19
Викентий Федорович Шилов не любил вспоминать свое детство. Необузданная, деспотическая любовь родителей рано сформировала в нем неприязнь ко всему, что давит и закабаляет: уже гимназистом, он наглухо замкнулся в себе, ощетинился на весь мир. Он считался вундеркиндом, а это требовало сдержанности и давало право на жестокость.
Его всегда занимали потемки человеческой психики — вопиющая непоследовательность и дисгармония рядовой натуры. Ему нравилось делать пакости, обставляя их таким образом, что именно ему же потом лизали руки в знак благодарности.
Вероятно, он далеко бы пошел, если бы родился в другое время. Старый мир рушился, и под его обломками хрустели человеческие судьбы, выживали лишь те, кто сумел заранее переориентироваться. Он не испугался и не собирался меняться — верил в свою судьбу. И еще верил в то, что такие, как он — непримиримо-последовательные, навсегда одержимые, — нужны обществу в любые времена.
И не ошибся: примитивно-напыщенные народнические взгляды отца — демократствующего присяжного поверенного, молодой Шилов сумел удобненько трансформировать в прокрустово ложе девизов эсера-боевика (отрубив и отбросив кое-что из явно крикливого архаического). А еще позднее — тоже без труда, приспособив все это к красному сундуку идейного багажа приверженцев Троцкого. Ему особенно нравилось, что безудержную брызжущую энергию собственного самовосхваления Лев Троцкий выдавал за «кипучую революционную страстность».
В конце концов, он видел прямую преемственность в главном: не массы, а выдающиеся одиночки решали судьбы истории. Народные массы лишь создавали фон, бесконечно варьировали рецепты и компоненты гигантской социальной каши, которую варили опытные, изощренные и прозорливые повара-вожди. Что касается идей и лозунгов, то это были своего рода специи и соусы, придававшие остроту, привкусы так называемой классовой борьбе. И не более того.
— Партийный функционер — это гвоздь в каркасе партийной ладьи, — когда-то красиво говаривал Лев Давыдович. — Он должен надежно торчать и держаться, даже если захлестывает девятый вал.
Торчать и держаться… Ну, а смысл? Именно в этом и смысл. «Рассуждающий становится дряблым», — утверждают современные немцы. И они, безусловно, правы, потому что рассуждения есть та самая ржавчина, которая постепенно точит, разрушает «функционерский гвоздь», забитый замыслом и велением вождя.
Если и размышлять, то только о том, как успешнее, лучше, рациональнее исполнить свое высокое предназначение. Как надежнее торчать…
Шилов усмехнулся, подумав, что в этом «торчании» есть нечто унизительное, рабски подавляющее и обезличивающее. Может, он и в самом деле похож на эдакий длинный, кованный в специальной кузнице крепежный гвоздь, наподобие тех, которыми сшивают бревна избяных венцов деревенские плотники? Его усердно «забили» в далекой Черемше разворотливые деятели вместе с германскими генштабистами, для порядка поставив крестик на секретной оперативной карте. Забили и… забыли. Забавная игра слов, за которой кроется мрачная тревожность: уже пятую неделю никаких сигналов на условленной волне. Да и он пока совершенно не готов к действию. Надо полагать, в Берлине рассматривают эти недели как его своеобразный «пусковой период», потому не тревожат указаниями (он в них, собственно, и не нуждается).
Его предупредили насчет возможного сокращения сроков задания: приказ может поступить неожиданно — и через год, и через несколько месяцев. А может, и завтра — этого никто не знает.
А у него ничего нет, кроме общего плана. Схематичного и расплывчатого. Собственно говоря, у него пока но было даже общей аналитической картины, содержащей конкретное знание обстановки, на которой следовало базировать план действий.
Шилов уже несколько вечеров допоздна засиживался в своем кабинете — квадратной комнате с широкими окнами. Дом стройуправления именно здесь опасно близко выходил к самому торцу утеса, и директорский кабинет парил над провалом, врезался углом в ветреный упругий простор, как рубка боевого корабля. В кабинете всегда было свежо, чуть-чуть неуютно от гуляющего легкого сквознячка — табачный дым тут не держался, оставался только запах.
Но зато был вид, от которого с непривычки захватывало дыхание: пугающая пустота за подоконником, а чуть выше — безбрежная густая синева воды, вся в живых переливах белесых волн, будто торопливо убегающих к черте далеких хребтов.
В сумерках оживала иная красота: вспыхивал и висел над ущельем ажурный огненный мост, позднее в чернильной темноте он казался нереальным, фантастическим — эдакой цепочкой-украшением, парящей в ночи между небом и землей. Впрочем, если присмотреться, белый гребень плотины все-таки был виден меж рядами огней, и это тоже вызывало смутное волнение: чем не начало его личного «большого огненного пути» в будущее?
Иногда распахнув окно, Шилов курил папиросу и долго глядел на плотину, усмехаясь, не сдерживая затаенного торжества: в эти мгновения он чувствовал себя историческим палачом, призванным свершить исторический приговор… Временами ему даже казалось, что серый бетонный колосс вздрагивает под его прищуренным взглядом.
Однако он понимал и хорошо представлял реальность: от приговора до исполнения — дистанция очень большого размера. Щелчком отбросив в темноту горящую папиросу, он возвращался к столу, чтобы снова и снова преодолевать эту дистанцию, и садился за схемы, чертежи и расчеты.
Его интересовало все — от первого колышка до сегодняшнего дня, — все, чем жила и дышала плотина. От подготовки фундамента, забивки шпунта и цементационной завесы, до укладки в секции бетонных блоков по вчерашней рабочей сводке. Он знал напряжение каменных ряжей по отводьям плотины, знал все места, где «фильтрует» бетон и монолит дает ощутимую течь, математически точно рассчитал водяной напор на решетки водосбора и приемной камеры гидротуннеля местной ГЭС — он многое уже знал. Но пока не знал, не сумел еще определить наиболее уязвимое место обреченного бетонокаменного монолита. А оно должно быть, потому что своим творениям человек обязательно передает свои достоинства и слабости, в том числе и пресловутую ахиллесову пяту.
В сущности, он в одиночестве решал архисложную задачу, пытаясь разрушить то, что создавалось сотнями людей в течение нескольких лет. Неправда, что разрушать легче, чем создавать: разрушение столь же сложно, как и созидание, только здесь счет идет не на физическую, а интеллектуальную силу.
Неожиданно зазвонил телефон, и Шилов машинально взглянул на часы: без четверти двенадцать. Интересно, кому он понадобился в самую полночь?
— Слушаю.
Как ни странно, на другом конце провода оказался завкон Корытин: нельзя было не узнать его тяжкого медвежьего сопения.
— Я слушаю! — громко повторил Шилов, — Ну говорите.
— Добрый вечер, Викентий Федорович. Мне передали, что вы разыскивали меня. Так я на проводе.
Язык у завкона явно заплетался. «Опять, кажется, напился, мерзавец», — подумал Шилов.
— Я вас разыскивал вечером. А сейчас уже полночь, — сухо сказал Шилов и отстранил трубку: показалось, что от нее крепко несет водочным перегаром.
— Прошу извинения. Так сказать, нижайше… — бормотал Корытин, — Однако осмелюсь доложить, был при исполнении. Так сказать, при исполнении своего гражданского долга. Весьма прискорбного… — Шилову послышалось, что завкон пьяно всхлипнул в трубку.
— Что вы буровите, Корытин?
— Точно так, Викентий Федорович! Воистину и всенепременно преисполнен скорби. По причине печальных похорон, а также товарищеских поминок. Царствие небесное… — Корытин опять всхлипнул.
— Да объясните толком, черт побери! Кого хоронили?
— Незабвенного товарища Савоськина, нашего конюха. Да будет пухом ему земля! Намедни угорел прямо в своей бане — доглядеть некому было, бобылем жил.
К тому же под хмельком отправился париться — любил выпить покойничек, был за ним такой грех. Ай-ай-ай!.. Такой работник был справный, такой мужик…
— Ладно, не расстраивайтесь, — кашлянул Шилов и подумал, что умирать конюху, может, еще и не время было: следователь-то уехал спокойно, даже не копнув этого дела. Впрочем, кто его знает — ведь интересовался, очень даже многозначительно «удочки закидывал»…
— Жалко, — неожиданно трезво сказал Корытин. — Человек все-таки, не тварь безъязыкая.
— Все мы там будем, — меланхолично заметил Шилов. — Давайте говорить о деле. Прошу завтра к семи подать мне ходки — поеду на рабочий сбросовый туннель.
— Завтра воскресенье, Викентий Федорович.
— Это не ваше дело. Для меня — рабочий день. Кучера не надо, сам управлюсь, пускай отдыхает.
— Слушаюсь.
Шилов походил по кабинету, уложил в сейф бумаги, закурил, поглядывая на часы: ждал двенадцати, ждал последние известия. Затем включил радио.
Уже первые два слова из репродуктора заставили его снова вскочить. Он почувствовал внезапную стесненность в груди, звенящую встревоженную радость: «Ожидается решительное наступление на Мадрид, ожидается вмешательство итало-германских войск…».
Рывком распахнув окно, он безбоязненно сел на подоконник, жадно втягивая холодный сырой воздух ущелья, — пусть эти слова услышит и дремлющий внизу самоуверенный бетонный великан, пусть услышит и поймет, что, может быть, в этих фразах таят надежды на последнюю отсрочку его приговора!
Счастливая догадка молнией сверкнула в возбужденном мозгу: так вот чем объясняется долгое радиомолчание берлинских наставников! Им сейчас просто не до него: наци, кажется, начинают заваривать настоящую бучу-кашу в глобальном масштабе! Но это значит, что в самое ближайшее время стратеги отдернут шторку на оперативной карте и начнут пересчитывать все «забитые гвозди» в отдаленных местах! Вспомнят и о нем. «Воистину и всенепременно», как выражается этот белогвардейский кретин Корытин.
Спешить и действовать! Уже сейчас, немедленно… Шилов метнулся к телефону, но, когда услыхал сонный голос телефонистки, сразу осадил себя: спокойно, без спешки, без паники! Усталым голосом назвал квартиру Корытина. Тот долго не отвечал, а когда взял трубку, с минуту сердито кхекал, отхаркивался:
— Ну какого дьявола? Чего надо?
«А ведь он совсем не пьян, — сообразил Шилов. — Странно, не успел же выспаться за десять минут? Тоже мне артист с цыганской харей».
— Это я, Шилов. Значит, так: назавтра обстановка изменилась. Вместо тележки подать двух верховых лошадей. Поедете со мной.
— С какой это стати? — недовольно пробурчал Корытин.
— Согласно вашим служебным обязанностям! — тоном приказа произнес Шилов и повесил трубку.
Ночь прошла беспокойно: не спалось. Душно было даже при открытом окне, к тому же за рекой, в ближнем распадке, все время кричал сыч, стонал жалобно и жутковато. «Сыч кричит к ненастью», — ворочаясь в постели, вспомнил инженер местное кержацкое поверье.
Наверно, так оно и было, потому что берлинское радио послушать не удалось — приемник трещал разрядами, как смолистые поленья в печи. Где-то над Европой, может быть уже в Приуралье, летними грозами накатывался гигантский циклон.
Утром Корытин явился задолго до назначенного срока и принялся дразнить сторожевого Рекса, наверно, кидал в него камнями: от ярости пес временами срывался на утробный вой, а цепь гремела, будто карьерная камнедробилка.
Шилов высунулся в окно, погрозил кулаком завкону: «Уймись!» — и подумал, что из Корытина, в сущности, дерьмовый помощник: злобы в нем больше, чем решительности, уж не говоря об уме. Но что поделаешь — пока просто не на кого рассчитывать…
Они выехали через несколько минут, сразу, не разговаривая, пустили коней легкой рысью. Иноходцы шли ровно, скользяще-картинно, приятно пахло кожаной сбруей, стелилась на поводья, щекотала руки конская грива — к Шилову возвращалась обычная деловая бодрость, тем более что день занимался на славу, никакого ненастья, похоже, пока и не предвиделось.
Он думал о том, что едущий рядом Корытин — «цыганское высокоблагородие» — весьма осложнил обстановку! в которой им обоим уже сегодня предстоит начинать дело. Чего стоит один только приезд следователя, взбаламутивший местную идиллию! Настороженность, повышенная подозрительность, усиленный контроль — вот хотя бы некоторые из многочисленных волн от камня, брошенного Корытиным в черемшанский омут. Теперь к этому прибавилось еще и «мокрое дело»… Махровая уголовщина, о которой он думал недавно с высокомерным отвращением. Да, ничего не попишешь: высокая политика никогда не делается чистыми руками. «Чистые руки» — демагогия, не более того.
— Насчет Савоськина… — осторожно сказал Шилов. — Как оно было?
— А так и было. Помер человек и нету… Вам-то зачем знать? — неприязненно буркнул Корытин.
«Он прав, — подумал инженер. — Да и какое, собственно, мне до этого дело?» «Надо знать, что именно знать!» — назидательно поучал в детстве отец, стуча пальцем по его целомудренному гимназическому лбу. Он говаривал это, отбирая у сына запрещенные народнические брошюры, в которых юный Шилов в общем-то все равно не смыслил ни бельмеса.
Наверно, все-таки не стоило задавать этот бестактный и глупый вопрос. В конце концов, можно по-человечески понять угрюмость, озлобленность Корытина: не так-то просто участвовать в похоронах собственной жертвы, оплакивать человека, которого «порешил» своими руками.
— Хотите я вам поправлю настроение, Корытин?
— Ну-ну, валяйте. Вы же начальник, вам дозволено изгиляться. — Завкон откашлялся и мрачно харкнул далеко вперед через голову лошади.
— С завтрашнего дня вам предстоит служебное повышение. Моим приказом вы назначаетесь начальником ВОХРа — военизированной охраны строительства. Ну как?
— Тпру-у! — Корытин правой рукой натянул повод, остановил лошадь, а левой сгреб в кулак бороду, резко дернул, словно собирался начисто оторвать. — А вы не боитесь, Викентий Федорович, что я когда-нибудь могу застрелить вас?
— Знаю. — Шилов тоже придержал коня. — Вы умеете это. Только не сделаете — какой вам смысл? Тем более накануне решающих событий. Давайте поговорим спокойно и не будем делать друг другу страшные глаза.
Они остановились на взгорке средь осинника — здесь стояла голубоватая утренняя полутень, и воздух казался осязаемо живым, трепетным, пронизанным мельтешением, отсветами глянцевых листьев. Дрожание это падало на все окружающее, окрашивало тревожным беспокойством. Вороной жеребец Шилова норовисто дергал узду, сучил ногами и пер боком, стараясь укусить корытинского мерина.
— Значит, так, Корытин, — Шилов с трудом удерживал каблуками танцующего жеребца, — нас с вами ждут в Синьцзяне, в штабе генерала Брагина, — надеюсь, вы помните такого? Это во-первых. А во-вторых, в самое ближайшее время нам, очевидно, предстоит выполнить задание, ради которого мы и торчим здесь. Вы чувствуете, чем пахнет международная обстановка?
— Ну-ну! Это уже разговор, — усмехнулся, сразу повеселел Корытин. С размаху огрел по крупу нагайкой шиловского жеребца. — Не балуй, зараза!
— Так вот ваше назначение является первым и очень важным шагом по пути выполнения задания.
— Догадываюсь. Но вы-то соображаете, что последует за этим? Меня же сразу начнут проверять, раскапывать все мое прошлое. И, будьте уверены, докопаются!
— Не беспокойтесь. Пока докопаются, дело окажется в шляпе и мы будем уже далеко — по ту сторону границы, в Урумче. Все предусмотрено и рассчитано.
— Лады. Я человек дела, к риску мне не привыкать. Наконец-то дождались, слава те господи! — Корытин достал из бокового кармана баклажку, прямо из горлышка отхлебнул самогона, все это сноровисто, ловко, как старый наторевший кавалерист. — А вы, Викентий Федорович, тоже, оказывается, из лошадников! Цепко в седле сидите, и по хватке вижу: бывали в рубке, в лаве ходили. А я думал, интеллигент. Может, мы когда-то на встречной сшибались, а?
Корытин захохотал, вскинул над головой руку с нагайкой, покрутил ею, как саблей. Шилов промолчал, сразу вспомнив лихие рейды охранного эскадрона главковерха. Впрочем, на передовой им почти не приходилось бывать, если не считать нескольких опасных ситуаций под Самарой, где прорвались в тыл конные сотни дутовских казаков.
— Значит, по самой плотине вдарим, Викентий Федорович?
— Вы догадливы.
— Так чтобы в пух я прах? В малашкины дребезги?
— Именно!
— Ого-го-го! — вдруг дико заорал Корытин, вмиг сдернул с плеча тулку и бабахнул из обоих стволов. От испуга шиловский жеребец зайцем сиганул в сторону, лошади понеслись ошалелым галопом вниз с перевала. Корытин матерился, радостно скалил зубы, видно ощутив дремавший в нем многие годы безудержный азарт головореза. — С богом вперед! Мать твою перетак!
Остановились только у брода через Выдриху. Корытин спрыгнул на землю, размялся и, подтягивая подпругу, насмешливо спросил:
— Звание хоть какое-нибудь дадите?
— А как же. Нач. ВОХРа. Комсоставская амуниция и четыре треугольника в петлице.
— Неплохо. И лошадку закрепите персональную?
— Как положено.
— По такому случаю выпить следует. Обмыть назначение, — Корытин достал из переметной сумы алюминиевые кружки. — Облагородиться желаете?
— Нет, я потом. Жарко становится.
— Напрасно обижаете, Викентий Федорович. Такой момент: боевое омовение, посвящение в рыцари. А вы пренебрегаете…
— Ладно уж, — нахмурился Шилов, — наливай.
Выпив сивухи, дружно крякнули, и только теперь Корытин счел нужным осведомиться:
— А, собственно, куда мы едем?
— На Старое Зимовье. Лошадей больных проведать.
— И кое-что сварганить еще? Верно?
— Может быть…
— Молодец вы, Викентий Федорович! Тонкий стратег — далеко рассчитываете, как заправский шахматист. Вот за это я вас уважаю. Святой крест, правду говорю. Может, еще по пять капель?
— Хватит! — начальственно гаркнул Шилов. — Впереди дело, для которого нужна трезвая голова. Довольно!
— Слушаюсь! — Корытин сразу вскинулся, быстренько сунул баклажку в карман, удивленно и одобрительно покачал головой: — А вы и на отцовско-командирском диалекте могете? Похвально.
Через час, миновав еще один перевал, они спустились в ложбину, где у самого верховья Выдрихи приютилась охотничья заимка. Завидев табун, жеребец зафыркал, заливисто заржал, и тут же послышался топот: лошади бежали навстречу, настороженно выгнув шеи. Потом остановились неподалеку, недружелюбно косились, храпели и били копытами землю.
— А лошадки-то справные, — заметил Шилов. — Прямо строевой вид.
— Да, этот белобрысый обормот подкузьмил здорово… — с сожалением протянул Корытин. — Черт дернул его вмешиваться. Пустили бы их в расход, и концы в воду.
— Как сказать. А я убежден, что обязательно состоялось бы расследование. Так что парень сделал доброе дело: уберег вас лично от еще одной глупости. Ладно, ладно, не спорьте! Ни к чему это.
Завидев около избушки человеческую фигуру, инженер обернулся к Корытину, веско поднял палец:
— Предупреждаю, Корытин: все разговоры здесь веду я. Не вмешивайтесь, понятно? А если и вам что-то надо будет сказать, дам об этом знать.
Корытин скривился, презрительно сплюнул, но промолчал.
Хариусовую уху варили прямо на берегу, на обкатанном гранитном галечнике. Дед Липат, стараясь услужить высоким гостям, часто шуровал в ведре деревянным повойником, сошвыркивал обжигающее варево, вкусно чмокал и все подбрасывал «для кондиции» разные травы-корешки. Гошка шуровал костер, попутно похваляясь своими заботами-бдениями: вон их сколько лошадей на ноги поставлено, а ведь за каждой присмотр да ласка требуются! Шилов лениво слушал, нежился на солнышке, удивленно размышлял, наблюдая за Корытиным, храпевшим в тени в обнимку с лохматым и дряхлым хозяйским псом: необъяснимо терпимой оказалась собака! Обычно они не переносят водочного запаха.
Впрочем, как только дед загремел ведром, выливая уху в большую миску-долбленку, Корытин тут же проснулся, достал из-за голенища ложку и, конечно, отполированную до блеска алюминиевую солдатскую флягу.
— Облагородимся до маленькой, граждане товарищи! По случаю знаменитой Липатовой ухи.
— Не гоношись, — строго сказал дед, — и зелье свое убери, спрячь. Токмо дураки да христопродавцы водку пьют перед ухой. Это ровно что мед дерьмом запивать.
— Верно, дед, — поддержал Шилов. — В ухе вкус — главная прелесть. А водка, она одуряет: ни вкуса, ни запаха не почувствуешь.
— Ты тоже хорош. — Дед в упор уставился на Шилова единственным глазом. — Юлишь да тары-бары разводишь сладкие. А у самого умысел на душе — по глазам вижу. Говори, с чем приехал, чего замыслил?
Заржал Корытин, нахально подмигнув инженеру: что, дескать, шеф, схлопотал по морде? Это тебе не в директорском кабинете важничать.
Шилову пришлось проглотить пилюлю: не станешь же связываться с полоумным стариком, мнящим себя кержацким пророком-ясновидцем.
— Ты не так меня понял, дедушка, — сдержанно произнес инженер. — А приехали мы действительно по делу. Только дело это не к тебе, а вот к нему, к твоему внуку.
— Никакой он мне не внук, басурман этакий, — отмахнулся дед.
— Не заводись, дед, — подал голос Гошка Полторанин. — Не на ту ногу нынче встал, что ли?
Уху хлебали молча, подолгу дули на деревянные ложки, потели, кряхтели — дед наварганил в ведре нечто острое, дерущее горло. Да и соли, пожалуй, явно переложил. Все деликатничали, стараясь не сталкиваться грубострогаными ложками, только Корытин, не церемонясь, вылавливал хариусов, мигом обсасывал их, а кости и головы совал сидящему рядом псу.
После ухи он все-таки не выдержал, налил себе из баклажки, выпил и, отдуваясь, сказал:
— Мы твоего Гошку, дед, именными часами наградили, а ты кочевряжишься.
— За награды платить надобно, — сказал Липат.
— Ну ты даешь, старик! Он заработал эту награду, понял? Вон сколько лошадей выходил!
Дед задумчиво посмотрел на табун, побурчал себе под нос, и Шилов решил перехватить нитку разговора:
— А теперь есть мнение выдвинуть товарища Полторанина на новую работу. Более ответственную.
— Эко понесло-поехало! — Дед хихикнул, тряхнул седыми космами. — «Ответственную!» Да его пороть еще надобно, страмца непутевого.
— Но-но, дед! — вскочил рассерженный Гошка. — Ты меня перед людями не позорь! Я не какой-нибудь шаромыжник, а рабочий человек. И ежели чего добился, так только своими руками, мозолями личными. И ты, дед, не встревай, коли меня заслуженно выдвигают. — Устав от такой длинной речи, Гошка передохнул, почесал затылок и спросил, переводя взгляд с Корытина на Шилова: — А куда выдвигают-то?
— Да вот хотим предложить тебе должность стрелка военизированной охраны, — сказал Шилов. — Парень ты надежный и стреляешь, говорят, отменно.
— Это уж точно, — солидно подтвердил Корытин и поболтал перед ухом баклажкой: много ли осталось?
— Я лошадей люблю, — вздохнул Гошка. — Такое дело.
— Вот и хорошо. Мы тебя как раз и определим в конный патруль.
— Денег-то сколь положите?
— Оклад двести рублей. Плюс бесплатная форма да еще надбавка за ночное дежурство.
Гошка в раздумье шмыгнул носом, посмотрел на деда: что посоветуешь? Однако дед равнодушно ковырял палкой в угольях, будто и не слышал разговора. Прижмурившись, Гошка представил себя в новенькой темносерой форме с зелеными петлицами, в фуражечке набекрень, в надраенных хромовых сапожках. И конечно, при часах… Представил, как охнет и обомлеет пышногрудая Грунька, как прижмется к плечу простоволосая, пахнущая духами…
— Ладно, — сдерживая трепет в голосе, сказал он. — Чего уж там… Ежели выдвигают, я согласный.
Перед отъездом Шилов поманил пальцем Гошку и, когда тот подошел, нагнулся с седла, доверительно сказал вполголоса:
— Ты вот что, Полторанин… У тебя лошадей сколько? Шестнадцать? Будешь завтра гнать на стройку пятнадцать — одну оставь здесь. Которую получше. Пусть дед пользуется в хозяйстве — он у тебя хороший, славный дед. А мы эту лошадь спишем. По акту.
— Да ведь как же?.. — опешил, ослабел от радости Гошка, — Лошадь-то вроде казенная… Государственная.
— Не беспокойся. Ты государству вон какую пользу принес. Без тебя кони все давно бы околели. Оставляй лошадь по праву.
— Спасибо…
Возвращались в самую жару. Тайга будто скисла, растяжелела и обвисла от палящих солнечных лучей, душным дурманом несло от прожаренных лесных полян, и даже сумрачные ельники не держали прохлады: воздух здесь был тяжелый, густой, напитанный запахами расплавленной смолы.
Корытина совсем разморило, развезло. Грузное тело его колыхалось в седле, как студень, голова телепалась в разные стороны, да так, что уже дважды подвыпивший новоиспеченный нач. ВОХРа терял по дороге свою войлочную шляпу-ермолку.
У брода через Выдриху Шилов заставил его сойти с коня и побултыхать в воде лохматую голову. Потом, освежившись, и сам, будто мимоходом, невзначай, спросил:
— Слушайте, Корытин, я вот все время ломаю себе голову: как это ловко вы управились о экскаватором в карьере? Ведь даже следователь не нашел за что зацепиться. Как вы ухитрились?
— А вы, значит, догадывались? — хохотнул довольный Корытин. — Очень просто сделал: взял в руки динамитную шашку, вставил шпур-запал и бросил со скалы вниз. Как гранату. Такие гранаты когда-то мастерили анненковцы. У меня опыт по этой части. Понимаете?
— Тьфу дьявол! — изумился Шилов. — И впрямь до смешного просто!
— На простоте и живем, — подмигнул Корытин.
«А ведь Евсей Корытин действовал не столько глупо, сколько нагло», — откровенно подумал Шилов. Да, собственно говоря, и он, Шилов, умевший и любивший лавировать, знающий цену житейским тонкостям, сейчас тоже поступает не лучшим образом. Но иначе нельзя, к сожалению… Приходится рисковать — некогда. Жизнь не дает передышки.
