Гений
Небо полыхало. Громадины туч, сталкиваясь друг с другом, рождали молнии. И вспыхивала ослепительная белизна, и таяла, сменяясь предзакатным кроваво-алым цветом и робкой синевой, которая тут же сгорала до угольно-черного.
Вельский стоял на балконе, отделенный от безумства стихии лишь хрупкой преградой из стекла да пластика. И раскаты грома вызывали ужас, и молнии казались опасно-близкими, и ночь – безумной, предвещающей беду, подходящей для зла.
– Я смотрю на вас! – сказал Вельский, дрожа всем телом. – Я выше вас!
Горели окна пятиэтажек, мелькали в пятнах фонарей суетливые тени, не то еще человеческие, не то уже демонические, явившиеся своими глазами узреть то, чему суждено свершиться.
Но еще немного времени, еще секунда наслаждения тем, что судьба мира в его руках. Еще... еще громовой раскат, оглушительный, встряхнувший дом от крыши до фундамента, прокатившийся по телу разрушительным звуком.
– Я слышу! Я иду! – голос Вельского потонул в шуме летнего ливня, но ему было все равно.
Выйти в коридор, обуться, кое-как запихав шнурки в ботинки, напялить пиджак, кургузый и мятый, висевший здесь уже давно. Нацепить кепку. Сжать топор. Он готов... он исполнит то, что предназначено.
Поворот ключа, открытая дверь, еще один раскат и вспышка молнии. Темнота.
Темнота?
Да! Это знак. Благословение. Указание правильности пути, и теперь он точно не отступит.
Вельский вышел на лестницу, сжимая топор обеими руками. Ладони вспотели, шея зудела и во рту поселилась характерная сухость, появляющаяся после длительной попойки. Лестница уходила вниз и вверх, но из темноты проступали лишь первые несколько ступенек, прикрытых дорожкой. Слабые отблески лунного света скорее сгущали, чем разгоняли сумерки.
Было страшно.
Было прекрасно. Колотилось сердце, бурлила кровь, и только замерзшие пальцы покалывало, точно иглами.
Где-то высоко вверху скрипнула дверь, выпуская свет и голос, но Вельский не разобрал ни слова да и человека не узнал. Но остановился, вжимаясь в стену, замер то ли в испуге, то ли в предвкушении. Скоро уже, совсем скоро.
Дверь хлопнула и внизу, совсем рядом. Шелест, шорох складываемого зонта.
– Да... да, дорогой, ну а что я могу сделать? Интерес? Ну естественно, у старухи есть какой-то интерес, знать бы еще какой. А что Герман? Да он просто лох, которого Императрица на цепь посадила и при себе держит. Даже странно, что он купился на обещания... ну будет видно, не торопись, все идет по плану. Главное действовать аккуратно. Что с моим? Да дрыхнет, небось, скотина... ну я тебе сразу говорила, что единственное, на что он способен – упиться до белой горячки. Не волнуйся, это даже на руку, кто поверит алкоголику? Вот и я о том же. Нет, солнышко, приезжать не надо, ты же сам говорил... ничего, я сама справлюсь. И да, милый, я тоже очень сильно тебя люблю. Целую.
Вельский окаменел. Этот голос, эти интонации с грассирующим «р» и шипяще-змеиным «с», с переходами от нежного мурлыканья до предвещающих взрыв и истерику ноток. Этот голос не мог быть здесь!
Или мог? Она пришла! За ним пришла, чтобы упрекнуть, ткнуть в лицо его беспомощностью, посмеяться, как делала это всю жизнь. Стерва! Даже после смерти не оставит его в покое.
А была ли смерть?
Не было! Ничего не было! Догадка ослепила и обездвижила. И только новый раскат грома, в котором Вельскому почудились отголоски демонического смеха, вернул способность думать.
Женька не умирала. Женька-стерва-тварь-паразитка-дура жива. Она обманула его, она смеялась над ним, она звонила, а потом, когда он сидел на кухне полумертвый от страха и унижения, хохотала где-то там, далеко или рядом, не суть важно. Главное, что она смеялась. И любовник ее тоже.
Все они!
Ничего, он еще покажет, он еще отомстит, он превратит смех в слезы.
Вельский сжал топор. Приподняв, закинул на плечо. Осторожно, стараясь не нарушить тишину подъезда неосторожным звуком, спустился на ступеньку. И еще на одну.
Тишина.
Почему она там стоит? Кого ждет? Услышала? Почувствовала незримое приближение смерти? На этот раз все будет по-настоящему.
Глухой стук каблуков о прикрытые ковром ступени. Бормотание. Вздох. Свет, слабый, с экрана мобильного телефона, но все же заставивший замереть, затаив дыхание. Жертва не должна услышать охотника.
Жертва приближалась. Вот она... и еще немного... он узнал длинный плащ с нарочито широкими рукавами и белой оторочкой по воротнику. И завязанные в узел волосы, и запах духов, пусть размытый дождем, но знакомый, с нотами имбиря и сандала.
Когда расстояние сократилось до трех ступенек, Вельский вышел из темноты и громко, грозно сказал:
– Ну, здравствуй, дорогая!
Она отшатнулась. Жаль, что лица не разглядеть, а ему хотелось бы увидеть ужас и раскаяние за все, что она с ним сделала.
– Страшно? Да, пусть теперь будет страшно тебе... – он наступал нарочито медленно и топор приподнял, демонстрируя. – Ты же мертва, призрак, а призраку ничего не будет, если я убью его еще раз. Вот так...
Он замахнулся и зажмурился. Медлил. И только когда Женька, слабо вскрикнув, толкнула в грудь, вместе с тем пнув в коленку, Вельский пошатнулся и, не глядя, опустил топор. Лезвие с глухим звуком вошло во что-то твердое и застряло.
А он, не открывая глаз, разжал руки и поскакал вниз, перепрыгивая через ступеньки, грохоча и плача.
Не хотел он убивать! Но сделал, сумел, отомстил... почему так плохо-то?
* * *
Милочка пришел в квартиру с коричневым чемоданом, курткой с продранными рукавами, коробкой из-под обуви и пятью баночками боярышниковой настойки. Все пять он опрокинул сначала в кружку, потом в желудок.
И ведь за сердце не боится, гаденыш.
– Че смотришь? – Милочка заглянул под крышку, понюхав суп, скривился. – Скис.
– Свари свежий, – Дашка давила в себе злость. Нужно быть осторожной, дружелюбной, нужно все сделать как можно быстрее. А боярышник... хорошо, она не станет выкидывать эти баночки. Пять – это много.
За два дня количество баночек выросло втрое. Дашка, преодолевая брезгливость, выуживала их из мусорного ведра и складывала в нижний ящик шкафа. Тот стоял в Милочкиной комнате, но поскольку ящик был без ручки, Милочка в жизни не стал бы возиться, открывая его гвоздем.
Впрочем, ручка у Даши тоже имелась. Она приделает ее позже.
Спустя недели две по дому пронесся слух, который менялся от квартиры к квартире, обрастая все новыми и новыми подробностями. И если факты поначалу были хоть более-менее достоверными, то уже к вечеру они извратились, в совокупности своей создавая историю жуткую и завораживающую.
Милослав Скужацкий убил мачеху.
– А от завсегда гаденышем был, – гневно бряцала кастрюлями Клавка, и молоко на плите вскипало желтоватой пенкой. – От Дашка – хорошая девка, жалостливая. За мачехой-то вона сколько лет глядела, хотя ж никто и не обязывал. И дальше б глядела, только ж этот ирод приперся. Ну да, приняла и приписала, так сестра ж, и жалостливая, говорю...
– Ну да, добрая девочка, не то что родственники ее, – шептала Манька, отводя глаза. И стыдно ей было, что зятя выгнала, и страшно – а ну когда б он ее потравить вздумал? Из мести? И еще не по себе слегка – что остальные скажут? – Добрая и вежливая всегда была. И да, давно переехала жить, годиков пять как. Чего-то у них там с братухой не заладилось, та-то фифа, известно, а Дашка – скромненькая, тихенькая... ох, а когда б и ее...
– Милослав? Отравить? – Серж был хмур и зол, но больше оттого, что выходка эта предвещала неприятности, чем от беспокойства за брата. – Помилуйте, у него мозгов на сложный план не хватит. Что он ей подсунул? Крысиный яд? В банке от боярышника? Тогда, пожалуй, нет. Вы не поймите превратно, я не думаю, что мой брат способен на преступление, но говорите нашли два десятка аналогичных баночек? Он выпивает, да, об этом я знал, пытался воздействовать, но увы... И пакет с ядом? А откуда он... ах дворником работал, выдавали для борьбы с грызунами. Ну простите, я вряд ли чем могу помочь. Дарья? Она точно ни при чем, моя сестра не глупа, если бы она и вздумала травить Анжелу, то сделала бы это иначе. Она же у нас медик, с ядами работает. Нет, нет, я точно не знаю. Подайте запрос – вам ответят. Извините, помог, чем сумел.
И только Милочка все отрицал, клялся, что не виноват, что в жизни не стал бы, а разговоры его про квартиру – глупость и вообще с пьяных глаз, а кому по пьяни-то верить можно? И яд он не знает откуда, и банки эти... Но его слова ничего не изменили. Был суд, был приговор, на удивление мягкий – Серж не кинул брата, – и долгие годы Дашкиного спокойствия.
Наконец, она могла заняться наукой.
* * *
Звонок в дверь раздался в четверть первого, когда Дашка, отложив расчеты, которые все равно не ладились, решила отправиться спать.
– Привет. Можно поговорить? – На пороге стоял Серж. Дашка кивнула. Она не ощущала ни смятения, ни растерянности, ни даже удивления, более того, она ждала этого визита сразу после суда, но прошел месяц, другой, третий...
– Здесь все по-прежнему, – сказал он, оглядываясь.
Ну да, а чего он ждал? Перемен в одночасье? Это он изменился, постарел, обрюзг, раздался в талии и оттого казался уже в плечах. Три подбородка спереди, три складки под затылком сзади, выпяченная губа, и ранние залысины.
– На кухню проходи, – велела Дашка. Смутилась вдруг – она уже давно не разговаривала с ним. Случайные встречи в подъезде. Вежливые вопросы. Вежливые ответы. Неискреннее приглашение зайти в гости и привычная отговорка про занятость. – Чай будешь?
– Спасибо, нет. Поздно, и не засну потом.
– Ну как знаешь. – Убрав блокнот – вот он, оказывается, где – и отогнав несвоевременную мысль о том, что при расчете следовало обращать внимание не только на количество сокращений и интенсивность, но и на ритмичность, Дашка села на табурет.
– Дарья, мне кажется, что мы должны серьезно поговорить. То, что случилось с Милославом, закономерно, но... нелогично. И да, это я помог ему, воспользовался кой-какими старыми связями. И сделал это отнюдь не потому, что так уж люблю родственника.
И снова нет страха, а надо бы, ведь Серж не просто пришел сказать, это он бы сделал раньше. Нет, ему нужно что-то. И Даша догадывалась, что именно.
– Я тебя понимаю. Нет, действительно понимаю, ведь тебе пришлось тяжело, – ногтем большого пальца он скреб обручальное кольцо, точно желая счистить одному ему видимую грязь. – Я был неправ, когда взвалил на тебя то, что должен был делать сам. И эти сокровища...
Первая иголочка страха, лед возле сердца – ни вдохнуть, ни выдохнуть, малейшее движение, и она прорвет тонкую сумку перикарда и воткнется в мышцу.
А скажут – сердечный приступ.
– Их на самом деле уже не существует, – печально добавил Серж, глядя поверх очков. Нет, не обманешь, он ведь не верит, что их не существует, он просто пытается понять – удалось ли найти.
– Да, я уверен, что мамины драгоценности потеряны навсегда. Она их продала или отдала, или вообще потеряла... что ждать от сумасшедшей?
Снова пауза и еще один взгляд.
– Но ты потратила на поиски несколько лет жизни, поссорилась со мной, обрекла себя на существование в одной квартире с безумицей, но когда к ней добавился буйный алкоголик – не выдержала. Нет, Даша, не бойся, я не буду тебе вредить. Я поэтому пришел.
И вовсе не поэтому, а потому, что ее решение подтолкнуло и его.
В пятой квартире часто ссорятся, об этом говорят шепотом, осторожно, но говорят.
Взглядом ли она себя выдала, неловким движением или равнодушием, за которым тщательно прятала остатки эмоций, но Серж вдруг подался назад, ударившись о холодильник, выругался так, что Дашка покраснела, и совсем другим голосом сказал:
– Только не отрицай, что ты к этому руку не приложила? Дашка, я тебя знаю... а еще знаю, чем вы там занимаетесь. Новое лекарство, верно? Для сердца... Дашка, ты должна мне помочь!
И Дашка помогла. Спустя месяц Серж стал вдовцом, а во второй квартире сделали ремонт.
– Горе сближает, – решили соседи, глядя на разом потеплевшие отношения брата и сестры.
И это было правдой.
