Арена Бланка была перед ним. Песок, окаймлявший маленькую бухту, был настолько белым, что глазам было больно на него смотреть. За песком протянулась полоса старых деревянных построек, необычайно узких и вытянутых, с плоскими крышами. Впечатление не меняло даже то, что они недавно были выкрашены веселыми красками: желтой, голубой, ярко-зеленой. Все равно казались мрачными на зимнем солнце. Над ними в небе безраздельно царствовали беззаботные чайки. Бухта поблескивала голубым кафелем. Маленькое суденышко, стоящее на якоре, могло бы быть написано кистью самого Рауля Дафи.

Такими же суровыми и унылыми выглядели и омытые дождями холмы, отгораживающие это местечко от остального мира.

Острое чувство одиночества не покидало его с тех пор, как три месяца назад они расстались с Дутом. И виноваты в этом были умершие: умерший Дуга, мальчишка-француз, который сломал себе шею на сумасшедшем повороте на ипподроме Ле-Мана, и его собственный умерший, седеющий декоратор, погибший от рака в больнице.

Они с Дутом были неразлучны, но мертвые вклинились между ними. Чувствуя их постоянное присутствие, они стали относиться друг к другу с той омерзительной внимательностью, с которой люди подменяют на похоронах любовь. Так жить дальше было невозможно, и они расстались.

В том месте, где дорога доходила до пляжа, сгрудился десяток почтовых ящиков — неуклюжие разноцветные металлические цветы, торчащие на подпорках, глубоко ушедших в жесткую траву, растущую на дюнах. Ящик с дощечкой «Стэннард» был розового цвета, что, как он полагал, означало, что ящик относится к розовому дому с левой стороны на самом мысу.

Он извлек сигарету из кармана, в другом нашел зажигалку, повернул колесико.

Дорога когда-то была покрыта гудроном, но песок и трава постепенно возвращали ей первоначальный вид. На мысе от нее осталась лишь едва заметная колея: здесь на дорогу постоянно набрасывался ветер, соленые брызги, иной раз даже волны.

Под колесами машины трещали ракушки, потрескивали принесенные океаном сучья.

Нижняя часть розового дома была превращена в гараж. Покосившаяся дверь была поднята. Внутри стоял многоместный легковой автомобиль марки «форд» образца 50-х годов, во многих местах с него облезла краска.

Щелкнув зажигалкой, он закурил сигарету, затянулся разок и вылез из машины, оставив ее тут же на дороге. В этом уединенном месте она не создаст пробки.

Поднявшись по деревянным ступенькам, он очутился на крыльце. Кнопка звонка побелела от соли, но звонок действовал. Загремела какая-то посуда, раздались быстрые шаги. Дверь распахнулась. Женский голос пронзительно закричал:

— Где ты пропадал? Неужели было трудно позвонить?

Голос замолк. Это была женщина. Она попыталась улыбнуться, но образовавшиеся при этом линии у рта говорили о напряжении и тревоге в ее жизни. Что-то погасило блеск ее глаз, они утратили присущую им голубизну, стали такими же выцветшими, как и ее мужская рубашка, заправленная в юбку из грубой хлопчатобумажной ткани. Надетые на босу ногу бесформенные башмаки тоже не украшали эту особу. Руки у нее были в мыльной пене. Она обтерла их об юбку и отбросила со лба светлые волосы.

— Извините, — заговорила снова она, — я ожидала другого человека. Кто вы такой?

— Меня зовут Дэвид Брендстеттер. Я следователь по претензиям страховой компании «Медальон».

Он протянул ей свое служебное удостоверение, но она не взглянула на него. Ее глаза были прикованы к его лицу.

— Следователь?

— Я ищу Питера Оутса. Он живет здесь?

— Ох, только не говорите мне, что имеются какие-то неполадки со страховкой! Джон всегда…

— Страховка в порядке, — прервал он ее. — Могу ли я поговорить с Питером Оутсом?

— Его здесь нет.

У нее поникли плечи.

— Я бы очень хотела, чтобы он был тут… Я никак не могу его разыскать. Ведь он даже не знает о смерти отца.

Ей было больно это выговорить, она закусила губу и стряхнула навернувшуюся на глаза слезу.

— Послушайте, мистер Бренд…

Она позабыла фамилию, так случалось со многими людьми, слышавшими ее впервые.

Он повторил ее еще раз.

— А ваша фамилия Стэннард?

— Да. Эйприл Стэннард.

Она кивнула головой.

— Послушайте, войдите в дом. Может, я смогу вам помочь? — Поспешно рассмеялась и добавила: — Или, возможно, вы сможете мне помочь… Похоже, что полиции нет ни до чего дела.

Она отошла от двери.

— Заранее прошу извинения за беспорядок в доме.

Дэйв плохо видел после яркого солнца снаружи. Потом он услышал звук раздвигаемых цветных занавесей. Передняя стена в доме была из сплошного стекла с прекрасным видом на бухту. Стекло затуманилось от соли, но комната была хорошо видна. Заброшенная, вот как можно было ее охарактеризовать. Пыль покрывала полированную мебель, не новую, но привыкшую к заботливому уходу. Чехлы нуждались в утюжке. Кое-где в углах повисла паутина. На кофейном столике стояли немытые тарелки с остатками давно съеденных продуктов, кофейные чашки, полрюмки загустевшего вина, которое так никогда и не будет выпито.

— Садитесь, — предложила она. — Я приготовлю вам кофе.

Он опустился на кушетку, свалив при этом три книги, примостившиеся на самом уголке кофейного столика. Это были тяжелые фолианты в красивых сафьяновых переплетах с металлическими украшениями XVIII или XVII века.

Он потянулся за ними, но она первой подняла их с пола.

— Я сейчас уберу, чтобы они вам не мешали.

Две стены снизу доверху были сплошь заставлены книжными полками. Она не смогла найти для книг свободного места.

— Как странно, я что-то их не припоминаю…

Она поставила две книги на пол, прислонив их к полке, третью раскрыла и тихонько присвистнула: «Путешествие Кука. Первое издание». Секунду она хмурилась, затем пожала плечами, поставила эту книгу рядом с двумя первыми и нагнулась над гостем, чтобы забрать грязную посуду и смятый в чьем-то кармане конверт — английская марка, элегантная надпечатка сверху.

— Я совершенно не убираюсь, — заговорила она. — Мне очень стыдно. Здесь все до сих пор в таком виде, как он оставил.

Женщина вышла на кухню, но продолжала говорить под звяканье чашек, только слегка повысив голос:

— Если бы был Питер, я бы взяла себя в руки. Но совсем одна я не могу справиться с тоской. У меня опустились руки. И я ничего не делала вплоть до сегодняшнего дня, когда решила навести порядок в доме.

Она принесла кофе в чашечках, гармонирующих с комнатой: тоненькие, изящные, разрисованные цветочками «Чисто женские чашки. Совсем не такие, как эта девушка», — подумал Дэйв.

Эйприл уселась в кресло.

— Начала с кухни. Для этой комнаты я еще не готова, если в ней никого нет, кроме меня.

— Понимаю.

Он имел в виду, что все помнит.

— На дознании я хорошо держалась. Кругом было много людей. А как осталась одна, не выдержала. Сдали нервы. — Она подула на пар, поднимающийся над чашкой. — Прошлой зимой я похоронила маму… А теперь вот Джон. К этому я была совершенно не готова.

— Он был вашим родственником?

Она не то, чтобы улыбнулась, просто у нее слегка приподнялись кончики губ.

— Мы любили друг друга и жили вместе. Собирались пожениться. Когда будет окончательно оформлен его развод. Что вы хотите спросить у Питера?

— Сколько вам лет, мисс Стэннард?

— Двадцать четыре. А Джону было сорок девять.

Она подняла подбородок, глаза у нее прояснились.

— Его бедное тело было сплошь покрыто рубцами. И он потерял все, ради чего трудился всю свою жизнь: бизнес, дом, деньги. Но я его любила. Он был самым замечательным человеком, которого я когда-либо знала или надеялась узнать.

Голос у нее задрожал, на глаза набежали слезы, и она поспешила сделать несколько глотков кофе. Оправившись от минутной слабости, она покачала головой и нахмурилась.

— Полагаю, все дело было в болях. На дознании они говорили, что он принимал морфий. Мне он об этом ничего не говорил. Представляете в каком он был состоянии?

— Вы предполагаете, — Брендстеттер поставил чашку на блюдце, — что он покончил с собой?

— Нет, не совсем. Мы ведь были так счастливы. Просто, — она слегка приподняла плечи, — у меня нет другого объяснения случившемуся. Он не пошел бы купаться под дождем. Это же бессмысленно. Правда, у него была причина купаться по ночам: не хотел, чтобы его видели. Беспокоился, что его рубцы и шрамы потрясут людей, оттолкнут от него, оскорбят. Поэтому он всегда плавал в темноте. Но не под дождем.

Пара длиннохвостых попугайчиков взгромоздилась на тоненький ободок пепельницы, заполненной пыльными окурками сигарет трех различных марок: «Кент», «Мальборо», «Тейртон». Дэйв сунул свой окурок среди остальных.

— Вас здесь не было?

Она быстро покачала головой.

— Это был один из тех, как считала я, счастливых дней, когда меня пригласили поработать. Неделями я отчаянно искала работу. Но меня лишь изредка звали к Банкрофту. Я знаю только книги. С самого детства я занималась книгами. Не подумайте, у меня нет специального образования, но я столько лет работала в книжном магазине, что меня тут считают специалистом и прилично платят… все же это дешевле, чем приглашать человека с дипломом… Потом я работала на Джона. Вот так мы и узнали друг друга.

На мгновение ее лицо просветлело от воспоминаний, потом она вздохнула.

— Короче, один из клерков Банкрофта заболел гриппом и не смог выйти на работу во второй половине дня. Меня пригласили. У нас в доме было хоть шаром покати. Я обрадовалась и поехала.

— В их филиал в Эль Молино?

— Нет. В центральное отделение на Вайне в Голливуде. Не ближний свет. Да и машина тоже не из новых. Еще мамина.

— Ее можно было бы покрасить.

— Здесь многое можно было бы сделать. Мама пользовалась ею тут в летнее время… Свою я продала, чтобы помочь Джону расплатиться с врачом. Его машина ушла на то же самое уже давно. Так что ездишь на этой развалюхе, моля Бога, чтобы она не рассыпалась. Туда я добралась вполне благополучно, но, возвращаясь обратно, я застряла на долгое время, потому что спустила камера. Домой я приехала очень поздно. Джона не было. Я не знала, что и думать. Он никогда не выходил из дома, только изредка ездил вместе со мной в торговый центр на шоссе. И это не слишком долгая поездка.

— Вы его не нашли той ночью? — спросил Дэйв.

Она покачала головой.

— Вы уже знаете? Откуда?

— Я читал материалы дознания.

У нее на лбу появились морщинки.

— Зачем?

Он слегка улыбнулся и сказал полуправду:

— Проформа. Мне за это платят жалование.

— Но теперь вы здесь.

Она выпрямилась, насторожилась.

— Я здесь потому, что страховые компании не слишком любят вердикты «смерть из-за несчастного случая»… Вы нашли его утром?

— Я искала его всю ночь. Надела плащ и пошла на берег, звала его. Фонарь у меня старый и слабый, но я могла бы отыскать его. Я не ходила на самый конец мыса. Мне не верилось, что Джон мог утонуть. Уж слишком мелодраматично. Подобные вещи не случаются в реальной жизни.

— Вам не приходило в голову обратиться к полиции?

— Это тоже мелодраматично, не так ли?

— Возможно. Что в отношении его друзей?

Она насмешливо засмеялась.

— У него не было друзей. Знали его многие. И он знал многих. Он считал их друзьями, потому что сам был им другом. Но они были всего лишь его клиентами. Он отдавал им все свое тепло, обаяние, юмор. Как бы я хотела, чтобы вы его знали! Обворожительный, прекрасный человек всегда и во всем. Он их знал, помнил, какими книгами они интересовались, авторов, названия. Он был не просто хорошим торговцем книгами, он был умным. Все личное, о чем они с ним говорили, откладывалось в его памяти. Его это на самом деле интересовало. А в больнице его почти никто не навещал!

Это все еще приводило ее в негодование.

— Такой урок человеческой черствости, которого он не заслуживал.

Сама она выглядела слишком молодой для такого урока — худенькая и бледная на фоне выцветшей цветастой обивки кресла.

— Потом я привезла его сюда. Если кого-то это интересовало, они не подали виду и даже не потрудились справиться, куда он исчез. По счастью, это его уже не трогало. Мы нашли друг друга. Ни одному из нас ни о чем другом не хотелось и думать.

— Что в отношении его партнера? Он тоже не приходил?

Она покачала головой. Улыбка у нее была грустной.

— Боюсь, он ревновал ко мне. Бедный Чарли!

— Что заставило вас искать Джона утром?

— Я его не искала.

Она покраснела.

— Я снова пошла на берег, но не для того, чтобы его найти. Понимаете, пока я сидела здесь в напряженном ожидании, мне в голову приходила всякая ерунда. Я решила, что приехал Питер и они вместе уехали посмотреть жилье Питера.

— У Питера есть машина?

— Нет, но кое-что говорило о визите Питера. На столе были две тарелки, две чашки и всего одна рюмка. Питер не пьет, ему только что исполнился двадцать один год. Дальше… Когда он уехал, то оставил здесь свою гитару. А она исчезла из его комнаты. Да и вообще, кто мог быть другой? О машине я не подумала. Юноши одалживают у своих приятелей машины. Но, конечно, в моей теории было много неувязок. Джон непременно бы оставил мне записку, а ее не было. Но должна же я найти какие-то объяснения.

— Правдоподобные, — добавил он.

Она слегка наклонила голову.

— А к утру я уже в этом не сомневалась. Мне было страшно неприятно. Если даже Джон пытался позвонить мне до того, как я возвратилась домой, чтобы объяснить, что он остался ночевать у Питера из-за дождя, он мог бы позвонить еще раз. Или это мог бы сделать Питер, если Джон был слишком усталым. Иной раз Джон был слишком усталым и чувствовал себя настолько утомленным, что буквально не мог пошевелиться. Итак, я видела себя несчастной и несправедливо обиженной, безоговорочно поверив в собственную выдумку. А когда рассвело, и телефон молчал, у меня не было желания ни на кого смотреть, а пустота в доме меня угнетала, я снова пошла на берег. Дождь продолжал идти, вернее сказать, моросил. Начинался скучный серый день. Траурный, понимаете?

Она невесело усмехнулась.

— Как сцена из душещипательного фильма. Молодая девушка одна на пустынном берегу, дрожащая, покинутая, обиженная. Под дождем. А кругом со стонами носятся чайки… Романтично?

Губы у нее сжались в горькой гримасе.

— Я продолжала жалеть себя, пока не нашла его.

Голос сразу охрип, а когда она потянулась к кофейной чашке, рука у нее дрожала.

— Эти мужчины… Они не станут вам помогать, независимо от того, как преданно вы их любили и как они любили вас.

Она была права, но ему не хотелось об этом думать.

— Не стоял ли Питер на дороге?