День был ясный, вечерело. В окне виднелась гора Фримонт-Пик, залитая розовым закатом. Издали, с Кастровилльской улицы, донесся мелодичный звон колокольцев — восьмерка лошадей, везущая зерно, спускалась в долину. В кухне сражался с кастрюлями повар. Что-то прошуршало вдоль стены, раздался тихий стук в дверь.

— Входи, слепенький, — отозвалась Фей.

Дверь открылась, щуплый и сгорбленный слепой тапер встал на пороге, ожидая звука, чтобы определить, где она.

— Чего тебе? — спросила Фей.

Он повернулся к ней.

— Приболел я, мисс Фей. Мне бы лечь и не садиться сегодня за рояль.

— Ты уже два вечера лежал на прошлой неделе. Ты недоволен службой?

— Приболел я.

— Что ж, ложись. Но надо лечиться.

— Ты бы, слепенький, недели на две бросил опиум, негромко сказала Кейт.

— А, мисс Кейт. Я не знал, что вы здесь. Я нынче не курил.

— Курил, — сказала Кейт.

— Да, курил, мисс Кейт. Я брошу, брошу. Нездоров я через это. Он затворил дверь, и слышно было, как он ведет рукою вдоль стены коридора.

— А мне сказал, что бросил, — проговорила Фей.

— Не бросил он.

— Бедняжка, — вздохнула Фей. — В жизни у него так мало радостей.

Кейт подошла, встала перед ней.

— Ты такая милая, — сказала Кейт. — Всем веришь. За ними нужен глаз — твой или хотя бы мой, — а то дождешься, что у тебя крышу с дома украдут.

— Кто у меня захочет воровать? — спросила Фей.

Кейт положила руку на ее пухлое плечо.

— Не все такие хорошие, как ты.

В глазах у Фей блеснули слезы. Она взяла с кресла платочек, вытерла глаза, слегка коснулась носа.

— Ты заботишься обо мне, Кейт, как родная дочь.

— Мне кажется, я тебе и вправду дочь. Я матери не знала. Она умерла, когда я была совсем маленькая.

Фей глубоко вздохнула и, набравшись духу, приступила:

— Кейт, мне не хочется, чтобы ты работала с клиентами.

— Не хочется? Почему?

Фей покачала головой, нахмурилась, подыскивая слова.

— Я не стыжусь. У меня дом хороший. А другая на моем месте могла бы превратить его в плохой. Я никому вреда не причиняю. Я не стыжусь.

— Да чего тут стыдиться? — удивилась Кейт.

— Но я не хочу, чтоб ты обслуживала клиентов. Не хочу, и все. Ты мне как дочь. И не хочу, чтобы моя дочь обслуживала клиентов.

— Не будь глупышкой, родненькая, — сказала Кейт. Я должна работать — не здесь, так в другом доме. Я ведь тебе говорила. Мне обязательно нужны эти деньги.

— Нет, не обязательно эти.

— А какие же? Где еще я могу их заработать?

— Ты будешь моей дочерью. Будешь управлять домом. Смотреть за всем, а не работать в спальне. Ты ведь знаешь, я иногда прихварываю.

— Знаю, моя бедненькая. Но мне нужны деньги.

— Денег нам обеим хватит, Кейт. Ты у меня будешь получать столько же, сколько сейчас, даже больше. Ты стоишь этого.

Кейт грустно покачала головой.

— Я так тебя люблю, — произнесла она. — И так бы хотела сделать по-твоему. Но то немногое, что ты скопила, тебе надо беречь. И вдруг с тобою что-нибудь случится — что тогда я?.. Нет, нельзя мне бросать работу. Знаешь, родненькая, я ведь сегодня приму пять постоянных клиентов.

Фей вскинулась, как от толчка.

— Не хочу, чтоб ты работала.

— Нельзя иначе, мама.

И это «мама» довершило дело. Фей разрыдалась. Кейт присела к ней на подлокотник, гладя ей щеку, вытирая ручьи слез. Всхлипы утихли.

В долине сгущались сумерки. Лицо Кейт лучезарно светлело под черной прической.

— Ну вот и успокоилась. Я пойду гляну, как там на кухне, и переоденусь.

— Кейт, а ты не можешь сказать своим клиентам, что заболела? — Конечно, нет, мама.

— Кейт, сегодня среда. Работа, вероятно, к часу ночи кончится.

— Лесовики

сегодня празднуют.

— Ах, да. Но ведь среда — лесовики позже двух не пробудут.

— Ты к чему это?

— Кейт, когда кончишь, постучись ко мне. У меня будет для тебя небольшой сюрприз.

— Какой сюрприз?

— Это секрет! На кухне скажи, пожалуйста, повару, пусть зайдет ко мне.

— Торт будет! Угадала?

— Не допытывайся, душенька. Это секрет.

— Что ты за дорогулечка, мама, — сказала Кейт, целуя ее.

Вышла в коридор, закрыла дверь. Минуту постояла, пальцами поглаживая остренький подбородок. Глаза ее были спокойны. Закинув руки за голову, Кейт потянулась всем телом, сладостно зевнула. Опустила ладони к груди, медленно пропела по бокам вниз до бедер. Чуть приподняла уголки рта в улыбочке и пошла на кухню.

Побывали и ушли постоянные клиенты, наведались два заезжих коммивояжера, а лесовики все не показывались. До двух ночи сидели девушки в гостиной, ожидая и позевывая.

Лесовикам помешало прибыть печальное и непредвиденное происшествие. Еще до ужина, посреди заключительного ритуала, с Кларенсом Монтитом случился сердечный приступ. Его положили на ковер в ожидании врача, прикладывали ко лбу мокрые салфетки. За ужин садиться никому не захотелось. Явился доктор Уайльд, осмотрел Кларенса; потом соорудили носилки, просунув два древка в рукава двух пальто. По дороге домой Кларенс умер, и опять пришлось посылать за доктором Уайльдом. Потом условливались о похоронах, писали некролог в местную газету, и желание посетить бордель угасло окончательно.

Назавтра, узнав об этом происшествии, девушки вспомнили, что без десяти два Этель сказала:

— Господи! Никогда так тихо у нас не было. Рояль не играет, Кейт язык проглотила. Точно покойник в доме.

И сама Этель потом удивлялась этим своим вещим словам.

— А в самом деле — почему ты молчишь, Кейт? — подхватила Грейс. Приболела, что ли? А, Кейт? Приболела?

— Что? — встрепенулась Кейт. — Нет, я просто задумалась.

— А мне вот ни о чем не думается, — сказала Грейс. Спать хочется. Давайте кончать. Спросим Фей, не пора ли запирать. Даже ни один китаец нынче уж не заявится, Пойду спрошу Фей.

— Не надо беспокоить Фей, — остановил ее голос Кейт. — Фей нездорова. В два часа закроем.

— Эти часы врут, — сказала Этель. — А что с Фей?

— Об этом я и задумалась. Фей болеет. Я ужасно тревожусь. Она крепится, виду не показывает.

— Выглядит она ничего, — сказала Грейс.

И опять вещунья Этель каркнула:

— А мне ее вид не нравится. Румянец вроде нездоровый. Я заметила.

— Только, девочки, пусть это останется между нами, не проболтайтесь ей, — вполголоса сказала Кейт. — Фей не хочет, чтоб вы из-за нее тревожились. Какая она милая!

— Лучший бардак из всех, где я давалкой работала, сказала Грейс.

— Вот услыхала бы тебя Фей, — сказала Алиса.

— Ни хрена, — сказала Грейс. — Она и не такие слова знает.

— Но не любит, чтобы мы их говорили.

— Я хочу вам рассказать, что случилось, — терпеливо продолжала Кейт. Мы сегодня вечером пили у нее чай, и с ней вдруг обморок. Ей непременно надо доктора.

— Я заметила у ней этот румянец, — повторила Этель. — А часы врут; только не помню, отстают или спешат.

— Идите все спать, — сказала Кейт. — Я запру.

Девушки ушли, а Кейт переоделась у себя в красивенькое новое ситцевое платье, в котором она казалась совсем девочкой. Расчесала волосы, заплела в толстую косу, повязала белый бантик на конце, закинула за спину. Надушила щеки туалетной флоридской водой. Чуть поколебавшись, достала из комода, из верхнего ящика, золотые часики-медальон с булавкой в виде геральдической лилии. И вышла, завернув их в один из своих батистовых платочков.

В коридоре была темень, но из-под двери Фей пробивался свет полоской. Кейт тихо постучалась.

— Кто там? — произнесла Фей.

— Это я, Кейт.

— Не входи еще. Побудь за дверью. Я скажу, когда войти.

Кейт слышен был какой-то шорох, шарканье. Но вот Фей позвала:

— Теперь можно. Входи.

Комната разукрашена. По углам с бамбуковых жердей свисают японские фонарики со свечками, и красная жатая бумага пущена фестончато от центра потолка к углам комнаты, обращая ее как бы в шатер. На столе, в окружении подсвечников, большой белый торт и коробка с шоколадными конфетами, а рядом двухлитровая бутылка шампанского выглядывает из колотого льда. На Фен ее лучшее кружевное платье, и глаза блестят от душевного волнения.

— О боже! — воскликнула Кейт. Закрыла дверь. Здесь у тебя прямо праздник.

— Да, праздник. В честь моей дорогой дочери. — Но у меня же не день рождения.

— А может быть, в каком-то смысле и день рождения, — сказала Фей.

— Не понимаю. А я тебе подарок принесла. — И положила свернутый платок на колени Фей. — Разверни, но осторожно.

Фей подняла часики за цепочку.

— Ах, моя детка, моя душенька! Но ты с ума сошла. Я не могу их принять.

Фей полюбовалась циферблатом, открыв крышечку, затем ногтем отколупнула заднюю, прочла выгравированную надпись: «Горячо любимой К. от А.».

— Это часики моей покойной матери, — сказала тихо Кейт. — Я дарю их моей новой маме.

— Деточка моя! Деточка моя!

— Моя мама порадовалась бы.

— Но праздник-то сегодня твой. И подарок принимать надо тебе — дорогой моей дочке. Только я его преподнесу торжественно. Ну-ка, откупори бутылку и налей фужеры, а я нарежу торт. Пусть будет по-праздничному,

И вот уже все готово. Фей села за стол. Подняла фужер.

— За новообретенную мою дочь — долгой и счастливой тебе жизни! Выпили, и Кейт провозгласила: — За тебя, мою маму!

— Ах, не доводи меня до слез — я сейчас заплачу. Там, на комоде, доченька… Принеси шкатулку. Да, вот эту. Поставь на стол. Теперь открой.

В полированной, красного дерева шкатулке лежал свернутый в трубку лист белой бумаги, он был перевязан красной лентой.

— Это что такое? — спросила Кейт. — Мой дар тебе. Разверни.

Кейт осторожно развязала ленту, развернула бумагу. Изящно оттененными буквами там было написано — и аккуратно подписано Фей и засвидетельствовано поваром:

«Всю мою собственность без всякого изъятия завещаю Кейт Олби, ибо считаю ее своей дочерью».

Просто и без околичностей — и никакому крючкотвору не придраться. Кейт трижды перечла, поглядела на дату, всмотрелась в подпись повара. Фей наблюдала, от волнения приоткрыв рот. Губы читающей Кейт шевелились, и у Фей шевелились тоже.

Кейт свернула бумагу, перевязала опять лентой, вложила в шкатулку, закрыла. Посидела молча. Наконец Фей спросила: — Ты рада?

Буравя взглядом Фей, точно желая проникнуть ей в глаза и глубже — в мозг, — Кейт сказала негромко:

— Я стараюсь не заплакать, мама. Я не знала, что на свете есть такая доброта. Стоит мне не удержать порыв, сказать, что чувствую, прильнуть к тебе — и разревусь до истерики.

Фей даже не предполагала, что получится так волнующе, так насыщенно тихим электричеством. Она проговорила:

— Смешной подарок, правда?

— Смешной? Почему же смешной?

— Ну как же — завещание. Но это не просто завещание. Теперь ты мне дочь по-настоящему, и я скажу тебе все. У меня — у нас с тобой — есть деньги и ценные бумаги на шестьдесят с лишним тысяч долларов. В моем столе записаны банковские сейфы и счета. Заведение в Сакраменто я продала за очень хорошую цену. Что же ты молчишь, детка? Тебя что-то огорчает?

— Завещание — звучит траурно. Точно смертью повеяло.

— Но каждому положено сделать завещание.

— Я знаю, мама, — грустно улыбнулась Кейт. — Мне подумалось — вся твоя родня примчится в гневе, чтобы сделать его недействительным. Нельзя тебе писать такое завещание.

— Так вот что тебя удручает, бедная моя девочка? У меня нет родни. Я не знаю ни о каких родственниках, А если бы где-то и существовали, то как они узнают? Ты думаешь, только у тебя одной есть тайны? Думаешь, я живу здесь под своим настоящим именем?

Кейт слушала, не отрывая от Фей ровного и пристального взгляда.

— Кейт! — воскликнула та. — У нас же праздник! А ты сидишь как на поминках. Не грусти!

Кейт встала, отодвинула в сторонку стол, села на пол. Прилегла щекою на колени к Фей и стала водить тонкими пальцами по золотой нити, плетущей сложный узор из листьев на подоле кружевного платья. И Фей гладила ей лицо, волосы, странные ушки, лоб, доходя осторожно пальцами до самой кромки шрама.

— Никогда еще, мне кажется, я не была так счастлива, — произнесла Кейт.

— Доченька моя. И я, глядя на тебя, тоже счастлива. Как никогда. Теперь я уже не одинока. Теперь мне ничего не страшно.

Кейт ноготками нежно теребила золотую нить. Долго сидели они так в тепле близости; наконец Фей шевельнулась.

— Кейт, — сказала она, — мы совсем забыли. Надо праздновать. Мы забыли про вино. Налей, доченька. Надо же отметить.

— Зачем нам вино, мама, — поежилась Кейт.

— Но почему ж. Вино хорошее. Я люблю немного выпить. Ополоснуть душу от дряни. Разве ты не любишь шампанское, Кейт?

— Да я вообще мало пью. Мне плохо от вина.

— Вздор. Налей, милая.

Кейт встала, налила шампанское в фужеры.

— А теперь пей до дна, — сказала Фей. — Я слежу. Я, старуха, не желаю пить одна, без тебя.

— Ты не старуха, мама.

— Без разговоров — пей. Пока не допьешь, я пить не стану.

И лишь когда фужер Кейт опустел. Фей залпом выпила свой.

— Хорошо-то как, — сказала Фей. — Налей еще. И не отставай, дочурка, опрокидывай. Два-три бокала — и горести уйдут.

Все нутро в Кейт кричало: «Не пей!» Она помнила, чем уже кончилось однажды, и ей было страшно.

— Ну-ка, до дна, доченька — вот так. Хорошо ведь? Наливай, наливай!

И после второго бокала Кейт сразу же преобразилась. Страх улетучился, все стало трын-трава. Вот этого она и опасалась, но теперь уже было поздно. Вино смыло все так тщательно устроенные ею защитные прикрытия, обманы и уловки — все стало нипочем. Прощай притворство и самоконтроль. В голосе зазвучал холод, рот обратился в узкую щелку. Сощурились и широко расставленные глаза и стали впиваться в Фей колюче-насмешливо.

— А теперь пей ты, мама, а я буду смотреть, — сказала она. — Будь м-милочкой. Спорим, два подряд не выпьешь.

— Не спорь, Кейт. Проспоришь. Я могу выпить шесть подряд.

— Ну-ка, поглядим.

— А если выпью, то и ты выпьешь?

— Конечно.

Состязанье началось, и на столе образовалась лужица пролитого вина, а в бутылке стало быстро убавляться.

— Когда я девушкой была… — сказала Фей, хохотнув. — Но рассказать, ты и не поверишь.

— А я такое могу рассказать, что никто не поверит, сказала Кейт.

— Ты? Глупенькая. Ты еще дитя.

— Такого дитяти ты в жизни не видала, — засмеялась Кейт. — Хорошо дитя — ага, дитя! — захохотала она тонко и визгливо.

Этот звук сквозь винные пары пробился к мозгу Фей. Она с трудом сосредоточила взгляд на Кейт.

— Какой странный у тебя вид, — сказала Фей. — Это от лампы, наверно. Ты словно бы совсем другая.

— Да, я другая.

— Зови же меня мамой, милая.

— Мама — милая.

— Кейт, мы так славно будем жить.

— Еще бы. Ты даже и не знаешь. Не представляешь.

— Я всегда хотела поехать в Европу. Поплывем туда на корабле, нашьем там платьев — красивых, парижских.

— Может, и поедем, но не сейчас.

— А почему, Кейт? У меня много денег.

— Нам надо куда больше наработать.

— Давай сейчас поедем, — принялась упрашивать Фей. — Продадим заведение. Дело идет бойко — мы тысяч десять за него получим.

— Нет,

— То есть как нет? Это мой дом. Хочу и продам.

— А забыла, что я твоя дочка?

— Мне твой тон не нравится. Что с тобой, Кейт? Еще вино есть?

— Есть немного. Гляди, вон оно в бутылке. Дуй из горла. Вот так, мама, проливай на грудку. Под корсет, мамаша, на жирный животик.

— Кейт, что за грубости! — ахнула Фей. — Нам же так славно было. Зачем ты все портишь!

— Дай сюда! — Кейт вырвала у нее из рук бутылку. Запрокинув голову, выпила до дна, уронила бутылку на пол. Лицо у Кейт теперь хищное, глаза поблескивают. Маленький рот приоткрыт, и видны острые зубки, длинные хищные клычки.

— Мама, милая мама, — с тихим смешком сказала Кейт. — Я покажу тебе, как надо вести бордель. Мы прижмем это вахлачье, что приходит к нам сюда опорожняться за доллар. Мы им дадим удовольствие, мама милая.

— Кейт, ты пьяна, — сказала Фей резко. — Не понимаю, что ты мелешь.

— Не понимаешь, мама милая? Хочешь, чтобы растолковала?

— Я хочу, чтоб ты была славная. Такая, как раньше.

— Теперь поздно. Я не хотела пить вино. Но ты меня заставила, жирная ты гусеница. Я же твоя дорогая дочурка — ты забыла? А я помню, как ты удивилась, что у меня постоянные клиенты. И думаешь, я так и брошу их? Думаешь, они несчастный доллар платят мне мелкими монетками? Нет, они десять долларов платят, и цена все растет. А к другой пойти они уже не могут. Никакая другая их теперь не удовлетворит.

Фей заплакала по-детски.

— Не говори так, Кейт. Ты не такая. Ты совсем не такая.

— Милая мама, жирненькая мама, стяни-ка подштанники с любого моего постоянного клиента. Погляди на синяки от каблучков в паху — полюбуйся. И на царапинки-порезы, что кровоточат себе тихонько. У меня в футляре такой миленький набор бритв — острых-преострых.

Фей было привстала со своего кресла, но Кейт толчком усадила ее снова.

— И знаешь, милая мама, весь дом этим займется. Двадцать долларов будет цена, и подонки эти будут ванну у нас после принимать. Мы шелковыми белыми платочками будем им кровь утирать, мама милая, кровь от узластых плеточек.

Фей хрипло закричала в своем кресле. Кейт быстро зажала ей рот жесткой рукой.

— Не шуми. Будь милочкой. Мажь дочкину руку соплями, но не шуми.

Отняла руку — крик не возобновился; вытерла пальцы о подол платья Фей.

— Уходи из моего дома, — прошептала Фей. — Уходи. У меня хороший дом, без гадостей. Уходи.

— Не могу, мама. Не могу покинуть тебя, бедненькую. — В голосе Кейт ощутился ледок. — Тошно мне от тебя. Тошно.

Взяв фужер со стола, она пошла к комоду, достала настойку опия, налила полфужера.

— Вот, мама, пей. Тебе станет легче.

— Не хочу.

— Будь милочкой. Выпей. — И она ласково влила настойку в рот Фей. — Ну, еще глоток — только один.

Невнятно побормотав, Фей обмякла в кресле и уснула, густо захрапела.

А на Кейт нашел ужас, заполнил закоулки ее мозга и породил панику. Она вспомнила, чем кончилось в тот раз, с Эдвардсом, и ее затошнило от страха. Она сцепила, сжала руки; паника росла. Кейт зажгла свечу от лампы, сквозь мрак коридора неверной походкой направилась на кухню. Насыпала в стакан сухой горчицы, подлила туда воды и, размешав, выпила. Горло, пищевод, желудок обожгло; она держалась за края раковины. Ее бурно вырвало. От мучительных рвотных потуг колотилось сердце, она ослабла, но все-таки победила вино, рассудок прояснился.

Кейт повторила в памяти весь ход вечера, — как зверек, принюхиваясь к эпизоду за эпизодом. Умыла лицо, вымыла раковину, поставила горчицу на полку. Потом вернулась в спальню Фей.

Светало, Фримонт-Пик чернел на фоне зари. Фей попрежнему храпела в кресле. Кейт вгляделась в нее, раскрыла постель Фей. С трудом, с натугою приподняла, перетащила туда эту безжизненно-вялую тяжесть. Раздела Фей, обмыла ей лицо, убрала платье. Становилось все светлей. Кейт сидела у кровати, глядя на спокойное теперь лицо. Рот у Фей был открыт, она шумно дышала.

Вот Фей дернулась, пробурчала что-то сухими губами и со вздохом захрапела снова.

В глазах у Кейт блеснула мысль. Выдвинув ящик комода, она порылась в домовой аптечке. Настойка опия, «Болеутолитель», микстура Пинкем, укрепляющий раствор железа, мазь Холла, горькая соль, касторка, нашатырный спирт… Взяла бутылочку с нашатырем, подошла к постели, намочила носовой платок и, отклонись подальше, приложила платок ко рту и носу Фей.

Удушающе-резкий запах спер дыхание Фей — и, хрипя, и барахтаясь. Фей вырвалась из черной паутины забытья. Широко раскрыла глаза — в них был ужас.

— Успокойся, мама, — сказала Кейт. — Успокойся. Это был дурной сон. Тебе приснилось.

— Да, приснилось. — И опять она откинулась, уснула, но — после нашатырной встряски — уже беспокойней, не так глубоко. Кейт поставила бутылочку в комод. Убрала на столе, вытерла винную лужицу, отнесла посуду на кухню.

В доме было сумрачно, рассвет вползал под спущенные шторы. Повар возился, одеваясь, в своей комнатке-пристройке за кухней, стучал тяжелыми башмаками.

Бесшумно двигаясь, Кейт выпила два стакана воды и, наполнив стакан снова, принесла его в спальню. Затворила дверь. Подойдя к Фей, подняла ей правое веко; глаз глянул ухарски-скошенно, но был на месте, не ушел под лоб. Кейт действовала не спеша и аккуратно. Взяла платок, понюхала. Нашатырь частично улетучился, но дух был еще резок. Тихонько накинула спящей на лицо, и, когда та судорожно заворочалась, почти проснулась, Кейт сняла платок, возвращая ее в сон. Проделав так три раза, убрала платок и с комода, с мраморного верха принесла костяной вязальный крючок, Откинув покрывало, она прижала крючок тупым концом к рыхлой груди Фей, налегая все сильнее, пока спящая не застонала, дернувшись. Затем Кейт перебрала таким же образом другие чувствительные места: подмышки, пах, ухо, клитор, убирая крючок как раз вовремя, чтобы Фей не проснулась полностью.

А та почти уже пробудилась. Постанывала, сопела, металась на постели. Кейт погладила ей лоб, своими гладкими пальцами провела по руке до подмышки, заговорила тихо:

— Родненькая. Тебе снится дурной сон. Очнись от этого кошмара, мама.

Фей задышала ровней. Глубоко вздохнула, повернулась на бок и, успокоенно помыкивая, погрузилась в сон.

Кейт поднялась с постели, и в голову ей волной ударила слабость. Поборов головокружение, она подошла к дверям, прислушалась, выскользнула в коридор, осторожно прошла к себе в комнату. Быстро разделась, накинула рубашку, халатик, обула туфли-шлепанцы. Расплела косу и, причесав, убрала волосы под ночной чепец, обтерла лицо туалетной водой. Тихонько вернулась в спальню к Фей.

Та все еще спала спокойно на боку. Кейт отворила дверь настежь. Поднеся стакан с водой к постели, влила холодную воду Фей в ухо.

Фей истошно закричала. Испуганно выглянув из своей комнаты, Этель увидела, что в коридоре, у дверей в спальню Фей стоит Кейт в халатике и шлепанцах, а позади нее — повар и удерживает рукой, не пускает в спальню.

— Не входите туда, мисс Кейт. Кто знает, что там сейчас творится.

— Вздор, я должна прийти Фей на помощь. Кейт ворвалась в спальню, подбежала к постели. Фей глядела диким взглядом, плакала, стонала.

— Что с тобой? Что с тобой, родная?

Повар стоял посреди спальни, в дверях — три заспанные девушки.

— Скажи же, что с тобой? — воскликнула Кейт. — О милая, сны, страшные сны. Я не могу их вынести.

Кейт повернулась к девушкам.

— Ей приснился кошмар — она сейчас успокоится. Идите досыпайте. Я побуду с ней. Алекс, принеси чаю.

Кейт хлопотала без устали. Девушки и удивлялись, и восхищались ею. Она прикладывала влажные холодные полотенца к больной голове Фей, поила ее чаем, обняв за плечи. Ухаживала, нянчилась, как с маленькой, но из глаз Фей не уходил ужас. В десять утра Алекс принес банку пива, молча поставил на конторку. Кейт поднесла стакан к губам Фей.

— Выпей, родненькая. Легче станет.

— Ни за что, никогда больше не буду пить.

— Вздор. Выпей как лекарство. Ну вот, умница. А теперь приляг и усни.

— Я боюсь спать.

— Такие страшные сны тебе снились?

— Ужасные, мерзкие!

— Расскажи мне, мама. Может, станет легче?

Фей испуганно отстранилась.

— Ни за что, никому не расскажу эти сны. Как могли они мне присниться? Мне такие не снятся!

— Бедная мамочка! Как я люблю тебя, — сказала Кейт. — Поспи. Я буду отгонять кошмары.

И постепенно, незаметно Фей забылась сном. Кейт сидела у постели, глядела изучающе.