Джеймс Хедли Чейз
Невинный убийца

Туристы осторожно выбирались из автобуса: 28 старух со своими мужьями. Они столпились в кучу как стадо баранов и стали глазеть на собор с его 38-ю остроконечными готическими башенками и 2245-ю статуями. Английские туристы разглядывали собор высокомерно, потому что у них в стране имелись не менее величественные и древние постройки. Американцы были глубоко поражены и тотчас же хватались за фотоаппараты.

— Это моя группа. Ну, начинаются мои страдания, — вполголоса сказал Умберто. — Что за стадо! Не успеют они сесть в автобус, как забудут все, что я им говорил. А завтра утром они не будут помнить даже, как выглядел собор.

— Вполне согласен с тобой, — ответил я. — Человек с твоими талантами не должен растрачивать время на таких баранов. Если хочешь, я возьму эту группу на себя.

— Ты? — презрительно спросил Умберто. — А что ты знаешь о соборе? Лучше убирайся подобру-поздорову, пока я не переломал тебе ноги. — Он нахлобучил на голову фуражку официального гида и с широкой улыбкой двинулся навстречу своим экскурсантам. К стоянке перед собором опять подъехал автобус, и из него высыпала новая группа туристов.

— Это мои, — сказал Филиппо, гася сигарету и засовывая окурок за ленту шляпы. Он усмехнулся мне: — Что за сборище уродов? Ну и скучища будет!

Я взял его под руку:

— Подожди немного. Ты сегодня утром выглядишь усталым. Мы с тобой всегда были друзьями. Отдохни и позволь мне провести по собору этих придурков. Я согласен сделать это за 500 лир, а все чаевые, разумеется, пойдут тебе.

— Пошел к черту, жулик, — сказал Филиппо, вырывая руку. — Ты скоро лопнешь от зависти.

— Я завидую тебе? — спросил я, мрачно глядя на него. — Да ты посмотри на себя. Рубашка грязная, в пиджаке полно дыр. Ты похож на бродягу. Неужели ты действительно думаешь, что я тебе завидую?

— Лучше грязная рубашка, чем вообще никакой, — с усмешкой отпарировал Филиппо. — И лучше дыры в пиджаке, чем на брюках. Взгляни сначала на себя, а потом осуждай других.

Я наблюдал, как Филиппо подошел к своим экскурсантам, а потом украдкой оглядел свои манжеты. Они были чистые, но слегка обтрепанные. Немало забот доставляли мне и ботинки. Только сегодня я вставил в них пару картонных стелек, но я знал, что в первый же дождливый день они расползутся, и я не смогу выйти на улицу и лишусь основного источника дохода. Рано или поздно придется покупать новые ботинки, если я не хочу жить на милостыню. Если бы я был итальянцем, а не американцем, мне было бы легче стать постоянным гидом, но, как американец, я не мог получить разрешение на эту работу. Разница между «официальным» и «диким» гидом была большая. Официальный гид имел постоянную работу от туристических агентов и ему было обеспечено постоянное жалованье, а «дикий» гид вроде меня перебивался случайной работой, причем ему с большим трудом приходилось ловить своих клиентов, которые с подозрением смотрели на человека, предлагавшего свои услуги, но лишенного официального знака достоинства — служебной фуражки или повязки на рукаве. Однако, не имея официальной справки, только и можно было подработать в качестве «дикого» гида. Во всяком случае, для меня это была единственная возможность жить в Милане без полицейского разрешения. Этот день был для меня как раз неудачным. Уже два часа я терпеливо дожидался клиентов. В душе уже начинало шевелиться беспокойство: денег не было совершенно, а подходило обеденное время. Я был голоден и начинал уже подумывать о том, не найти ли мне Торчи — одного из самых ловких карманников, работавших в соборе, — не взять ли у него 100 лир. Он всегда был готов одолжить мне деньги, но отдавать уже приходилось 200 лир. В это время, как я решал, что лучше — остаться голодным или занять деньги у Торчи, из темного переулка на залитую ярким солнечным светом площадь вышла молодая женщина и легкой, грациозной походкой направилась к нашей группе. У нее было лицо с широко расставленными глазами фиалкового цвета и большим ртом, накрашенным алой помадой. Ее волосы отливали медью. Красивую, стройную фигуру облегали коричневая юбка и зеленая шелковая блузка. Эта женщина не была красивой в обычном понимании этого слова, но ее внешность была броской, как сияющая неоновая реклама на темной улице. За несколько шагов до меня она остановилась и вынула из сумочки туристский путеводитель по собору. Не успел я оторвать взгляд от ее стройных длинных ног в тонких нейлоновых чулках, как к ней уже бросились два других «диких» гида. В два шага я опередил их.

— Прошу прощения, синьора, — сказал я с почтительным поклоном. — Может быть, вам нужен гид? В соборе есть много интересного, о чем не упомянуто в путеводителе, и я с удовольствием покажу вам это.

Она оторвалась от путеводителя — и наши взгляды встретились. У нее был уверенный и притягательный взгляд, которого любой мужчина не мог не заметить. Женщина улыбнулась, демонстрируя крупные белоснежные зубы, а под длинными черными ресницами блеснули фиалковые глаза.

— Вы действительно можете рассказать больше, чем путеводитель? — спросила она.

— Я являюсь специалистом по готической архитектуре и итальянским церквам, — ответил я. — В прошлом году я провел по собору тысячу сто двадцать три посетителя, и все остались довольны.

Она захлопнула путеводитель.

— Боже мой! Так много? Вы официальный гид?

— Нет, но это и к лучшему. Посмотрите, вот у дверей стоит один из них — с красным носом и гнилыми зубами. — Я указал на Джузеппе, одного из моих лучших друзей. Он ежедневно напивался и действительно не являл собой образец красоты. Оглядев его, женщина рассмеялась.

— Да, пожалуй, вы правы. Он не слишком привлекателен. Но, возможно, вы дорого берете?

— Я лучший и самый дешевый экскурсовод в Милане, синьора.

Она подняла голову:

— Я заплачу вам 1000 лир, но не больше.

— За 1000 лир я покажу вам сверхтайную вечерю Леонардо да Винчи в монастыре Санта Мария делле Грацие и даже вам заплачу за такси.

— Я там уже была, — ответила она. — Вы американец?

— Да. Ваш соотечественник, осмелюсь сказать.

Она бросила на меня резкий взгляд:

— А мне казалось, что я хорошо говорю по-итальянски.

— Прекрасно, но вы выглядите как американка.

Она рассмеялась:

— Правда? А не пройти ли нам теперь в собор?

— С удовольствием, синьора.

Мы бок о бок вошли в тускло освещенную громаду собора, под сводами которого гулко раздавались голоса экскурсантов.

— Сегодня в соборе особенно много туристов, — сказал я, проходя мимо Филиппо и его группы. — Советую вам сначала пройти к гробнице святого Карла Паромео, миланского архиепископа, умершего в 1584 году и сохранившегося в нетленном виде до наших дней. Теперь, правда, лицо его немного попортилось и он не так красив, как когда-то, однако это все-таки любопытное зрелище: человек, сохранившийся в течение четырех веков после смерти. К тому времени, когда мы кончим осмотр его гробницы, большинство туристов уйдет и станет посвободнее.

— Я не знала, что именно здесь похоронен архиепископ. Мне хорошо знакома его огромная статуя на Лагомаджиоре. Почему ее сделали такой большой?

— Друзья Карла Паромео опасались, что его скоро забудут. Они решили, что при статуе в 21 метр высотой архиепископ лучше сохранится в памяти народной. Вы бывали на Лагомаджиоре?

— У меня там вилла.

— Прекрасное место. Вам можно только позавидовать. — У начала лестницы, которая вела в часовню, я остановился. — Могу я попросить вас об одном одолжении, синьора?

Она посмотрела на меня. Мы были одни в полутьме, я еле удержался, чтобы не схватить ее в объятия.

— В чем дело? — спросила она.

— Приглядывающий за гробницей архиепископа монах ожидает чаевых, а у меня, к сожалению, нет денег. Я был бы вам благодарен, если бы вы дали ему 20 лир. Потом вы можете вычесть их из моего гонорара.

— У вас действительно нет денег?

— Временные затруднения.

Она открыла сумочку и дала мне 20 лир.

— Судя по всему, вы не слишком много зарабатываете на своем месте.

— Но это совсем не означает, что я — плохой гид. Просто время от времени случаются неудачи.

— По-моему, вы прекрасный гид, — сказала она, улыбнувшись.

— Прошу прощения… — я бросился вперед и схватил за руку Торчи, пытающегося проскользнуть мимо меня. Не отпуская его руку, я подвел своего давнишнего знакомца к женщине.

— Позвольте вам представить, синьора, самого знаменитого карманника, работающего в соборе. Будь так добр, Торчи, верни синьоре те вещи, которые ты только что у нее украл.

Торчи, небольшой толстячок, с круглым жизнерадостным лицом, стал шарить по карманам, лучезарно улыбаясь.

— Это только для практики, синьор Дэвид, — начал он оправдываться и вернул женщине бриллиантовую брошь, наручные часы, портсигар и кружевной платок. — Вы же знаете, что я никогда не потрошу ваших клиентов. Вот, все возвращено.

— Убирайся, негодяй! — крикнул я. — Если ты еще раз повторишь со мной этот номер, я сверну тебе шею.

— Как вы разговариваете в соборе! — искренне возмутился Торчи. — Не забывайте, что вы находитесь в храме Божьем.

Я погрозил кулаком «набожному» вору, и он поспешно исчез в темноте.

— Вот это ловко! — восхитилась женщина. — Как это только ему удалось?

Я рассмеялся.

— Для него это детские штучки. Венцом его воровской ловкости был трюк, когда он на улице стянул у одной женщины пояс для чулок. Она заметила пропажу только тогда, когда у нее начали спадать чулки. Этот пояс и сейчас еще висит у него над кроватью.

— Боже!

— Торчи — величайший художник своего дела, но он здесь не один. Собор буквально кишит карманниками, которые неплохо зарабатывают на туристах. К счастью, я знаю большинство из них, и они не трогают моих клиентов. Вероятно, Торчи соблазнился бриллиантовой брошью.

— Мне не следовало прикалывать ее. — Она нерешительно посмотрела на едва освещенную лестницу, ведущую вниз.

— Можно взять вас под руку? Ступеньки здесь слишком крутые.

— Я как раз хотела просить вас о такой услуге.

Она слегка оперлась на мою руку, и мы начали спускаться вниз. На полпути моя экскурсантка споткнулась и чуть не упала, но я успел ее поддержать и притянул к себе, чтобы она не упала.

— И все это высокие каблуки, — сказала она.

Я ощутил ее грудь у своего плеча и взглянул на женщину. Ее глаза светились в полутьме, как у кошки. Наклонившись, я поцеловал свою спутницу в губы. Она слегка прижалась ко мне. Так мы стояли некоторое время, а потом она отстранилась.

— Этого нам не следовало делать, — сказала она, подняв на меня глаза.

— Да, — согласился я и прижал ее к себе еще крепче. Затем поцеловал еще раз, и она ответила на мой поцелуй.

— Не надо, прошу вас…

Вздохнув, я отпустил ее.

— Прошу прощения, — сказал я. — Мне действительно очень жаль. Не знаю, что это на меня нашло.

— Не говорите, что вам жаль. Мне это понравилось. Но не лучше ли нам выбраться из этого мрачного места?

После тишины и покоя собора нас ослепил яркий солнечный свет на площади, оглушили и поразили оживленное движение и множество сновавших взад и вперед людей. Минуту мы постояли на ступеньках собора, щурясь на яркое солнце. Толпа обтекала нас, и мы чувствовали себя наедине друг с другом.

— Я сунула вам 1000 лир в карман, — сказала женщина. — Еще немного практики — и я смогу быть такой же ловкой, как синьор Торчи.

— Но я их не заработал, — возразил я. — Так что не могу принять эти деньги.

— Замолчите, пожалуйста, я терпеть не могу разговоров о деньгах.

— Тогда позвольте мне по крайней мере проводить вас на крышу. Там вы сможете осмотреть статую вблизи.

— С меня хватит собора. Пойдемте куда-нибудь поесть. Мне хочется с вами поговорить.

С этими словами женщина открыла сумочку и вытащила черные очки. Она надела их, и ее глаза полностью исчезли за стеклами. Я с удивлением отметил, что при этом ее лицо потеряло всю свою выразительность. Глаза — это было единственное, что жило на нем.

— Что вы сказали? — озадаченно спросил я.

— Вы всегда так тупы? Разве вам не хочется поболтать со мной? Куда мы поедем?

Я не знал, что и подумать. Мне и в голову не приходило, что она говорит это серьезно.

— Можно пойти в «Сантернаро» или, если попроще, — в «Савикин».

— Меня больше бы устроила какая-нибудь траттория.

— Вы правда хотите в кабачок?

— Да. Лучше всего, конечно, туда, где вы обычно обедаете.

Я отвел ее к Пьерро, в кабачок, что неподалеку от собора. Пьерро вышел из-за стойки, чтобы обслужить нас. Это был небольшой человечек, с брюшком и узким лицом, скрытым за густой черной бородой. Подойдя к столику, он оглядел мою спутницу, и в его глазах загорелись одновременно удивление и восхищение.

— Синьора, синьор, — сказал он. — Какая радость видеть вас у себя! Что вам принести?

— Прошу вас, заказывайте, — сказала она. — Что здесь лучшее?

— Здесь отличное «Резотто». Это фирменное блюдо траттории, и никто не готовит его лучше Пьерро.

— Итак, «Резотто», — сказала она с улыбкой Пьерро.

— Потом «Ассобукко».

Она кивнула.

— И к этому бутылку «Барелло».

Когда Пьерро скрылся в кухне, дама достала из сумочки портсигар и предложила мне закурить. Я взял сигарету, первую за два дня, и зажег для дамы спичку.

— Наверное, вы думаете обо мне Бог знает что и не совсем лестное, — сказала женщина, прямо взглянув мне в глаза.

— Нет, но я не могу поверить своему счастью.

Она рассмеялась.

— Я, наверное, кажусь вам слишком экстравагантной?

— Никоим образом, но вы, вероятно, слишком импульсивны и теперь жалеете о том, что поддались первому порыву.

— Так оно и есть. Я не знаю, что лучше: уйти или остаться.

— Останьтесь, — сказал я. — Лучше всего следовать первым побуждениям.

— Вы так думаете?

— Да.

— Прекрасно. Тогда я остаюсь. Но скажите, как вас зовут?

— Дэвид Чизхольм. А вас?

— Лаура Фанчини.

— Я считал вас американкой, но Фанчини — известная итальянская фамилия.

— Я и есть американка, но мой муж — итальянец.

Я бросил на нее быстрый взгляд.

— Итальянец или был итальянцем?

— Разве это так важно?

— Да.

— Все еще итальянец?

— Да.

Появился Пьерро с двумя бокалами «Кьянти» и сифоном.

— «Резотто» будет готово через пять минут, синьора, а пока позвольте предложить вам аперитив.

Я незаметно толкнул его в бок.

— Убирайся, Пьерро, ты нам мешаешь.

Он с улыбкой вернулся за стойку.

— А какой смысл вы вкладываете в мои слова «все еще»? — спросил я. — Он жив или мертв?

— И то и другое. Четыре года назад он попал в страшную катастрофу и с тех пор не двигается и не говорит. Но он жив.

— Это печально.

— Да, очень. — Она разбавила «Кьянти» водой из сифона. — Но это печально и для меня.

— Если бы я раньше знал об этом, то не поцеловал бы вас, — сказал я.

— А почему вы меня поцеловали? — спросила она, не глядя на меня. Ее тонкие пальцы вертели бокал.

— Сам не понимаю.

Она продолжала играть с бокалом. После долгого молчания она наконец сказала:

— Я почувствовала то же самое.

Сердце у меня сильно забилось.

— Вы попросили меня остаться здесь, — продолжала она, — значит, вы влюбились в меня с первого взгляда? Верно?

Я улыбнулся.

— Не совсем точно. Я поправляю вас. Просто при первом взгляде на вас я почувствовал как бы удар тока. — В этот момент появился Пьерро с «Резотто». Он поставил его. Мы молчали до тех пор, пока хозяин траттории не ушел от нашего столика.

— Я не могу понять, почему такой человек, как вы, занимаетесь работой экскурсовода, — сказала она.

— Для меня нет другой работы. Я не отмечен в полиции. Но это, конечно, тайна.

— Вы хотите сказать, что у вас нет разрешения на жительство?

— Вот именно.

— Но ведь его нетрудно достать.

— Не для меня. Мне не дают разрешения на жительство потому, что у меня нет гарантированной работы, а работы мне не дают потому, что у меня нет прописки. Типичный итальянский замкнутый круг.

— Тогда почему вы вообще остаетесь в Италии?

— Мне нравится эта страна, и, кроме того, я пишу книгу об итальянских соборах.

— Вы, я думаю, будете последним человеком на земле, который решил заниматься подобным делом.

— Вы так считаете? Когда я жил в Нью-Йорке, я был архитектором. Не знаменитым, но на жизнь я себе зарабатывал. Потом меня призвали в армию, и в конце концов я оказался в Италии. У меня не было денег, а так как мне не хотелось вступать в конфликт с полицией, то я стал «диким» гидом.

— А не лучше ли было все же добиться в полиции разрешения на жительство? Я уверена, что это можно устроить.

— Наверное. Но мне не хочется заниматься этим.

Пьерро принес «Ассобукко». Когда он ушел, Лаура спросила:

— У вас действительно нет денег?

— Теперь немножко есть.

— Но раньше вы сказали…

— Я работаю с переменным успехом, но меня это не волнует. Мне вполне хватает моего заработка. Расскажите мне лучше о себе.

Лаура пожала плечами.

— Мне особенно нечего рассказывать. Я работала секретаршей у американского консула в Риме, затем его перевели сюда, в Милан. Здесь я встретилась с Бруно (моим теперешним супругом), и он предложил мне выйти за него замуж. Он очень богат. Мне надоело работать в бюро, да и Бруно казался очень влюбленным, ну я и вышла за него замуж. Год спустя он попал в автомобильную катастрофу, сломал позвоночник и получил другие серьезные повреждения. Врачи сказали, что он не оправится, но они не знают Бруно. Для него нет ничего невозможного, если он что-то вобьет себе в голову. Он твердо решил жить и делает это вот уже четыре года. Он не двигается, не говорит, не может пошевелить ни одним мускулом, но он живет.

— Неужели для него нет никакой надежды?

Она покачала головой.

— Не знаю, сколько это еще продлится. Врачи говорят, что муж с одинаковым успехом может или помереть через день, или прожить несколько лет, — с горечью сказала она.

— Мне очень жаль.

Вдруг Лаура рассмеялась:

— Так что, видите, мне сейчас нелегко.

— А что вы делаете в Милане?

После моего вопроса улыбка исчезла с ее лица и сменилась выражением горечи:

— Я договорилась на два часа со своим парикмахером. Атмосфера в доме такая гнетущая, что я решила выехать пораньше и заглянуть в собор. Я очень рада, что эта идея пришла мне в голову. — Она с нежностью посмотрела на меня, но я думал сейчас не о женщине, сидящей напротив меня, а о ее муже, который не может ни пошевелиться, ни заговорить. Каково было бы мне на его месте? Каждая отлучка жены заставляла бы меня волноваться.

— Бруно доверяет мне, — сказала Лаура, как бы прочитав мои мысли. — Он верит в чувство долга, заменяющего верность.

Я был поражен, как легко она читала мои мысли.

— Для вас это, должно быть, тяжело.

— До недавнего времени мне это было безразлично, — сказала она, не глядя на меня, — но постепенно мне в голову стала приходить мысль, что я веду себя как дура. Четыре года — это очень долгий срок. И стоит мне подумать, что проходят, может быть, лучшие годы моей жизни, как я начинаю спрашивать себя: что же делать? Кроме того, он вряд ли что-нибудь заметит.

Я почувствовал, как у меня вся кровь прилила к голове. Следующий ход был за мной. Она хотела, чтобы ее убедили в правоте только что сказанного, а это весьма нетрудно было сделать. Если я не решусь на это, то на моем месте окажется кто-нибудь другой. Но я не мог отделаться от мысли о ее больном муже, не мог выбросить представленную о нем картину из головы. Я все время воображал себя на его месте.

— Вы не совсем правы, — сказал я. — Есть люди с очень-очень тонким ощущением по отношению к окружающим. Ваш муж может догадаться очень быстро, скорее всего вы сами выдадите себя. Для него это будет очень неприятным открытием.

Некоторое время Лаура сидела, не глядя на меня.

— Это очень мило, что вы заботитесь о Бруно. Большинству мужчин на вашем месте такое и в голову бы не пришло.

— Я подумал не столько о нем, сколько о вас. Я знаю, каким тяжким грузом может быть нечистая совесть. Особенно она будет донимать вас ночью.

Она рассмеялась холодным смешком, но ее глаза остались бесстрастными.

— В таком случае вам лучше продолжать работу над своей книгой, Дэвид, — сказала она. — Вы мне вдруг напомнили святого или по крайней мере такого человека, которому стоит писать книгу о соборах.

Я покраснел.

— Вы правы, но здесь совершенно особая ситуация. Если бы ваш муж был здоров и мог постоять за себя, тогда другое дело. Я же не могу бить лежачего.

— Вот за это вы мне и нравитесь, Дэвид.

В глазах Лауры загорелся огонь отчужденности. Она заговорила так, как будто меня здесь не было и она признавалась в тайных мыслях самой себе.

— Да, нам пришлось бы бить лежачего. Жаль, что я не обладаю вашими спортивными способностями. Мне все равно, кого бить: сидячего или лежачего. — Она взглянула на часы. — Мне нужно бежать. Я не решаюсь заплатить за обед. Вы, вероятно, обидитесь. — Она встала. — А теперь, прошу вас, не провожайте меня. Я предпочитаю уйти одна.

Это показалось мне правильным.

— Мы увидимся?

В ее глазах появилась насмешка.

— А зачем? Меня не интересуют ваши соборы, а вас — мои неприятности.

Сейчас она стояла напротив света, и я еще раз обратил внимание, как она красива. Мои добрые намерения начали испаряться. Я стал искать возможности для отступления.

— Минутку…

— Желаю вам счастья, Дэвид. Благодарю вас за прекрасный обед и советую продолжать писать вашу книгу. Я уверена: она будет иметь успех.

Ни разу не обернувшись, Лаура вышла на улицу. Я остался сидеть за столиком, злой на себя и на весь мир. Какого дурака я свалял! Но, однако, внутреннее чувство подсказывало мне, что я поступил правильно. Пьерро вышел из-за стойки и подошел ко мне.

— Вы довольны обедом, синьор Дэвид?

— Да. Дай мне счет.

— Синьора очень красива.

— Дай счет…

Он отошел и вернулся со счетом. На лице владельца кабачка больше не играла жизнерадостная улыбка. Я дал ему банкноту в 1000 лир.

— Сдачу оставь себе, Пьерро.

— Это слишком много! — воскликнул он. — Вам же самому нужны деньги.

— Оставь их себе и пошел к черту.

Пьерро ушел обиженный. Я нагнулся, чтобы погасить сигарету, и увидел бриллиантовую брошь. Она лежала около пепельницы, полуприкрытая салфеткой. Наверняка Лаура нарочно оставила эту дорогую вещь. Видно, перед своим уходом эта загадочная женщина тайком вынула брошь из сумочки и оставила там, где я мог найти ее. Положив брошь в карман брюк, я решил заглянуть к тому, кто совсем недавно в соборе возвращал эту драгоценность Лауре.

Торчи жил в небольшой квартире около площади Лоретто. А находилась квартира на верхнем этаже обветшалого, полуразрушенного дома. Я поднялся наверх, пробираясь среди детей, игравших на площадке, раскланиваясь направо и налево мужчинам, праздно стоявшим у дверей. Я знал, что в полдень Торчи всегда наслаждается сиестой — полуденным отдыхом. Я постучал в дверь и, ожидая ответа, вытер платком лицо и руки. Здесь, наверху, под железной крышей, было особенно жарко. Торчи сам открыл дверь. На нем были грязноватая белая рубашка и черные брюки. Он был босиком, а по его круглому лицу градом катил пот.

— Синьор Дэвид! — воскликнул он, просияв. — Прошу вас, входите. Вы у меня давненько не были.

— Вполне возможно, — произнес я и последовал за ним в большую неприбранную гостиную. На кушетке у окна лежала подружка Торчи, Симона, — маленькая смуглая девушка с большими черными глазами и кудрявой головой. Она равнодушно посмотрела на меня и опять отвернулась к окну.

— Не обращайте внимания на Симону, — сказал Торчи, — она сегодня не в духе. Как только станет прохладно, я ее как следует отколочу, и тогда к ней опять вернется хорошее настроение. — Не поворачивая головы, Симона что-то проворчала в ответ. Торчи подавил смешок.

— Не обращайте на нее внимания, синьор Дэвид, она ведь как ручная и безобидная кошка. Прошу вас, садитесь. У меня еще осталось немного виски, которое я приберегал специально для вашего прихода.

Я уселся за стол и стал наблюдать, как Торчи достает из буфета бутылку и стаканы и ставит их передо мной.

— Я хочу извиниться перед вами за утренний инцидент, — сказал он, разливая виски в стаканы. — Искушение было слишком велико. Вы же знаете, что я впервые тронул вашего клиента.

— Знаю, — сказал я. — Но зачем вы взяли бриллиантовую брошь? Ведь вы не смогли бы ее сбыть.

Торчи выпил виски и со вздохом сказал:

— Хорошее виски. Один приятель достал мне целый ящик. Попробуйте.

— Вам не удалось бы продать брошь, — повторил я. — Почему вы ее взяли?

— Да нет. Я смог бы ее продать. У меня есть один друг, который занимается бриллиантами. Он дал бы хорошую цену.

— Сколько, например?

— Не знаю точно. В соборе было темно, и я не смог ее разглядеть как следует.

Я вынул брошь из кармана и положил ее на стол.

— Разглядите ее теперь.

Торчи уставился на брошь, не скрывая удивления. Симона соскочила с кушетки и подошла к столу. Она встала за спиной Торчи и смотрела на драгоценность во все глаза.

— Принеси мне лупу, — сказал Торчи.

Девушка подошла к комоду, нашла лупу, которой пользуются часовщики и ювелиры, и подала ее Торчи. Он вставил лупу в глаз и принялся разглядывать брошь. Долго и молча изучал он брошь, а потом передал ее вместе с лупой Симоне. Та рассматривала драгоценность еще дольше. Потом положила все на стол и вернулась на кушетку. По-кошачьи растянулась там и закурила сигарету.

— Вы хотите продать брошь, синьор Дэвид? — спросил Торчи.

— Сколько она стоит?

— Я дал бы вам за нее 200 тысяч лир.

Симона вмешалась:

— Ты с ума сошел! Она не стоит и 100 тысяч.

Торчи улыбнулся ей.

— Синьор Дэвид — мой хороший друг, а друга я не стану обманывать. 200 тысяч лир — это настоящая цена броши.

— Идиот! — в ярости крикнула Симона. — Кто тебе за нее столько даст? Заплати ему 100 тысяч лир, и это будет больше чем достаточно. Или ты хочешь разориться ради своих друзей?

— Не обращайте на Симону внимания, синьор Дэвид, — сказал Торчи. — Это только плохое настроение, а в душе она не такая. Я готов уплатить вам за эту брошь 200 тысяч лир.

Неуверенной рукой я забрал у Торчи брошь и стал вертеть ее между пальцами.

— Это та женщина отдала вам брошь, синьор Дэвид? — спросил Торчи, пристально наблюдая за мной.

— Нет, она положила ее на столик и забыла.

— Ни одна женщина не поступила бы так. Наверняка это подарок. Вы можете получить деньги в четыре часа.

— Хватит их, чтобы купить паспорт, Торчи? — спросил я.

— Думаю, что нет. Паспорт стоит гораздо больше, чем 200 тысяч лир, синьор Дэвид, но я постараюсь разузнать, что можно сделать для вас в этом смысле.

— Хорошо. — Я допил виски и встал. — Можете вы одолжить мне 200 лир, Торчи?

— Значит, вы не хотите продать брошь?

— Вероятно, не продам. Я этого еще окончательно не решил.

— Предлагаю вам за нее 230 тысяч лир, и это моя последняя цена.

— Я подумаю. А пока мне нужно 500 лир.

Торчи достал толстую пачку банкнот.

— Возьмите больше. Возьмите 5000.

— С меня хватит 500.

Пожав плечами, он перебросил мне через стол деньги.

— Сообщите, если получите от кого-то лучшее предложение. Оставьте право первой руки за мной.

— Разумеется, — сказал я, засовывая деньги и брошь в карман. — До свидания.

Я спустился вниз по лестнице и вышел на залитую солнцем улицу. Мне ничего не оставалось, как пойти к себе, чтобы спокойно обдумать, как поступить дальше с оказавшейся неожиданно у меня драгоценностью.

Я лежал на кровати. Моя комната находилась в нижнем этаже дома позади оперного театра «Ла Скала». В жаркую погоду, когда вентиляционные люки театра были открыты, до меня доносились музыка и пение. Если ветер был постоянным и дул в мою сторону, то иногда удавалось прослушать всю оперу. Комната стоила не слишком дорого. Единственным ее достоинством была чистота, и то я сам заботился об этом. Обстановка была убогая, а при взгляде на обои человеку могло сделаться тошно. Вся меблировка состояла из стола, кровати, кресла, умывальника и дорожки на полу. На стене висела плохая репродукция «Весны» Боттичелли.

На столе лежали моя записная книжка и сложенная в порядке рукопись, над которой я работал уже четыре года. Под столом я держал справочники, которые представляли для меня большую ценность.

На деньги Торчи я купил пачку сигарет и бутылочку красного вина. Теперь я курил лежа, а рядом со мной стоял бокал вина.

Было около семи часов. Я все еще не пришел ни к какому решению, хотя выбор у меня был не такой уж большой. Я мог или вернуть брошь, или оставить ее себе. Если бы на деньги, вырученные от ее продажи, можно было бы купить паспорт, то я, не раздумывая, отдал бы брошь Торчи. Правда, и без этого деньги дали бы мне возможность прилично одеться и полгода не работать. Я не солгал, когда сказал Лауре, что мне никогда не удастся получить прописку и работу в Милане. Это было невозможно потому, что итальянская и американская военные полиции разыскивали меня в связи с некоторыми событиями, случившимися в последние недели войны. Поэтому 200 тысяч лир были для меня большим искушением.

Почему, собственно говоря, Лаура оставила брошь на столике? Было ли это сделано из сочувствия ко мне, или она хотела таким образом мне помочь? Или она рассчитывала, что я верну брошь и это даст ей возможность еще раз увидеть меня?

В итоге раздумий я пришел к решению не продавать брошь. До этих пор мне удавалось сводить концы с концами, обходиться без краж и сутенерства. Так будет и впредь.

Хотелось ли мне снова увидеть Лауру Фанчини? Лежа на кровати в жаркой, душной комнате, я вызывал в памяти ее образ и увидел ее такой, какой она была в последний раз на пороге кабачка, и я почувствовал, что не просто хочу увидеть эту женщину, а даже должен. Теперь мне было безразлично, что нельзя бить лежачего. Муж Лауры прожил с ней целый год. И теперь ему нечего предложить ей, как и ей — ему. Я ничего не отниму у него. Ему просто не на что больше рассчитывать. Наиболее верным решением этого вопроса было предоставить право выбора самой Лауре. Там, в траттории Пьерро, она уже готова была это сделать, но я уклонился от шага навстречу. Теперь я снова должен предоставить ей возможность решать, и если она не захочет меня видеть, то мне придется забыть эту женщину. Однако возможность выбора я должен ей предоставить. Желание видеть Лауру подсказало мне, как я могу ее разыскать. Я поднялся с кровати и вышел из комнаты. Я прошел по коридору к телефонной кабине. Мне не сразу удалось найти нужный номер. Наконец я разыскал его под именем Бруно Фанчини. Я набрал номер, и Лаура тотчас же сняла трубку, как будто сидела у телефона в ожидании моего звонка.

— Кто говорит? — тихо спросила она.

Я попытался представить себе и комнату, из которой она говорит, и насколько близко находится муж Лауры, которому может быть слышен разговор.

— Дэвид, — ответил я.

— О, вот это неожиданность. Как вам удалось разыскать мой номер?

— У меня находится ваша брошь.

— Не может быть! Она лежала у меня в сумочке.

— Вы забыли ее на столике. Я нашел ее сразу, как вы ушли.

— Кошмар! Я до сих пор не обнаружила пропажи.

— Как мне быть? — спросил я. — Послать ее вам по почте или занести самому? Я сделаю, как вы захотите.

Наступила долгая пауза. Я слышал в трубке дыхание Лауры.

— Алло! — сказал я. — Вы слушаете?

— Конечно. Просто размышляю. Вы можете сделать мне одно одолжение?

— Какое?

— Приложите на минутку трубку к вашему сердцу.

— Нет, этого я не сделаю, — сказал я. Мне не хотелось, чтобы она знала, как сильно оно бьется, хотя я подозревал, что ей это уже известно.

— Разве это не называется бить лежачего?

— Да, и раз мы об этом заговорили, то я должен сказать вам, что изменил свое мнение на этот счет. В будущем я буду поступать так, как вы.

— Но это ведь несправедливо.

— Мне это теперь безразлично.

— В таком случае моя брошь слишком ценна, чтобы доверять ее почте. Как вы считаете?

— Это ваша брошь и ваш риск, — сказал я, пытаясь вложить в голос металл.

— По-моему, лучше не посылать брошь по почте.

— Тогда я привезу ее вам.

— О нет. Этого мне не хотелось бы. Где вы живете, Дэвид?

— Виа Карпина, дом 23, сразу же за театром «Ла Скала», в нижнем этаже.

— Я приеду за брошью завтра, около семи часов, Дэвид.

— У меня очень примитивно, — сказал я. — Но как хотите.

— Итак, до завтра, — сказала она. — Спокойной ночи, Дэвид.

— Спокойной ночи.