Лева шел, куда ступали ноги. По его щекам грязными ручейками текли слезы. Ему было жалко отца, мать, Яцека и себя, потому что он знал, что скоро погибнет. Вот сейчас он нарвется на немцев, которые его повесят на ближайшем суку, или умрет от голода, а может, утонет в болоте, коих вокруг полно. Но ему везло: немцы на пути не попадались, за пазухой еще болталась хлебная горбушка, и от смерти в болотах его бог миловал. Деревни почему-то тоже не встречались – все степь да степь, перемежающаяся с мелколесьем. Куда он шел – на запад ли, на восток, Лева не понимал. Раньше он думал, что определить части света просто. Где солнце взошло, там и восток. Это он знал точно, так как окна в их квартире выходили на восток, и по утрам дом наполнялся солнечным светом. Небо уже второй день подряд было затянуто тучами. Однако к ночи все же разъяґснилось. Полная красная луна зависла над деревьями, застряв в их корявых ветках. Казалось, ночное светило насквозь пропитано кровью. От своей польской бабушки Лева слышал, что на такую луну воют волки. Только волков ему еще не хватало! Он прислушался – никто не выл, только ветер шумел в листве, донося до него какой-то умопомрачительный запах. У Левы от голода обострилось обоняние, издалека его нос уловил в воздухе запах жареного мяса. Лева сам не заметил, как направился в ту сторону, откуда долетал божественный аромат.

Это была стоянка цыган. Низкий костерок, кибитка, привязанная к оглобле пегая лошадка. Людей рядом не было. Лева застыл на месте, спрятавшись под тяжелыми лапами старой ели. Пока он соображал, подойти ли ему поближе или, наоборот, скорее уносить ноги, надобность в принятии решения отпала.

– Ты тут один ховаешься?! Пошел! Геть! – чья-то стальная рука подтолкнула его вперед. Спотыкаясь, Лева выбрался из укрытия. Он опасливо обернулся и увидел лохматую физиономию молодого цыгана.

– Марко! – позвал он.

Тут же из чащи появился второй парень, похожий на него, как отражение в зеркале.

Услышав голоса, из кибитки выглянула женщина.

– Доброй ночи, панове, – поклонился Лева.

– Кто ты и куда идешь? – продолжал допрос цыган.

– Я Лева Гамильтон! Мой отец – Моисей Гамильтон, английский матрос! – оттарабанил Лева. – Я иду… я не знаю, куда иду.

– Дайте детенку поисты, – вступилась за него цыганка. Она подняла на него свои глубокие раскосые глаза. Смотрела долго и неотрывно, прямо в глаза, так, что у Левы заколотилось от волнения сердце. На него так еще никогда не глядели, даже бабушка смотрела не так пристально, когда он однажды разбил стекло и долго не признавался в своем проступке.

– Садись к костру, Гамильтон, – произнес Марко.

Леве дали запеченную картошку. Никогда раньше он не ел картошку прямо из костра, и ему показалось, что ничего вкуснее ее на свете нет и быть не может. Хрустящая, под черной горячей золой, она таяла на языке и приятно проваливалась в желудок.

Пламя обдавало жаром его раскрасневшиеся щеки, промокшие ноги начали подсыхать, рядом сидел Марко, напротив – его брат Ион. Мяса, чей запах привел сюда Леву, ему не досталось, но он и так был очень доволен картошке и теплу. После трапезы Лева устроился на ночлег там же, у костра.

Утром он познакомился с остальными цыганами. Их оказалось трое. Мужчина лет пятидесяти: плотный, серебряноголовый, вальяжный. Его звали Богданом, и он был главным. Его жена Мира – женщина с пронзительным взглядом, которую Лева видел ночью. Она носила множество юбок, как будто разом надела на себя весь свой гардероб, и бусы из крупного янтаря. У них была дочь Злата – девчушка лет семи, с озорными колечками кудряшек и беспечной улыбкой. Она – единственная из всех – не понимала, что творится вокруг, и от этого была счастлива. Ион и Марко были племянниками Богдана. Цыгане, гонимые войной, шли из Закарпатья вслед за своим табором. Им пришлось разделиться и уходить небольшими группами.

– Откуда ты, малый?

– Из Львова.

– Из Львова живыми не уходят, – покачал головой Богдан.

– Родители у тебя есть?

– Нет. Немцы убили.

– И что ты дальше собираешься делать?

Лева растерянно пожал плечами.

– Он с нами пойдет, – ответила за него Мира.

Карпаты, словно великаны, подпирали своими могучими плечами низкое весеннее небо, между горами серебряной змейкой извивалась речка Латория. В ее холодных водах, зайдя в реку по щиколотку, стояла прелестная девушка. Одной рукой она поддерживала подол длинной цветастой юбки, второй умывалась. Прозрачные капли блестели на ее смуглом лице, девушка улыбалась своей чарующей нежной улыбкой, и казалось, что от нее исходит сияние.

– Ты такая красивая, Злата! Волны твоих волос чернее ночи и мягче пуха, губы, как вишня, глаза – бриллианты… – при мысли о ее глазах Лева запнулся. Сколько раз он думал о прекрасных глазах Златы! Они притягивали его своим диким, необузданным огнем, прожигая сердце. Стоило ей только взглянуть на него своими черными, похожими на два омута, глазами, как Лева терялся. Злата умела смотреть пристально и не мигая, точно так же, как мать, тем самым погружая его в гипнотическое состояние.

– Красиво говоришь. Только чего стоят твои слова? На них новые сапоги не купишь, платья не сошьешь.

– Мои слова не пустые. Я для тебя все, что хочешь, сделаю!

– Ой, парень, не сори словами, за них ответ держать придется.

– Я не боюсь ответа. Скажи, чего ты хочешь?

– Для начала достань мой венок, – придумала ему задание девушка. Она сняла с головы венок из нарциссов и бросила в воду. Вода сразу подхватила добычу и понесла ее вниз по течению, к Большим Камням.

Лева, не разуваясь, бросился за венком.

– Смотри, парень, речка быстра, за ней не угнаться! – засмеялась Злата.

Скользкие острые камни и бурлящие водные потоки были непростыми соперниками. Неглубокая, но сильная Латория быстро сбила Леву с ног. Он попытался встать, но повсюду его подстерегали коварные пороги. То и дело, накрывая его ледяной волной, река взяла верх.

Злата не на шутку испугалась, она не думала, что все может обернуться так печально. Понимая, что одна она не вытащит Леву из воды, она побежала звать на помощь.

Задыхаясь и борясь с течением, Лева с трудом зацепился за торчавший из воды корень дерева. Ноги задубели от холода и не чувствовали болезненных ударов о камни, руки застыли в мертвой хватке.

– Не догнал я твой венок, речка очень уж быстрой оказалась, – виновато сказал Лева. Он пришел в себя и увидел встревоженное лицо Златы.

– Никому еще не удавалось победить Латорию. Горная река неширока, да с крутым нравом. Неважно, что ты венок не принес, важно, что за ним бросился в воду.

– Ты сказала, что достать венок – это только начало. Чего ты еще хочешь?

– Хочу жить в своем доме. Чтобы он был просторным, со светлой горницей и большим садом.

– Будет тебе дом, Злата. Дай только время, и я его построю.

– Сначала на ноги поднимись, герой! Вон, хворый какой.

Злата родилась на колесах, там же выросла и до сих пор кочевала вместе с табором. Здесь, в Червонном, недалеко от венгерской границы, цыгане осели лишь на время, пока их снова не позовет дорога. Злата любила Карпаты и хотела бы здесь жить, но дома у нее не было, лишь неудобный общий барак. Мать пророчила Леву ей в мужья, сказала, что с ним она не пропадет. Злата была не против – юноша ей нравился. Мира, которая тоже всю жизнь провела в скитаниях, желала для дочери иного будущего, но понимала, что если девушка выйдет замуж за цыгана, ей придется весь свой век бродяжничать – такова их цыганская доля. Лева – другой, у него в крови оседлый образ жизни. К тому же он неглупый и Злату любит, а это дорогого стоит. Такой парень в люди выйдет, а значит, дочь будет жить, как у Христа за пазухой. Мира считала его судьбу с лица, как только впервые увидела Леву. В этих голубых испуганных глазенках отражался другой, недоступный кочевникам мир. Он был мальчиком из приличной семьи, воспитанным, знавшим любовь и заботу, – это Мира определила сразу, по его скромной манере держаться и говорить.

– Пусть с нами идет, – сказала она тогда мужу.

– Зачем он нам? – возмутился Богдан. Война, голод, самим есть нечего, а тут – чужой мальчонка.

– Я так хочу.

Мира редко о чем-либо просила мужа, но уж если просила, ее желание становилось законом.

Вышло все, как она пожелала: Лева отправился вместе с цыганами в Туркмению. Цыгане приняли его в свою семью, и Лева стал для Миры с Богданом пристным сыном, а Злате – братом. Он заботился о малышке, рассказывал ей сказки, которые слышал от бабушки, научил ее читать и писать. Цыгане же научили Леву своему ремеслу – воровать и попрошайничать, а также петь и плясать. В разрушенной войной Украине воровать было нечего. Цыгане питались подножным кормом – ягодами, грибами, промышляли охотой и рыбной ловлей. Приближаясь к поселениям, Марко с Ионом шли в разведку, узнать, нет ли там немцев, присмотреться, чем здесь можно поживиться. Затем Мира с детьми шла к самой богатой хате и просила милостыню. Она говорила низким, проникновенным голосом, гипнотизируя хозяев взглядом своих глубоких черных глаз. Мало кто мог выдержать ее взгляд. Люди отдавали ей продукты и вещи. Встречались, впрочем, и такие, кто не пускал цыганку на порог. Тогда Мира посылала им проклятие. Она переводила взгляд с хаты на землю и уходила, а Марко с Ионом уводили со двора скотину. Проклятия сбывались – впоследствии в эти хаты приходило горе в виде похоронки или пожара.

Иногда путники давали для селян концерты. Богдан играл на гитаре, Мира пела романсы, парни плясали вприсядку, хорошенькая Злата с бубенчиком в руках кружилась в танце, путаясь в многочисленных юбках, а Лева собирал подаяния. В Туркмении они воссоединились с табором. Только тогда Лева узнал, что это такое – большая семья. Колхоз – ничто по сравнению с цыганской общиной, у колхозников хоть что-то есть свое: личные вещи, мебель, даже выделенную государством землю и дом, стоящий на ней, колхозник может считать своими, так как до тех пор, пока он состоит в колхозе, никто его этого добра не лишит. А у цыган – ни кола ни двора, и все, что у них есть, считается общим имуществом. Лева так и не привык к этому. Он был единственным ребенком в благополучной семье и с самого рождения усвоил, что семья – это маленький мир двоих взрослых и их детей. Даже бабушка не включалась в этот мир, потому что жила отдельно. Лева все ждал, когда же закончится эта безумная общинная жизнь и они где-нибудь осядут, но этого не происходило. Внешне Лева стал походить на цыгана. Он сильно загорел, от постоянного прищура на его лице появились ранние морщинки, но русые вихры и светлые глаза выдавали его принадлежность к иной этнической группе. Одни цыгане называли его полячком, другие – еврейчиком, третьи – англичашкой из-за его заявления, что он – сын английского моряка. Сам Лева не мог точно сказать, какой он национальности. Раннее детство постепенно стиралось в его памяти, оставляя в его сознании лишь нечеткие размытые контуры. Порою ему казалось, что он – цыган и всю жизнь провел в дороге, всегда ел пищу, приготовленную на костре, и спал, где придется, под покрывалом звездного неба. Когда Лева вырос, ему выдали паспорт на имя Льва Яновича Гамильтона. Имя отца Лева, к своему стыду, забыл. Детей, не знавших своих родителей, записывали «Ивановичами». Лева говорил по-польски и по-цыгански, немного гутарил по-украински и совсем плохо знал русский. Бойкая тетка из сельсовета с типичным рязанским лицом и почему-то с армянским акцентом решила вопрос по-своему.

– Какой из тебя Иванович? Из тебя Иванович, как из меня Эммануиловна! Лях ты гуцульский, а не Иванович, – с этими словами она вывела убористым почерком в паспорте Левы отчество «Янович». – Ян – тот же Иван, только на ваш манер, – объяснила она.

Лева счел такое объяснение вполне логичным. По большому счету ему было все равно, какое отчество носить, главное, что в пятой графе значилось «русский». Русскими записывали всех, кто желал считаться русским или не знал ни роду своего, ни племени. Перед походом в сельсовет Богдан провел с Левой беседу, из которой стало ясно, что поляком быть плохо, но лучше, чем евреем. От Польши отделили восточные территории, и поэтому поляки – по определению – обижены на Советскую власть. А Советская власть платит им взаимностью. Цыган считают бродягами и конокрадами – в этом тоже ничего нет хорошего. Быть англичанином с советским паспортом – хуже, чем быть цыганом и не иметь паспорта вообще. Британия – страна загнивающего капитализма с чуждой идеологией. Как проник англичанин из своего буржуазного мира в Страну Советов, а главное, зачем? Этот вопрос будет преследовать его всегда и везде, пока однажды не приведет на скамью подсудимых. Русский – значит, советский. Вот самая удачная национальность нашего времени. «В общем, решай сам, кем тебе быть», – сказал Богдан.

Что нравилось Леве в цыганах, так это их любовь к лошадям, а Туркмения славилась своими жеребцами. Он и сам страстно полюбил этих необыкновенных созданий. Мускулистая шея, узкая грудь, тяжелая голова – туркменские лошади не так грациозны, как европейские. Они казались неуклюжими, но были более выносливыми. Из-за упрямого характера такой лошади объезжать ее сложно. Цыганский юноша лишь тогда считался готовым к созданию семьи, если он мог справиться с лошадью. У цыганских женщин крутой нрав, с ними сладить сложнее, чем обуздать самую ретивую кобылицу.

Хилый городской мальчик Лева окреп, живя в спартанских условиях, но до богатыря ему было весьма далеко. Там, где другие брали силой, Лева брал умом. К лошади он нашел свой подход – завоевал ее своей лаской и вниманием, он относился к ней, как к другу, и она ответила ему взаимностью. Тогда еще Лева не знал, насколько это умное животное. Он с ней разговаривал, как с человеком, и она его понимала.

Сильнее своей лошади Лева любил одну Злату. Из смешливой девчушки она превратилась в обворожительную девушку. Ради нее он готов был соблюдать все цыганские традиции.

Чем дальше, тем становилось хуже. Их отношения с Феликсом напоминали корабль, который дал течь и теперь медленно шел ко дну. Вика этого не понимала и не принимала, она всеми силами пыталась реанимировать былые чувства: без повода готовила всякие праздничные вкусности, встречала Феликса в специально купленном шелковом пеньюаре, ластилась, как кошка, обвивала руками его шею и вела мужчину в спальню, украшенную свечами и лепестками роз. Раньше подобные сюрпризы ему очень нравились, но это было раньше. Теперь же Вика замечала недовольную гримасу на любимом лице.

– Зачем все это? – раздраженно спросил как-то раз Феликс. – Ты же знаешь, я не люблю свечи.

– Хорошо, можно и без свечей, – покладисто задула она свечи и поцеловала его в щеку.

– Я устал! – отстранился от нее Феликс.

Вечер был скомкан, праздник не удался. Утром Вика застала его с большой спортивной сумкой. Феликс встал раньше обычного, тихо вышел из комнаты, и, если бы Вика вдруг не проснулась, то он так и ушел бы по-английски – не прощаясь и ничего не объяснив.

– Я поживу какое-то время у бабушки. Она заболела, – сказал он, глядя куда-то в сторону.

– С ней что-нибудь серьезное? – испугалась Вика.

– Врачи говорят, что в ее возрасте это обычное явление. Просто наступило обострение.

– Давно у нее это обострение? Что же ты раньше молчал?!

– Да с неделю тому назад.

Вот оно что! У Феликса бабушка больна, он переживает, а она, эгоистка, только о себе думает. Понятно теперь, почему он так себя ведет.

– Прости меня, котик, – уткнулась она носом в его плечо. – Хочешь, я приеду, помогу чем-нибудь? Обед приготовлю, в квартире уберу…

– Нет, спасибо, – легонько потрепал он ее пушистые волосы и ушел.

Вика все-таки решила проявить инициативу. Купив апельсины, коробку шоколадных конфет и букетик гиацинтов, она поехала к бабушке Феликса. Она уже бывала в этом красивом старом доме, располагавшемся перед сквером на Большой улице Зеленина. Свернув во двор, Вика увидела карету «Скорой помощи», которая стояла рядом с подъездом, куда она и направлялась. Вика помчалась вверх по ступеням и остановилась у двери девятой квартиры. Дверь была не заперта.

– Амалия Бенедиктовна! – встревоженно позвала она с порога хозяйку. По квартире расхаживали какие-то люди, пахло лекарствами.

Вика прошла в комнату. Бабушка Феликса полулежала на кровати, опершись на подушки. Рядом хлопотал врач.

– Амалия Бенедиктовна! Слава богу, вы живы, – сказала Вика.

– Вы, девушка, кто будете? Родственница? – поинтересовался врач.

– Да, – закивала Вика. – Что с ней?

– Сердечный приступ. Надо бы в больницу, но больная не соглашается.

– Рано вам еще помирать.

– И то верно, – согласилась Амалия Бенедиктовна. – Пока рубиновую брошь не верну, на тот свет – ни ногой!

– Ладно, – вздохнул врач, – дело хозяйское, оставайтесь дома. Только я настоятельно рекомендую вам соблюдать покой и тщательный прием лекарств. – Он протянул Вике рецепты и объяснил, как следует ухаживать за больной.

Когда врач ушел, Вика вызвалась приготовить для Амалии Бенедиктовны чай. В аккуратной кухоньке с уютными занавесками, нарядными салфетками, тряпочками-прихватками, расшитыми гладью полотенцами было по-домашнему тепло и пахло детством. Свою бабушку Вика почти не помнила, но ей казалось, что она тоже была рукодельницей.

Они сидели в гостиной за круглым столом, накрытым вязаной ирисом скатертью. Вике даже жаль стало ставить на такую красоту чашки и блюдца, а у Амалии Бенедиктовны это было в порядке вещей. Бабушке Феликса заметно полегчало, она не осталась лежать в постели и с удовольствием пила чай со своей гостьей.

– Надо же такому случиться: была брошь – и нет ее! Ведь так не бывает, чтобы вещь бесследно исчезла!

– У вас пропала та самая брошь, принадлежавшая леди Гамильтон?

– Именно. Я была ее хранительницей, – гордо сообщила старушка, – а вот теперь брошь пропала.

– Не волнуйтесь, Амалия Бенедиктовна, она обязательно найдется. Может, она просто закатилась куда-нибудь.

– Отчего ей закатываться? Лежала в шкатулке, а теперь там пусто. Никак ее воры прихватили. Пришли, когда я в сквере гуляла, и утащили брошь.

– Вы думаете, к вам в дом забрались воры?

– Конечно! Сейчас ведь полно ворья всякого кругом. Два года тому назад в соседнем дворе квартиру обокрали. Пока хозяева на дачу ездили, у них все перевернули вверх дном, деньги и драгоценности забрали. Или вот еще: я в поликлинике в очереди слышала, одна женщина рассказывала, на мужа одной ее знакомой напали прямо в лифте, когда он домой возвращался. Шапку беличью с головы сняли и бумажник отобрали. Вот что творится! Видно, теперь и мой черед подошел.

– У нас на работе тоже у одного сотрудника машину угнали, – вспомнила Вика подобный случай из жизни своего окружения.

– Я на них в милицию заявлю, пусть ищут, – проявила свой боевой настрой бабушка. – Только вот что я тебе скажу. Тот, кто эту брошь украл, сильно об этом пожалеет. Горе она ему принесет, потому что рубины – камни особенные. Не зря они одного цвета с кровью!

– Зачем же тогда эту брошь капитан Нельсон подарил леди Гамильтон?

– Нельсон ее не украл, не передарил дареную, а заказал у ювелира специально для своей возлюбленной. Этот подарок был дан ей на счастье, а когда она его лишилась, то потеряла и все остальное.

– Страшный подарок, – поежилась Вика. – А вы сами не боитесь ее хранить?

– Хранить – не боюсь. Хранить брошь можно, а вот носить… я ее никогда не носила, и не буду.

Вике было очень интересно с Амалией Бенедиктовной, она бы слушала и слушала ее рассказы о тайнах драгоценных камней, но разговор пришлось прервать, потому что пришел Феликс. Он очень удивился присутствию Вики.

– Я хотела тебя предупредить, но у тебя был выключен мобильный, – объяснила она.

– Я на работе сидел. Выключил, чтобы не отвлекаться. Бабуля, как ты? Мне соседка сказала, что к тебе «Скорая» приезжала. Что произошло?

– Да ничего такого, милый. Все обошлось. Просто старость. Голодный, наверное? Борщ будешь?

– Не откажусь.

– Давайте я приготовлю, – вызвалась Вика. – Вам доктор велел себя поберечь.

– Ходить-то я могу, – Амалия Бенедиктовна поднялась с места и сразу опустилась обратно на стул. – Что-то голова кружится… Я, пожалуй, прилягу, ты уж сама на кухне разберись. Борщ уже готов, его надо только разогреть.

– Хорошо, хорошо, а вы полежите.

– Ой! – вдруг воскликнула бабуля, напугав Вику и Феликса. – Совсем забыла! Сметаны-то нет в доме.

– Ничего страшного, я за ней схожу, – отозвался Феликс. – Еще что-нибудь купить?

– Ничего не надо, у меня все есть.

– Лекарства надо купить! – спохватилась Вика.

Феликс уже переоделся в домашнее. Он быстро переоделся, вновь натянул джинсы и свитер, взял рецепты, сунул в карман куртки пластиковый пакет и ушел.

Вика захлопотала на кухне. Ей было приятно чувствовать себя женщиной, поджидающей к ужину своего любимого мужчину. Она достала две красивые тарелки – у Амалии Бенедиктовны вся посуда оказалась красивой, нарезала хлеб, достала яркие, в желтых подсолнухах бумажные салфетки. Из прихожей послышалась телефонная трель. Так звонил телефон Феликса. Вика вышла в прихожую и увидела пиджак, в котором Феликс вернулся с работы. Трель все не умолкала, а в комнате отдыхала больная бабушка. Вика решительно запустила руку в карман пиджака и нажала на кнопку «отбой». Кроме телефона, в его кармане лежала еще куча всякой всячины: какие-то шурупы, мелочь, расческа, бумажки. Любопытства ради Вика достала бумажку и сунула в нее нос. Это оказалась квитанция из ювелирной мастерской «Бриллиант». Она знала эту мастерскую – уж ей ли не знать! Это была самая лучшая мастерская в городе, не самая дорогая, но самая лучшая. Она принадлежала Павлу Аркадьевичу – преподавателю ювелирного колледжа, в котором какое-то время училась Вика. Он оставил преподавательскую деятельность и организовал свой бизнес. Об этом Вика узнала от старосты их группы, Славы, когда ходила на встречу выпускников. То обстоятельство, что Вика бросила колледж, ничуть не помешало ей явиться на встречу. Да там было много таких, как она. Мало кто доучился до конца, а из выпускников только староста пошел работать по специальности – сказывалась низкая оплата, которую предлагали молодым ювелирам на госпредприятиях в сочетании с большой нагрузкой. Павел Аркадьевич пригласил старосту к себе в «Бриллиант», и теперь Слава неплохо зарабатывал. Слава был хорошим парнем и когда-то ей нравился. Вика ему тоже нравилась, особенно ее кудри. На практических занятиях Слава сидел позади нее и мечтал накрутить на палец ее волосы. Однажды он так и сделал – осторожно, чтобы Вика не заметила, подцепил кудряшку и намотал ее на палец. Вика обернулась, взвизгнула на весь класс, и Слава, испугавшись, отпрянул и рассыпал коробку с золотыми звеньями для цепочки.

Осмотр квартиры потерпевшего ничего полезного не дал. Рыжиков жил в трехкомнатной квартире, расположенной в отреставрированном доме старой постройки. Судя по обстановке и небрежно разбросанным мужским вещам одного размера, он жил один, не считая своего четвероногого друга, которого в квартире не оказалось, но в кухне имелись все признаки того, что Рыжиков содержал домашнего питомца.

Соседка погибшего, Татьяна Никитична, оказалась женщиной общительной. Она охотно рассказала сыщикам все, что знала о Рыжикове.

– Он был мужчина культурный, никогда слова грубого никому не сказал. Со всеми умел ладить. Собака у него тоже воспитанная. Я ее пока что к себе забрала – жалко бедняжку, скучает уж очень по хозяину. Он мне ключи оставлял, чтобы на время поездок я за его собакой присматривала. Всегда предупреждал, если собирался куда-то отъехать. А в последний раз ничего не сказал. Я услышала, как Трезорка под дверью скулит, сама ему позвонила, но трубку никто не брал. Тогда уж я к нему в квартиру пошла, собаку проведать. Денег с Саши я брать не хотела – мы все-таки соседи, да и не трудно мне с Трезоркой во двор выйти. Это и для здоровья полезно – воздухом подышать. Но Саша настоял на своем. Он, знаете ли, умел так с людьми разговаривать, что отказать ему было сложно. Приходили ли к нему гости? Конечно, такой милый человек одиноким не бывает. Приходили к нему люди, но не часто. Вели себя тихо – тут я ничего не могу сказать, и претензий у меня к ним нет. Кто приходил? Мужчины в основном хорошо одетые, представительные такие. И женщины, конечно, тоже бывали. Интересные, с интеллектом на лицах – не эти, пигалицы бульварные! Чаще других я рыженькую даму видела. Тоже культурная женщина, здоровалась со мной. Имени ее не знаю, не спрашивала. Как выглядела? Красиво выглядела и одета со вкусом. Высокая, худенькая, но не как щепка – формы имеются, черты лица средние – не крупные и не мелкие.

Когда спросили Левашова, не знает ли он кого-нибудь из подружек Александра с такой внешностью, немного подумав, он ответил:

– Скорее всего, это менеджер из нашего Балтийского филиала. Не знаю, какие там у них отношения были, просто я видел его с ней чаще, чем с другими.

– Ее Катей зовут?

– Почему Катей? – удивился Андрей. – Марьяной.

К Марьяне Ирастовой отправился Костров. Увидев девушку, лейтенант отметил, что у Рыжикова, пожалуй, была губа не дура. Даже в домашней одежде и без косметики на слегка побледневшем лице Марьяна выглядела великолепно.

– Катя? – переспросила она, приподнимая тонкие брови. – Нет, о такой не слышала. Саша не имел привычки рассказывать мне о своих «бывших», за что я ему благодарна. Мне, как и любой другой женщине, было бы неприятно знать все подробности о прошлом своего мужчины.

Михаил, взглянув на изящные руки Марьяны, прикинул, что кольцо с рубинами, найденное при Рыжикове, ей подошло бы.

– Какие у вас с Александром были отношения?

– Достаточно близкие. Саша мне предложения не делал, но, думаю, все к этому шло.

«Ох уж эти женщины, – думал Миша, топая от Ирастовой в свое РУВД. – Все-то они заранее знают: шло дело к предложению руки и сердца или не шло! Тут мучаешься, слов не находишь, чтобы сделать признание, а они, оказывается, уже в курсе твоих планов. Тьфу! Все таинство действия пропадает».

По росту Марьяна на роль убийцы подходила, а по мотиву – нет. Глупо лишаться такого видного жениха. К тому же, у нее алиби – в тот день она была на дне рождения у племянницы. А вот у таинственной Кати мотив, пожалуй, мог иметься. Например, она узнает, что ее бывший друг Рыжиков предпочел ей Марьяну Ирастову и в порыве ревности всаживает в него нож. Чем не мотив?

– Что там с этой Катей? Нашли кого-нибудь? – спросил, вернувшись на службу, Тихомиров.

– Ищем. У Рыжикова этих баб было, как носков.

– Прежде всего нужно обратить внимание на тех, с которыми он общался в детстве: одноклассницы, соседки по двору.

– Мы выписали всех Кать, учившихся вместе с ним в интернате. Проверили пока троих, и все мимо. Еще пятеро осталось.

– Кстати, может, это их с Левашовым общая подруга? Подруга детства. Рыжиков с Левашовым где познакомились?

– Говорит, что в бане, обменялись телефонами, а потом, по случаю, им подвернулось общее дело. Так и сдружились. Да я уже проверял. Левашов закончил школу в поселке Ушково, а Рыжиков – интернат в Сестрорецке. Далековато для возникновения детской дружбы.

Вечный женский вопрос «что надеть?» перед Екатериной Абрамовой никогда не стоял. Она была женщиной практичной и не создавала себе дополнительных проблем из-за собственного гардероба. Катя не имела привычки покупать вещи под влиянием сиюминутного желания, соблазнившись яркой расцветкой или новомодным фасоном. Прежде всего, она думала, с чем будет их носить и куда в них пойдет. Она считала немаловажным и то, чтобы одежда и обувь были хорошего качества и выполнены из натуральных материалов, ну и красивыми, разумеется, тоже. Фигура ей позволяла носить любые фасоны, поэтому вопрос: идет – не идет, перед нею не возникал. Катерина предпочитала обходиться малым количеством одежды, но чтобы каждая из ее вещей была восхитительной. На одежду, продающуюся на вещевых рынках, она даже не смотрела. Если бы кто-нибудь по какому-то недоразумению вздумал подарить ей что-нибудь из рыночного ассортимента, она ни за что такое на себя не надела бы. Ширпотреба торговых центров Катя тоже не признавала – это одежда для студентов, а она уже вышла из студенческого возраста. Она давно не подросток, на котором вещи горят, и их ей нужно не так уж много, но к тридцати годам можно и нужно обзавестись приличным гардеробом. К тому же бедная юность научила ее бережливости. «Мы не так богаты, чтобы покупать дешевые вещи» – эту пословицу Кате пришлось прочувствовать на собственной шкуре, когда однажды она, будучи студенткой, поскупилась потратиться на зимние сапоги из натуральной кожи, купила вещь подешевле – из кожзаменителя. Обновка быстро пришла в негодность – оборвались петли под шнурками, облупилась краска на голенищах, обнажив неприглядные тряпичные «внутренности». В палатке, где она их купила по бросовой цене, товар обратно не взяли. «Чего же вы ожидали, девушка? Это кожзаменитель и текстиль. Поэтому и цена такая», – объяснила ей расторопная продавщица. Продавщице было жаль не по сезону одетую в тоненькую курточку девушку, но платить за товар из своего кармана она тоже не хотела. Так Катя и осталась практически без зимней обуви в тот сезон, потому что на вторые сапоги денег у нее не было.

Был еще один случай, в ту же студенческую пору, когда Катя не удержалась и купила себе топ на лето. Васильково-синий, как ее глаза. Уж больно он был красивым, хоть и из синтетики и на ощупь, как клеенка. Она носила его до первой стирки. После нее он стал абсолютно бесформенным и уже не васильковым, а каким-то мутно-сиреневым. Пришлось отправить топ в мусорное ведро, потому что он не годился даже на тряпки. Было очень жалко! Нет, не самого топа и даже не потраченных на него денег, которые она выкроила из своего мизерного бюджета. Кате было жаль себя – за то, что она не может себе позволить купить даже вот такой, до смешного дешевый топ. И она пообещала себе, что, окончив институт, она все сделает для того, чтобы иметь возможность покупать любую одежду. Покупать не потому, что ей нечего надеть, а потому, что одежда ей понравилась.

Сейчас она впервые всерьез задумалась, что же ей надеть: облегающее красное платье; платье из крепдешина с «танцующей» при ходьбе юбкой; молочно-белое, с высокой талией, атласное платье или же лаконичное, из черного бархата?

Надо выбрать что-нибудь элегантное и торжественное, такое, что подчеркнет ее красоту и индивидуальность. Катя мечтательно закрыла глаза и представила себя на сцене, освещенной софитами. Под звуки вальса она выходит в огромный зал, вместе с другими участницами конкурса фланирует, демонстрируя всем свой наряд и походку, как их учили на репетиции. Она должна, просто обязана победить, а для этого важно выбрать подходящий наряд. Перед ней на вешалках висело множество красивых вечерних туалетов. Тут же лежали различные аксессуары, на любой вкус: пояса, диадемы, ридикюли, легкие, как пух, шарфики и палантины, перчатки – все, чтобы выглядеть королевой. И все это принадлежало ей, Катерине Абрамовой, владелице салона вечерних и свадебных платьев «Аврора».

Катя наконец решила, что она наденет на финальное выступление. Она вспомнила о чудесном сером платье, которое недавно заказала в одном итальянском каталоге, оно должно было скоро поступить в ее салон. Благородный светло-серый цвет беспроигрышно смотрится в любой ситуации. Нежный шелк, собранный на талии широким поясом, декорированным камнями, струился до пола. Облегающий покрой подчеркивал фигуру, придавая ее облику чарующую женственность. Под платье у нее нашлись подходящие туфли из серебристого атласа. Туфли были модными, с открытым носком и на высоченном каблуке. Это обстоятельство Катерину не смутило – на каблуках она ходила великолепно, хоть и надевала их редко, только по случаю, предпочитая удобную обувь на плоской подошве, ну а педикюр у нее всегда был отличным, вне зависимости от времени года и обстоятельств.

«Ну, зачем, зачем он это сделал? – думала Вика. – Ведь хотел как лучше – и чуть в гроб не загнал собственную бабушку! Все мужики такие – поступают, как им велит их тупая мужская логика. Хоть бы иногда головой своей думал!»

После того, как она нашла в кармане Феликса квитанцию из ювелирной мастерской, ей все стало ясно. Феликс хотел сделать для бабушки сюрприз и, не сказав ей ни слова, отнес ее брошь в мастерскую, чтобы восстановить отломанный осколок. Вике было жалко его бабушку – она так переживает, мучается, и внуку ничего о пропаже не сказала, чтобы не расстраивать его. Еще и в милицию пойдет с заявлением и будет ходить, обивать пороги, а ее брошь искать никто не станет. «Надо сейчас же поговорить с Феликсом! Сказать, чтобы он успокоил бабушку», – осенило Вику. Под влиянием этого импульса она схватила мобильный и нетерпеливо стала нажимать на кнопки, но вдруг остановилась, вспомнив, что его телефон в пиджаке.

Пойти и самой все рассказать Амалии Бенедиктовне Вика сочла неправильным – все-таки это их семейное дело, а она пока что не член семьи, и, раз всю эту кашу заварил Феликс, ему и расхлебывать ее. Да и потом, может, она ошибается, и эта квитанция никакого отношения к пропавшей броши не имеет.

Сидеть и наблюдать, как помирает от инфаркта бедная старушка, Вика не могла, ее душа жаждала деятельности. Она набрала номер старосты. В отличие от Феликса Слава взял трубку сразу, не дав ей издать ни единого гудка.

– Привет! Это Вика. Ты сейчас на работе? Я хочу к тебе приехать. Можно?

Бывший староста не возражал, и уже через сорок минут Вика сидела в его уютной приемной. Перед ней стояла миниатюрная чашечка кофе, любезно предложенная девушкой с ресепшен, и каталоги с фотографиями ювелирных изделий. Сам Слава вышел к ней спустя десять минут. На нем был красивый передник с фирменным логотипом и специальные очки с увеличительными стеклами, поднятые на лоб.

– Извини, что заставил тебя ждать, работа, – улыбнулся он и присел рядом с ней на мягкий диван со стильной обивкой горчичного цвета.

Снова появилась девушка с ресепшен, чтобы предложить кофе мастеру.

– Спасибо, дорогая, я не буду. Знакомься, Вика, это моя жена, Марина. А это Вика, мы с ней вместе учились.

– Очень приятно, – произнесла Вика, осторожно разглядывая жену старосты, и ей показалось, что Марина делает то же самое.

– Я к тебе по делу, – сказала Вика, когда Марина их оставила. – Мне нужно кое-что узнать об одной вещи, которая могла попасть в вашу мастерскую. Это золотая брошь с рубинами в виде букета тюльпанов. Вернее, ее обломок. Ее сюда принес мой жених.

– Помню такую. Очень интересное изделие, я бы сказал, уникальное. Но с ней работал не я, а Павел Аркадьевич. Слишком тонкая работа, и, чтобы за нее взяться, нужно иметь золотые руки.

– Не прибедняйся, у тебя самые что ни на есть золотые руки.

– Лиса. Всегда была лисой и ею осталась! – засмущался Слава, млея от удовольствия. Как и любой творческой личности, комплименты ему нравились.

– Золотые, золотые. С алмазной крошкой!

– Ладно, хитрюга, ты меня уже купила. Чего тебе надо?

– Я хочу узнать, когда вы закончите работу? Это очень важно!

– Всего-то?

– И еще, хотелось бы взглянуть на результат. Хоть одним глазком.

– Вообще-то я не могу лазать по сейфам, где хранятся изделия, которыми занимается лично Павел Аркадьевич. Это неэтично.

– Вообще никак нельзя? – расстроилась Вика. Ей очень хотелось увидеть брошь леди Гамильтон.

– Что с тобой поделаешь? – добродушно улыбнулся Слава. – Исключительно ради твоих кудряшек пойду на должностное преступление.

– На преступление не надо!

– Шучу. Павел Аркадьевич мне доверяет. Его сегодня нет, но я могу открыть его сейф. Пойдем.

Они прошли в небольшой кабинет, где Слава оставил ее ненадолго одну, а сам скрылся за второй дверью, прикрытой тяжелой бархатной шторой. Он вышел оттуда с черной коробочкой в руках.

– Вот что из этого получилось, – торжественно произнес Слава, открывая коробочку. – Ослепительная красота! Все-таки, Павел Аркадьевич – мастер с большой буквы.

У Вики от изумления расширились глаза. Броши в коробке не было! Вместо нее там лежало изящное золотое колечко с крупными рубинами и капельками бриллиантов. Слава прав: Павел Аркадьевич – мастер с большой буквы, он создал шедевр ювелирного искусства. Но броши-то больше не было!

– Твой размер, семнадцатый, – подмигнул Слава.

– А ты ничего не путаешь?

– Обижаешь. Я на глаз с точностью до доли миллиметра определяю размер.

– Я не об этом. Ты уверен, что это та самая брошь?

– Конечно. Я еще для верности у Марины в записях посмотрел. Принесли поврежденную брошь с рубинами и заказали изготовить из нее кольцо. Вот, кстати, неиспользованный материал, – он извлек из тряпичного мешочка, лежавшего в той же коробке, остатки золота и камней. – Что-то не так? – заметил он смятение на Викином лице.

– Все так. Спасибо большое.

Вика шла по улице, пребывая в смешанных чувствах. Кольцо ей очень понравилось – прелесть, какое хорошенькое, и ей было бы очень приятно получить от Феликса такой волшебный подарок. Но зачем же он так обошелся с Амалией Бенедиктовной?! Она, скорее всего, внука простит, но все равно, это скверно, очень скверно. Феликс не придавал такого значения этой броши, как его бабушка, он поступил, как упрямый рационалист, – превратил сломанную вещь в нечто пригодное для носки. И все ради нее, Вики. Получается, что она невольно стала причастна к этому некрасивому поступку, и теперь у нее на душе навсегда останется горький осадок.

Спектакль был средненьким – Эмма Львовна видала постановки и получше. Но она по этому поводу не высказала своему спутнику ни малейшего недовольства. Она мило улыбалась, потягивая в антракте чашку кофе и поедая миниатюрный бутерброд, украшенный бусинками красной икры. Короткая модная стрижка «под Хакамаду», легкий макияж на холеном загорелом лице, очки в тонкой дорогой оправе, элегантное, облегающее фигуру платье, сапожки на каблуках – Эмма выглядела безупречно. И Феликс был ей под стать: высокий, подтянутый, в хорошем костюме. Но, глядя на них, никак нельзя было назвать их влюбленной парой, они больше напоминали родственников: мать с сыном или же тетушку с заботливым племянником. И все же они были парой. Странной, нелепой, со смутными перспективами в отношениях. Он был очарован своей зрелой дамой, взгляд его светился обожанием, речи отличались жаром и горячечностью безумия, ради нее он был готов на все. Перед спектаклем Феликс заехал за ней в университет, с охапкой восхитительных роз Блаш в руках. Кроме букета, он подарил ей еще кое-что. Волнуясь, Феликс опустился на одно колено и протянул Эмме бархатную коробочку. «Будь моей женой», – произнес он. В коробочке лежало изысканной красоты кольцо, украшенное рубинами и бриллиантами.

– Спасибо, – с чувством произнесла Эмма, примеряя подарок.

– Ты согласна?

– Я подумаю.

Ее слова означали – «Да!» Феликс это знал, нет – чувствовал. В его сердце зазвучал вальс цветов. Душа наполнилась теплом и светом, воспарила к звездам и закружилась где-то высоко-высоко в такт музыке.

Под слышимые только ему звуки этого вальса они спустились по центральной лестнице университета. Вестибюль, со старинной лестницей и зеркалами, деревянными двустворчатыми дверями и лепниной высокого потолка, был очень похож на вестибюль Дворца бракосочетания, имевшийся в старинном здании, также стоявшем на набережной, только на другом берегу Невы. Феликс представил себе, как они выходят из Дворца: Эмма в ослепительном белом платье до колен, на волосах вместо фаты – изящная диадема, словно корона. В руках – букет белых, как сахар, роз. Свадьба у них будет скромная, но ни в коем случае не бедная – элегантная, но без показного шика.

Феликс широко распахнул перед своей дамой двери, и она выплыла с букетом на улицу. Уже смеркалось, похолодало, но Эмме в ее манто из бежевой ламы было тепло. Феликс вышел в легкой куртке нараспашку, под которой пожаром пылало его огромное сердце. Если бы он шел зимой по чистому полю, то там, где ступали бы его ноги, таял бы снег, обнажая зеленую траву, и там порхали бы бабочки. Но снег уже сошел, и под его ногами лежал недавно обновленный асфальт, не позволяющий пробиться наружу ни единой травинке.

Розы Блаш упали на заднее сиденье чисто вымытого «Форда Фокус», затем Феликс галантно открыл переднюю дверцу автомобиля перед своей спутницей. Их ожидали сверкающий вечерними огнями проспект и волшебный вечер.

Эмма ничего не загадывала, она жила и наслаждалась сегодняшним днем. Феликс ей нравился, и этого было достаточно. Подарок ее тронул – таких по-настоящему изысканных вещей ей не дарили давно. Над предложением этого мальчика она еще пока не думала – не хотела. Ей нравилось беспечно относиться к серьезным вещам. Эмма многого достигла и могла себе позволить такую роскошь. Она уже три раза побывала замужем, поэтому к браку относилась легко.

Говорят, что мужчины любят дур. Это полная чушь! Стереотип, придуманный самими дурами в свое оправдание. Конечно, по сравнению с дурой можно почувствовать себя Энштейном. Но ненадолго. Потом неизбежно станет скучно. Компания всезнаек тоже не слишком приятна. Они так и давят своим интеллектом, не оставляя шансов для легкомысленного флирта. Эмма – бесспорно, умница. Она настолько умна, что умеет не выпячивать свой ум, и ее собеседник, даже имея посредственный интеллект, чувствует себя с ней на равных.

Рядом с Эммой Феликсу было очень уютно, он знал, что его слушают и слышат. Никогда еще Феликс не общался с такой интересной собеседницей. Они с ней «работали» на одной волне, и ему порой казалось, что у них и мысли одинаковые. Ему нравилось, как она размышляет – нестандартно и глубоко, и зрит в самый корень. Нравилось с ней подискутировать, поспорить. Внешне Эмма выглядела шикарно. Она подтверждала своей красотой не слишком распространенное мнение, что прекрасной можно быть не только в двадцать лет. Эта женщина – бриллиант, одна на миллионы! И плевать, что она намного старше него. Отношения с ней были особенными – легкими и сложными одновременно. Романтической чушью Эмму не купишь. Ее невозможно очаровать комплиментами и плюшевыми зверушками, от которых юные девушки почти теряют рассудок. Ей нужны настоящие подарки и поступки, а не красивые слова. Эта женщина обходится дорого, но сознание того, что удалось ее завоевать, того стоит. Зато Эмма не обижается из-за глупостей – она вообще никогда не обижается. Никаких капризов и истерик, к которым так любили прибегать все его предыдущие подружки. Эмма всегда знала, чего она хочет, и не устраивала ему детских сцен на тему: принеси мне то, не знаю, что.

Гамильтон обладала еще одним неоспоримым достоинством. Она была не только преподавателем социологии: Эмма возглавляла собственную фирму и являлась главным специалистом. Фирма приносила хороший доход, что обеспечивало ее владелице безоблачное существование. Феликса восхищали способности Эммы из ничего сделать многое, ее целеустремленность и активная жизненная позиция.

С такой женщиной нигде не пропадешь. У нее связи, положение в обществе, бизнес – что еще нужно, чтобы ощущать уверенность в завтрашнем дне? Она, словно звезда, сияет собственным светом и освещает путь другим. Потянешься за ней – и сам окажешься на ее высоте.

С Викой все иначе. Прежние чувства к ней перегорели, она, некогда любимая, сошла с Олимпа, утратив статус небесного создания. Она по-прежнему оставалась славной девочкой, но, увы, стала обычной. Таких, как она, на свете много. Феликс – с меркантильной точки зрения – понимал, что Вика не выведет его на более высокий уровень, с ней он так и останется среднестатистическим наемным работником. Придется брать кредит, чтобы купить квартиру, потому что на съемных квартирах они постоянно жить не смогут, а вариант совместного проживания с его бабушкой или у Вики с ее мамой в их однушке даже не рассматривается. Он будет вкалывать, как лошадь, а денег все равно не хватит ни на что, а потом еще и дети пойдут. Свежесть их отношений уже прошла, и, как легким бризом, потянуло первым холодком, а дальше, на безденежье и в тисках быта, все станет только хуже. Потом, возможно, когда дети вырастут и они наконец-то выплатят ипотеку, Феликс и Вика смогут насладиться жизнью. Это только в кино пара влюбленных голубков, изрядно хлебнувшая из горькой чаши житейских трудностей, по-прежнему безмятежно воркует. Возможно, трудности укрепляют любовь, только он не хочет ни трудностей этих, ни такой любви. Жить-то хочется сейчас, а не потом, когда молодость уже прошла! То есть и потом тоже, конечно, хочется пожить, но сейчас этого хочется гораздо сильнее.