Иногда после обеда расходились по спальням, чтобы подремать, однако сегодня Алексей с мстительным выражением лица проворчал, что укладываться не желает.

Лидия, которая, правду сказать, лелеяла некоторые мечты: вдруг сменит гнев на милость, вдруг рискнет прибежать к ней среди дня, пусть на минуточку, пусть ради одного поцелуя?! — сдержала досадливую дрожь губ. Но поскольку ей тоже не хотелось спать (ночью выспалась, даром что домовушка гонял ее по заоблачным высям от заката до рассвета!), она сказала, что лучше начнет сшивать лоскутки, приготовленные для одеяла и со вчерашнего дня так и лежавшие на большом столе в гостиной.

Ирина, скрывая зевоту и сонно хлопая глазами, согласилась. Лидия не сомневалась, что удерживает ее в гостиной вовсе не желание работать иглой, а синие глаза некоего раненого гусара. Тем паче что оный гусар притащил из кабинета Гаврилы Иваныча гитару с пышным полосатым бантом (совершенно такой бант на совершенно такой же гитаре Лидия видела на какой-то картине Брюллова, только, вот беда, не могла вспомнить, как полотно называлось, а может, и не Брюллову оно принадлежало, а, к примеру, Перову!) и, умело ее настроив, принялся пощипывать струны.

— Алексей Васильевич, спойте! — мигом оживилась Ирина. — Тот романс на стихи господина Карамзина, который он сам певал, бывало, у Загрядневых. «Прости» называется, если память мне не изменяет. Чудный, чудный романс! Ах, где теперь-то обожаемый наш Николай Михайлович?!

— Карамзин-то? — рассеянно подала голос Лидия, скрепляя «на живульку» первый ряд лоскутков. — В Нижнем Новгороде.

И тут же прикусила язычок, исподтишка огляделась. Как раз накануне рокового похода в художественный музей она читала какую-то статью, где рассказывалось, что в 1812 году великий русский историк жил в Нижнем.

Впрочем, похоже, ее реплика никого не удивила. Ирина даже поддакнула:

— Я тоже слышала, будто Карамзины в Нижний собирались.

А Алексей пробормотал:

— Ну, Карамзина так Карамзина, извольте, Ирина Михайловна, — и запел приятным, хоть и довольно слабеньким баритончиком, весьма ловко себе аккомпанируя:

Кто мог любить так страстно,

Как я любил тебя?

Но я вздыхал напрасно,

Томил, крушил себя!

Мучительно плениться,

Быть страстным одному!

Насильно полюбиться

Не можно никому.

Я плакал, ты смеялась,

Шутила надо мной, —

Моею забавлялась

Сердечною тоской!

Надежды луч бледнеет

Теперь в душе моей…

Уже другой владеет

Навек рукой твоей!..

Во тьме лесов дремучих

Я буду жизнь вести,

Лить токи слез горючих,

Желать конца — прости!

Алексей закончил мелодию громким аккордом.

Лидия решилась поднять глаза. Певец скромно не отрывал взгляда от струн, а Ирина, восторженно хлопая в ладоши, так и поливала его нежными взорами.

Ч-черт! Ирина решила, что это двусмысленное признание предназначено ей, а между тем Лидия могла бы поручиться, что Алексей намекал именно ей на свои чувства!

Надо было срочно все расставить по местам. Гитарой Лидия не владела, вот чему не научилась, тому не научилась! Однако голос у нее был приятный и слух отменный, поэтому она вспомнила один недурной фильм — «Эскадрон гусар летучих» — и запела, делая вид, что совершенно поглощена шитьем:

Не пробуждай, не пробуждай

Моих безумств и исступлений,

И мимолетных сновидений

Не возвращай, не возвращай!

Не повторяй мне имя той,

Которой память — мука жизни,

Как на чужбине песнь отчизны

Изгнаннику земли родной.

Не воскрешай, не воскрешай

Меня забывшие напасти,

Дай отдохнуть тревогам страсти

И ран живых не раздражай.

Иль нет! Сорви покров долой!..

Мне легче горя своеволье,

Чем ложное холоднокровье,

Чем мой обманчивый покой.

На второй же строфе Алексей поймал мелодию, и Лидия закончила романс в полном согласии с гитарою.

— Ах, какое чудо! — вскричала Ирина. — Прелесть что за стихи! Чьи они?

— Дениса Давыдова, поэта-партизана, — произнесла Лидия и снова, второй раз за этот вечер, прикусила язычок — на сей раз куда чувствительней прежнего.

— Дениса Васильевича, адъютанта Багратиона? — оживился Алексей. — Как же, наслышан о нем: и рубака удалой, и поэт славный. Правда, не ведал я, что он романические поэзы писал: думал, все больше сатирами политическими пробавлялся или баснями, вроде господина Крылова, или лихими гусарскими стишками, кои не всегда в дамском кругу прочесть прилично. А оно вон как задушевно сложено… Да точно ли это стих Давыдова?

— Можете не сомневаться, — кивнула Лидия, безуспешно пытаясь вспомнить, в каком году сие стихотворение было написано. Да разве мыслимо вспомнить то, чего не знаешь?! — Вы его просто еще не читали, вот и все.

— А музыка чья? Небось тоже Дениса Васильевича?

— Нет, Александра Журбина, — сорвалось у Лидии. Ну, язык она сегодня себе откусит, это точно!

— Слыхом не слыхала, — покачала головой Ирина.

— Да и ладно, нельзя же все знать! — подала голос Фоминична, сидевшая тут же, в углу, над ворохом лоскутков.

Тон у нее был досадливый: видимо, огорчилась, что барышня оплошала.

— Слушайте-ка, слушайте-ка, Лидия Александровна, — встрепенулся вдруг Алексей. — А как вы Дениса Васильевича аттестовали? Поэт-партизан? Откуда сие известно? Неужто рискованное предприятие его не только получило высочайшее одобрение, но и знаменовалось успехом и известностью?

Лидия пожала плечами. Ответить было нечего. О Давыдове она имела только самое общее представление: поэт-партизан, да и все тут.

— О чем это вы, Алексей Васильевич? — заинтересовалась Ирина.

— Ну как же, как же! — воскликнул Алексей. — У нас в войсках ходили слухи, будто незадолго до Бородинского сражения господин Давыдов обратился к Багратиону с просьбой разрешить ему организацию партизанских набегов на тыл противника. Он просил дать тысячу кавалеристов, но pour expérience ему дали лишь пятьдесят гусар и восемьдесят казаков. Результатов сей эскапады я не ведаю. Однако думал, впрочем, что сие — военная тайна. Каким же образом стало известно средь статских?..

Он умолк и поглядел на Лидию с явным подозрением.

«Ага, ага! — подумала она угрюмо. — Еще не хватало, чтобы меня начали допрашивать как l’espionne французских империалистов!»

Насколько Лидия помнила из истории Отечественной войны, первая партизанская операция состоялась 1 сентября. Французы готовились вступать в Москву, однако Давыдов со своим отрядом разгромил на Смоленской дороге, у Царева Займища, одну из тыловых групп противника, отбив обоз с награбленным добром и транспорт с военным снаряжением. Так же взял в плен более двухсот человек. Оружие здесь же роздали крестьянам, из них был сформирован первый партизанский отряд.

Но это — исторический факт, осмысленный позже. Каким образом он мог стать известен Лидии в первых числах сентября 1812 года?

Ага, придумала!

— Слышала, как французы на чем свет стоит проклинали каких-то партизан, какого-то гусара Давыдова, — небрежно бросила она. — Так и подумала, что это наш знаменитый поэт. Недаром еще Суворов сулил ему блистательную военную карьеру.

Так, все сошло нормально, очевидно, сей факт общеизвестен. Однако у Алексея был такой вид, словно он намеревался углубиться в разговор, который не сулил Лидии ничего, кроме неприятностей.

Как бы избежать его? Она растерянно повела глазами по столу — да так и вздрогнула от радости!

— Что такое? — пробормотала, изображая досаду. — Отлично помню, что вчера я здесь выложила ряд белых холстинковых лоскутков для узора. А сегодня они куда-то делись! Не видал ли кто?

Фоминична подошла и посмотрела. В самом деле, тщательно подобранных лоскутков и в помине не было.

— Должно, девки растащили, — проворчала Фоминична. — Ужо я им, сорокам! Не пойму, на что им те лоскутья сдались? Были бы хоть цветные, а то белые. Но вы не горюйте, барышня Лидия Александровна. Вы подите в кладовую, что за кабинетом покойного Гаврилы Иваныча, да поглядите там в сундуках. Сколь помню, оставались там лоскутки белые. Какие надо, такие и подберете себе.

Лидия рада была сбежать, а потому выскочила из гостиной просто-таки опрометью. Вслед ей неслась прелестная мелодия композитора Александра Журбина (XX век), с которой весьма успешно освоился гусар Алексей Рощин (век XIX), напевавший:

Не пробуждай, не пробуждай

Моих безумств и исступлений,

И мимолетных сновидений

Не возвращай, не возвращай!

У Лидии от его голоса мурашки по коже пошли. «Придет он ко мне нынче ночью или нет? Придет или нет?» — вот все, о чем она только могла думать.

Она поднялась во второй этаж и вскоре очутилась рядом с кабинетом старого хозяина. И остановилась, не зная, куда дальше идти, где, собственного говоря, находится упомянутая кладовка.

В эту минуту дверь кабинета распахнулась. На пороге показался Кеша. В руках он держал совок и веник, и Лидия поняла, что Кеша прибирался в кабинете.

— Кладовка? — переспросил он, услышав ее вопрос. — Да она за кабинетом. Вон там, около дивана, дверка. Вы пройдите, барышня, пройдите!

Лидия вошла в кабинет и с любопытством огляделась. Здесь, по слухам, все оставалось в точности как при Гавриле Иваныче. Она уже была в кабинете однажды, но лишь мимоходом. Очень хотелось получше рассмотреть дубовые панели, штофные обои, литографии с библейскими сюжетами по стенам, книжные шкафы, бюро, вольтеровские кресла, кожаный диван, темный дубовый паркет, темные, мрачные портьеры…

Одна вещь выбивалась из общего стиля — она-то и привлекла особое внимание Лидии. Это был изящный, на тонких высоких ножках, полированный и украшенный перламутровой инкрустацией комодик несколько необычной конструкции — как бы чуточку изогнутый. Вещица совершенно дамская, неожиданная среди этой суровой, аскетичной и довольно унылой обстановки…

— Это называется fêve, — пояснил Кеша, заметив, куда она смотрит.

— Fêve? — удивилась Лидия. — По-французски — боб? Кеша, да ты никак французский знаешь?!

— Да кое-что кумекаю, — скромно признался Кеша. — Гаврила Иваныч учили по доброте своей, ну, я и запомнил. Именно боб. Видите, по форме на бобовое зернышко похож? Предназначен для всяческих дамских безделушек и рукоделия.

— Но каким же образом он мог оказаться у твоего хозяина, закоренелого холостяка? — удивилась Лидия. — Только не говори, будто Гаврила Иваныч увлекался шитьем, вязанием и плетением кружев!

Кеша сдавленно кхекнул. Это, поняла Лидия, означало, что ее юмор был оценен.

— Гаврила-то Иваныч в молодые года был красавец собой, в гвардии служил, — начал верный камердинер с гордостью в голосе. — Гвардия особым расположением государыни пользовалась. Гаврила Иваныч тоже. — Кеша снова кхекнул, на сей раз смущенно. — Вроде даже в случае мимолетном побывал, о чем всю жизнь свято помнил, отчего весь век бобылем прожил. И вот уже в зрелые, даже весьма зрелые года задумал он жениться на одной молодой красавице хорошего рода. Как водится, испросил дозволения государыниного. Та благословила и накануне венчания прислала ему сей fêve для будущей супруги. Комодик этот по просьбе императрицы шереметевские мастера делали, а они были громадные искусники. Государыня любила говорить, мол, наш русский мастер любого иноземца перемастачит! А делали они комодик в ту самую пору, когда Гаврила Иваныч в случае был… Якобы в память о прошлом императрица и послала сей подарок. Вот только невеста возьми да помри в одночасье перед самым венчанием… Так Гаврила Иваныч один и остался. Однако fêve ему очень дорог был. Еще бы — подарок государыни! Гаврила Иваныч в нем, конечно, не иголки и булавки держал, а печати и сургуч — письма печатать. Я помню, как хозяин сию безделку любил, и держу его в чистоте безукоризненной. Пылинки сдуваю, полирую, скважины прочищаю. Да что проку? Открыть нечем!

— Что, ключи потерялись? — удивилась Лидия.

— Не ключи, а ключ, — пояснил Кеша. — Он для всех ящичков один был. Затейливый такой… на нем даже буковки стояли — ВО.

— ВО?! — так и ахнула Лидия. — И что же это значит?!

— Гаврила Иваныч, покойник, сказывали, дескать, это рукомесло какого-то шереметевского мастера, — пояснил Кеша. — Вроде бы Василий Октябрев его звали. Имя среди кузнецов известное было. Но Гаврила Иваныч как-то обмолвился, что это не столько знак мастера, сколько знак самого ключа. ВО — значит, все открою.

— Неужто все? — с замиранием сердца спросила Лидия, вспоминая, как один ключ открыл одну дверь, после чего начались ее приключения.

Он тоже был затейливый. И буквы на нем значились — ВО. И он имел отношение к семье Рощиных!

Неужто тот самый ключ?!

— За все не поручусь, — ответствовал Кеша, — но им одним все ящички сего стола можно было открыть и закрыть. К шкафам книжным он также подходил, и к бюро, хотя там замки куда больше по размеру и скважины шире. Раз я попробовал дверь кабинета им закрыть — и что ж вы думаете? Удалось! Надо быть, и к другим дверям тоже ключик пришелся бы, да беда — запропал куда-то после смерти Гаврилы Иваныча. Может, отыщется когда-нибудь…

Лидия покачала головой. Она совершенно точно знала, что нет, не сыщется ключ от затейливого французского комодика со смешным названием fêve, то есть боб. Не сыщется, потому что валяется где-то в московском проулке, засыпанный пылью и пеплом… и не найти ни его, ни проулка того, ни дороги домой…

Навернулись слезы мгновенной тоски о прошлом, такой тоски, что Лидия едва не разрыдалась. Скрывая слезы, проговорила дрогнувшим голосом:

— Что же императрица такой ценный ключ Гавриле Иванычу отдала? Небось он бы ей и самой пригодиться мог, если и в самом деле все открывал?

— В том-то и беда, — заговорщически шепнул Кеша. — Якобы государыня этим ключом невзначай открыла одну дверь, накрепко запертую с другой стороны — а там оказался один из… ну, из тех, кто у нее тогда в случае был, да в приятной дамской компании…

И Кеша испуганно прикрыл ладонью рот, пробурчав почти невнятно:

— Ох, разболтался я! Вы уж, барышня, никому не сказывайте…

— Понятное дело, — рассеянно пробормотала Лидия, ибо и в самом деле все было совершенно понятно.

Екатерине Алексеевне, открывшей то, что лучше было бы не открывать, теперь и дотронуться до этого ключа было противно! Вот она и сбагрила его бывшему мимолетному любовнику, который как раз собрался жениться. С намеком — отнюдь не все двери следует открывать!

— Императрица была права, — усмехнулась она. — Наш мастер Василий Октябрев всех перемастачил. Это же надо — ключ, открывающий ВСЕ, сделать! Уму непостижимо, как это возможно!

— Да говорят, тот мастер врагу рода человеческого душу продал, вот и вся хитрость, — как-то буднично брякнул Кеша. — Ну, нечистый ему и подсобил.

— Душу продал?! — так и ахнула Лидия. — Да ну, разве такое бывает?

— А почему ж? — пожал плечами Кеша. — Исстари пословица жива: кузнец-де с чертом водится. В кузне своей он воистину адский пламень раздувает! Об том Василии Октябреве знаете что рассказывали? Он-де убил одного немецкого мастера, который тайно выведывал его секреты. Ну и приговорили его к смерти. Граф Петр Борисович Шереметев стал просить помилования у императрицы для сего великого мастера. А она говорит: вот коли он в самом деле так велик, как ты сказываешь, пускай сделает мне ключик, который открывает любую дверь. Тогда, мол, я его помилую. Стал Василий Октябрев ключик такой придумывать, а никак не получается. И тогда посулил он ворогу нашему, диаволу, что душу отдаст в вечное пользование, коли тот ему поможет сделать ключ, коего императрица желает. Ну, бесу-то никакое дело не в дело, махнул он хвостом — и готово. Освободили Василия Октябрева — он еще потом ее величеству цепочку сделал из замочков для ключиков, которые якобы запирали сердца всех тех, кого она любила, от соблазнов.

Лидию озноб пробрал. Да ведь про эту самую цепочку ей рассказывал Алексей Рощин в крошечном корректорском кабинете, иначе говоря, в штаб-квартире фирмы «Ключ к тайне»…

— И что, явился потом черт за его душой? — спросила она, не слыша своего голоса.

— Знать, явился, он же, ворог наш, не упустит своего, — пожал плечами Кеша. И тут же испуганно вздрогнул… ибо упомяни о черте, а он уж тут!

Издалека донесся зычный зов Фоминичны:

— Кешка! Поди сюда!

— Ох ты, господи! — простонал Кеша. — Начисто позабыл, что меня на птичьем дворе ждут… гусиное перо драть на подушки да перины.

— Что за ерунда? — удивилась Лидия. — Там же девок полно для такой работы.

— У девок у наших пальцы толстые да неуклюжие, — со знанием дела пояснил Кеша. — А у меня, наоборот, длинные да ухватистые. Я как начну, как начну… они по одному гусю едва ощиплют, а я уж тройку оголил!

— Ладно, — хихикнула Лидия, — беги, оголяй очередную тройку. Спасибо тебе, что все рассказал. А я в кладовку пойду.

Кеша с поклоном открыл ей дверь, и Лидия почувствовала, что ему приятна была ее благодарность. Наверное, ему никто никогда не говорил спасибо. Черт, ну и время, вот угораздило же Лидию угодить именно сюда…

Она вошла в прохладную боковушку, исполнявшую роль кладовки, и сразу увидела несколько сундуков, больших и маленьких. На всех висели замки, отперт был только один, и на дне его Лидия без труда обнаружила смотанные в рулончик лоскутки. Правда, они были не слишком-то белые, а скорее серые, вернее, того смурого цвета, каким бывает только что сотканное и еще не отбеленное полотно, однако к желтым и синим, в окружении которых должны были лежать согласно узору, вполне подходили. Лидия вынула из сундука все до одного, опустила крышку и, улыбнувшись Кеше на прощанье, пошла в гостиную.