Игорь
Сложившаяся ситуация не давала покоя даже во сне, точнее, она не давала спать, вклинивалась в мысли наяву, пробуждая в душе обиду и зависть. Пусть Дед в своем праве, он мог завещать деньги любому человеку, фонду или благотворительной организации… но содержанке… было в этом нечто до такой степени отвратительное, что хотелось бросить все, сесть в машину и уехать, оставив белобрысую наедине с проблемами, которые непременно возникнут.
Завещание – подстава, причем в равной степени и для Александры, и для семьи, которая вдруг перестала существовать. А Игорю, значит, отводится роль охотника.
Он не хотел играть роль ни охотника, ни жертвы, ни какую бы то ни было иную. Решение поговорить с Александрой созрело давно, вот только Бехтерин все откладывал неприятную беседу, перебивая ее другими делами.
И сегодня тоже, белобрысая весь день просидела у себя в комнате, Игорь несколько раз подходил, но постучать так и не решился.
Потому что трус… так Васька сказал, и мать молча поддержала брата. И тетушка тоже. А Мария никого не поддерживала, Мария была сама по себе, курила, бродила из комнаты в комнату с мрачным видом и если с кем и заговаривала, то лишь с Татьяной. И лишь для того, чтобы поддеть. Татьяна отвечала молчанием, в котором Игорю чудилось что-то от обреченности.
И на этом фоне Ольгушкино сумасшествие выглядело почти нормой.
Хлопнувшая дверь нарушила мысли. Странно, почти четыре, а кому-то не спится… кому?
Оказалось, белобрысой, с нею Игорь столкнулся в коридоре и отчего-то совсем не удивился. Беспокойная. И пришла с улицы, вон, на волосах блестят капли дождя, а на лице застыло виновато-испуганное выражение.
– Вечер добрый. – Она прижалась к стене и смотрела… снова дым и болотные огоньки в глазах, на щеке мокрый след, не то слеза, не то дождь.
– Скорее уж утро. Гуляли?
– Н-ну да… гуляла.
– Очередная маленькая тайна? – Игорю хотелось прикоснуться и не хотелось уходить, пусть разговаривать в коридоре и неудобно, но если позволить ей отступить в комнату… сбежать.
– Д-да. – Глаза темнеют, медленно, будто наполняющий их дым разрастается, сгущается, свивается нитями. – Не смотри на меня так.
– Как «так»?
– Как ты сейчас… это неправильно, Игорь.
– Почему? – Ему нравилось смотреть, и дотрагиваться нравилось. Только она права, неправильно, и смотреть неправильно, и дотрагиваться он права не имеет. Но тогда хотя бы разговор. Не в коридоре, где несмотря на столь поздний – или ранний – час может кто-нибудь появиться.
На разговор Александра согласилась. И на место для него тоже. Почти капитуляция…
– Она улыбается. – Александра коснулась руки Скорбящей Мадонны, жест то ли хозяйский, то ли просто любопытствующий, Игорю он не понравился. Картины следовало убрать отсюда, отослать или вообще выставить на продажу, однако после оглашения завещания Игорь совершенно забыл про Мадонн. И вот теперь снова.
– Плачет и улыбается… ты когда-нибудь думал, о чем или о ком она плачет?
Никогда. Не хватало еще о картинах думать.
– В первый раз мне показалось, что ее слезы – это ложь, обман, притворство, что на самом деле она прячет за ними улыбку.
– А теперь? – В электрическом свете лицо Мадонны поражало неестественной бледностью, почти прозрачностью, а роза в руке выделялась ярким желтым пятном.
– Теперь? Не знаю. Плачет. Может, о себе? О том, что чего-то не сумела или не поняла… ошиблась где-то.
– Пить будешь? – Игорь достал бутылку.
– Коньяк? Без кокаина, надеюсь? – Александра слабо улыбнулась.
– Коньяк. Без кокаина.
Бокал в ее руке кажется непомерно большим, темный янтарь напитка слабо светится отраженным электрическим солнцем, и пальцы Александры тоже светятся. И нарисованные нимбы над головами обеих Мадонн. Повернуться к ним спиной, чтобы не видеть, чтобы не думать, чтобы вообще забыть об их незримом присутствии. Кажется, он все-таки заразился от Деда.
Нету больше Деда, зато есть Александра, случайный игрок, то ли жертва, то ли, наоборот, победитель. Мелькнула мысль, что она больше всех выгадала от этой нелепой коньячно-кокаиновой смерти, и подозрение…
Александра не знала о завещании. Никто не знал.
– Ты тоже считаешь, что убила я? – Холодный тон и озвученный вопрос, на который Игорь не знает, как ответить.
– Скажи, ты веришь, что я не знала о завещании? Просто не знала, и все? Я не просила, я даже подумать не могла, что он способен на такое, и… если совсем откровенно, не верю.
– Чему? – собственный голос приглушен, и чудится усталость. Никому нельзя показывать свою усталость, он не имеет права, мать надеется, и тетка тоже, и остальные. Даже белобрысая надеется, хотя и скрывает эту надежду за притворной настороженностью.
– Всему этому. Ну, понимаешь, я для него никто, случайный человек, эпизод… в последний раз он разговаривал со мной как… как с наемным работником. Отчета требовал. – Она нервно дернула плечом, будто отгоняя неприятное ощущение. – И я отчиталась, он имел право знать… он – наниматель, я – по найму. Примерно так. Исполнительных ценят, но не им завещают миллионные состояния.
– А он взял и завещал. – Коньяк в бокале оказался удивительно безвкусным.
– Взял и завещал. Такая вот странная прихоть… а завтра меня убьют, деньги вернутся к тебе, но при определенном везении и ловкости с твоей стороны убийца отправится за решетку. Он ведь на это рассчитывал, верно? Нет, конечно, ты можешь предотвратить преступление… если хватит благородства, только я в рыцарей не верю!
– А в деньги?
Синие глаза вновь клубятся дымом гнева, а волосы почти высохли, рассыпаются теплым золотом, пухом… почти нимбом. Но все равно не похожа на этих, нарисованно-равнодушных, замерших в вечной страсти, Александра живая, теплая… на шее нитью бьется пульс, а вокруг черных зрачков светлое, в белизну кольцо.
– В деньги – верю, – отвечает она. Улыбается. Эта улыбка неприятна, неуместна, притворна… стереть.
Он не хотел целовать ее… не хотел прикасаться, само как-то вышло. Некрасиво, подло, что по отношению к Деду, что по отношению к Ольге, быть может, оттого эта случайная, сдобренная коньяком и ночным покоем, любовь имела горький привкус боли.
Как горький шоколад… хотя есть ли смысл сравнивать.
Она не сопротивлялась, она точно ждала чего-то подобного и отвечала, принимала… делила горечь на двоих. Наверное, так правильно, но места для мыслей не осталось.
Ничего не осталось… пламенеющее сердце на ладони. Подарок? Или предупреждение?
К дьяволу Мадонн.
Сбежать из дому оказалось довольно-таки просто, почти как раньше, дождаться, пока все уснут, и тенью выскользнуть за дверь. А вот сад изменился, разросся зеленью, тяжелой, опаленной солнцем и пылью, запахи совсем иные и звуки тоже… Настасья ступала по дорожке медленно, вбирая каждое мгновение самовольной прогулки.
А вот и беседка, дикий виноград затянул, укрыл, укутал глянцевым саваном, ни просвета, ни окошка, но лучше темнота, чем опаляющий огонь. Настасья зашла внутрь без особой надежды на встречу, в конце концов, прошло много времени… а он даже не сделал попытки увидеться. Дежурные букеты, которые маменька куда-то уносила, посчитав, что цветы нервируют Настасью, не в счет.
– Надо же… удивительная встреча, – Дмитрий черной тенью выступил навстречу. – Звезда моя, ты ли это?
– Я. – Настасья сама не понимала, отчего отступила назад. Не было радости, только страх и…
– Не убегай. Погоди.
Его руки холодны и жестоки, не оставляют шанса на побег.
– Боишься. Прежде в тебе не было страха. – Его пальцы скользят по лицу. – Похудела… мне сказали, что ты больна… очень больна… звезды не должны болеть.
– А ангелы убивать. – Настасья поспешно прикусила язык, сейчас и Коружский сочтет ее безумной, но тот ответил:
– Спорное утверждение, ангелы и бесы одной крови… когда-то были.
– Ты ее ждешь?
– Не умею врать. – Коружский подтолкнул к выходу из беседки. После царившей там темноты лунный свет показался чересчур ярким, даже резким.
– А ты и вправду болела…
За сожаление, прозвучавшее в его голосе, Настасья готова была убить Коружского. Да, она болела, лежала в темноте, глотая опиум, чтобы вырваться из кошмаров, слушала шепот прислуги, мирилась со страхом родных… верно, подурнела.
Странно, Настасья только теперь, под этим холодным изучающим взглядом поняла, что вряд ли выглядит так же, как прежде.
– Звезда погасла… – Почти нежное прикосновение к волосам, темная прядь скользит меж пальцев. – Увы, со звездами случается… звезды – они чересчур нежны, чтобы гореть долго, вот только не у всех, перегорев, хватает сил уйти.
– Куда?
– Не знаю, – Дмитрий приподнял подбородок, вглядываясь в лицо с такой дикой жадностью, что Настасье стало страшно: он же безумен, столь же безумен, как Лизонька.
– А куда уходят звезды? – Шепот дыханием обжигает кожу, жестокие пальцы сжимают шею, точно примеряясь, нащупывая слабое место. – Скажи, куда они уходят? На что похожа страна безумных снов?
– На огонь. – Настасье удалось-таки вырваться. – Кругом огонь и лишь изредка вода… но только неважно, ведь все равно не убежать. За что вы так со мной?
– Я ни при чем, – Дмитрий не пытался поймать ее, и Настасья чуть успокоилась. – Огненный дом – часть представления, не смел предположить, что в эту клетку попадет живая птица… увы, мадемуазель, был поражен не менее вашего. Примите искренние извинения, мне лишь хотелось удивить гостей…
– Вам это удалось.
– К несчастью, не совсем так, как предполагалось.
– Но почему она? Почему Лизонька? – больно не было, и страх ушел, лишь непонимание и острая полудетская обида.
– День и ночь, свет и темнота… отражения… невозможно, коснувшись темноты вовсе отказаться от света.
– Вы циничны, отвратительны и… безумны, – на всякий случай Настасья отступила на шаг. – Прежде мне казалось, что я люблю вас, но… верно, лишь казалось. Вы не подумайте, я не ненавижу, скорее… мне все равно.
– Жаль, – Дмитрий небрежно пожал плечами, будто не услышал ничего оскорбительного в Настасьиных речах. – Ненависть – одно из проявлений жизни, отражение любви… а равнодушие – удел погасших звезд…
И все ж таки она разрыдалась, уже дома, в своей душно-темной комнате, в пахнущей пылью и сушеными розами кровати, плакала долго, горько, натужно, вместе со слезами выдавливая принесенное извне горе. А заснув, видела знакомые темные очи и руки, протягивавшие не то нож, не то меч. Мутное лезвие исходило кровью, с каждой каплей становясь белее, ярче… чище.
