом! Я его узнал, хоть и переодетого. Кто живет в этом доме?

— Профессор один, — поднимаясь и тоже подходя к окну, ответил Слетко. — Гнида из националистов. Барыга.

— Значит, все правильно. — Миша закурил немецкую сигарету, привалился к косяку, пристально, не мигая вглядываясь в темные окна профессорского дома. — Заметем обоих, братцы! Как только стемнеет. А ежели он выйдет раньше, догоню и уложу на улице. Или — не жить мне больше.

— Нельзя, — негромко, сухо произнес Слетко.

— Что ты сказал? — Родионов повернулся, в ярости стиснул зубы. — Что?

— Нельзя, говорю, Миша. Ты не горячись, но убивать его ни в этом доме, ни на нашей улице нельзя. Ты нас подставишь под удар. А у нас задание поважнее этого вшивого эсэсовца. Немцы готовятся взорвать город — мы должны помешать. Я к тебе шел за помощью сегодня.

Родионов, успокаиваясь, жадно докурил сигарету, чуть приоткрыл окно: что-то в профессорском саду привлекло его внимание. Жестко усмехнулся, не поворачивая головы от окна:

— Я сам думал об этом… То, что делаете сейчас вы, — чепуха, детская забава. Ну зафиксируете десять — тридцать мин. А их тысячи! Нужен план, понимаешь, Слетко, нужно достать план!

— Какой такой план?

— Как человек военный, я знаю и уверен: у немцев должен быть план минирования. На нем обозначена каждая мина. Надо во что бы то ни стало достать этот план. Конечно, не попросить, а просто взять. Вот в такой игре я с вами играю.

Разумеется, Слетко и сам знал все это. Более того, на прощальном инструктаже в марте ему прямо говорилось о таком плане-схеме, как о возможной задаче-максимум. Но уж слишком переменились обстоятельства, чтобы можно было сейчас всерьез думать об этом.

— Легко сказать… А попробуй только подступиться.

— А почему не попробовать? — Родионов опять приник к окну, побарабанил пальцами по стеклу. — Слушайте, славяне, у меня есть дельная идея. Давайте поговорим с этим эсэсовцем, он наверняка что-нибудь да знает о плане. Да вы соглашайтесь, все равно другого выхода у вас нет. И мне будет интересно побалакать с этой падлой. Хочу спросить: как это он, опытный живодер, промахнулся в меня, на два вершка взял выше сердца? Ведь стрелял-то в упор.

— Я пойду с тобой! — неожиданно поднялся с лавки молчун Микола.

Зайченко прямо давал понять, что осторожность и нерешительность Слетко не одобряет. В последнее время он явно начинал срываться: упрямничал, затевал беспричинные споры. Видно, у парня сдавали нервы.

— Вы оба коммунисты, — тихо сказал Слетко, — И должны поступать с моего согласия. Потому что я здесь оставлен обкомом партии — вы знаете.

— Так ты что, против? — насупился Родионов.

— Нет, не против. Но я за то, чтобы сначала все хорошенько обдумать и взвесить. И уж, во всяком случае, действовать без злости, а спокойно. Это я тебе говорю, Миша.

— Я этой злостью живу! — отпарировал Родионов. — Неужели ты этого не понимаешь?

Миша возбужденно, резкими шагами заходил по комнате. Поджарый, мускулистый, он чем-то напоминал старинных удальцов, которые с разбойным криком: «Сарынь на кичку!» — очертя голову бросались на купеческие баржи. О его дерзости, безрассудстве и удивительном везении в городе ходили легенды.

Слетко подумал, что хорошо, благоразумно делал, стараясь раньше не связываться с бесшабашным Мишей Жареным и его «флибустьерами». Ну а сейчас просто не было иного выхода.

— Давай говори, Миша, что предлагаешь?

— Бросаем в окно гранату, вот эту, без запала. Прямо на стол, — Родионов подкинул на ладони пехотную немецкую гранату с деревянной ручкой. — Они наделают в штаны, повалятся на пол, поползут по углам — тут мы врываемся и берем их тепленькими. Ну так согласны?

— Окна на ночь изнутри закрываются ставнями, — сказал Слетко. — А на двери два амбарных засова, кувалдой не собьешь.

— Ты что, бывал у него?

— Приходилось…

Вот теперь Миша сразу остыл, перестал метаться по темной комнате. И Микола Зайченко уже не сопел обиженно — дошло до них до обоих наконец-то.

Тут нужна была хитрость. Следовало придумать такой предлог, чтобы трусливый пан профессор сам открыл дверь и чтобы его гость, переодетый эсэсовец, ничего не заподозрил, не почувствовал беспокойства.

…Полчаса спустя собрались в малиннике за сараем, как раз напротив соседского сторожевого поста. Здесь, в укромном углу, удобно было проделывать дыру в трехслойном проволочном заборе.

Накрапывал дождь. Ночь давила духотой, горячей и липкой, настоянной на вони близкой застоялой и загаженной реки. В саду за забором негромко, предупреждающе-злобно ворчал сторожевой кобель — уже почуял неладное. Начинать надо было с него.

Родионов замотал тряпкой левую руку по локоть, зажал зубами клейменый эсэсовский кинжал, полез в дыру первым. Слышно было, как с яростным утробным рычанием кинулся кобель — тут же неподалеку, в кустах крыжовника. Короткий собачий визг — и все стихло.

Потом они короткими прыжками, по одному, затаиваясь в садовой темноте, приблизились к дому, обошли и оказались на крыльце. Микола и Родионов прижались к дверным косякам, Павлу предстояло теперь главное — выманить за дверь старого барыгу.

Слетко уже поднял кулак, чтобы постучать, и засомневался: а вдруг не получится?.. Да нет, вроде все продумано логично: в дверной глазок сейчас ничего не видно, так или иначе ему придется открывать дверь. А открыть должен обязательно, тут расчет верный, без промаха — на жадность.

Послышались шаркающие шаги, через замочную скважину пробился слабый свет.

— Кто там?

— Это я, пан профессор. Ваш сосед Павло. Пришел по важному делу — вас касается.

Загремел один, второй засов, со скрипом провернулся ключ. Дверь приоткрылась на ширину железной цепочки.

— Что случилось, хлопче?

— Беда у вас, пан профессор! Там в углу какие-то парни ваши яблоки трясут. Прямо в мешки гребут. Я крикнул, так куда там… Плюнули, да и все.

— А Трезор?

— Не слышно его, чуете? Мабуть, прибили.

Старик наставил ухо в дверь, помедлил, с подозрением спросил:

— Не брешешь, хлопче?

— Да что вы, пан профессор! Ну если не верите, я пошел. Мое дело сообщить, как соседу…

Павло и сообразить не успел, как старик с неожиданным проворством, сняв цепочку, мигом втащил его в прихожую, сразу захлопнул дверь. Поняв, что Родионов и Зайченко так и остались на крыльце. Павло обмер, чуть не плюнул с досады — ну ротозеи…

Слетко уже нащупывал в кармане теплую рукоятку пистолета, но, к счастью, пан профессор в комнату его не повел, а, вручив керосиновую лампу, сказал:

— Стой тут. Я пойду схожу за ружьем да и гостя приглашу на подмогу. Гость у меня нынче.

Едва старик скрылся в комнате, Слетко быстро метнулся к дверным засовам.

Все остальное произошло так, как они и планировали.