С тех пор как Кейл себя помнил, он, как и любой другой, жаждал ласки и любви. Если бы он был единственным ребенком или если бы Арон был совсем другим, то его отношения с окружающими развивались бы легко и естественно. С самого начала взрослых подкупала привлекательность и простодушие Арона. Понятно, что Кейл изо всех сил старался завоевать внимание и любовь старших, и делал это единственным доступным ему способом, то есть во всем подражая брату. Однако именно то, что покоряло в белокуром, чистосердечном Ароне, отталкивало и вызывало неприязнь в смуглом, вечно прищуренном Кейле. Поскольку он большей частью притворялся, то и поведение его отнюдь не располагало в его пользу. Кейлу доставались попреки, даже если он говорил и делал то, за что Арон удостаивался похвал.

Щелкни щенка разок-другой по носу, он забьется в угол или начнет кататься по полу, прося у хозяина прощения. У ребенка же от попреков рождается опасливость, и он прячет ее за безразличием, бравадой или замыкается в себе. Оттолкни однажды ребенка, он потом будет чувствовать неприязнь, даже когда ее и в помине нет, и, хуже того, вызовет неприязнь одной своей опасливостью.

Перемены в Кейле накапливались так медленно и так долго, что он не замечал ничего необычного. Как бы само собой получилось, что он выстроил вокруг себя защитную стену, отгораживающую его от других. Если в ней и были уязвимые места, то как раз там, где она ближе всего соприкасалась с Ароном, с Ли и особенно — с Адамом. Может быть, Кейл и чувствовал себя всего безопаснее, когда отец не обращал на него внимания. Лучше пусть тебя вообще не замечают, чем замечают в тебе только плохое.

Еще совсем маленьким Кейл разгадал одну хитрость. Если потихоньку подойти к сидящему отцу и слегка прислониться к его колену, то он машинально поднимет руку и погладит тебя по плечу. Вероятно. Адам даже не отдавал себе отчета в том, что делает, но его непроизвольная ласка вызывала взрыв чувств у сына, и тот научился дорожить атой редкой радостью и приберегал ее на самый худой случай. Это была Кейлова волшебная палочка-выручалочка и обряд, выражающий слепое обожание отца.

Мало что меняется при перемене места. В Салинасе Кейл не завел друзей, как не завел их в Кинг-Сити. У него были знакомые и приятели, его уважали и даже восхищались им, но вот настоящих друзей у него не было. Кейл жил один, сам по себе.

Хотя Ли знал, что Кейл по вечерам уходит из дома и возвращается иногда за полночь, он и виду не подавал и не пытался понапрасну расспрашивать или распекать подростка. Городские полицейские не раз и не два видели, как Кейл допоздна бродит один по улицам. Начальник полиции Хайзерман счел полезным поговорить со школьным надзирателем, и тот заверил его, что Кейл отнюдь не прогульщик, а очень даже успевающий ученик. Хайзерман, разумеется, неплохо знал Адама Траска, и, поскольку Кейл не бил окна и не нарушал общественный порядок, он велел своим подчиненным оставить мальчишку в покое, ко не спускать с него глаз, чтобы тот не попал в беду.

Однажды старый Том Уотсон подошел к Кейлу:

— Ты чего по ночам шляешься?

— Я же никому не мешаю, правда? — возразил тот.

— Вижу, что не мешаешь. Но в такую поздноту спать положено.

— А мне не хочется, — сказал Кейл. Для Старины Тома слова Кейла были сущей бессмыслицей, ибо за всю свою жизнь он не припоминал ни единого дня или часа, когда бы ему самому до смерти не хотелось спать. Парень даже захаживал в игорные дома в Китайском квартале, хотя играть не играл. Словом, загадка да и только. Впрочем, Тому Уотсону вообще многие вещи казались полнейшей загадкой, и у него не возникало никакого желания разгадывать ее.

Во время своих прогулок Кейл частенько вспоминал подслушанный им еще на ферме разговор между Ли и отцом. Ему хотелось докопаться до истины, но составлялась она медленно, по кусочкам: то из фразы, оброненной кем-то на улице, то из болтовни в бильярдной. Арон и внимания бы не обратил на обрывки разговоров, но Кейл схватывал их на лету и запоминал. Он знал, что его мать жива. Он знал также, что Арон не обрадуется, если она вдруг отыщется.

Однажды вечером Кейл наткнулся на Кролика Холмана, приехавшего из Сан-Ардо на выпивон, который он устраивал для себя раз в полгода. Кролик радостно облапил Кейла, как это водится у деревенских при встрече со знакомцем в чужом городе. Он затащил парня в переулок за Торговым домом Эббота и там, отхлебывая виски из пол-литровой бутылки, выложил ему такую кучу новостей, какую только удержала его память. Он как раз загнал за хорошую цену кусок своей землицы и подался в Салинас отметить событие, а «отметить», на его языке означало пуститься в загул. Сейчас вот он двинет прямо по путям в Ряд и покажет здешним шлюшкам, на что способны настоящие мужчины.

Кейл молча сидел рядом и слушал. Заметив, что в бутылке у Кролика осталось на донышке, он сбегал и упросил Луиса Шнайдера купить ему виски. Когда Кролик потянулся за выпивкой, в руке у него оказалась непочатая бутылка.

— Вот те на! — удивился он. — А я думал, только одну прихватил. Каждый раз бы так ошибаться, а?

Дойдя до половины второй бутылки, Кролик начисто позабыл, кто такой Кейл и сколько ему годков. Однако он твердо знал, что встретил самого что ни на есть дорогого друга.

— Погоди-ка, Джордж, — плел он. — Я вот сейчас еще малость заправлюсь, чтоб не сплоховать, и потопаем к девочкам. Дорого, говоришь? Да брось ты! Я плачу-гуляй не хочу. Сорок акров я продал? Продал. Да и на кой они мне, все равно бросовые… Гарри, знаешь, что мы сделаем? К дешевкам не пойдем, ну их… Закатимся-ка мы к Кейт. Цену она, натурально, ломит, по десятке берет, но ничего, не обеднеем. Зато вот где представление-сила! Ты такого отродясь не видывал. И девочки у Кейт что надо. Не знаешь, кто такая Кейт? Ты что, Джордж, с луны свалился! Супружница Адама Траска, она ему еще этих близнят-щелкоперов родила. Господи Иисусе, как сейчас помню… Бабахнула по нему — и давай деру. Пулю, значит, в плечо муженьку всадила и смылась, понял? Супружница она, само собой, никакая, зато баба первостатейная, таких поискать. И смех и грех! Говорят, будто из шлюх хорошие жены получаются. Оно и понятно, им присматриваться да пробовать незачем. Эй, Гарри, помоги-ка мне встать. О чем я говорил-то?

— О том, какое там представление, — еле слышно произнес Кейл.

— Ну да, точно. Придем, сам увидишь. Глаза на лоб вылезут. Знаешь, что они у Кейт выделывают?

Кейл шел, чуть поотстав от Кролика, чтобы тот не очень его разглядывал. Кролик рассказывал, что они там выделывают, а Кейлу было противно. Противно не от того, что выделывают девочки, это казалось просто глупо, а противны глазевшие на них мужики. Свет от фонарей падал на раскрасневшуюся физиономию Кролика. Кейл представлял себе их ухмыляющиеся рожи.

Они прошли запущенный палисадник и поднялись на некрашеное крыльцо. Хотя Кейл был достаточно росл для своих лет, он приподнялся на цыпочки. Сторож не стал его разглядывать. В полутемной комнате с неяркими, низко опущенными лампами он затерялся среди возбужденных от ожидания мужчин.

Кейл давно привык собирать все, что видел и слышал, как бы в секретную копилку, прятал в своего рода кладовку, откуда в любую минуту мог взять понадобившийся инструмент, но после посещения публичного дома он испытывал отчаянную потребность поделиться с кем-нибудь впечатлениями и попросить совета.

Как-то вечером за стрекотом своей пишущей машинки Ли различил негромкий стук в дверь. Это был Кейл.

Подросток присел на краешек кровати, а худощавый Ли опустился в свое кресло, удивляясь удовольствию, какое он получает от него. Он сидел, сложив руки на животе, — типичная поза китайца, не хватало только халата с широкими рукавами, — и молча ждал. Кейл уставился в пустоту над его головой, потом заговорил негромко, быстро:

— Я знаю, где моя мать и чем она занимается. Я ее видел.

Китаец лихорадочно сотворил в уме молитву, призывая Всевышнего на помощь.

— Что ты еще хочешь узнать? — сказал он осторожно.

— Думаю вот. А ты скажешь правду?

— Обязательно.

Вопросы роились и путались в голове Кейла, сбивали с толку. Он не знал, что спросить.

— Отец знает?

— Знает.

— Почему же он говорил, что она умерла?

— Жалел вас.

Кейл подумал.

— Может, он что-нибудь такое сделал, и она ушла?

— Он любил ее всей душой и телом. Отдавал ей все.

— Она выстрелила в него?

— Да.

— Зачем?

— Он не хотел ее отпускать.

— Он не обижал ее?

— Никогда — я бы знал. Не мог он ее обидеть.

— Зачем она это сделала, Ли?

— Не знаю.

— Взаправду не знаешь или не хочешь сказать?

— Взаправду не знаю.

Кейл так долго молчал, что пальцы у Ли вздрогнули и сами собой сжали запястья. Он овладел собой, лишь когда подросток заговорил снова. В голосе его теперь слышалась мольба.

— Ли, ты ее хорошо знал. Какая она?

Ли вздохнул с облегчением, руки у него разжались.

— Тебя интересует мое личное мнение? Я могу ошибаться.

— Ну и пусть!

— Видишь ли, мой мальчик, я много думал об этом и все же не понял ее до конца. Она остается для меня загадкой. Что-то отличает ее от других, так мне кажется. Чего-то недостает ей — может быть, доброты, может, совестливости. Человека понимаешь только тогда, когда чувствуешь его в себе. А я ее совсем не чувствую. Вот начинаю думать о ней и весь будто немею. Так и не разгадал, чего она хотела, к чему стремилась. Она полна какой-то злобы, но откуда она, эта злоба, и против чего — не пойму. И злоба какая-то особенная, нездоровая. Бывает, человек сердится, а у нее одно бессердечие. Не знаю, правильно ли я делаю, что говорю такие вещи.

— Я должен знать.

— Зачем? Тебе стало от этого легче?

— Нет, тяжелее. Но я должен все знать.

— Верно, — вздохнул Ли. Вкусивший правды должен знать ее до конца. Но я сказал все, что знаю сам. Больше мне добавить нечего.

— Тогда расскажи мне об отце.

— Это гораздо проще… — начал было Ли. — Как ты думаешь, нас никто не слышит? Давай говорить тише.

— Ну, рассказывай же!

— У твоего отца непомерно развиты те самые качества, которых нет у его жены. Он так добр и так совестлив, что его достоинства оборачиваются против него самого, понимаешь? Ему трудно жить.

— Что он делал, когда она уехала?

— Ничего не делал. Он умер. Нет, он ходил, дышал, спал. Но внутри у него все омертвело. И только совсем недавно ожил.

Какое-то новое, незнакомое выражение появилось на лице Кейла. Глаза у него расширились, а резко очерченные и обычно стиснутые губы слегка разжались и как бы подобрели. И тут в первый раз, к своему изумлению. Ли разглядел в его облике черты Арона, хотя тот был светлый, а этот смуглый. Плечи Кейла подрагивали, как под тяжелой ношей.

— Что с тобой, Кейл? — спросил Ли.

— Я люблю его, — выдавил тот.

— Я тоже, — сказал Ли. — Если бы не любил, я не смог бы так долго жить с вами. Твой отец непрактичен, и житейской хватки у него нет, но он замечательный человек. Может, самый замечательный из всех, кого я знал.

Кейл вдруг встал.

— Спокойной ночи. Ли.

— Погоди, погоди! Ты кому-нибудь говорил?..

— Нет.

— И Арону тоже?.. Ой, что я спрашиваю, конечно, не говорил.

— А если он сам узнает?

— Тогда поддержи его, помоги. Подожди, не уходи! Другой раз, может, не придется вот так, по душам. Или сам не захочешь — тебе будет неприятно, что я посвящен в твой секрет… Скажи откровенно — ты на нее озлобился?

— Я ее ненавижу.

— Я потому спросил, — произнес Ли, — что твой отец не озлобился. Он только сильно печалился.

Кейл медленно пошел к двери, глубоко сунув руки в карманы, потом резко обернулся.

— Ты вот сказал: когда понимаешь человека по-настоящему. Я знаю, почему она уехала, и поэтому ненавижу ее. Я все знаю, потому что… потому что это есть во мне самом. — Голос Кейла дрогнул, он опустил голову.

Ли вскочил с кресла.

— Замолчи! — воскликнул он. — Замолчи немедленно, слышишь? Попробуй сказать хоть слово. Может, в тебе это тоже есть — ну и что? Это в каждом человеке сидит. Но в тебе есть и другое, понимаешь, — другое! Ну-ка, посмотри мне в глаза!

Кейл поднял голову и убито сказал:

— Что ты от меня хочешь. Ли?

— Я хочу, чтобы ты понял: в тебе есть и другое, доброе. Иначе ты не стал бы мучиться, задаваться вопросами. Легче легкого свалить все на наследственность, на родителей. Ну, а сам-то ты что — пустое место? Смотри у меня! Нечего убирать глаза! Запомни хорошенько: все, что человек делает, это он сам делает, а не его отец или мать.

— И ты в это веришь, Ли?

— Да, верю! И тебе советую. Иначе я из тебя душу вытрясу.

Когда Кейл ушел, Ли опустился в кресло. «Куда же подевалась моя хваленая восточная невозмутимость», — уныло подумал он.

Открытие, сделанное Кейлом, отнюдь не явилось для него новостью — оно скорее подтвердило его горькие подозрения. Он давно догадывался, что над матерью нависгет темное облако тайны, но что скрывается за ним — он не видел. К случившемуся он отнесся двойственно. С одной стороны, ему было даже приятно сознавать свою силу и, узнав, что же в действительности произошло, он по-новому оценивал слышанное и виденное, мог до конца понять туманные намеки и даже восстановить и упорядочить события прошлого. Однако это сознание не заживляло рану, нанесенную правдой о матери.

Весь его организм перестраивался, сотрясаясь под капризными переменчивыми ветрами возмужания. Сегодня он был прилежен, исполнен благих намерений, чист душой и телом, назавтра поддавался порочным порывам, а послезавтра сгорал от стыда и очищался пламенем покаяния.

Открытие обострило чувства Кейла. Он казался себе каким-то особенным: ни у кого нет такой семейной тайны. Ли он не вполне поверил и тем более не представлял себе, что его сверстники тоже переживают похожие сомнения.

Представление в заведении Кейт занозой засело у него в душе. Воспоминание о нем то распаляло его воображение и созревающую плоть, то отталкивало, вызывало отвращение.

Кейл начал ближе присматриваться к отцу и увидел в нем такую неизбывную горечь и печаль, какой, возможно, сам Адам и не испытывал. В нем зарождалась страстная любовь к нему и желание уберечь его и вознаградить за перенесенные страдания. От повышенной чувствительности эти страдания казались ему совершенно непереносимыми. Однажды он ненароком сунулся в ванную комнату, где мылся отец, увидел у него уродливый шрам от пулевого ранения и с удивлением услышал собственный голос: — Папа, откуда у тебя этот шрам?

Адамова рука сама собой поднялась к плечу, словно прикрывая обезображенное место.

— Это старая рана, сынок. Еще с той кампании против индейцев. Я как-нибудь расскажу тебе.

Кейл пристально смотрел на отца и, казалось, видел, как тот отчаянно ворошит памятью прошлое и придумывает неправду. Ему было неприятно — не сама неправда, а то, что отец вынужден говорить ее. Сам Кейл тоже иногда врал — когда хотел получить какую-нибудь выгоду. Но врать, потому что у тебя нет другого выхода, — такого злейшему врагу не пожелаешь. Ему хотелось крикнуть: «Папа, не нужно ничего придумывать! Я ведь все знаю и понимаю!», но он не крикнул, а сказал вместо этого:

— Обязательно расскажи.

Арона тоже подхватил бурливый поток внутренние перемен, но порывы его были гораздо умереннее и гов плоти спокойнее. Его желания устремились в русло религии. Он решил стать духовным лицом. Он не пропускал ни одной службы в Епископальной церкви, по праздникам помогал украшать ее цветами и зелеными ветками и целые часы проводил в обществе курчавого священника — его преподобия мистера Рольфа. Уроки житейской мудрости, почерпнутые Ароном из общения с молодым, неискушенным в мирских делах человеком, развили у него способность к скоропалительным выводам, какая встречается только у очень наивных людей.

В Епископальной церкви Арона привели к первому причастию, и он начал петь в воскресном хоре. Абра последовала его примеру. Не то чтобы она придавала особенное значение этим церемониям, но женский ее ум подсказывал, что они необходимы.

Вполне естественно, что вскорости новообращенный Арон занялся спасением брата. Поначалу он просто молился за Кейла, но в конце концов приступил с беседами. Он упрекал его в безбожии и настаивал на том, чтобы он поправился.

Будь Арон похитрее, Кейл, может быть, и поддался бы его увещеваниям. Однако тот вознес себя на недосягаемую высоту в смысле непорочности, так что по сравнению с ним все остальные просто грязли в грехах. После нескольких нотаций Кейл решил, что брат слишком много о себе понимает, и назвал его зазнайкой. Оба вздохнули с облегчением, когда Арон пообещал ему адские муки на веки вечные и отстал от него.

Набожность Арона неизбежно распространилась на половое чувство. Он доказывал Абре необходимость воздержания и твердо готовился дать обет безбрачия. Женское чутье подсказывало Абре, что надо соглашаться с ним, так как в глубине души она догадывалась, что скоро он переменится. Сама она знала одно-единственное состояние — девичество и мечтала выйти замуж за Арона и нарожать ему детей, однако пока помалкивала. Ей было незнакомо чувство ревности, но она ощущала в себе инстинктивную и, пожалуй, оправданную неприязнь к преподобному мистеру Рольфу.

Кейл с любопытством наблюдал, как брат замаливает грехи, которые он не совершал. Однажды он язвительно подумал, не рассказать ли ему о матери интересно посмотреть, как Арон примет новость, но сразу же отказался от этой мысли. Он понимал, что у Арона недостанет сил перенести такой удар.