Глава 5
Петрова успокаивается

Утром Петрова поняла, что ни о каком походе на далекую остановку, ни о каком ожидании человека на этой остановке не может быть и речи. Петрова чувствовала себя так, словно не спала эту ночь, а таскала тяжести, ей даже снилось, что она таскает чугунные чушки, похожие на хлеб в магазине, только раза в два длиннее. При этом ни разу за ночь она не встала, чтобы заварить себе «Антигриппин» или хотя бы выпить парацетамола, потому что просто не могла подняться. Единожды ей приснилось, что она таки набралась решимости, добралась до комнаты и даже открыла аптечку, но в аптечке все время попадались не те таблетки, так что поиск нужного лекарства превратился в гриппозный кошмар, в бесконечное перебирание таблеток, которое и преобразилось потом в таскание чугуна. Петрова вспомнила, что на каждом длинном чугунном кирпиче были выдавлены буквы, которые, по логике нагретого мозга, должны были изображать название какого-нибудь лекарства, они и изображали, но это всегда был то левомицетин, то нечитаемая белиберда. Петров рассказывал, что его другу, когда друг грипповал, снилось, что он на уроке геометрии чертит почему-то треугольники. Самому же Петрову, как он говорил, снилось, что он держит на указательном пальце что-то очень мелкое и пытается разглядеть, и в то же время видит, что стоит на огромном поле, плоском до самого горизонта, а вместо неба над ним – огромное лицо, не лицо даже, а один огромный глазище, или даже не так, не глаз даже, а чернота, которая угадывается как чернота зрачка наклоненного над ним глаза.

Почти все то время, от самого пробуждения до того, когда нужно было будить сына в школу, Петрова проторчала в душе, пытаясь то согреться, то охладиться.

Мысль о грядущем убийстве, впрочем, не оставила ее насовсем. Петрова еще надеялась, что, напринимав лекарств, она будет в силах удовлетворить холодную спираль в животе, которая никуда не делась, между прочим. Поэтому за завтраком, когда Петров-младший доедал свой несчастный, доставшийся, можно сказать, с кровью, омлет, а Петрова пила разбавленную кипятком и пахнущую лимонами микстуру, она сказала сыну, чтобы он ночевал у отца, и объяснила это тем, что болеет и не хочет никого заразить. Она, кстати, оговорилась и вместо «заразить» сказала «зарезать», и сын одобрительно рассмеялся над этим.

Петрова вспомнила, что за вчерашним приключением не только разрешила сыну смотреть телевизор на кухне, но и не проверила его уроки. Тут же был распотрошен собранный ранец, и Петрова стонала над тетрадями сына, над его крупным, наивным почерком и наивными ошибками, которые уже бесполезно было исправлять, глянула в дневник, где тройки перемежались четверками. На дневнике были наклейки с «Трансформерами», и Петрова обстонала их тоже. На задней странице обложки было написано крупными буквами «Петров – лох», и Петрова вслух повозмущалась, почему сын обклеил дневник спереди, вместо того чтобы заклеить эту надпись. Она подумала, что это потому, что надпись на задней странице обложки не столь уж неправдива, но решила это не произносить, потому что ей было грустно за сына.

Раньше чем сын успел обуться, появился его бледный, кротко-короткий друг, судя по короткому звоночку в дверь, до звонка он дотянулся прыжком. Петрова вежливо предложила ему чай, печенье, но он лишь краснел в ответ и мотал головой, отказываясь от всего. На голове его была замечательная ушанка – сделанная из какого-то синего непромокающего материала, с фальшивым белым мехом на лбу и внутренней стороне ушей, Петрова спросила, где они купили такую замечательную шапку (у Петрова-младшего была просто вязаная красная шапочка), но бледный друг не знал, где ему купили такую шапку, – наводящими вопросами, на которые можно было отвечать только молчаливыми кивками и поматываниями головой, Петрова выяснила это у него.

Она проследила из окна, чтобы школьники вышли и двинулись в сторону школы и чтобы никто из маньяков за ними не увязался. Петров-младший знал про то, что мать следит за ними из окна, посмотрел на Петрову и помахал ей красной рукавичкой. Петров-младший и его друг двинулись бок о бок, но Петрова заметила, что сын снял рукавицу и показывает другу пластырь на пальце. «Вот крыса», – подумала Петрова, желая услышать, какими словами сын описывает произошедшее.

Оставшись наедине, Петрова померила себе температуру и выпила еще один стакан антигриппина, потому что ей показалось, что антигриппин не действует. Он правда что-то не особо помогал – температура была тридцать восемь с половиной. Сидеть в библиотеке в таком состоянии представлялось невероятным. Ну, то есть можно было честно прийти и сидеть, распространяя заразу, но как-то не хотелось, когда была возможность этого не делать. Петрова позвонила начальнице.

– Не могла до Нового года подождать? – спросила та с деланной сварливостью. – Иди, конечно, на больничный, я не собираюсь в постели валяться по твоей милости под бой курантов. Это точно грипп, не какой-нибудь энтеровирус? Ходят тоже читатели, блин, с соплями, с кашлем, так и думаешь, ну вот какого ты приперся такой? Сиди дома. Ох. Это, считай, надолго ты зависла. Сын у тебя еще не болел, а значит, скорее всего заболеет, ты с ним на больничный тоже отпросишься.

Петрова стала уверять, что сын уже достаточно большой, что она не пойдет на больничный еще и с сыном, только тогда начальница отпустила Петрову с миром.

Петрова, мучимая насморком и кашлем, стала собираться в поликлинику и пыталась найти салфетки, чтобы вытирать ими нос. В доме салфеток не оказалось, а новые платки Петрова не очень любила, поскольку они оставляли под носом какую-то прямо кроличью красноту, и приходилось на платках выбирать чистое место, до которого еще не коснулся мокрый нос. Она всячески пыталась побороть насморк мятными каплями, которые, как и платок, ей не очень нравились: мята в них была настолько сильна, что свежесть в носу казалась ядовитой, а у еды и питья после них целый день был привкус эвкалипта. Она выпила средство от кашля с объяснимым уже привкусом эвкалипта и послевкусием очень дешевого белого вина, а потом оно еще и начинало отрыгиваться чем-то таким сивушным, что даже и без гриппа, при обычном кашле, каком-нибудь не очень ядреном ОРЗ, не добавляло бодрости и веселья, а при гриппе расстраивало совсем. Самое ужасное, что Петров, болея пару лет назад и купившись на промоутеров на улице, приобрел этого средства от кашля сразу шесть упаковок, и теперь оно с запасом лежало в обеих квартирах, а выкидывать его было жалко, потому что оно, несмотря на ужасный вкус, все-таки помогало.

В поликлинике таких, как Петрова, была ко времени, когда она пришла, уже целая очередь. Даже к самому окошку регистратуры пришлось стоять и ждать, затем ждать, когда найдут ее карточку, затем ползти на второй этаж по продуваемому лестничному пролету, украшенному плакатами о здоровом образе жизни. Повсюду были эти плакаты с прокуренными легкими, схемами, как правильно делать искусственное дыхание, бинтовать раны и накладывать шины при переломах. Петрова спросила, кто последний, и уселась на кушетку возле кабинета физиотерапии; когда оттуда выходили люди, до заложенного носа Петровой доносился запах озона, смешанный с запахом эвкалипта. Коридор был длинен и сумрачен, освещен только какими-то сомнительными лампочками, когда мимо Петровой проходили люди, пол под кушеткой слегка колыхался. В одном конце коридора и в другом было по окну, в обоих окнах светало, но неравномерно, то окно, что было справа от Петровой, горело розоватым светом, а в том, что было слева, только что-то неубедительно синело, как будто там была больничная палата и проводили дезинфекцию ультрафиолетовыми лампами.

Петрова похлопывала себя своей карточкой по коленям и сидела, разглядывая наглядное пособие для тех, кто зачинает детей в пьяном виде, там были фотографии различных генетических уродств; оглядываясь вокруг, она видела кашляющих и сморкающихся людей, выглядящих немногим лучше фотографий мутантов на стене.

Часа через полтора, когда совсем уже рассвело, когда пара старушек прямо перед Петровой зашли «только спросить», она вползла наконец в кабинет терапевта. Терапевт сидела в марлевой повязке на лице, боясь что-нибудь подцепить от входящих. Терапевт не стала особо докапываться до Петровой, а сразу как-то поняла, что у нее грипп, и начала заполнять голубенькие бумажки на своем столе. Стул, на который Петрову пригласила сесть терапевт, стоял боком к врачу, лицом в стену, на которой был очередной плакат, где объяснялся процесс здоровых родов и родов не совсем здоровых, типа ногами вперед.

Стол терапевта был накрыт стеклом в размер столешницы, под стеклом лежали несколько открыток, грамота и черно-белая фотография, но только непонятно чья (женская, мужская, детская) – солнечный свет, падавший на окно откуда-то сбоку, превратил верхнюю половину окна в сплошное сияние, похожее на сияние ядерного взрыва, так что казалось, будто за окном не улица, а еще один кабинет с софитами, нижнюю закрывала белая шторка из того же материала, из какого был сделан халат терапевта, солнечный свет давал блик через плечо доктора, и поэтому у фотографии под стеклом было видно только нижнюю половину – вязаный свитер, который мог принадлежать кому угодно.

Зачем-то была включена люминесцентная лампа прямо над головой Петровой, и настольная лампа по левую сторону от врача незаметно тлела в двойном дневном свете из окна и из-под потолка.

Уже прощаясь, терапевт сунула Петровой несколько рекламных брошюр, в которых освещалась с научной точки зрения роль иммуномодуляторов в профилактике простудных заболеваний, Петрова выбросила их все в урну возле выхода.

На улице Петрова долго отпыхивалась и откашливалась, потому что внутри сдерживала себя, как могла. У нее было чувство, что она вышла не из обыкновенного помещения над землей, а из какого-то подвала, почти бомбоубежища, где все было законсервировано еще с давних времен. Снаружи поликлиника выглядела не лучше, чем изнутри – она тоже походила на что-то древнее, откопанное из пепла только недавно, казалось – если снова зайти внутрь, там будут замершие, гипсовые слепки людей, как в Помпеях. Или статуя наподобие Лаокоона, только в роли душащего змея будет выступать змей Асклепия, а в роли Лаокоона и сыновей – пациенты.

Получив законное освобождение от работы, а точнее, от перспективы тащиться через весь город, Петрова ощутила некоторое облегчение в своем состоянии, и она подумала, что, возможно, к вечеру ее хватит на то, чтобы доехать до того места, где живет Алина. Главное было не завалиться в постель и не уснуть до того времени, иначе подняться будет невозможно.

Дома Петрова, чтобы как-то занять себя до вечера, взялась за генеральную уборку и стирку одновременно. Хватило же ее только на то, чтобы вымыть пол в паре комнат, разобрать брошенные как попало вещи в комнате сына и положить их в его же шкаф и загадать не забыть попрекнуть его этим. Также она прибрала на его столе и за его компьютером, расставила по полкам его диски, убрала конфетные фантики с подоконника, заправила его постель, потом подумала, разобрала постель, поменяла постельное белье и заправила снова.

Потом она обнаружила, что лежит у себя в комнате и думает, не закончилась ли двухчасовая стирка, а подойти и проверить сил у нее уже не было.

В начале уборки она пооткрывала все окна и даже приоткрыла балконную дверь, чтобы проветрить помещение по заветам плакатов со стен поликлиники. Теперь же подняться и закрыть все это безобразие у Петровой не хватало решимости. Под одеялом она чувствовала жар, а стоило сквозняку дунуть хотя бы на высунутую из-под одеяла ногу – ее начинал трясти озноб.

Все же Петрова, обмотавшись одеялом и трясясь, как от страха, а отчасти и трясясь от боязни малейшего холодка, обошла с дозором свои владенья и снова прикрыла все форточки и балкон. (На ограждении балкона сидела синица и долбила клювом по какому-то мусору, прижатому лапой, но увидев Петрову – фыркнула крыльями и сорвалась вниз, будто упала.)

По пути до спальни Петрова споткнулась об шнур пылесоса, который забыла убрать, и стала раскладывать его по частям на шланг, пластмассовую трубу, щетку, корпус и складывать все в пахший пылью стенной шкаф, где, помимо пылесоса, ютилась еще высокая стопка книг, которые, по совести говоря, давно нужно было выбросить, потому что это были не просто книги, а собрание сочинений Александра Дюма, попавшие в их дом неизвестным образом, никогда не читанные, плюс к этому собрание «Современного американского детектива» едва ли не семидесятых годов и три разрозненных тома В.И. Ленина (пятый, седьмой и тринадцатый), но рука библиотекаря не поднималась на книги, Петрова ждала, когда Петров или Петров-младший сподобятся совершить вынос книг наружу. Еще в шкафу стояли санки Петрова-младшего, на которых его когда-то возили в детский сад, на которых он должен был кататься, но они пылились и даже как будто немного покрылись ржавчиной от бездействия.

Разбирала Петрова пылесос, так и не сняв одеяло с плеч, единожды она мелькнула в зеркале гостиной, где выглядела, как персонаж из фильма Германа про арканарскую резню, про который прочитала в журнале «Премьер» за девяносто восьмой, что ли, год, на фотографиях с места съемки все люди были тоже какие-то больные, убогие и в таких же плащах, похожих на матрасы. Вообще, пододеяльник был веселенькой расцветки, силившейся изобразить цветы на фоне водопада, но уже подвыцвел от стирок, и непонятно было, где у него лицевая сторона, а где внутренняя. Петровой в таком одеянии можно было прямиком направляться на германовскую съемочную площадку.

Упокоив пылесос в его склепе, Петрова решила больше ничего не делать. Счет выпитым кружкам жаропонижающего шел уже к пяти, а жар все не проходил, от этого телевизор в спальной говорил как бы сквозь вату, как будто Петрова накинула на него одеяло. На книгу сил у нее уже не оставалось, она хотела только лежать, смотреть в экран и дремать, задернув шторы. «Светобоязнь, как при бешенстве», – подумала Петрова, что развернулось у нее в целый параноидальный припадок: она стала вспоминать, не кусал ли ее какой-нибудь зверь, какая-нибудь кошка в гостях или собака на улице, потому что, правда, неделю назад бежала за Петровой болонка и цапала ее за ботинки, пока хозяин болонки, извиняясь, не утащил собачку прочь.

На спине лежать было неудобно, Петрова завалилась так, чтобы, приобнимая подушку, лежать на боку, слегка скрючившись в сторону телевизора, внутри которого сначала выхаживали больных львов, потом ловили крокодилов, а потом Петрова переключила на телеканал с советскими детскими фильмами и мультфильмами, и там уже не льва спасали, а наоборот, лев Бонифаций спасал от скуки африканских детишек, всегда как будто повернутых лицом к зрителю своими улыбками, а крокодила не ловили, а он сам пытался поймать слоненка за хобот.

Обнимая подушку, Петрова вспомнила вдруг историю библиотекаря из детского отдела, про то как та грипповала, вырубалась в бреду и каждый раз находила под боком кого-то нового: сначала она легла, обнимая кошку, но проснулась уже, обнимая собаку, уснула, обнимая собаку покрепче, а проснулась уже, когда рядом с ней лежал ребенок, гревший об нее свою спину и переключавший от скуки каналы. Все тогда умилились этой истории, кроме Петровой, но Петрова не умилилась ей даже сейчас, когда ей самой было плохо, просто вспомнила ее, потому что оказалась в похожем положении.

Петрова уснула под песню «Ты гори, гори, мой костер», начинавший фильм «Бронзовая птица», но снилась ей почему-то не птица, ей снился почему-то кортик, этим кортиком она собиралась порезать мужа Алины, но подойдя к нему на темной аллее, выяснила, что зарезать его невозможно, потому что его нужно спасать, ибо он наглотался гвоздей. Во сне Петрова долго и мучительно вызывала скорую помощь. У скорой был невыносимо длинный номер, состоявший из умопомрачительного количества цифр, а клавиши на телефоне все время менялись местами, так что оказывалось, что Петрова не набирает номер, а печатает СМС, Петрова копалась в меню, чтобы опять перейти к набору номера, но теперь не могла его вспомнить, наглотавшийся гвоздей муж Алины диктовал ей, она снова набирала номер, но путалась в клавишах, а муж Алины путался в цифрах, которые называл. Петрова вытянула себя из сна чувством возмущения от своей глупости и от глупости мужа Алины.

«Ну ведь ноль-три же, елки-палки», – подумала она, видимо, не совсем проснувшись, потому что снова нырнула в тот же сон, чтобы набрать номер из двух цифр.

Внутри сна муж Алины был вполне здоров и про гвозди как будто забыл, вместо того, чтобы вызвать врачей, он стал надиктовывать Петровой годовой отчет о проделанной работе в библиотеке, об охвате населения чтением, о проведенных мероприятиях, которые должны были завлечь новых читателей. Особо он давил на ознакомительную экскурсию из школы, когда Петрова объясняла небольшим читателям, где и как находить нужную книгу в каталоге, боясь, что дети, дорвавшись до каталога, растащат карточки по карманам. Описывая тогдашнее состояние Петровой, муж Алины перешел на цветистый язык восемнадцатого века, обильно сдобренный церковнославянизмами. Все это нужно было набирать на клавиатуре телефона с той же скоростью, с какой муж Алины произносил слова. Петрова, к своему удивлению, успевала, но когда глянула на напечатанное, увидела только мешанину из символов, и в этой мешанине только одно слово можно было разобрать. Это было слово «елико», но она не помнила, чтобы муж Алины его говорил, она даже не помнила, что это слово значит. Муж Алины порывался проверить, правильно ли она написала отчет, Петрова врала ему, что правильно, однако телефон не отдавала, говорила, что отдаст посмотреть как-нибудь попозже и всячески юлила, а муж Алины был на удивление упорен. Тут в сон подъехала скорая помощь, и Петрова вспомнила про гвозди, проглоченные мужем Алины.

Она проснулась, с облегчением поняв, что готовой отчет давно готов, но сердце ее еще некоторое время билось тяжело и редко.

Она опять вернулась в сон, надеясь, что досмотрит, чем закончилась эпопея с проглоченными гвоздями. Внутри сна она, с присущей сну логикой, сообразила, что должна все-таки прикончить мужа Алины, но вокруг него было мучительно много врачей, его повезли в больницу, и Петрова, на правах подруги жены, увязалась за ним. Причем дороги до больницы в машине с красным крестом не было, просто реальность извернулась, как в кино, и Петрова начала искать больного по всем палатам, однако нашла только секретный проход из больницы прямо в библиотеку, где работала. Она поняла, что ей нужно всего лишь отлучиться ненадолго с рабочего места. Как на грех, к Петровой пришли родители друга Петрова-младшего, они говорили, что его тиранит мальчик из параллельного класса. «Это который пропал?» – спросила Петрова. «Да, да», – ответили родители: «Нам нужна его карточка, чтобы на него повлиять». Петрова уверяла их, что его читательский билет в детском отделе, если этот хулиган вообще читает, но они настаивали, что нужно поискать читательский билет среди ее читателей. Чтобы избавиться от неловкости, Петрова пробралась обратно в больницу и стала искать мужа Алины. В больнице было пусто и заброшено, как будто больница вообще куда-то переехала. Казалось, что это был срочный переезд, потому что на полу валялись какие-то документы, кровати в палатах были не убраны, но еще с матрасами и постельным бельем, рядом с койками стояли капельницы на колесиках.

«Я проспала», – догадалась Петрова, снова проснулась и дотянулась до телефона – посмотреть который час.

Петрова была вся мокрая от пота и первым делом направилась в душ, после него ей показалось, что чувствует она себя лучше и дышится ей как будто легче, это дало ей решимости быстро собраться и выскочить на улицу с ножом в глубоком кармане пальто и сумочкой через плечо. Если бы ее в тот момент увидела начальница, то заподозрила бы Петрову в прогуле.

Нож, который она взяла с собой, был, кстати, обычный кухонный ножик, которым вся семья чистила картошку. Как говорил отчим Петровой: «Ерунда это все про специальные ножи, ну, конечно, можно ими дрова рубить и все такое, а чтобы человека грохнуть, ничего особо не надо. Если бы человека можно было только специальным ножом убить, откуда бы эти все пьяные новости про людей, которые поссорились, и в пылу спора один другого ткнул вилкой – и привет». Он, может, и не совсем был уверен в своей правоте, но правота эта подтверждалась Петровой практически. Вообще, не надо никаких ножей, пистолетов, другой ерунды, говорил отчим, боишься, что кто-то нападет, ты ответишь, а потом садиться придется за превышение, так носи отвертку в кармане, баб все равно не останавливают, пару раз ткнешь в рыло, человек успокоится, а тебя ищи-свищи, главное, не тычь десять раз в живот, десять раз в сердце, так сразу начнут или бабу искать или маньяка какого, буквально пары раз хватит, а если человеку не судьба помирать, так хоть бензопилой его пополам перепили, он все равно жив останется, вон в новостях показывали хозяйку цветочного киоска, ее наркоман десять раз ткнул ножом, так она его еще и задержала, а потом еще и интервью давала «Ермаку».

Петрова не испытывала никакого волнения от того, что собиралась сделать, она просто хотела убрать холод из живота, а для этого нужно было совершить ряд совершенно обыкновенных действий, не требующих особых навыков, по крайней мере, она так считала, она почему-то думала, что в убийстве человека нет ничего сложного, всегда это получалось у нее как-то естественно и спокойно, даже когда спираль в животе делала холод невыносимым, даже когда это было спонтанно.

Торопиться было особо некуда, температура на какое-то время отступила, и Петрова решила прогуляться пешком пару остановок, а то и вовсе дойти до центральной горбольницы и там уже пересесть на какой-нибудь транспорт до Онуфриева. На перекрестке с Белореченской Петрова зашла на открытый рынок и поглядела, нет ли там шапок, таких же, как у друга Петрова-младшего. Продавец навяливал ей вязаные шапочки, так что она еле отбилась, купив зачем-то пару носков. Мужа Алины Петровой не было жалко, а вот к торговцам на этом рынке, целый день, с утра до ночи стоявшим возле своих палаток, она испытывала искреннее сочувствие, она знала, что не смогла бы так пылиться под снегом, в таком морозе, попивая чай из термоса и выдыхая наружу беспомощный пар. В своих тулупчиках, надетых один на другой, в своих многочисленных штанах, с этим паром, с этим инеем на бровях и капюшонах продавцы рынка напоминали Петровой отчего-то застрявшие в снежной глуши паровозы из какой-то книги.

После рынка она зарулила в «Мак-Пик» на углу и съела там половину бутерброда, только половину, потому что больше в нее не влезло. Кассиры закусочной разительно отличались от торговцев шмотками на улице, хотя по сути и те, и другие были работниками торговли. В закусочной на кассе стояла молодежь, нарочито позитивная, это слегка отпугивало привыкшую к спокойным библиотечным лицам студентов Петрову.

Неподалеку от нее в закусочной сидели бабушка и внук, похожий по возрасту на дошкольника, внук по-взрослому шипел на бабку и почему-то утверждал, что она дура. Смотреть и слышать такое Петровой было невыносимо так, будто этой бабкой была она сама. Бабушка как-то спокойно и безропотно что-то отвечала внуку, а тот только разъярялся от ее слов, но шипеть не переставал, это было хуже, чем если бы он истерил и бесился. Рядом с внуком стоял скрипичный футляр. Заметив футляр, Петрова довообразила балуемого юного таланта с вежливыми шипящими родителями и вспомнила, как отчим, доведенный до отчаяния матерью и тещей, а также своей матерью, уходил курить на балкон, возвращался, а его начинали пилить по новой, он тоже орал в ответ. Петровой казалось, что лучше уж поорать и побить тарелки, чем шипеть по углам. После скандала отчим иногда заходил в комнату Петровой (это было, когда она еще училась в институте и жила у родителей), падал, отпыхиваясь, на кровать или стул и спрашивал Петрову:

– Ну ты хоть за меня?

– Да за тебя, за тебя, – сварливо говорила Петрова.

– Ну слава богу, – всегда говорил отчим, – мы единственные мужики в доме, нам надо вместе держаться.

Это была язва в сторону младшего брата Петровой, в то время старшеклассника, который собирался становиться кондитером. Младший брат с самого раннего возраста научился кривить такое же лицо при виде пьяного отчима, какое кривила мать, и часто присутствовал при семейных ссорах на стороне матери, но голос тогда еще не подавал – оказывал только молчаливую поддержку, отчим пытался вытащить из него какие-то слова путем подначивания. Раньше, когда мать брала перерыв в ссоре, чтобы отдышаться, отчим успевал вставить пару колкостей в сторону сына, а в бытность брата выпускником напирал на выбор профессии: «Что скорчил рожу, поваренок хренов?», мать кричала: «Не лезь к ребенку, придурок, протрезвей сначала!» – и ссора закипала с новой силой. Петрова уже съехала от родителей, когда между отчимом и братом случилась короткая битва на кулачках. Мать позвонила Петровой на работу и описала так, будто произошла едва ли не поножовщина, хотя брат дал отчиму в челюсть, а тот стукнул ему в печень, причем на этом драка и завершилась. «Ну не его это – кулаками махать, – говорил потом отчим. – Может, это и к лучшему, что не его».

Можно было по-всякому относиться к отчиму, не слишком он был умный, не слишком начитанный, но она знала, что если ее припрет рассказать о том, что у нее творится в голове и чем она занимается в свободное от работы время, то рассказать это можно будет только отчиму. Она примерно представляла, что скажет на все это отчим, все эти его «ну ни фига себе» и «ну ты даешь, девка», но знала, что потребность выговориться у нее когда-нибудь все равно наступит, как наступили в свое время месячные, о которых замкнутая Петрова ничего не знала, и отчим, отсыпавшийся после ночной смены на заводе и разбуженный рыданиями Петровой, вынужден был объяснять ей с этими вот «ну ни фига себе» и «ну ты даешь, девка», что Петрова совсем не гибнет в страшных мучениях.

Холод в животе вытянул Петрову на улицу, так что она не дождалась развязки в сценке «Бабушка и внук». Да и нечего было ждать, бабушка была слишком кроткая для того, чтобы взорваться внезапным подзатыльником или грозным окриком и поставить маленького говнюка на место.

На улице начинало темнеть. Возле перекрестка, через дорогу, стоял малиновый катафалк, Петрова почему-то посчитала это хорошим знаком, она прошла мимо магазина «Кировский» и пошла вдоль длинного дома с малиновой крышей. Где-то здесь возле дороги, году в девяносто восьмом шла то ли реконструкция здания, то ли стройка, отгороженная от тротуара добротным деревянным забором, с приделанным снизу деревянным настилом с крышей. Это было осенью, на дороге была огромная лужа, Петрова шла по настилу между забором и лужей, и двадцать первый автобус медленно въехал в эту длинную лужу, огромная волна, высотой едва ли не в человеческий рост, красиво окатила беспомощных пешеходов, которым некуда было деваться, и залила и Петрову тоже. Почему-то тогда все умытые из лужи только и могли, что рассмеяться, и Петрова тоже смеялась над чьим-то сложенным водой зонтиком и грязными мордами, и над ней тоже смеялись. Теперь все стали серьезнее, а прошло-то всего несколько лет. Это была осень как раз после дефолта, но его восприняли как-то весело, а теперь дефолта не было, приближался Новый год, а все ходили по улицам какие-то озабоченные. Вроде бы и одеты все были лучше, и лица были более сытые, чем в девяностых, а вот чего-то людям не хватало. Не хватало как будто какой-то суеты, раньше городские жители были похожи на тараканов, потому что бежали на какие-то халтуры, спешили в какие-нибудь места, где можно было подешевле купить вещи и продукты, торопились на автобус так, будто это вообще последний автобус по этому рейсу, спешили вернуться домой, чтобы не пересечься в темном подъезде с каким-нибудь шальным наркоманом. Теперь все ходили по городу, как коты по квартире.

Все настолько изменилось, что Петрова не нашла цыган на остановке возле больницы. Вроде бы цыгане всегда были там, подлетали к пригорюнившимся провинциалам и не только провинциалом с очевидным «вижу, горе у тебя, дай погадаю». Раньше цыган была прорва, а милиционеры на остановке демонстративно смотрели в противоположную от них сторону. Цыганам не нужно было далеко ходить на работу, потому что их поселок примыкал почти что к больнице. Не было попрошаек, сидящих прямо на снегу, видимо, всех их разогнали вместе с цыганами. Большой павильон, где раньше торговали видеокассетами, торговал теперь дисками с играми и фильмами. Петрова давно не ездила в эту сторону, поэтому изменения были ей так заметны.

На остановке был еще киоск с мороженым, и люди покупали это мороженое и ели прямо на улице.

А вот автобусы нисколько не изменились, они были такие двойные, с резиновой гармошкой посередине, всегда было в этих автобусах не очень тепло зимой, а летом было невыносимо пыльно и жарко. Надголовники сидений были как бы изгрызены пассажирами. Вообще, автобусы были двух типов, совсем уж старые желтые автобусы, у которых резиновое покрытие на полу местами было протершееся, и сквозь дыры в резине был виден металл корпуса, Петрова слышала в новостях, что одна женщина даже провалилась как-то сквозь этот потертый пол, но застряла где-то посередине между автобусом и проезжей частью. И были еще почти новые автобусы, синие снизу и белые сверху – эти были получше. Именно такой автобус, поновее, подъехал к остановке, из него вывалилась куча людей, потому что очень много пассажиров ехало именно до больницы, так что салон остался почти пустой.

Петрова проехалась до Онуфриева, разглядывая по пути обширные пространства вдоль улицы Бардина – с той стороны, где она сидела, был виден парк Чкалова, и все дома по этой стороне были отодвинуты от дороги довольно далеко. По другую сторону дороги было отстроено кирпичное здание с окном в виде большого креста, затем тоже были пустоты и пространства с гаражами, стоял в стороне от домов детский клуб. Зимой парк выглядел как чистое поле с редкими деревцами и редкими людьми, парк убирали от снега, и так, без сугробов, он смотрелся еще более пустынно. Ветер был такой, что мячик, брошенный мужчиной собаке (он выгуливал ее в парке, на глазах у всех пассажиров), улетел невероятно далеко и еще очень долго катился, подталкиваемый двигавшимся воздухом; собаку, чью шерсть вздыбило ветром, ветер буквально дотолкал до мячика, зато обратно она бежала с трудом, разглаженная ветром шерсть превратила ее из лохматой собаки в гладкошерстную, в как бы гончую (хотя это был тупой золотистый ретривер). Сцену проворачивало вместе с тем, как Петрова двигалась в автобусе и слышала, как воздух трется снаружи об его обшивку, и подвисавшая в воздухе собака, проворачиваемая благодаря относительности движения, выглядела как спецэффект из «Матрицы».

Были еще две пары бегунов, чей пол и возраст скрывало расстояние до них и спортивные костюмы, одинаковые как будто что у мужчин, что у женщин. Те бегуны, которых ветер подталкивал в спину, кренились назад и, казалось, только перебирали ногами, словно притормаживая, чтобы их не унесло в самый дальний конец парка. Те же бегуны, что двигались ветру навстречу, наоборот, клонились вперед и вроде бы бежали, но это уже не походило на бег, а походило на некую ходьбу с высоким задиранием коленей и прыжками, это походило на некую пантомиму, походило на медленную езду на велосипеде без велосипеда.

На Онуфриева, когда все разошлись, Петрова осталась одна. Ей показалось, что так она будет слишком заметна, и перешла на другую сторону дороги, где автобус разворачивался и сажал пассажиров, которые собирались двигаться в сторону центра. На той стороне дороги, откуда Петрова ушла, стояла палатка, где продавали чебуреки и, хотя Петрова знала, что жарят их бог знает из чего, жарят, может быть, целый день в одном и том же масле, пахло из этой палатки на всю улицу очень аппетитно, запах чебуреков перебивал запах эвкалипта в ее носу и запах спирта, шедший изнутри Петровой.

Подъезжали автобусы и маленькие оранжевые маршрутки, оттуда выходили люди и неторопливо расползались кто куда. Она не видела, как люди выходят, транспорт загораживал ей обзор, она видела людей, только когда транспорт отъезжал, будто кулиса. Зато она видела, как люди садились в автобусы и маршрутки. В автобусы пассажиры взбирались, цепляясь за поручень на двери, аккуратно балансируя на льду обочины, чтобы не упасть, а в темноту маршруток ныряли, как в никуда, и сразу же пропадали. Петрова боялась, что пропустит приезд мужа Алины, хотя он и был достаточно крупным, чтобы не затеряться в толпе.

Стало темнее, но зажглись фонари, пошел снег, но не сильный, едва заметный снегопад, похожий на снежную пыль, подвешенную в воздухе. Петров был прав насчет ее пальто, оно почти не грело. Даже люди, одетые потеплее, чем Петрова, и то ежились в своих пуховиках и шубах, разнообразно маневрируя возле ветра, так, чтобы ветер не дул им в лицо. Особенно заметно мерзла почему-то передняя сторона бедер и нос. Как бы Петрова не вставала, ветер все равно начинал дуть ей именно в лицо.

От того, что Петрова остыла на морозе, насморк усилился, она уже не убирала платочки в карман или сумочку, а все время держала их в руках, жалея, что за весь день не удосужилась купить салфетки. Она могла еще зайти в ближайший киоск или хозяйственный магазин неподалеку, однако опасалась, что муж Алины подъедет именно в это время. Она боялась, что уже пропустила его, что все впечатления о нем были предвзяты, что он мог оказаться не таким уж и высоким, не таким уж широким и не такая у него могла быть походка вразвалочку, как запомнилось ранее Петровой. У него, в конце концов, мог быть выходной. Впрочем, спираль в животе редко обманывала Петрову и всегда приводила к людям в правильное время и в правильное место.

Петровой в этот день везло на всякий служебный транспорт, попадавшийся ей на глаза. Когда она вышла из «Мак Пика», она видела катафалк, когда стояла на Онуфриева, сначала, как бы расталкивая автобусы, неторопливо проехала посередине узкой проезжей части длинная пожарная машина, моргая мигалками невыразимо красивого синего оттенка. Внутри пожарной машины сидели люди, поглядывавшие на людей на обочине сверху вниз. Кстати, никогда Петрова не видела, чтобы пожарная машина летела по дороге, как в кино, всегда машине ехала чуть быстрее автобуса, нагоняя панику крякалкой, сиреной и мигалками.

После пожарной машины молча проехал милицейский уазик, и лица внутри уазика выражали скуку. Если пожарная машина укатила куда-то в сторону леса на краю города, где вроде бы и ничего и не горело, то милицейская поехала куда-то в дворы, отодвинув в две стороны людей на остановке, отодвинув и Петрову тоже. Автомобиль проехал настолько близко, что Петрова даже встретилась глазами и ободряюще улыбнулась одному из милиционеров на пассажирском сиденье из-за своего платочка, а он не изменился в лице, а лишь поправил серую кепку на голове, даже не поправил, а как бы проверил, насколько ровно располагается козырек. «Совсем уже охренели», – сказал кто-то.

За милицейской машиной, прямо след в след за ней, подъехала скорая помощь. Тоже не было никаких мигалок и сирен. Скорая опять растолкала людей и подалась куда-то дворами.

Петровой стало тревожно, не случилось ли чего с мужем Алины. Успокаивало только то, что милиция и скорая ехали совсем не туда, где жила Алина.

После скорой транспорт угомонился, и по улице проезжали только легковые автомобили – маршрутки и автобусы приходить перестали, отчего на остановке стала копиться толпа. И в этой толпе тоже не обошлось без внука и бабушки, внук не грубил, а все время пропадал среди стоящих людей, а бабушка звала его по имени: «Ихор! Ихор!», что было не похоже на имя и, видимо, поэтому внук на него и не откликался, а даже напротив, отделился от толпы на некоторое расстояние и стал лепить снежки и бросать их сначала в стену киоска, пытаясь разбить одно из больших зеркал, которыми киоск был оклеен со всех сторон, а затем стал швыряться в проезжающие машины.

– Ихор! Ихор! – кричала бабушка еще более отчаянно, однако не пыталась ловить внука, тем более что на морозе снежки лепились не очень хорошо и рассыпались в воздухе, оставляя стрелы снежной взвеси, направленные в сторону дороги.

Пока бабушка шумела и возмущалась, быстро подъехала маршрутка, плотно и быстро заселилась людьми и так же быстро уехала. Бабушка звала внука все время, пока люди занимали места, а когда маршрутка уехала, собрала все силы, помогая себе гневом, поймала шустрого внука и стала бить в него, как шаман в бубен, гоняя его за руку вокруг, почему-то, Петровой. Бабушка говорила много слов, но Петрова разбирала в ее речи только знакомое ей уже слово «Ихор».

За всем этим наблюдал только высокий мужчина с портфелем, стоявший тут же, и мужчина, закрывавший на ночь киоск с чебуреками.

– Вы ему так почки отобьете, – крикнул продавец чебуреков через дорогу.

– Да я его вообще сейчас затряхну, – призналась бабушка и продолжила гонять его возле Петровой и выбивать из него плющевые звуки, в ответ на которые внук только смеялся, потому что на нем было слишком много толстой и теплой одежды, а бабушка была слишком чахлой. Единственное, чего она добивалась, так это того, что голос внука слегка екал, как от икоты, когда она по нему стучала. Эта икота не прерывала его смеха.

Так же смеясь, он поднял глаза на озабоченную ожиданием Петрову и, так же смеясь, сказал, что у нее кровь.

Бабушка посмотрела на Петрову и охнула. Петрова подошла к киоску и посмотрелась в его зеркало. Она даже не заметила, как кровь, вытекая из носа и протекая по подбородку, накапала ей на пальто, она даже не почувствовала вкуса крови на губах. За все это стояние на морозе она так привыкла подтирать себе нос, что не обратила внимания, что платок наполовину черен от крови (в свете уличного фонаря кровь казалась именно черной, с алым отливом).

Она стала вытирать лицо снегом и прикладывать снег к переносице, а кровь не останавливалась.

– Я думал, у вас шарф на лице, – оправдываясь, сказал мужчина с портфелем, когда Петрова зачем-то оглянулась на него.

Платки, варежки, лицо Петровой – все было уделано ее собственной кровью, и только на пальто крови не было заметно, и на снегу возле Петровой было совершенно чисто, как будто кровь, капая в сугроб из ее носа, прожигала снег до самой земли и замыкала снег за собой.

Она почему-то увидела себя со стороны, как бы с крыши чебуречного ларька, как она стоит скрюченная и жалкая, горстями выбирающая из сугроба снег и прикладывающая его к лицу. Мужчина с портфелем зачем-то подошел к ней и бессмысленно стоял рядом, сочувственно наклонившись. Петрова косилась на блестящую застежку его портфеля, в которой происходило некое движение – причудливая, искаженная проекция движения, происходившего на улице.

Петрова сняла окровавленные рукавицы и посмотрела на свои руки, просочилась ли кровь на них, и ничего не увидела в желтом фонарном свете.

– Может, вам такси вызывать? – озабоченно спросил мужчина.

Петрова покачала головой.

– Я недалеко живу, – сказала она.

– Может, тогда вас проводить? – спросил мужчина.

– Да нет, все уже, – ответила Петрова и поняла вдруг, что это «все» относится не только к кровотечению, а и к спирали в животе тоже: видимо спираль, сначала разбуженная видом крови, а потом удовлетворенная видом опять же крови, – свернулась обратно.

Петрова затихла, прислушиваясь к себе и радостно дыша, она боялась вспугнуть то чувство освобождения, что ее настигло.

– У вас еще возле уха осталось, – подсказал мужчина.

– Да ерунда это уже, – отмахнулась повеселевшая Петрова.

Оказалось, что, помимо мужчины, бабушка с внуком тоже стояли рядом, просто по другое плечо Петровой, а поскольку она смотрела только на мужчину, они до поры оставались незамеченными. Внук по-живодерски вглядывался в черный платок Петровой.

– Варлокординчику дать? – спросила у Петровой бабушка, не дожидаясь ответа, она уже копалась в своем бауле, перекинутом через плечо. – Или клопелинчику?

Старушка была настолько стереотипной с этими ее оговорками, ужимками, оханьями, что безумной Петровой казалось, что старушка ненастоящая, что старушка переигрывает свою роль, вытаскивая из баула попеременно – то пакет с документами, даже не один пакет, а пакет в пакете и еще раз в пакете, то завязанный пакет с ключами, большой кошелек со счетами за квартиру, маленький кошелек с мелочью, средний кошелек с лекарствами, откуда она стала доставать таблетки и, шевеля губами, вчитываться в надписи на упаковках, затем спохватилась, что не нашла кошелька с деньгами, и принялась искать его. Петрова при этом продолжала отказываться от лекарств.

Окруженная бабушкой, внуком и мужчиной (мужчина и бабушка поддерживали ее с двух сторон за локти), Петрова была посажена в автобус и поехала обратно. Мужчина ехал до метро, бабушка с внуком до вокзала, Петровой нужно было выходить раньше всех, и по этой причине бабушка шумно переживала за Петрову, боясь, что та где-нибудь потеряет сознание, ее примут за пьяную, и никто не подойдет, чтобы помочь. Петрова устало уверяла, что ничего не потеряет. Внук, посаженный рядом с Петровой, вопросительно обтыкивал пальцем ее карман, куда были сложены рукавицы и нож, вот как раз нож его и заинтересовал, но он не мог понять, что это такое, потому что ткань пальто и рукавицы скрадывали форму ножа, а руку, которую внук пытался засунуть в карман и посмотреть, что же там такое, Петрова аккуратно отводила в сторону.

– Это у вас линейка там? – спросил внук. – А зачем?

– Я учитель математики, – соврала Петрова, – у нас так положено, линейку везде с собой таскать.

Она отвязалась от одного ребенка, для этого ей пришлось выйти одной остановкой раньше, и тут же на нее насел другой ребенок, на этот раз – ее собственный.

Сын в кои-то веки воспользовался телефоном не как игрушкой, а по назначению. Петрова вообще еще не привыкла, что телефон у нее всегда с собой, кроме того, платить за него нужно было в центрах связи, для этого нужно было стоять в очереди, так что она пыталась экономить на телефонных звонках. Петрова вообще не очень понимала этот подарок от мужа. Сотовая связь была еще не везде и могла непредсказуемо обрываться в самых неожиданных местах. Например, в центре города, возле плотинки, связи почему-то не было, не было ее и в метро, и в библиотеку проще было звонить на стационарный телефон, потому что в районе библиотеки все, что было ниже третьего этажа, не поддавалось сотовой связи компании «Мотив». Петрова подозревала, что создатели компании «Мотив» специально назвались так, чтобы снять с себя всякую ответственность за происходящее с подключенными к ним телефонами, типа, мотив же это что-то такое неуловимое, игриво витающее в воздусях. За телефоном нужно было следить, чтобы он не разряжался, не потерялся, чтобы не забыть его где-нибудь, чтобы его не украли. Кроме того, в моду стали входить беспроводные гарнитуры для телефонов, и улицы наводнили персонажи со стеклянными от сосредоточенности глазами, разговаривающие как бы сами с собой, они начинали говорить внезапно, принимались смеяться или переживать, и Петрову это как-то нехорошо будоражило.

– Мама, можно я завтра в школу не пойду? – спросил сын, заехав для экономии денег и времени сразу с самого главного.

– С какой стати? – спросила Петрова, тоже не особо церемонясь.

– Мне плохо, – сказал сын, – у меня, наверно, температура. Я заболел.

Голос у него и, правда, был больной. Не такой страдающий, как если бы это была симуляция, а такой, что весь жар, накативший на Петрова-младшего, был слышен в телефонном микрофоне, когда он произносил гласные и шипящие.

– Ладно, я сейчас приду. Ты у папы? – спросила Петрова.

– А где мне еще быть-то? – спросил Петров-младший с претензией на то, что Петрова сама должна помнить, что отправила его к отцу.

– Ну попроси папу температуру тебе проверить, – сказала Петрова с претензией на то, что она у Петрова-младшего не единственный родитель. – Он дома вообще?

– Нету его, – сказал Петров-младший.

– А поесть-то там есть чего? – поинтересовалась Петрова и подумала, что этот вопрос должен был занять ее еще утром, когда она спроваживала сына переночевать в другом месте.

Сын в ответ раскашлялся сухим долгим кашлем, Петрова вторила ему кашлем влажным и снова почувствовала, что в носу у нее что-то захлюпало, а в носоглотке запахло свежей кровью. Запрокинув голову, Петрова выслушала, что у Петрова дома есть еда, но только колбаса и пельмени, а Петров-младший хотел чего-нибудь попить, чего-нибудь вроде сока и съесть чего-нибудь вроде йогурта или мандаринов. «Вот прекрасно, я сейчас попрусь в магазин», – подумала Петрова едва ли не с восторгом от того, как она окровавленная будет шарахаться по супермаркету.

Из магазина Петрова шла, прислушиваясь к тому, как ведут себя мелкие сосуды в ее носу, она представляла, что они у нее вроде тонких хрустальных трубочек, может быть, даже покрытые какой-нибудь мелкой гравировкой снаружи, изображающей переплетающиеся травы, перемежающиеся цветочками. Магазинный пакет хлопал ее по ноге. Запах подпорченного лука был в магазине так силен, что перебил запах эвкалипта и крови в носу Петровой, всю дорогу до дома Петрова подносила рукав к лицу и нюхала, проверяя, не въелся ли этот запах в ее пальто, хотя это не имело значения, потому что пальто все равно нужно было стирать.

«Странно, машина на месте», – подумала Петрова, увидев автомобиль мужа на стоянке. «Может, уже приехал», – подумала она.

Первое, что она сделала, когда вошла, это разулась, прошла на кухню и переложила нож из кармана в стол, затем сунула рукавицы и пальто в стиральную машину, поставила режим для стирки шерсти, и уже оставалось только насыпать стирального порошка и нажать кнопку, но тут она услышала шуршание пакета на кухне и пошла проверять, как там сын.

Сын, чуть более хмурый, чем обычно, ковырялся в покупках и разочарованно разглядывал стаканчик с вишневым йогуртом – вкус вишни Петров-младший не любил и продолжал шарить в пакете, пытаясь найти еще что-нибудь, что подходило бы к его вкусам. Петрова помнила, что сын не любит вишню, но только когда сын был рядом, в магазине у нее в памяти возникала только смутная ассоциация «сын-вишня», реклама сока «Фруктовый сад», и это ее запутывало, ассоциацию эту можно было трактовать двояко, поэтому она каждый раз покупала вишневый йогурт, который потом съедал Петров, и какой-нибудь другой любой, который съедал Петров-младший.

Петрова с удовольствием пощупала лоб сыну и с удовольствием ощутила его жар, пока что не отличавшийся от жара ее собственного, ей нравилось, когда сын был горячий, если бы это не угрожало его жизни, она была бы не против, чтобы он всегда был такой, с температурой нагретого на солнце кирпича и с поблескивающими от жара глазами. Петров-младший нацепил на себя теплые вещи: свитер, ватные штаны и шерстяные носки – и простужено дышал одновременно ртом и носом. Пластырь на его пальце стал совсем серый, но Петров-младший почему-то его не снимал.

Петрова сходила за аптечкой и перемерила температуру и себе, и сыну. Температура у них обоих оказалась почти одинаковая – тридцать девять, Петрова была горячее на одну десятую, но после кровопускания и прогулки чувствовала себя очевидно бодрее сына, который делано или вовсе не рисуясь, страдальчески шевелился на табурете, куда уселся, чтобы есть банан и жадно пить апельсиновый сок.

Она собиралась позвонить Петрову, выяснить, где его носит, но, скорее всего, его носило по его яме, а Петров не любил, когда ему звонили на работу. Если он был под машиной, ему нужно было бросать ключи, вылезать, снимать перчатки, осторожно пытаться забраться в карман дубленки, чтобы ничего не замарать литолом или машинным маслом, потом повторять все в обратной последовательности, причем под конец всегда нужно было находить нужный ключ, а он загадочным образом закатывался у Петрова куда-нибудь в карман или в кофр с ключами или оказывался на верстаке среди других ключей, поэтому заранее предвкушавший эти поиски Петров был не очень хорошим собеседником, он был даже несколько резок, когда ему звонили по пустякам, а вопрос, где его носит, мог вообще привести его в бешенство, которое он не выражал напрямую раздраженным воплем, как отчим, а начинал тягостно вздыхать незаметно для себя, и Петровой хотелось придушить его, когда он так вздыхал.

От Петрова-младшего не ускользнули огрехи в материнской внешности, он спросил, почему у нее на шее засохла кровь и почему у нее желтые руки. В желтом свете уличного фонаря Петрова не разглядела этой желтизны присохших к рукам эритроцитов и только на кухне увидала, что все это выглядит так, будто она окунала руки в марганцовку несколько дней тому назад, ладони от крови были на ощупь будто лакированные.

Петрова приняла душ, внимательно смывая с себя запах магазинного лука и ржавые пятна, она долго выковыривала из носа острый на ощупь кровяной песок, тут же таявший в воде, как соль, и косилась на молчаливую стиральную машину, стараясь не забыть, что ее нужно включить. Однако, так и не начав стирку, она переоделась в домашнее и пошаркала в тапочках в спальню, где посмотрела свежую страницу комикса, непонятного из-за того, что Петрова никогда не следила за сюжетом, а просто всматривалась в картинки, удивляясь тому, насколько нарисованное Петровым похоже на напечатанное где-нибудь в типографии. Петров рисовал черно-белые комиксы, но Петрову изумляло, как он точками разного размера, расставленными в шахматном порядке, передает, допустим, зелень листьев или блеск на металле. В спальне Петровой стало скучно, потому что температура стала ее отпускать, а по телевизору не шло ничего интересного, поэтому она пошла обходить квартиру в поисках сына, чтобы подоставать его и как-то развлечь себя этим.

Сын сидел за телевизором в гостиной и играл на консоли в какую-то гонку. Петрова предпочла бы, конечно, мрачное рубилово, что-нибудь из пострелушек, чтобы кишки летели на стены и все такое, но она подсела к сыну и стала спрашивать, есть ли у гонок режим на двоих, сын сначала отнекивался, потом включил этот самый режим, надеясь победить, но несколько раз проиграл, вылетая с трассы, а когда Петрова выбила его с дороги перед самым финишем, когда он почти выиграл, сын мрачно надулся и перестал отвечать на вопросы, есть ли что-нибудь, где он может выиграть, или есть ли что-нибудь, где можно играть не против друг друга, а что-нибудь, где можно вдвоем крошить электронных чудовищ или же людей. Затем она согласилась прокатиться на машинах еще раз и обещала поддаваться, чтобы сын выиграл, Петров-младший со скрипом согласился. И опять ему не повезло, потому что он разбил машину где-то посередине пути. Петрова не выдержала и рассмеялась, но отдала свой контроллер сыну, чтобы он смог отыграться на ее машине, тот поотнекивался для виду, но потом взял и очень долго раздалбывал машину Петровой об столбы и другие машины, потому что так сразу, как он разбил свою машину, расправиться с машиной Петровой у него не получилось.

Больная бессонница двух дней дала о себе знать – прямо на середине баскетбольного матча, которым сын сменил гонки, Петрову стало клинить. Она даже поймала себя на том, что выронила контроллер из рук, и при этом ей снилось, что она продолжает гонять по площадке поскрипывающих подошвами кроссовок баскетболистиков. От Петровой болезнь отступила, а в сыне грипп только начал как следует разгораться, и Петров-младший незаметно и для себя, и для матери залез под покрывало дивана и продолжал играть уже оттуда.

– Не, я все, – сказала Петрова, не в силах сдержать зевоту.

Сын что-то разочарованно пробухтел. Петрова, собравшись с силами, приготовила сыну сразу две кружки жаропонижающего и поставила их на журнальный столик возле дивана, где сын собирался спать. Если бы он не болел, Петрова прогнала бы его в его комнату – а так ей было неловко и за порезанный его палец, и за то, что она уже выздоравливает, а он только начинает болеть, кроме того, она сомневалась, что он, болея, сможет пойти на елку в ТЮЗ, куда ему был куплен билет, и эту новость еще нужно было сообщить и как-то сгладить его будущее разочарование послаблениями на сегодня. Петрова знала, что сын скорее всего засидится за телевизором допоздна, что это не самый лучший режим для больного – будоражить горячую голову компьютерными играми и мультфильмами, но в том, чтобы сидеть возле его постели и следить, как сын болеет, Петрова тоже не видела смысла, то есть она, конечно, видела в кино, как матери сидят возле мечущегося в жару ребенка и горестно вздыхают, слышала истории в библиотеке о бессонных ночах, проведенных возле больных детей, но самой ей в те моменты, что температурящий сын ворочался во сне, издавая всякие жалкие звуки, хотелось его добить, чтобы он не страдал. Петровой нравилось, как сын болел в раннем своем детстве, года в два, – с температурой под сорок он не валялся беспомощно, а наоборот, был игривее и бодрее, чем обычно, он не желал спать, а желал катать игрушечную машину по дому, гневно отбивался, когда его пытались уложить, сам одевался и раздевался, в зависимости от того, знобило его или бросало в жар.

После того, как Петрова оставила сыну лекарства, она доползла до постели, и ее выстегнуло до утра, так что она проснулась, когда было уже светло, с ужасом стала собираться на работу, затем вспомнила, что взяла больничный, затем вспомнила, что сын тоже болеет, проверила, как он там на своем диване. А он как будто и не вставал с дивана, как будто и не выключал телевизор, а сидел под покрывалом и продолжал играть в баскетбол. Петрова снова померила ему температуру, которая как была на отметке тридцать девять, так на ней и оставалась, не сдвигаясь не то что на десятую долю, а даже не было малейшего колебания под шкалу или выше нее. Это была температура тридцать девять из палаты мер и весов. Сын продолжал кашлять сухим кашлем, и этому кашлю, казалось, не было выхода. Сын попросил задвинуть шторы, как будто сам не мог этого сделать.

Петрова позвонила в поликлинику и вызвала участкового педиатра. В ожидании его она поняла, что проголодалась, и принялась варить суп, на который накупила продуктов еще вчера (она думала накормить сына бульоном, как всегда делали люди с больными в кино и книгах), затем вспомнила про то, что закинула вещи в стиральную машину, а включить ее забыла. Вообще, ее обуяла жажда что-нибудь делать, при том что в руках и ногах была этакая воздушная легкость и слабость одновременно. Она перемыла полы и отскоблила желтое пятно в раковине на кухне, образовавшееся от подтекающего крана, капавшего одинокой тяжелой каплей раз в две минуты. Петрова уже много раз намекала, что Петров должен починить кран (бесит же это капанье, как пытка).

К пришедшему врачу она вышла, пахнущая хлором «Доместоса», вытирающая руки полосатым бело-синим полотенцем, похожим на скомканный флаг Греции, и в памяти ее всплыл разговор двух студентов, точнее, то, как один из студентов говорил другому, что запад перенял римскую культуру, а Россия греческую, со всей ее ленью и разгильдяйством.

Педиатром была бывшая ученица той же школы, где учился Петров, он говорил, что во время учебы в школе она была просто звездой со своим пятым размером груди, затем в случайном разговоре с заведующей библиотекой выяснилось, что участковый врач приходится заведующей двоюродной племянницей, что племянница эта до сих пор не замужем, никогда не была и детей у нее нет, она была в курсе развода Петровых, и это делало ее в глазах Петровой этаким почти родственником, почти другом семьи.

Вид у врача был слегка загнанный и несколько взъерошенный – грипповал не только Петров-младший, и ей пришлось основательно побегать по району, отчего она выглядела так, будто выпила несколько банок «Адреналина» подряд, запив «Адреналином» несколько таблеток кофеина.

– Ну и где наш больной? – спросила врач, сама повесив пальто и разуваясь.

Петрова показала направление, а сама убежала на кухню, где у нее пережаривались лук и морковь. Словно боясь, что что-нибудь опять случится, Петрова шинковала лук не тем ножом, которым порезала палец сына, а тяжелым ножом для резки мяса, с дырочками в лезвии, чтобы мясо не прилипало. Лук и морковь и не думали еще становиться золотистыми, а просто кипели в масле, будто варясь. Стоило только как-нибудь отвлечься, и они с легкостью, в одно мгновение могли превратиться в угольки. Это была какая-то магия. Петрова убавила огонь и под кипящей кастрюлей с бульоном, и под сковородой с луком и морковью и пошла посмотреть, как сын справляется с ролью больного.

Сын, видимо, чувствовал себя бодро и думал, что уже не заслуживает быть на больничном, и пытался побольше хрипеть, когда щупавшая и слушавшая его стетоскопом врач просила его то дышать, то не дышать.

– Не балуйся, – сказала ему врач, – просто дыши, как дышишь, в школу я тебя все равно не отправлю.

Пока врач слушала сына со всех сторон, Петров-младший, кажется, косился в ее декольте, а Петровой было неловко, что он такой.

Врач махнула Петрову-младшему рукой или просто махнула рукой, словно разочаровавшись в его состоянии здоровья или разочаровавшись в своей жизни, подвинула стаканы на журнальном столике к краю столешницы, выложила туда свои бумажки и стала что-то на них писать. Петрова, кстати, никогда не заглядывала в то, что написали врачи. Как-то незаметно вылезло из-за туч солнце, вроде бы, когда Петрова начинала готовить суп и ставила стирку, солнца еще не было, и когда встречала врача – тоже. А перемешивала морковь и лук на сковороде, уже щурясь от яркого света, который делал видимыми подлетающие над сковородой пылинки масла и воды.

Петрова ускакала на кухню, проверить лук – он уже зазолотился, но оставлять его на горячей сковороде, даже с выключенным газом, было уже нельзя, лук начал бы чернеть, Петрова сразу бухнула в кипящий суп все содержимое сковороды, и бульон, который до этого не выглядел бульоном, а выглядел просто мутной кипящей водой с картошкой и серым мясом внутри, сразу похорошел. Бульон выглядел бы еще лучше, если бы Петрову не выморозила цена томата, и она бы купила один и пережарила еще и его.

Врач деликатно покашляла в прихожей, намекая, что ей что-то нужно. Ей нужно было помыть руки. Увидев работающую стиральную машину, врач спросила, не стукнет ли ее током, когда она сунет руки под струю воды. Петрова сказала, что стукнет, если только взяться одной рукой за стиральную машину, а второй взяться за кран. Они разговорились про заземление, Петрова рассказала, что ее брат заземлил машину, как полагается, но уже через неделю к нему стали ходить соседи снизу с жалобами, что водопроводные краны колотят их током, что старушку с первого этажа отбросило в ванну ударом электричества, когда она кинула мокрое полотенце на сушилку. Сын зачем-то заглядывал в приоткрытую дверь и равнодушно подслушивал их разговор.

В прихожей было светло от солнца и белого светильника. Петрова не решалась выключить светильник, чтобы не показаться замороченной на экономии домохозяйкой. Врач зачем-то приобняла Петрова-младшего за плечо и стала давать советы по лечению от гриппа, которые мало того что Петрова выслушивала от врачей каждый год во время очередной эпидемии, так эти советы каждый год еще и повторяли по телевизору, и плакаты с этими советами висели в поликлинике как раз напротив двери терапевта. Обнятый Петров-младший какое-то время послушно стоял возле врача, но было видно, как его напрягало то, что врач трепала его по плечу. (При виде этого Петрова сама чувствовала, как свитер скользит как бы под ее рукой по его коже, и почему-то ощущала что-то вроде ревности и чувства собственности, которую без спроса трогала врач.) Потерпев несколько минут, Петров-младший незаметно выскользнул из-под руки врача, а та продолжила советовать с пустыми руками, затем незаметно как-то пересела на полочку для обуви и стала надевать сапоги, Петрова предупредительно взяла ее пальто в руки, чтобы сразу подать, как только врач поднимется.

Тут как раз в замок входной двери сунулся ключ и ввалился Петров, трезвый, но пока еще не уверенно трезвый, с собой он втащил запах мороза, освежив запах мороза, который притащила с собой врач, а также запах бензина, которым от него пахло даже после ванной, будто он весь был им пропитан, словно они в гараже пили этот бензин, и обтирались им с ног до головы, и пользовались как шампунем, а вместо фена подставляли голову под выхлопную трубу. В руках у Петрова была большая бутылка «Колы». Петров выдохнул приветствие, точнее, спросил сына «Что? Заболел?» с некоторым веселым злорадством и распространил по воздуху непередаваемый выхлоп вчерашней попойки, рухнул на полочку рядом с врачом, так что та даже икнула и с сочувствием посмотрела на Петрову. Старательно сопя, Петров развязывал шнурки на ботинках, а Петрова смотрела на лицо врача, почему-то замершее, словно в ожидании того, что Петров начнет скандалить, и Петровой хотелось рассмеяться.

Петрова отправила сына из прихожей, чем вроде бы только подогрела подозрения врача о грядущем скандале, но врач все равно не торопилась уходить, а стала давить на то, чтобы Петровы аккуратнее обращались с лекарствами во время гриппа. Петров наконец разулся, снял дубленку и слушал врача, облокотившись на Петрову, сопя, как во время развязывания шнурков, и не очень трезво качая головой. Кроме запаха бензина от него исходил запах, похожий на запах формалина, и какой-то еще непонятной отдушки. Когда врача удалось сплавить, Петрова спросила, где Петров ночевал, но он только промямлил что-то в ответ и полез в ванну. Из стиральной машины как раз начала сливаться вода, перемешанная с кровью Петровой. Однажды Петрова прирезала в переулке какого-то мужика, видимо, гипертоника, потому что из него хлынул на нее буквально фонтан кровищи, Петрова прибежала домой, а у Петрова был выходной, и он шарился по всему дому, не зная, чем себя занять, у него могли возникнуть вопросы по поводу розовой воды из стиральной машины, и Петрова сунула к заляпанной куртке и розовые колготки сына, которые как раз должны были полинять. Вместе с курткой погибло несколько белых вещей, погибло не безвозвратно, однако носить их уже можно было только дома.

Когда Петрова вышла на работу после больничного и новогодних праздников, то узнала, что муж Алины таки допрыгался. Его зарезали в тот же день, в какой его хотела прирезать Петрова. Он как обычно вышел на своей остановке, пошел в киоск за алкогольным коктейлем, то ли неудачно пошутил с другим посетителем киоска, то ли задел его плечом и нагрубил, но, в общем, тот догнал его в парке возле дома и единожды ткнул ножом под ребра. На беду обидчивому владельцу ножа в этом же парке в это же время выгуливал овчарку не простой какой-то собаковод, а собаковод, действительно угоравший по служебному собаководству, то есть собака у него брала след, барьеры, сторожила сумку, ходила рядом без поводка, ждала его возле магазина и выполняла команду «фас». Собаковод увидел, что муж Алины упал, в руке нападавшего что-то блеснуло, с удовольствием науськал своего зверя на нападавшего и вызвал милицию и скорую помощь. Милиция и скорая приехали молниеносно, потому что машины скорой и милиции находились буквально через дорогу, потому что за двадцать минут до этого их вызвали как бы на изнасилование и жестокое избиение, а на самом деле на обычную семейную шумную склоку, которая разрешилась примирением и отказом писать заявление, как только выяснилось, что мужу за то, что приписывала ему жена, грозило лет шесть, а так долго без скандалов именно с ним она не могла.

Быстрое прибытие скорой, впрочем, не спасло мужа Алины, и он умер по пути в больницу. Алина очень горевала и обвиняла сотрудников библиотеки в том, что они относились к нему предвзято, что подумали про него плохо, когда увидели ее с фингалом, а ведь она на самом деле ударилась об торец открытой двери, когда спешила на кухню, к выкипающей кастрюле.

Услышав эту захватывающую своим драматизмом и глупостью историю, Петрова равнодушно подумала: «Упс».