– Запомни, ты – Лева Гамильтон. Га-ми-льтон! Повтори.

– Но почему?!

– Не спорь. Повтори!

– Я Лева Гамильтон.

– Молодец. Твой отец – английский матрос.

– Матрос, – кивнул мальчик.

– Английский матрос. Запомни, это очень важно.

Лева Гамильман смотрел на свою измученную страхом и кочевой жизнью мать и не понимал, зачем ему все это внушают.

Гамильтоном его дразнили соседские мальчишки, и Лева считал свое прозвище обидным, а теперь, оказывается, он должен сам так себя называть. И еще – при чем тут английский матрос, который к его происхождению никакого отношения не имеет? Его отец, Моисей Гамильман, был владельцем ломбарда, это Лева знал точно. От мест, где они жили, до ближайшего порта очень далеко – какое море, какие матросы? Но мать настаивала на матросе. Ей было виднее.

Моисей был интеллигентным евреем и жил по своей еврейской совести, никому зла не делал, а что у него деньжата водились, так это благодаря его деловой жилке и практичному уму. В смутные двадцатые годы он сумел сколотить приличное состояние и был весьма уважаемым паном в городе Кракове. Его красавица жена Анета носила модные манто, кожаные сапожки на тонких каблуках, длинные приталенные платья и умопомрачительные шляпки, сшитые у самой лучшей варшавской модистки. Ах, какой же она была элегантной пани! Какими красивыми были ее прически, какими потрясающими наряды, какими дорогими украшения, какой прекрасной была ее жизнь! Рядом с ней шел мальчик, одетый, как королевич, с кудряшками и лучистыми голубыми глазками – не ребенок, а картиночка!

Моисея убили на второй день после взятия немцами Кракова. Солдаты вермахта немедленно приступили к одной из основных своих миссий – уничтожению евреев.

Анета взяла сына и с одним чемоданом двинулась к восточной границе. Шли тысячи человек, тысячи иудеев и поляков, вынужденных покинуть свои дома в надежде обрести пристанище на чужой земле. Страна Советов принимала эмигрантов прохладно, но все же принимала. Беженцев не пугали ни коммунистическая чума, ни железная рука всемогущего НКВД – все лучше, чем господствующий в Европе фашизм.

Анете удалось добраться до Львова. Большой старинный город, с мощенными булыжником мостовыми, раскидистыми платанами, холмистыми извилистыми улицами был тих и печален. Здесь уже побывала война. Она заглянула в город оборванной старухой, коснулась его горем, дохнула на него холодом смерти и разрухи. После передачи части польских территорий Советскому Союзу война отступила на запад, но далеко не ушла – переминаясь с ноги на ногу, она осталась ждать под дверью, и горожане слышали ее шаги. С каждой новой партией прибывающих эмигрантов город наполнялся тревогой. Ежедневно советская пропаганда призывала трудиться и строить коммунизм, по радио людей приободряли новостями о высоких урожаях и удоях, о новых стройках, о героических экспедициях в арктические льды, и ни слова – о войне. Вопреки всем увещеваниям львовичане знали – война будет. Они ее чувствовали звериным чутьем. Ее призрак витал в напряженном воздухе, она читалась в глазах эмигрантов, которые столкнулись с ней у себя на родине.

Люди старались уехать в глубь страны, подальше от границы. Ежедневно с вокзалов уходили переполненные поезда. Люди бежали, оставляя все, лишь бы спастись. Бежать дальше у Анеты не осталось сил. Она очень вымоталась в скитаниях, а во Львове ей удалось найти неплохое жилье. Хотелось передохнуть, хоть немножко пожить нормальной жизнью. Пусть без модных шляпок и платьев, без изысканных причесок и украшений – бог с ними, была бы крыша над головой, своя постель и какая-нибудь еда. Авось войны и правда не будет, и весь этот кошмар закончится.

Анета поселилась в одной квартире с семьей Кожевских – Ядвигой и ее сыном Яцеком, с которыми и бежала из Кракова. Мужа Ядвиги тоже убили немцы, хоть тот и был поляком. Именно Ядвига и предложила соседке бежать вместе с ней, пока еще не стало слишком поздно. У Кожевских во Львове была родня – весьма уважаемый врач, Бронислав Леховский, его степенная супруга Мария и сын-подросток Сигизмунд. Сначала беженцы собирались разместиться у Леховских, но соседняя квартира оказалась свободной, и они поселились в ней.

Леве было девять лет, Яцеку одиннадцать. Мальчики ссорились, но были вынуждены держаться вместе. Рослый Яцек был умнее и ловчее Левы, он его дразнил, мухлевал в играх и задирался. Несносный, противный Яцек! Это из-за него Леву прозвали Гамильтоном.

Еще до того, как Германия напала на Польшу, когда был жив отец и они жили в Кракове, Анета как-то по-соседски зашла к Кожевским поболтать с Ядвигой и похвастаться подарком, полученным от мужа. Это была брошь с рубинами, выполненная в виде букета тюльпанов. Пять бутонов из светло-красных камней, искусной огранки, с золотыми упругими стеблями и продолговатыми листьями. Бриллиантовая роса на листьях придавала им свежесть и одновременно печаль, будто была не росой, а слезами этих удивительных цветов.

– Какая прелесть! – воскликнула Ядвига. Ее глаза полыхнули завистливым огоньком, а рука сама потянулась к броши, чтобы рассмотреть ее лучше. Муж Ядвиги был не столь богат и не дарил ей таких украшений, все его подарки – это обручальное колечко из серебра и серьги с фианитами на их первое Рождество. А у соседки все время появлялись новые побрякушки, и не к праздникам, а просто так – даром что у ее мужа свой ломбард, ему драгоценности обходились за сущие гроши. И эту брошь он тоже небось за бесценок купил.

– Дорогая, должно быть, вещь, – со вздохом произнесла она.

– Да разве в цене дело?! Она необыкновенная! И история у нее необыкновенная! Украшение это моему Моте принес один итальянец. Старый, похожий на бродягу в своем потрепанном костюме, с длинными спутанными волосами. Я сначала так о нем и подумала, когда он появился на пороге. К Моте часто заходят бедные люди, чтобы заложить вещи. Обычно они ничего ценного не приносят и уходят восвояси ни с чем. Я иногда им денег немного подаю, если вижу, что совсем уж дела у них плохи. Только украдкой, чтобы муж не видел, а то он ругается, говорит, что я так по миру нас пущу. Так вот, смотрю я на этого старика и думаю – сейчас он снимет с себя что-нибудь из одежды и попросит за свои обноски сущие гроши, а Мотя, как он обычно это делает, ласково возьмет его за плечи, проводит к выходу и скажет: «Мил-человек, ничем я не могу тебе помочь, ступай с богом». Но ничего подобного не произошло. Итальянец подошел к прилавку, за которым стоял Мотя, и неспешно достал из кармана эту брошь. Возьми, говорит, для пани и посмотрел на меня своими черными глазами, да так, словно угольями меня обжег. Я увидела, что он вовсе не старик – у стариков не бывает такого сильного взгляда, и не бродяга он. Лицо у него аристократичное, а руки холеные, с длинными пальцами, как у музыканта. Говорил он тихо, но так, что ему хотелось немедленно подчиниться, потому что от него шла невероятная энергия власти. И мой Мотя, который всегда сам диктовал условия, не торгуясь, отдал ему столько злотых, сколько тот попросил.

Напоследок итальянец сказал, что брошь эта принадлежала леди Гамильтон, а теперь ей пора обрести новую хозяйку. «Пани такая же красивая, как леди Гамильтон. Forse la sua fortuna e la sua vita non sarа cosм tragic».

– Он сказал, что я похожа на леди Гамильтон, и добавил что-то по-итальянски. Слышишь, Ядвига, я – леди Гамильтон! – рассмеялась Анета, любуясь собой перед зеркалом. Ее роскошные каштановые кудри качнулись, одна прядь упала на лицо. Анета привычным жестом поправила прическу, а заодно уж подкрасила свои пухлые губки и напудрила маленький хорошенький носик.

– Гамильтон, – тихо повторил Яцек. Он играл во дворе и как раз зашел в дом попить воды.

Мальчик мгновенно оценил сияющий вид гостьи и расстроенное мамино лицо. Он не раз слышал, как его родители ссорились. Мать жаловалась, что ей нечего надеть, в то время как у других от обновок ломится шифоньер. Отец возражал, что он и так пашет на фабрике, как проклятый, а вместо благодарности получает одни упреки. После этого он хлопал дверью и уходил в кабак. Мама еще больше злилась, и дом превращался в ад. Из-за этого Яцек не любил соседку и ее сына.

– Добрый день, пани Анета! – буркнул он и убежал по своим делам. С того самого дня мальчишки начали дразнить Леву Гамильтоном.

Племянник Николая Потемкина, Иван, был страстным поклонником Африканского континента. Все началось с невинной сказки про доктора Айболита, которую ему прочли в детстве. С тех пор он и увлекся Африкой.

В его доме повсюду висели картины с пестрыми африканскими мотивами, которые Николай нашел очень интересными. Кроме картин, интерьер украшали всякие экзотические вещицы – бесполезные, но занятные: бубны, веера, перья, амулеты и прочая этническая утварь.

– Любопытная надпись, – сказал Иван, когда дядя показал ему фотографию ножа, которым был убит Рыжиков.

– Думаешь, это надпись?

– Несомненно. Чтобы ее прочитать, мне нужно заглянуть в справочник. Подождешь?

– Валяй. Я пока чайку соображу.

Пока Николай возился в кухне, Иван углубился в чтение файлов. Это занятие увлекло молодого человека, и он не заметил, как перелопатил все свои справочники в поисках ответа на вопрос. Дядюшка его не торопил. Он успел уже допить вторую чашку чаю, приготовить горячие бутерброды, съесть их и снова заварить чай. После второй партии чая Николай не выдержал, подошел к племяннику и встал «над душой», заглядывая в монитор.

– Ну? Есть что-нибудь?

– Ерунда какая-то получается, – развел руками Иван. – Написано на языке племени волошу, живущего в центральной части материка, в низовьях реки…

– Так ты прочел надпись или нет? – перебил его Николай.

– Прочел. Только она, эээ… неприличная. Здесь написано: «Катя». А дальше слово, у волошу обозначающее падшую женщину.

– Потаскуху, что ли?

– Не совсем. У волошу нет такого понятия, как потаскуха. Есть гораздо хуже, но зато такого выражения нет в русском языке, даже в матерном. Сказывается различие моральных ценностей. Что для нас терпимо, для них – неприемлемо. В общем, эта дама до того падшая, что, если ты прикоснешься к ней, сам станешь таким же – всеми отвергаемым и презираемым.

– Как к опущенному на зоне.

– Возможно. Тебе виднее. Зоны – не моя епархия.

Допив чай, Николай поблагодарил племянника и отправился домой.

– «Катя – последняя б…», – задумчиво произнес Юрасов, выслушав Потемкина. – Спасибо, удружил! Только теперь я ума не приложу, что мне с этой надписью делать и каким боком она касается убийства.

– Может, и не касается вовсе.

– Нет, погоди. А вдруг эта Катя и есть та самая фотомодель?

– Которая всадила в Рыжикова нож? – усмехнулся эксперт. – Только почему ты считаешь что она фотомодель?

– Из-за роста. Рост убийцы не ниже ста восьмидесяти. А что убийца – фотомодель, то мне так думать приятнее. Все же лучше иметь дело с фотомоделью, чем с каким-нибудь уродом. Должно же быть хоть что-то приятное в моей работе?

– Здесь ты прав. Что-нибудь приятное в работе, безусловно, должно иметь место. Кстати, у меня для тебя есть еще кое-что. Кольцо, найденное в кармане убитого, весьма любопытное. Если посмотреть на него сбоку, то на одном из рубинов можно заметить небольшое углубление. И углубление это не простое. Этот дефект был получен путем механического воздействия. Смею предположить, в результате соприкосновения со снарядом стрелкового оружия. Нет, нет, не надо делать таких испуганных глаз! Огнестрел вам расследовать не придется, по той простой причине, что если он и имел место быть, то очень давно.

– Ну, слава богу, хоть в чем-то повезло. Ты хочешь сказать, что кольцо с биографией?

– Не совсем так. Само кольцо изготовлено недавно. А вот рубины – с биографией. Камни вообще имеют свойство жить дольше людей. И еще. На обратной стороне кольца стоит отметка – авторский знак. Некоторые ювелиры таким образом помечают свои работы. Вот, полюбуйся, – Потемкин достал кольцо и поднес к нему лупу. – Видишь?

– Ну, загогулина какая-то.

– Это для тебя загогулина, а в цеховом сообществе ювелиров – это нечто весьма значимое. Если с ними пообщаться, думаю, они расскажут нам массу интересных вещей.

Катя еще раз перечитала досье своей основной соперницы. Светлана Горшкова, менеджер холдинга «Каравелла».

– Менеджер холдинга, – произнесла она с усмешкой. – Написано так, будто Горшкова – руководитель компании! Ага, аж два раза руководитель! Какими бы близкими ни были их отношения с Ринатом, он никогда не назначит тупую девицу на должность выше секретарской. Ринат – бизнесмен, умеющий делать деньги. Верх глупости держать в руководстве ничего не смыслящую в управлении любовницу. Да она все дело под откос пустит! Нет, Светик, ты не топ, а офис-менеджер, и это – лишь в лучшем случае! Что там дальше? Два иностранных языка! Интересно, каких и где она их успела изучить? В баре, когда официанткой работала, по бутылочным этикеткам?

Дальше все было еще круче.

– Это Горшкова университет окончила?! Ну-ну! Школьную программу не могла осилить, едва в девятом классе отучилась. И то «тройки» ей нарисовали, закрыв глаза. Хотя Ринат не жадный, деньги на диплом мог ей дать. Пожалуй, Светка могла обзавестись высшим образованием, минуя среднее.

Вот так: ты учишься, курсовые пишешь, коллоквиумы сдаешь, а другие получают точно такой же диплом, но даже не знают, где находится институт, который они «окончили». И эти другие потом самозабвенно врут про свое образование, да так, что и сами верят в свою ложь.

Кате было все равно, пусть Светка хоть еще пять дипломов себе купит. Ее возмущала наглость, с которой Горшкова врала, прорываясь к званию «бизнесвумен».

А ведь прорвется! Такие всегда всюду пролезают – благодаря своей наглости и гигантской самоуверенности. У Светки ни образования, ни опыта, ни богатой родни, да и внешности особой тоже нет, а вон как в жизни устроилась: непыльная работа, которая ей нужна только для иллюзорной финансовой независимости, хороший автомобиль, шмотки, курорты, салоны красоты. Если бы она, Катя, имела такой набор данных, она бы больше, чем на работу уличной торговки, и рассчитывать не посмела бы, ну и на все соответствующие сей «должности» удовольствия, разумеется, тоже. Жила бы с каким-нибудь продавцом мороженого, а не с женатым учредителем холдинга, ездила бы на трамвае и носила бы китайский трикотаж.

Но это – Катя! У нее с детства самокритика – выше некуда. Ей все кажется, что она мало работает, мало чего добивается, мало знает. Два высших образования, три иностранных, два из которых – на уровне «носителя», а ей все равно мало. Это у нее яркие синие глаза и гладкие темно-русые волосы, правильные черты лица и призывно пухлые губы, крупные ровные зубы с небольшой сексуальной щербинкой, которой она всегда стеснялась (но от этого щербинка не переставала быть сексуальной), красивые стройные ноги, изящные руки, тонкая талия. Она одевается элегантно, но не броско. Держит спину прямо, красиво говорит и никогда себя не «подает». Ей это попросту не нужно, да и не умеет она это делать, потому что никогда так себя не вела.

Кате требовалось непременно победить в конкурсе. Не ради тщеславия, конечно же. Победа открывала перед ней большие возможности. Во-первых, это мощная реклама для бизнеса. Во-вторых – и это главное, – в компанию, которую представляет победитель, будут вложены инвестиции. «Каравелла» и так прочно стоит на ногах, а Катиному салону деньги отнюдь не помешают.

Она пролистала конкурсные фотографии Горшковой. Не без досады отметила их великолепное качество – что ни говори, а профессионалы способны сотворить чудо. На фото Света выглядела потрясающе, что, вероятно, и повлияло на число голосов, отданных ей. Роковая женщина в красном атласном платье, откровенный взгляд карих глаз под пушистыми длинными ресницами, яркие губы накрашены в тон красивым ногтям. На другой фотографии – милая домашняя девушка в пастельного цвета футболке, с пушистой кошкой на коленях. Мягкое и пушистое всегда к себе располагает. И как только кошка ее не поцарапала? Светка никогда не любила кошек, и они отвечали ей взаимностью. На следующем фото Горшкова воплощала собой деловую женщину. Строгий костюм разбавляло фривольное кружево блузки, слишком нарядной для офиса. Она сидела за столом и касалась пальчиками клавиш. Взгляд сосредоточенный, на лице – улыбка. Ее словно оторвали от важных дел, чтобы сфотографировать для конкурса.

«Ничего, – подбодрила себя Катя, – нас тоже не на помойке нашли!»

Катины фотографии были не столь качественными, хоть их тоже снимали в студии. На полноценную фотосессию у нее времени не хватило. Конечно, при желании на нее можно было бы выкроить полтора часа, но приоритеты она тогда расставила в пользу работы.

Все-таки решающим моментом станет интервью, а не фотографии и красивые рассказы «о себе», написанные под заказ журналистом-фрилансером. В финале конкурсанткам предстоит экспресс-собеседование. Придется быстро отвечать на вопросы, которые будут задавать из зала. Здесь не помогут никакие заготовленные речи, только сообразительность и обаяние. Это был Катин конек, уж что-что, а быстро реагировать она умела. Вся ее работа заключалась именно в этом. Директор и собственница салона свадебных и вечерних платьев Екатерина Абрамова просто не имела права туго соображать. Ежедневные бесконечные звонки, вопросы, требующие немедленного решения, сложные ситуации, из которых она с блеском выходила, давали ей основание не сомневаться в собственных силах.

И все же она сомневалась. Здравый смысл твердил, что она справится, как справляется со всеми делами, которые были куда сложнее, чем конкурсное выступление, но где-то в подсознании сидели страх и неуверенность. Они не покидали Катю никогда. Она с ними боролась с давних пор, но окончательно победить их так и не смогла.

Она, привлекательная успешная женщина, порою словно заставляла себя играть роль уродливой неудачницы. И, что парадоксально, ей это удавалось. Люди чувствовали в ней неуверенность и воспринимали ее так, как воспринимала она саму себя, – ее явные красота и успешность непостижимым образом тушевались. Лишь в экстремальных ситуациях, не допускающих слабости и сомнений, Катя поднималась на положенную ей высоту. В таких ситуациях она, владелица и руководитель салона, находилась почти постоянно, и это позволяло ей в глазах окружающих выглядеть сильной.

– Надоело! – сказала однажды Вика. – Ювелирка – это не мое. Все, забираю документы.

– Чем же ты займешься? – встревожилась мать, в душе соглашаясь с тем, что ювелирка – «не ее». – Как я, в посудомойки пойдешь?

– Ну уж нет! На худой конец стану продавцом. А что? Отбарабанил смену – и два дня свободна, аки птица. И зарплата нормальная.

– Умыкнут что-нибудь покупатели, или хозяин товар не допоставит, а спишут с тебя.

– Ты пессимистка! Каждого продавца подставлять – так это продавцов не хватит, кто же тогда работать будет? Да и не хочу я торговать. Я стану… стюардессой!

Вика это сказала – и сама поразилась. Какая стюардесса?! Что это ее так торкнуло? Никогда ведь даже не думала она о небе, а тут слово прямо под язык подвернулось.

– Стюардесса, – мечтательно произнесла она, оставшись одна в своей комнате. – А что, профессия романтичная и не скучная. Можно попробовать!

Сказано – сделано. Вика была не из тех, кто мечтает пассивно. Она тут же принялась листать справочники для абитуриетов и нашла нужную информацию. Стюардесс выпускал лицей гражданской авиации. Два года обучения после одиннадцатого класса – и вперед, то есть вверх, в небо. Вику это вполне устроило. Летом она забрала документы из колледжа и отнесла их в лицей. Поступить было не сложно – чтобы завалить вступительный экзамен в лицей, надо быть совсем уж дурой, а Вика была дурой лишь чуть-чуть.

– Мама, я поступила, – объявила она, вернувшись из лицея после объявления итогов экзаменов.

Летная карьера у Вики начиналась совсем не так, как она себе это представляла. Вика, как и все выпускницы лицея, мечтала работать на международных рейсах, но туда попасть было непросто. В первую очередь требовались хорошие знания иностранного языка, и лучше – не одного. Вика, движимая желанием стать стюардессой-международницей, подтянула свой не очень хорошо усвоенный в школе английский. Но таких, как она, желающих летать за рубеж, было пруд пруди. Ей досталась другая заграница – место в экипаже борта Санкт-Петербург – Ереван. По словам людей сведущих, Вике повезло – другие летают на «Анах» где-нибудь между Курганом и Нижним Тагилом или вообще не могут трудоустроиться по специальности.

На борту царила почти военная обстановка. Главным – богом, царем и отцом родным – для экипажа был командир воздушного судна. С командиром им повезло – Георгий Ашотович оказался величайшей души человеком. На непосредственную начальницу, бригадира бортпроводников Наташу, Вике тоже было грех жаловаться. Наташа обладала покладистым характером, но нервная работа давала о себе знать – она могла обматерить похлеще армейского сержанта. Поначалу Вику ставили на самую неинтеллектуальную работу: приносить-уносить воду и пледы, ну и, конечно, она всегда была на подхвате. Опаздывать на работу – такое ни в коем случае недопустимо, поэтому Вика выходила из дома заблаговременно и порой не успевала толком ни причесаться, ни накраситься. «Приведу себя в порядок в аэропорту», – думала она, беря с собой набитую до отказа косметичку. Но, к ее удивлению, во сколько бы она ни явилась в аэропорт, сразу начиналась беготня, прямо-таки ни минуты покоя. Однажды ее вызвали по громкой связи, когда она стояла в туалете перед зеркалом и наносила макияж. Один глаз она уже накрасила. Стирать все – жалко, а быстренько накрасить второй не получилось. Селектор нетерпеливо повторил вызов. Чтобы не испытывать на прочность нервы начальства, пришлось ей сунуть в косметичку кисточки и бежать, куда требовалось. Забегалась, закрутилась то с багажом, то с бортовым питанием – так и вошла в самолет, совершенно забыв завершить макияж.

Рейс с самого начала пошел наперекосяк. Сама была виновата – следовало бы одежду подготовить заранее, а не зашивать колготки утром. Если бы кто-нибудь из экипажа узнал про то, что она шила перед вылетом, ей оторвали бы руки. В летной профессии существовали свои неписаные правила, которые следовало выполнять. Например, перед и во время полета нельзя было шить – иначе в рейсе зашьешься.

Перед вылетом начальству позвонил бортпроводник Ваня и сказал, что у него пищевое отравление. У Тамары заболела дочь, а бабушка уехала на дачу, и оставить ребенка оказалось не с кем. Замену им найти не смогли, и по согласованию с руководством самолет отправился в рейс с неполным составом бортпроводников.

Вику поставили на кухню, ответственной по тарелочкам, стюардессы Наташа и Лена хлопотали в салоне. Вика уже выложила на тележки контейнеры с горячим, приготовила стаканчики, салфетки… Самолет мотнуло. Она вцепилась в поручень, в ужасе глядя, как с тележек во все стороны разлетается еда. Курица, говядина, рис, макароны – все оказалось на полу. На рейс порции выдавались по количеству пассажиров, плюс члены экипажа – лишних не было. Если пассажиров не покормить, разразится грандиозный скандал, за который могут и уволить.

Пока Вика соображала, что делать, на кухне появилась Наташа.

– Какого хрена, твою мать! – заорала она диким голосом, поскользнувшись на курице.

– Я сейчас приберусь, – умоляюще взглянула на нее Вика, хватаясь за веник.

– Отставить! Мало того, что на полу все изваляла, так еще с веника пыли добавишь! Руками собирай! Собирай и по контейнерам раскладывай. Что смотришь?! Чем ты пассажиров кормить будешь?

Вика опустилась на корточки и полчаса ползала, отделяя курицу от говядины и рис от макарон. Совсем уж замусоренную еду подсунуть пассажирам ей совесть не позволила. Она урезала уцелевшие порции, чтобы наполнить испорченные контейнеры. Свой обед она отдала в пользу пассажиров. Потом ей рассказали, что еда с пола – частое явление: самолет есть самолет, и трясет его в самые неподходящие моменты. Все равно Вика чувствовала себя неловко. Она старалась отдать плохие порции молодым мужчинам, рассудив, что их организмы покрепче, чем у кого-либо другого. Мужчины брали еду, ни о чем не подозревая, одаривая ее улыбками. С такими же улыбками они возвращали грязную посуду. Вообще в этом рейсе пассажиры попались на редкость улыбчивыми – Вике улыбались все. Шире всех улыбался высокий шатен. Вика обратила на него внимание еще на посадке: ладный, плечистый, с благородной лепки скулами и глубоко посаженными глазами – не парень, а мечта! И теперь у этой мечты по ее вине может случиться завороток кишок. Сгорая от стыда, после кормежки Вика околачивалась то в хвосте, то около пилотской кабины.

Наконец объявили посадку, неудачный рейс подошел к завершению. Вика, согласно инструкции, уселась на свое откидное кресло и пристегнула ремень. Самолет шел уже над взлетной полосой, когда из-за шторки появился тот самый шатен. Видимо, он посчитал, что просьба «пристегните ремни» его не касается, и направился в туалет. Следуя той же инструкции, Вика подскочила со своего кресла, усадила в него нерадивого пассажира, затем плюхнулась к нему на колени и пристегнула ремень. Если инструкции придерживаться точно, она должна была усадить парня к себе на колени, но, здраво рассудив, что в таком случае она рискует отдавить себе ноги, решила от инструкции слегка отойти. Молодой человек, судя по ошарашенному выражению его лица, свода летных правил не читал.

– Феликс, – представился он, расценив поступок стюардессы с эпатажным макияжем, как приглашение к знакомству.

– Виктория.

– Я в Ереван на три дня. В пятницу полечу обратно. Предлагаю встретиться на выходных. Вы не против?

Вика была против. Она считала дурным тоном заводить знакомства с пассажирами. Это все-таки ее работа, и неэтично, будучи на службе, заниматься устройством личной жизни. Но она чувствовала свою вину перед ним, а еще у него были такие выразительные глаза, что ради них можно было послать к чертовой бабушке принципы.

Вернувшись из очередного рейса, Вика, как обычно, первым делом залезла под душ. Она смывала с себя «небесную пыль» и отогревалась от холода автобуса, неторопливо курсировавшего между аэропортом и станцией метро. Пока он добрался по плохо очищенной от снега дороге, Вика, беспечно одетая в легкие вещицы, успела основательно продрогнуть. Она щедро намылилась ароматным гелем и, стоя под горячей водой, грызла яблоко. Вика любила яблоки и любила принимать душ, и ей ничто не мешало совместить оба эти удовольствия.

Телефонный звонок застал ее, когда она доедала второе яблоко. Мама была на работе, снять трубку некому. «Перезвонят», – решила она. Звонок повторился спустя десять минут.

Вика уже вылезла из душа, обмоталась полотенцем и, гонимая любопытством, поспешила к телефону. Ноги вытереть она не успела, а мочить тапки было жалко, и она вышла в коридор босиком, оставляя за собой дорожку мокрых следов. Вика схватила трубку и тут же свалилась, больно ударившись коленом.

В трубке молчали – услышав матюги, звонивший, похоже, забыл, что он хотел сказать.

– Простите, я, наверное, не туда попал, – извинился приятный мужской голос.

– А куда вы звоните?

– В квартиру. Вике.

– Это я, – призналась она.

Феликс пригласил ее в кино на какую-то комедию. Потом он сказал, что собирался пойти с ней в театр, но, услышав, как она матерится, передумал и выбрал вариант попроще.

– Ты так ругалась, я даже не ожидал!

– Мне очень стыдно. Это я от Наташи на работе научилась. Если бы мама от меня что-нибудь подобное услышала, замучила бы нравоучениями. Она мне не то что матом ругаться, слова грубые употреблять запрещает. Я при ней однажды произнесла слово «фигня», так она мне: «Виктория, ты разговариваешь, как уличная торговка!» Целую неделю потом читала мне мораль о культурной речи.

– Правильная у тебя мама, одобряю, – улыбнулся Феликс.

Ему нравилась бесхитростная прямота Вики, ее легкий, слегка взбалмошный характер и особенно – притягательная внешность. Было в ее красивом лице нечто дерзкое, наводящее на мысли о роковых страстях. «Ей бы на большой экран, играть княгиню Тимиреву», – думал он, любуясь Викой.

Феликс красиво ухаживал, на каждое свидание приносил букеты цветов. Он приходил на встречи заранее, потому что не мог дождаться заветного часа. Вика смотрела в глубокие глаза Феликса и читала в них нечто гораздо большее, чем он произносил вслух. От этого ей делалось очень тепло на душе, словно на улице стоял не промозглый март с его серым городским снегом, а гулял буйными красками лета июль.

Потом он признался ей в любви – очень трогательно и робко, как мальчишка. Это были искренние слова, за которыми стояли настоящие чувства.

К лету влюбленные переехали на съемную квартиру и зажили в своем гнездышке. Они мурлыкали друг с другом, устроившись на старом диванчике, и в этом мире им больше никто не был нужен. Когда Вика уходила в рейсы, он очень скучал и к ее возвращению готовил для нее что-нибудь вкусненькое. По выходным, пока любимая еще спала, он тихонько выходил в магазин за свежими пирожными. Вика тоже с нетерпением дожидалась его после работы или университета. К его приходу у нее всегда дымилась на плите еда – она ее по нескольку раз подогревала, если Феликс задерживался, чтобы к тому моменту, когда он перешагнет порог, подать на стол. Он называл ее Зайкой, а она его Котиком, он писал ей стихи и трогательные, любовные записки, дарил подарки неожиданные и цветы – просто так. Это была идеальная нежная любовь, обещавшая жить вечно.

Феликс сделал ей предложение без традиционных роз и кольца, но это не имело никакого значения, потому что Вика его безумно любила.

Вика мечтала о красивой свадьбе с нарядным платьем, банкетом и лимузином. Если без лимузина и банкета она еще обошлась бы, то без свадебного платья – ни в коем случае! Она заранее стала искать себе наряд и, как полагается, делала это без жениха. Феликс должен был увидеть платье именно на ней, а не на вешалке, и не раньше торжественного дня. Во-первых, потому, что это плохая примета, а, во-вторых, ей хотелось его поразить, представ пред ним во всей красе, с прической и макияжем.

Вика сделала для себя неутешительное открытие: оказывается, свадебные платья в большинстве своем шьются из тюлевых занавесок. Красивые платья – из красивых занавесок. Она уже вторую неделю ходила по магазинам, но никак не могла выбрать подходящее для собственной свадьбы платье. Ей, конечно же, хотелось найти нечто восхитительное, чтобы стать самой ослепительной невестой, чтобы быть для Феликса еще желаннее, и чтобы он навсегда запомнил, какой прекрасной она была в день свадьбы.

Издалека все платья выглядели потрясающе, но стоило к ним приблизиться, как вся их красота пропадала. Грубо сшитые из самых дешевых тканей, наряды невест смотрелись отвратительно. На ощупь они были еще хуже – стеклянные, как называла вещи из подобных тканей мама. Имелись в продаже, конечно, и платья из качественных материалов, но они продавались в элитных салонах и стоили слишком дорого. Вика уже смирилась с мыслью, что ей придется выходить замуж в тюлевой занавеске, и она пыталась найти занавеску попривлекательнее. В салон «Аврора» Вика зашла случайно. По стильно оформленной витрине она решила, что здешние платья ей не по карману. У входа ее встретила приветливая продавец-консультант. Она поинтересовалась, какое платье хотела бы Вика. Вика описала ей свою мечту: в испанском стиле, приталенное, цвета шампанского, с непышной юбкой в пол, украшенное розами. Она ничуть не сомневалась, что такого платья просто нет на свете, а если и бывает, то за бешеные деньги. Девушка записала ее пожелание и куда-то ушла, предложив Вике пока посмотреть каталоги.

Оказалось, что ничего невозможного нет и кажущееся недостижимым получить куда проще, чем предполагалось. Такого платья в наличии не имелось, но его можно было заказать. «Есть такой вариант», – сказала продавец, показывая рисунок. Вика ахнула: это было то, почти то, что она хотела, только еще лучше! И стоимость его оказалась вполне божеской.

– Только, скорее всего, его придется укорачивать, так как все платья шьются с максимально длинными подолами. Подгонка по фигуре у нас бесплатная, – заверила ее продавец. – Вам нравится?

Конечно же, нравится! Это была любовь с первого взгляда: облегающий крой, подчеркивающий тонкий стан, оригинальная драпировка лифа, украшенного пепельными розами, летящая юбка, как она и хотела, до пят. Вика себя так и представила – с распушенными волосами, куда вплетены алые розы, и в руках – алый букет.