Гений
Отпустили его к вечеру, и Вельский удивился – как это так? Ведь был же топор! И Женька мертвая! И его собственное, данное со страху признание. И допрос, на котором Вельский то и дело путался, пытаясь воскресить события минувшей ночи, вспомнить названия улиц, по которым гулял, ларька, где покупал самогон, людей, с каковыми доводилось встречаться.
Вспоминал, а они не вспоминались, ну кроме Демона, конечно. Его-то Вельский хорошо запомнил, и ментам, когда те в ответ на рычание к оружию потянулись, запретил трогать, сам вывел на улицу, посадил у подъезда и приказал ждать. Демон послушал, только выл, когда Вельского в машину засовывали.
Никто никогда еще так не переживал за него. А мамка собаку заводить запрещала, мамка любила кошек, но отчего-то эта любовь ограничивалась коллекцией фотографий, заграничным журналом, переводными картинками да его, Аркадия, детскими рисунками. Те кошки походили на нарезные батоны белого хлеба, с короткими лапами да хвостами-багетами...
Господи, куда они подевались-то? Мама ведь хранила, берегла, а он... как холодильник старый, заклеенный сверху донизу серыми-розовыми-желтыми котятами выносили на помойку, помнит, а вот, куда рисунки подевались – нет.
Жалко. И Демона тоже. Он, наверное, совсем разочаровался в людях, убежал, чтобы и дальше бродить по ночам, пугая и отталкивая. Где его искать? А если найдешь, то поверит ли человеку, уже обманувшему однажды?
Но Вельский не обманывал, его ведь арестовали. И в камере держали. И допрашивали, наверное, часа три, выпытывая мельчайшие подробности вечера. А он, дурак, разливался соловьем, и Достоевского вспомнил, и Пушкина, и еще кого-то... потом объявился тип в синем костюме, адвокат, и долго пререкался со следователем, а Вельский, не слушая их совершенно, все про Демона думал и про то, что как бы дождь не начался. Собаки ведь тоже болеют.
Спор закончился победой адвоката, Вельского отпустили, хотя вряд ли надолго.
На улице был вечер, ясный и теплый, дымно-лиловый, с ровными рядами фонарей и черными силуэтами деревьев, с людьми и машинами, с запахами и звуками, которые Аркадий сейчас ощущал как-то совсем иначе, нежели накануне. Ярче, что ли?
А Демон ждал. Свернулся под лавкой, положив уродливую морду на костлявые лапы, и дремал. Рядом на газетке лежал нетронутый кусок колбасы, крупная мясная кость да половинка булки.
– Ну и что ты не ешь? – Вельский присел рядом и, протянув руку, коснулся шерсти. Жирная, с колтунами. И блох, наверное, полно. И уши вон больные, гнойные, и глаза текут.
Пес, как показалось, радостно оскалился. А верхний правый клык желтый, видать, тоже больной.
– Тебе есть надо много. Вон какой здоровый, прям как я. Только тощий, как... – хотел сказать «Женька», но осекся. Нету ее больше, и ведь вроде бы как сам хотел, чтобы не было, планировал, решался, а вот убили – и понял: неправда все прошлые желания. Муть одна.
– Ну вылезай, друг, пойдем домой.
Демон неловко выбрался из-под лавки и, потянув носом, подобрал-таки колбасу.
– Ешь-ешь, я подожду, – Вельский сел. – А то дома ни черта нету. Слушай, тебя бы помыть... и к ветеринару. Не любишь? Ну я сам врачей как-то не очень, но с тобой, друг, ситуация иная. Ты, друг, нуждаешься...
Лиловый вечер расцветал все новыми и новыми красками, Демон, проглотив и булку, громко, счастливо и с наслаждением разгрызал кость, а Вельский, сидя на лавке, вполголоса рассказывал ему о чем-то совершенно неважном. В данный момент он был счастлив.
* * *
– Тетя, ну скажи ему! – племянница продырявила зеленую крышечку на бутылке с кефиром и припала к горлышку. – Куда ему жениться! Тем более на этой! Да она ж... она его даже не любит, вот!
Этот аргумент, похоже, казался Аньке определяющим, впрочем, ею затронутая тема и вправду вызывала беспокойство. Серж и женится? На этой блондиночке, въехавшей в четвертую квартиру? Когда она появилась? Месяца три назад? И уже свадьба? Шустрая девочка.
– И меня она терпеть не может, – Анька облизала губы. – Она меня уродиной обзывает. Я ему сказала, а он знаешь, что ответил?
– Не знаю.
– Что я на самом деле уродина!
– Глупости.
– Вот! Если он на ней женится, она его вообще к рукам приберет, а меня из дому выживет! Кто она такая?! Откудова вообще появилась?
– Откуда, – механически поправила Дашка, повторяя про себя вопросы, озвученные племянницей. А ведь правильные вопросы-то, откуда молодая, красивая и одинокая девица появилась в этом доме? И как получилось, что Сергей, замкнутый и подозрительный после Риты, вдруг решился на женитьбу?
– Я у нее спросила, а она мне, типа, не твоего ума дела. И вообще она – хамка и истеричка! – нелогично закончила Анька, допивая кефир. – Теть Даш, ну ты ему хоть скажи, тебя он послушает! А то я начинаю, он сразу – заткнись и не вмешивайся, учиться иди. А я что, я ж пойду, я ж не против учиться, но она-то при чем тут?
Совершенно ни при чем. То, что происходило, Дашке не нравилось, более того, Дашку это настораживало, чудилось в появлении Елизаветы покушение на Дашкину шкатулку. И пусть не знают о ней ни Серж, ни племянница, ни уж тем паче пропавший после освобождения Милка, но за прошедшие годы страх потерять обретенное сокровище не ослаб. Наоборот, день ото дня он становился сильнее, прорастая ночными кошмарами, дневной подозрительностью, недоверием, которое доходило до алогично-параноидального, ставшего причиной распада тех коротких романов, которые случались на Дашкином пути.
– Значит, говоришь, свадьба?
Анька кивнула и вздохнула, нарочито горестно, еще по-детски, а ведь, если подумать, взрослая девица. Вымахала ни в мать, ни в отца: крупнотелая, рано оформившаяся и неуклюжая. Глуповатая, пожалуй, и неуравновешенная, легко впадающая в уныние и столь же легко находящая поводы для радости.
Нельзя сказать, что Дарья совсем не любила племянницу. Скорее уж то чувство, которое она испытывала по отношению к Аньке, было единственно доступным Дарье проявлением любви. И даже доверия, распространившегося настолько, чтобы дать запасные ключи от квартиры.
– И когда?
Она пожала плечами и, испустив очередной вздох, печально заметила:
– Наверное, скоро.
И была права. Свадьба состоялась в следующем месяце, несмотря на Дашкины уговоры и Анькины истерики. Последние довели Сержа до состояния тихого бешенства, и он пригрозил выслать дочь в другой город, «учиться жизни».
– И не смей за нее заступаться! – горячился он, заявившись вечером в Дашкину квартиру. – Ты хочешь, чтобы она стала такой, как Милка?
Дарья не хотела, и скандалов не любила, племяннице сочувствовала, а с новой супругой Сержа старалась не пересекаться. Это получалось на удивление легко – Елизавета в свою очередь не горела желанием сводить близкое знакомство с родней мужа. Она переехала в пятую квартиру, прихватив с собой злосчастное трюмо, а Аньку отправили вниз.
– В ссылку, – мрачно пошутила та. – Конечно, ему эта родной дочери дороже! Тетя, ну вы хоть скажите!
Дарья не сказала, Дарья не вмешивалась в ситуацию да и не особо вникала в нее – представился удобный случай с командировкой в Южную Америку. Потом была сама командировка, затянувшаяся на год, и еще полгода работы в Берлине, несколько статей по новым кардиотропным препаратам, несколько наработок, в большинстве своем не слишком удачных, и новое направление исследований.
Домой Дарья вернулась осенью и снова в дождь, по-ноябрьски холодный и темный, пахнущий прелыми листьями, чужими, смытыми в канализацию духами, сырой землей и еще жареной картошкой, аромат которой витал во дворе.
Захотелось есть. И спать. И наконец, больше никуда не уезжать отсюда. Дом выступал из дождя скучной серой громадой, в которой черными квадратами виднелись окна, а в них – скупые желтые отблески ламп. Под неработающим фонарем расплывалась лужа, а на клумбе, по краю которой торчали сухие кустики отцветших астр и бархатцев, мерз кот.
В подъезде же было тепло и уютно, ковровая дорожка по ступенькам, синяя, с желтым бордюром, новая совсем, интересно, кто это положил? Или вот кадка с сансевьерой, в простонародье – щучьим хвостом. Занавески... новые половички, все одинаковые.
Перемены были приятны и вместе с тем раздражали, они словно бы лишали Дашку возможности вернуться в дом ее прошлого, ею оставленный, отложенный ненадолго.
Зато в квартире все по-прежнему. Пыльно очень, грязно и специфический запах нежилого помещения. Лампочка не работает, на обоях – черное пятно и подоконник вздулся, наверное, затекало по осени. В ванной на стене плесень появилась. И в «Истории государства российского» Карамзина страницы склеились.
Дашка долго ходила по комнатам, вспоминая, примечая малейшие изменения и удивляясь тому, сколь много их случилось за два года. Ремонт, определенно, понадобится. Впрочем, деньги есть, да и Серж, если надо, поможет.
На следующий день она отправилась по искомому адресу, ей нужно было убедиться, что со шкатулкой все в порядке.
– Ах, это вы, – дверь открыла некрасивая сгорбленная старуха с крючковатым носом и черными, с поволокой глазами. – Вы проходите, проходите... такое горе, такое горе... но вы не волнуйтесь, я в курсе Левушкиных дел, в курсе...
В темной прихожей было пусто, не считая табурета в углу, да пары черных галош под ним.
– Позволите? – старуха требовательно протянула руку, и Дарья вложила бумажку, выписанную в прошлый раз. – Ну да, третий, третий нумерок. Левушка очень его любил. Ах, говорил он, Сарочка, только погляди, какие мастера были, не чета нынешним. Но вы не волнуйтеся, не волнуйтеся, он же только мне и показывал, а там, внутри, все согласно переписанному. Ожерелье на сто семьдесят восемь розовых жемчужин, размером...
Старуха принесла шкатулку откуда-то из глубин квартиры, и вслух перечислила содержимое, подробно описывая каждую вещь. Все было на месте, все было цело, кроме уважаемого Дарьей Льва Антоновича, который, по словам старухи, уж десять дней как преставился.
– А вы не желаете продлить контракт? – Дарья, подняв на ладони хризантему, поднесла ее к свету. Привычно вспыхнули желтым пламенем лепестки, заиграли всеми оттенками золота. – Я готова платить.
– Ах, дорогой мой человек, когда б вопрос стоял только в деньгах... но Левушка мне говаривал: смотри, Сарочка, главное в нашем деле доверие не обмануть, репутация – вот настоящий хлеб. И сколько лет он работал? И разве ж была хоть одна жалоба? Хоть одно нарекание? Нет, Левушку берегли, Левушку рекомендовали! – старуха воздела кривой палец к потолку. – Но разве ж эти рекомендации там примут? Нет.
– Я вам доверяю.
– Вот! Доверяете! Вы беспечны, вы поглядите на меня, сколько мне осталось? И могу ли я гарантировать, что завтра не умру? Или послезавтра? Или через месяц? Или то, что договор наш будет соблюден после моей смерти? Или рекомендовать вам иного человека, который заслуживал бы доверия? Нет, нет и нет... Левушка один такой был. Берите, уходите и мир с вами.
Мира в Дашкиной душе не было, какой мир, когда она совершенно не представляла себе, что делать с сокровищем, которое несла домой в обыкновенной матерчатой авоське.
Весь вечер она перебирала жемчуга и планы: сберкасса, почта, сейф в квартире. Вариантов было много, но ни один из них не устраивал Дарью на все сто процентов. А оставлять шкатулку в квартире она не решалась, и не столько из опасения кражи, сколько из смутных предчувствий, прижившегося недоверия ко всем и вся. В тот день она так ничего и не решила, а на следующий состоялось сразу две встречи.
Первой появилась Анька, за прошедшие два года племянница стала выше, массивнее в формах и громче голосом. А манеры остались прежними, и взгляд этот, наивно-детский, и неподдельная радость... а вот из нового был живот. Он выпирал шаром идеальных очертаний и пугающих размеров, выдавая то специфическое положение, в котором пребывала Анна.
– А ты не писала, что вышла замуж, – зачем-то сказала Дарья, лихорадочно вспоминая содержание полученных писем, последнее из них было пятимесячной давности и касалось дел пустяковых.
– Я и не вышла, – ответила Анька, устраиваясь на стуле. Подхватив со стола зеленое, пробитое мелкой точкой парши яблоко, она вытерла его о платье и впилась в сочный бок. – Понимаешь тетя, так уж получилось, что...
– Понимаю.
Она и вправду понимала. Ну почти понимала, а скорее не желала снова влезать в хитросплетения чьих-то жизней, от Дарьи далеких и оттого совершенно неинтересных.
– Вот, хоть ты... а то эти только и зудят, и зудят, – она ела яблоко, громко чавкая, брызгая светлым соком и хлюпая заложенным носом. – Лизка особенно, совсем от нее покоя нет. Еще не приходила? Ну так появится. Ей от тебя поддержка нужна, будет про аморалку бубнить.
– А тебе?
– Что мне?
– Что тебе нужно?
– Ну... просто... повидаться. Я ж давно уже... и письма ты редко пишешь. А тут тоска смертная, прям хоть вой, хоть вешайся. А вообще ты как, на пенсию не собираешься?
Дарья онемела. Пенсия? Да о какой пенсии может идти речь, когда она только-только начала разрабатывать новую идею, перспективную, интересную, захватывающую.
– Ну да, ты ж еще молодая, – все Анькины мысли отражались в ее глазах, ярко-голубых, наивных, доставшихся от матери, которую Дарья вдруг возненавидела, именно сейчас, спустя столько лет, возненавидела. – Я ж просто одна... подумала, что если с ребенком чего помочь... или вот в роддом.
Разговор закончился ничем, Анна еще некоторое время сидела, поедая яблоки, рассуждая о жизни и взаимопомощи, а Дарья думала, что за два года изменились не только подъезд и квартира, но и люди.
Второй же визит случился спустя часа полтора после первого, и снова подтвердил мысль о переменах. Появившаяся на пороге квартиры блондинка мало чем напоминала девушку с зонтиком и свертком, либо же скромную невесту в белом гипюровом костюме из местной мастерской. Она была высокой и холеной, уверенной в себе и собственном превосходстве над Дарьей.
Смешно.
А Серж постарел, поседел в полголовы и обрюзг еще больше. Круглый живот его мало отличался от Анькиного размерами, пухлые руки торчали из коротких рукавов рубашки, а узел галстука подпирал три мягких подбородка.
– Доброй ночи, – сказала блондинка, протягивая коробку из кулинарии. – Ничего, что мы без предупреждения? По-родственному.
– Ничего, – ответила Дарья. Родственных чувств к этим двоим у нее не возникло.
– Мы очень рады, что вы наконец вернулись домой. Признаться, я так переживала, и Серж тоже весь извелся.
Взгляд ее меж тем шарил по квартире, словно бы прицениваясь, примеряясь, выискивая. И Дарье чудилось, что еще немного и он нахально, проникнет сквозь плотные дверцы шкафа, на которых белым пятном проступал ожог, и дальше, за толстые тома, убранные за ненадобностью, под старый халат из байки и наволочку к черному блестящему, несмотря на прошедшее время, дереву.
Дарья сама не помнила, как пригласила на кухню – лишь бы увести из зала, как долго возилась с перетягивающей коробку бечевой, елозя по ней тупым ножом, как тем же ножом мяла крем, крошила свежие коржи, как делала чай, о чем говорила... все мысли ее были там, рядом со шкатулкой.
К счастью, визит не затянулся надолго, выпив чай, испробовав торт, гости – а теперь и Серж был в этой квартире не более, чем гостем – откланялись.
Зачем они вообще приходили? Чего хотели? На что рассчитывали?
На хризантему. Эта выскочка хочет украсть цветок, как когда-то Желла, присвоить и лишить... на этом месте Дарья запнулась и запоздало удивилась – кого лишать?
Ее? Она ни разу не прикоснулась к украшениям из шкатулки, ни разу не испытала желания не то что надеть – примерить. Не возникало и желания продать. Так зачем же хранить? Не проще ли...
Не проще, решила Дарья. Все естество ее восставало против того, чтобы отдать украшения Елизавете, а та ведь примет и, более того, узнав о шкатулке, сделает все, чтобы прибрать ее к рукам. Но тогда кому? Аньке? Толстой и неуклюжей, по-детски обидчивой и безответственной? Ожидающей ребенка?
Дарьино сердце вдруг замерло. До этой минуты нерожденный ребенок был абстракцией, элементом неизбежности, грядущим неудобством, избежать какового вряд ли бы получилось. Теперь же это существо неизвестного пока пола и достоинств непостижимым образом подчинило себе все Дарьино мироздание.
И когда спустя несколько месяцев на свет появилась девочка, Дарья отчетливо осознала, что решение, принятое в тот день, было правильным и единственно возможным.
Но вот исполнить его она так и не сумела.
