Адам все утро пробродил в задумчивости по дому, а в полдень вышел на огород к Ли. Тот высевал в темную удобренную землю весенние овощи: морковь и свеклу, репу, фасоль и горох, брюкву, браунколь. Сажал семена ровными рядами — по веревке, натянутой на колышках; пустые пакеты от семян Ли надел на колышки, чтобы знать, где что посеяно. В парнике на краю огорода рассада помидоров, сладкого перца и каиусты была уже почти готова к высадке — дожидалась только, чтобы миновала опасность заморозков.

— Признаю, что вечером вел себя глупо, — сказал Адам.

Ли, опершись на вилы, спокойно поднял на него глаза. — Когда едете? спросил он.

— Хочу поспеть к поезду, что идет в два сорок. Чтоб вернуться восьмичасовым.

— Вы ведь можете и письмом сообщить, — сказал Ли.

— Я думал об этом. Но сам бы ты стал сообщать письмом?

— Нет. Вы правы. Тут уж сглупил я. Никаких писем.

— Надо ехать, — сказал Адам. — Я тыкался мыслью во всех направлениях, и всякий раз меня назад отдергивало, точно поводком.

— Вы можете быть нечестным во многих отношениях, но только не в этом, — сказал Ли. — Что ж, удачи вам. Интересно, что она скажет и как поступит.

— Я поеду в пролетке, — сказал Адам. — Оставлю в конюшне, в Кинг-Сити. В форде ехать один не рискую.

В четыре пятнадцать Адам, взойдя по шатким ступенькам, постучал в облупленную дверь заведения Кейт. Ему открыл новый вышибала — квадратнолицый финн в рубашке, широкие рукава подхвачены резинками в красной шелковой оплетке. Оставив Адама на крыльце, финн ушел справиться, через минуту вернулся и повел гостя в столовую.

Это была просторная комната, голые стены и панели выкрашены белой краской. В центре комнаты — прямоугольный длинный стол, на белой клеенке расставлены приборы-тарелки, блюда, чашки на блюдцах повернуты донышком вверх.

Кейт одиноко сидела во главе стола; перед ней лежала раскрытая счетоводная книга. Платье строгое. Глаза защищены зеленым козырьком; Кейт нервно вертела в пальцах желтый карандаш. Холодно поглядела на Адама, стоящего в дверях. Спросила:

— Что тебе на сей раз нужно?

Финн встал за спиной у Адама.

Адам не ответил. Подошел к столу, положил на счетоводную книгу письмо.

— Что это? — спросила Кейт и, не дожидаясь ответа, быстро прочла письмо. — Выйди и закрой за собой дверь, велела она финну.

Адам сел за стол рядом с Кейт. Отодвинул тарелки, положил шляпу.

Когда дверь затворилась, Кейт сказала:

— Это что — шутка? Да нет, где тебе шутить шутки… — Немного подумала. — Но, может быть, брат шутит? Ты уверен, что он умер?

— Не имею никаких известий, кроме этого письма, — сказал Адам.

— Ну, и что ты хочешь, чтобы я сделала?

Адам пожал плечами.

— Надеешься, что подпишу что-нибудь? Зря надеешься. Чего тебе надо?

Адам не спеша провел пальцем по черной ленте на шляпе.

— Ты вот что — запиши адрес этих юристов и свяжись с ними сама, — сказал он.

— Что ты им обо мне писал?

— Ничего. Я написал Карлу, сообщил, что ты живешь в другом городе — и больше ничего. Карл умер, письмо получить не успел. Письмо передали адвокатам. Они об этом пишут.

— Из приписки видно, что писавший — твой приятель. Что ты ему ответил?

— Я еще не отвечал.

— А что собираешься написать?

— То же самое — что ты живешь в другом городе.

— Написать, что мы в разводе, ты не можешь. Мы не разведены.

— Я и не собираюсь так писать.

— Хочешь знать, сколько я возьму с тебя отступного? Сорок пять тысяч наличными.

— Нет.

— То есть как — нет? Торговаться тебе не с руки.

— Я не торгуюсь. Ты прочла письмо и знаешь столько же, сколько и я. Поступай как хочешь.

— С чего это ты такой хладнокровный?

— А с чего бы мне нервничать?

Она вгляделась в него из-под зеленого прозрачного козырька. Кудряшки окаймляли козырек, как плющ зеленую крышу.

— Адам, ты идиот. Тебе надо было молчать в тряпочку, и никто бы никогда не узнал, что я жива.

— Я знаю.

— Знаешь? И рассчитывал на то, что я побоюсь истребовать эти деньги? В таком случае ты просто набитый дурак.

— Мне все равно, как ты поступишь, — терпеливо отвечал Адам.

— Все равно? — Она саркастически усмехнулась. А если я тебе скажу, что у шерифа лежит в столе бессрочный ордер, оставленный прежним шерифом? На высылку меня из округа и штата, как только я для чего либо сошлюсь на тебя разглашу, что я твоя жена. Соблазняет тебя эта новость?

— Соблазняет на что?

— На то, чтоб выдворить меня из Калифорнии и забрать все наследство себе.

— Я же принес тебе письмо, — сказал Адам так же терпеливо.

— Я хочу знать, почему.

— Мне все равно, что ты думаешь я кем меня считаешь, — продолжал Адам спокойно. — Карл оставил тебе деньги в завещании. Оставил без всяких оговорок. Я завещания не видел, но деньги он оставил тебе.

— Ты затеял с этими деньгами какую-то замысловатую игру. Но ты меня не проведешь. Не знаю, в чем твоя игра, но я дознаюсь. — И, помолчав, сказала: — Но о чем я? Будто ты, простофиля, сам додумался. Кто у тебя в советчиках?

— Никто.

— А этот китаец? Он умен.

— Он мне советов не давал.

Адаму было самому странно, до какой степени он равнодушен. Он как бы отсутствует, хотя говорит с ней. Взглянув пристальней на Кейт, он удивился никогда прежде не видел у нее такого выражения. Кейт боится — боится его. Но почему?

Усилием воли Кейт согнала с лица страх.

— Ты такой честненький, да? Такой уж ангельски безгрешный, только крылышек не хватает.

— Крылышки тут ни при чем, — сказал Адам. — Деньги — твои, а я не вор. Мне все равно, что ты об этом думаешь.

Кейт сдвинула козырек кверху.

— Ты хочешь убедить меня, что принес мне эти деньги на блюдечке. Ну да ладно, я доберусь до подоплеки. Будь уверен, я сумею себя защитить. Думал, я клюну на такую глупую приманку?

— На какой адрес тебе пишут? — спросил он терпеливо.

— А тебе зачем?

— Я сообщу его тем адвокатам, чтобы связались с тобой.

— Не смей! — крикнула она. Положила письмо на счетоводную книгу и захлопнула ее. — Оно останется у меня. Я обращусь к юристу, будь уверен. Можешь больше не притворяться невинным ягненком.

— Да, конечно, сходи к юристу. Я хочу, чтоб ты получила завещанные деньги. Карл оставил их тебе. Они не мои.

— Я твою игру раскрою. Я докопаюсь.

— Ты, я вижу, не понимаешь, — сказал Адам. — Но мне в общем-то все равно. Я сам в тебе многого не понимаю. Не понимаю, как ты могла выстрелить в меня и бросить своих сыновей. Не понимаю, как ты и другие можете так жить. — Он указал рукой вокруг себя.

— А кто просит, чтобы ты понимал?

Адам поднялся, взял со стола шляпу.

— Ну вот, пожалуй, и все, — сказал он. — Прощай. И пошел к двери.

— А вы переменились, мистер Мышонок, — бросила Кейт ему вслед.Наконец-то завели себе женщину?

Адам остановился, обернулся не спеша, поглядел раздумчиво.

— Меня сейчас лишь осенило, — сказал он и подошел к ней близко, так что ей пришлось задрать голову, чтобы глядеть в высящееся над ней лицо Адама. — Я сказал, что не могу разобраться в тебе, — продолжал он медленно. Но вот сейчас мне стало ясно, в чем твое непонимание.

— В чем же оно, мистер Мышонок?

— Ты сведуща в людской мерзости. Ты мне снимки показывала. Ты играешь на всех слабых, постыдных струнках мужчины, а их у него, видит Бог, достаточно.

— У каждого, у каждого…

— Но ты не знаешь, — продолжал Адам, поражаясь собственным мыслям, — ты не ощущаешь всего другого, что есть в нем. Ты не веришь, что я принес письмо потому, что не хочу твоих денег. Не веришь, что я любил тебя. И те мужчины, кого гонит сюда мерзость, сидящая в них, — те, кто на снимках, — ты не веришь, что в них есть и добро, и красота. Ты видишь только одно и считаешь — нет, уверена, — что лишь это одно и существует.

— А что еще есть? Сладко размечтался наш мистер Мышонок! — глумливо хохотнула Кейт. — Угостите меня проповедью, мистер Мышонок.

— Нет, проповедовать не стану, потому что знаю — у тебя имеется невосполнимая нехватка. Некоторые не различают зеленый цвет — и всю жизнь не сознают в себе стой слепоты. По-моему, ты не вполне человек. И ничего тут не поделаешь. Но интересно мне — а вдруг ты хоть изредка, да чувствуешь, что всюду вокруг есть что-то, для тебя невидимое. Тогда ведь это страшно — знать, что оно есть, а увидеть, а ощутить его не можешь. Страшно это.

Кейт встала, оттолкнув ногой стул, прижав руки к бокам, пряча сжатые кулаки в складках платья.

— Наш мистер Мышонок — философ. — Кейт тщетно старалась заглушить визгливые нотки в своем голосе. Но поскольку он дерьмо, то и философ из него дерьмовый. А слышал ты о такой вещи, как галлюцинации? Ты говоришь, я чего-то не вижу; а не кажется тебе, что это лишь призраки твоего больного воображения?

— Нет, не кажется, — сказал Адам. — Не кажется. И я уверен, что и тебе не кажется.

Он повернулся, вышел, закрыл за собой дверь.

Кейт села, уставилась на дверь, бессознательно постукивая кулаками по белой клеенке. Но что слезы мутят, перекашивают прямоугольник белой двери, это Кейт сознавала, — и что все тело вздрагивает то ли от ярости, то ли от горя.

Когда Адам вышел из заведения Кейт, до восьмичасового поезда на Кинг-Сити оставалось еще два с лишним часа. Что-то толкнуло Адама свернуть с Главной улицы на Центральный проспект и направиться к дому 130 высокому белому дому Эрнеста Стейнбека, ухоженному и гостеприимному, внушительному, но не чересчур. За белой оградой зеленел подстриженный газон, окружающий здание, белые стены окаймлены розами.

Взойдя по широким ступеням веранды, Адам позвонил. К дверям подошла Оливия, приоткрыла; из-за ее спины выглядывали Джон и Мэри. Адам снял шляпу.

— Вы меня не знаете. Я Адам Траск. Ваш отец был моим другом. Захотелось навестить миссис Гамильтон. Она помогла мне, когда родились близнецы.

— Как же, как же. Прошу вас, — сказала Оливия и распахнула широкие двери. — Мы о вас слышали. Одну минуточку. Мы устроили здесь маме тихий уголок. Она пересекла холл, постучала в дверь, произнесла: — Мама! К тебе приятель в гости.

Открыв дверь, она впустила Адама в опрятное обиталище Лизы со словами:

— А меня уж извините. Катрина жарит кур, надо присмотреть. Джон! Мэри! Идемте. Идемте со мной.

Лиза стала еще миниатюрней. Старенькая, она сидела в плетеном креслице-качалке. Просторное, с широким подолом платье из черной альцаги заколото у горла брошкой, на которой золотыми буквами написано «Маме».

Милая эта гостиная-спаленка сплошь набита фотографиями, флаконами туалетной воды, кружевными подушечками для булавок, щетками и гребнями, фарфоровыми и серебряными безделушками — рождественскими, именинными подарками за все это множество лет.

На стене большая подкрашенная фотография Самюэла, от которой веет достоинством и холодком, чем-то чопорным и вычищенным, столь несвойственным живому Самюэлу. А юмором и не пахнет, и не блестят его глаза любознательно-веселым огоньком. Фотография взята в тяжелую золоченую раму и глядит неотступно на всякого вошедшего — к испугу и замешательству детей.

Рядом с креслом Лизы, на плетеном столике — клетка с попугаем Полли. Том купил его у какого-то моряка. Попугай стар, — по словам продавца, ему пятьдесят лет, и за свою грешную жизнь в кубрике он нахватался соленых матросских словечек. Как ни старалась Лиза, а не в силах оказалась обучить Полли псалмам взамен сочных словес попугаевой молодости.

Наклонив голову набок, Полли поизучал Адама, аккуратно почесал коготком себе перья у клюва.

— Отчаливай, подонок, — произнес он равнодушно.

Лиза нахмурилась.

— Полли, — одернула она попугая. — Ты невежлив.

— Сукин сын! — не унимался Полли.

Лиза сделала вид, что не слышит. Протянула Адаму свою крохотную ручку.

— Рада вас видеть, мистер Траск. Садитесь, пожалуйста.

— Я проходил тут мимо, и захотелось выразить соболезнование.

— Мы получили ваши цветы. — Каждый букет помнит Лиза, а ведь столько уже времени прошло с похорон. Адам послал тогда красивый венок иммортелей.

— Трудно вам, должно быть, перестроить свою жизнь…

Глаза у Лизы налились слезами, но она тотчас же строго сжала губки, превозмогая слабость.

— Не хочу бередить ваше горе, — говорил Адам. — Но, признаться, не хватает мне Самюэла.

Лиза отвернулась, спросила:

— Как дела у вас на ранчо?

— Нынешний год хорошо. Много дождей. Травы стоят уже высокие.

— Том мне писал, — сказала Лиза.

— Заткни пасть, — сказал попугай, и Лиза нахмурила на него брови, как, бывало, на ребенка-неслуха.

— Вы в Салинасе по делу, мистер Траск?

— Да.

— Он сел на плетеный стул, и стул скрипнул под его тяжестью. — Хочу переселиться сюда. Думается, мальчикам здесь будет лучше. Им на ранчо скучно.

— Мы никогда на ранчо не скучали, — сурово сказала Лиза.

— Здесь, подумалось мне, школы лучше. Близнецы мои здесь большему научатся.

— Моя дочь Оливия работала учительницей в Пичтри, в Плито и в Биг-Сер, — возразила Лиза тоном, говорившим ясней ясного, что искать каких-то лучших школ, чем эти, бессмысленно. Адам потеплел сердцем при виде такой железкой верности родному гнезду.

— Да просто мне подумалось, — проговорил он.

— Сельские дети крепче и успешливей, — молвила она непререкаемо, готовая подкрепить этот закон примером собственных сыновей. И, сосредоточась затем на Адаме: Присматриваете, значит, дом в Салинасе?

— Пожалуй, что так.

— Сходите к моей дочке Десси. Она хочет вернуться на ранчо, к Тому. У нее славный домик тут на проспекте, рядом с булочной Рейно.

— Обязательно схожу, — сказал Адам. — Ну, мне пора. Я рад, что вам здесь хорошо.

— Спасибо, — сказала она. — Да, мне здесь уютно.

Адам шел уже к двери, когда она спросила:

— Мистер Траск, а вам случается видеться с моим сыном Томом?

— Да нет, не случается. Я ведь сижу сиднем на ранчо.

— Вы бы съездили, проведали его, — сказала она торопливо. — Мне кажется, он скучает там один. — И смолкла, точно ужаснувшись своей несдержанности.

— Съезжу. Непременно съезжу. До свиданья, мэм.

Закрывая дверь, он услышал голос попугая: «Заткнись, падаль». И голос Лизы; «Полли, если не перестанешь сквернословить, я задам тебе трепку».

Не беспокоя Оливию, Адам вышел на вечерний тротуар, направился к Главной улице. Рядом с французской булочной Рейно, за деревьями садика, он увидел дом Десси. Двор так зарос высокой бирючиной, что дом почти скрыт от прохожих. Аккуратная табличка пришуруплена к калитке: «Десси Гамильтон, дамское платье».

На углу Главной и Центрального — «Мясные деликатесы Сан-Франциско», окнами и на улицу, и на проспект. Адам завернул туда поесть. За угловым столиком — Уилл Гамильтон, расправляется с отбивной.

— Садитесь ко мне, — пригласил он Адама. — По делам приехали?

— Да, — сказал Адам. — И матушку вашу навестил.

Уилл положил вилку, сказал:

— Я всего на часок. Не зашел к ней, чтоб не волновать. А сестра моя, Оливия, подняла бы переполох в доме, закатила бы мне грандиозный обед. Просто не хочу их беспокоить. И притом мне надо сейчас же обратно. Закажите отбивную. Они здесь хорошие. Ну, как, на ваш взгляд, мама?

— Очень стойкая она женщина, — сказал Адам. Я чем дальше, тем сильнее восхищаюсь ею.

— Это верно, стойкая. Как она сумела выстоять со всеми нами и с отцом, не знаю.

— Отбивную, зажарить средне, — сказал Адам официанту.

— С картофелем?

— Нет… Или ладно, поджарьте ломтиками… Вашу матушку беспокоит Том. У него все в порядке?

Уилл обрезал оторочку жира, сдвинул ножом на край тарелки.

— Мать не зря беспокоится, — сказал Уилл. — Что-то с ним неладно. Супится, как надгробный памятник.

— У него была крепкая связь с отцом.

— Слишком уж крепкая, — сказал Уилл. — Сверх всякой меры. Никак не может Том обрезать эту пуповину. В некоторых отношениях он как большой младенец.

— Я съезжу, проведаю его. Ваша матушка говорит, что Десси собирается переселиться к нему, на родное ранчо.

Уилл положил нож и вилку на скатерть и воззрился на Адама.

— Не может быть, — сказал он. — Я этого не допущу.

— А почему?

Но Уилл уже спохватился, сказал сдержанно:

— У нее здесь процветающее дело. Она прилично зарабатывает. Как же можно вот так все бросить.

Взяв снова нож и вилку, он отрезал кусок от оставшегося жира и положил себе в рот.

— Я еду восьмичасовым, — сказал Адам.

— Я тоже, — коротко сказал Уилл. Он сделался неразговорчив.