У ярко освещенного подъезда Русского географического общества в Демидовом переулке царило оживление, толпились люди, подъезжали и отъезжали экипажи, пролетки, авто. Даже погода, не морозная, но по-петербургски сырая и ветреная, не испугала столичную публику, которая все прибывала и прибывала. У высоких дубовых дверей, кутаясь в воротник, вымученной улыбкой встречал гостей замерзший швейцар.

В просторном фойе бельэтажа у окна, наблюдая за суетой на улице, стояли двое. Первый, лет пятидесяти – пятидесяти пяти, с вьющимися седыми волосами, в строгом черном, несколько вне моды, костюме, второй много моложе, шатен, в очках и ладно сидящей серой визитке.

– Кто бы мог предположить… – в который раз произнес седой господин и улыбнулся. Смуглая кожа его резко контрастировала с белой бородкой и густыми бровями, из-под которых смотрели внимательные голубые глаза. Седого загорелого господина звали Петр Иванович Мельгунов, именно на его лекцию о культах Древнего Востока спешила разноликая столичная публика. Собеседником Мельгунова был его давний друг, коллега и горячий почитатель Олимпий Иванович Шерышев.

– Липа, голубчик, кто бы мог предположить, что тема эта вызовет такой колоссальный интерес. Смотрите-ка, что делается, сколько молодежи явилось, даже барышни пожаловали… А я-то, признаться, по-другому себе это представлял – одни седые бороды да лысины…

– Будут вам седые бороды, Петр Иванович, когда ученым мужам и попечителям станете докладывать. Сейчас же иное дело… сами изъявили желание.

– Да-да, Липа, разумеется. Публичная лекция – совсем другое, свободный вход для всех… – закивал Мельгунов. – Однако поглядите, что там внизу делается – просто аншлаг.

– Меня это ничуть не удивляет, публика теперь сверхактивна, иные молодые люди, и барышни в их числе, сделались настоящими завсегдатаями в лекториях.

– Кто в таком случае уверял меня, что нынче на уме у всех одна война.

– Да, это правда. Только правда и то, что от войны теперь все очень устали, – ответил Олимпий Иванович, скосив глаза на окно, и как будто по-заученному продолжил: – Устали от собственного бессилия, от неопределенности, от газетной трескотни, от обещаний. Это нечто вроде коллективной усталости, когда людям хочется забыться, отвлечься. Представьте, все столичные театры полны, залы синематографа битком. С хлебом туго, так подавайте зрелищ.

– Помилуйте, какого же зрелища они ждут от лекции о Древнем Востоке? – искренне удивился Петр Иванович.

– Это как посмотреть. Нынче вошло в моду все мистическое, загадочное, все будто с ума посходили. Спиритов, мистификаторов разных мастей в Петрограде развелось, как мух у варенья. Впрочем, эта публика уже успела всем надоесть. А вы, Петр Иванович, предлагаете им нечто новое… уж чего-чего, а мистического у ваших возлюбленных персиян было предостаточно. Один Заратуштра чего стоит. Нет, Петр Иванович, вы там в своих пустынях от столичной жизни совсем отстали, не улавливаете духа времени.

– Ох, Липа, тревожно мне, боюсь не оправдать их надежд. Обидно, знаете ли, на старости лет срезаться, – понизив голос, с хитрой улыбкой произнес Мельгунов и достал из кармана золотой брегет, – однако мне, пожалуй… пора. Ох и волнительно что-то.

Волнения Петра Ивановича были хоть и напрасны, но в известной степени объяснимы. На родине Мельгунов, незаурядный разносторонний человек, востоковед, полиглот, археолог, коллекционер, автор книг, научных статей, не был долгих три года. Уехав в экспедицию еще в мае 1913 года, он никак не предполагал, что путешествие его настолько затянется – начавшаяся война, а затем тяжелая болезнь, надолго приковавшая его к постели и едва не закончившаяся фатально, нарушили планы ученого. Но в то же время результаты экспедиции превзошли все ожидания. Помимо редчайших образцов древнеперсидской скульптуры, посуды, ювелирного искусства, письменности – тех самых глиняных клинописных табличек, расшифровке которых Петр Иванович также уделял немало времени, – экспедиция Мельгунова привезла на родину подробный отчет об археологических раскопках кургана N., сотни фотографий и зарисовок, заметок по этнографии. Кроме того, картографы экспедиции доставили в Петербург уникальные карты прикаспийской части Иранского нагорья.

Когда же ценнейший груз, а это без малого 40 ящиков, прибыл наконец в Демидов переулок и был размещен на временное хранение, Петр Иванович чуть не расплакался от радости. Одному богу известно, сколько сил и здоровья положил он на то, чтобы груз, проделав более трех тысяч верст по морю и суше, достиг Петербурга.

– Петрограда, дорогой Петр Иванович, уже два года как Петрограда, привыкайте, – поправлял Мельгунова Шерышев, разделивший с ним бремя хлопот по возвращению на родину.

– Да, голубчик, понимаю, война… все так переменилось, город просто не узнать. Ну что поделаешь – сразу не переучишься. Однако Ende gut alles gut. Мы в России, и это главное. У меня, Липа, такая ноша с плеч упала.

– Петр Иванович, дорогой, вы настоящий титан и сами не представляете, что сделали для науки. Да вам все востоковеды в ножки должны поклониться, – не пытаясь скрыть своего восхищения, говорил Шерышев. Он, пожалуй, как никто другой понимал, что ноша у Мельгунова, его друга, учителя и уже очень немолодого человека, в самом деле была нелегкая. Чего стоил один переезд по железной дороге, которая в последние месяцы работала из рук вон плохо.

– Полно вам, Липа, одна рука в ладоши не хлопает. Я ведь не один был… Ну, с богом, – тихо произнес Петр Иванович и направился в зал.

Шерышев намеренно отстал от него, а войдя, сразу приметил в первом ряду Федора, сына Мельгунова, улыбнулся и занял место рядом с ним. Народу скопилось действительно много. Зал был полон. В партере мелькали знакомые лица – коллеги из университета, из археологической комиссии, попечительского совета. Публика еще рассаживалась, гремела стульями. Тем временем Мельгунов уже поднялся на кафедру и неторопливо принялся раскладывать перед собой записи. Председательствующий, обведя взглядом зал, тронул серебряный колокольчик, призывая собравшихся к тишине, и наконец представил оратора.

В первые мгновения Шерышеву показалось, что Мельгунов волнуется, он и сам, почувствовав внутри легкий трепет, заерзал на стуле и переглянулся с Федором, но голос Петра Ивановича, набрав силу, зазвучал спокойней, уверенней, тверже. Говорил он просто, ясно, по существу, без лишних деталей, не изнуряя слушателя специальной терминологией, и в то же время увлеченно, эмоционально, с азартом, умело сочетая сухие факты с шуткой. Публика притихла и, буквально затаив дыхание, принялась внимать. И Шерышев тоже, несмотря на то, что предмет разговора ему был прекрасно знаком, поддавшись общему настроению зала, ощутил на себе магию настоящего ораторского искусства. Мельгунов обладал каким-то поистине гипнотическим даром заинтриговать, увлечь, захватить аудиторию.

Начал он с того, что вкратце рассказал об основных задачах персидской экспедиции, ее составе и маршруте, который был весьма впечатляющим: Северная и Южная Персия, Туркменистан, Афганистан, Сирия. Затем рассказал о достигнутых результатах, скромно умолчав о своем личном вкладе в общий итог путешествия.

Тут оратора прервал неожиданный и довольно дерзкий вопрос одного из зрителей, в котором Шерышев сразу узнал давнего и непримиримого оппонента Петра Ивановича, и насторожился. Старый, как мир, спор заключался в том, что Мельгунов-ученый, по мнению его оппонентов, намечал для своих научных изысканий слишком широкий круг вопросов. Они обвиняли его в разбросанности и даже в дилетантизме. Однако Мельгунов не стал отвечать на дерзость, а его миролюбивый и даже немного шутливый тон не позволил разгореться спору:

– Давным-давно, когда я, будучи еще совсем молодым человеком, отправлялся в свою первую персидскую экспедицию, меня действительно интересовали лишь проблемы языкознания. Это было связано с изучением мертвого среднеперсидского языка пехлеви и так называемым зендским переводом Авесты. Но когда я приехал в те заветные края, ощутил жизнь людей, их традиции, культуру, оказался лицом к лицу с седой персидской древностью, круг моих интересов непомерно расширился. В этом и есть причина упреков в мой адрес. Я готов их принять, предъявив один-единственный аргумент, одно извиняющее обстоятельство: я очень любопытен, а жизнь настолько многообразна, что мне все в ней интересно. Взять хотя бы расшифровку клинописных табличек, которой я увлекся некоторое время назад. Переводы я делал главным образом для себя из чисто научного любопытства. И отнюдь не торопился сообщать о своих скромных изысканиях уважаемому ученому сообществу, которое, быть может, и не узнало бы о моем увлечении никогда… если бы не чудовищная несправедливость, вынудившая меня опубликовать ту статью. В ней шла речь о незаслуженно, с моей точки зрения, совершенно незаслуженно забытом Георге Гротефенде. Меня удивило, что имя Шампольона, дешифровщика египетских иероглифов, известно чуть ли не каждому гимназисту, имя же Гротефенда не известно почти никому. А ведь именно ему, скромному молодому учителю из Геттингена, принадлежит приоритет в открытии этой древней письменности. В то время как его современники утверждали, что клинопись есть не более чем узоры на камнях, Гротефенд с помощью поистине гениального метода нашел ключ к тайнам клинописных текстов, хотя в отличие от Шампольона в его распоряжении не было трехъязычного камня с готовым переводом на греческий, а лишь кое-какие копии персепольских табличек! – гремел с кафедры голос Петра Ивановича. Глаза его блестели, щеки разрумянились, выпив воды и переведя дыхание, он продолжил:

– Забавно, господа… прошу простить великодушно мою оплошность… Дамы и господа, что действовал Гротефенд отнюдь не из научных побуждений. Да-да. Он сделал это на пари! Подумать только, поспорил и выиграл спор! Сначала он доказал, что клинописные знаки представляют собой именно письменность, а не орнамент, затем пришел к выводу, что читать эти тексты следует сверху вниз и слева направо. Если позволите, я не буду входить в детали. И наконец, Гротефенд предположил, что традиционные тексты на могильных плитах – образцы древней письменности, оказавшиеся в его распоряжении, были копиями с надгробных надписей – в течение веков практически не изменяются. Так же как на его родине каноническое «спи спокойно» гравируют на могилах из года в год на протяжении веков. Так почему же в таком случае, рассудил Гротефенд, новоперсидским эпитафиям не повторять те, что были составлены на древнеперсидском? Здесь покоится царь такой-то, сын царя такого-то, внук такого-то… Не имея возможности воспроизвести все умозаключения молодого исследователя, я лишь скажу, что его смелые предположения, начавшиеся с расшифровки царского титула, открыли миру первые 12 букв древнеперсидского языка эпохи Ахеменидов.

Поверьте, найти, откопать, вынести из раскопа на свет божий и предъявить изумленному человечеству прекраснейшие памятники древних цивилизаций – это только половина дела. Без кропотливого труда дешифровщика уникальные памятники Ниневии, Вавилона, Нимруда, Персеполя, а также Луксора, Гизы и т. д. навсегда остались бы немыми, и любые попытки объяснить, систематизировать их были бы обречены.

Оратор вновь ненадолго прервался, чтобы выпить глоток воды. Оппонент, любитель научных споров, успокоился. Вздохнув с облегчением, Шерышев одобрительно подмигнул Федору.

– Однако я немного отвлекся от темы нашей сегодняшней беседы. Итак, религиозные культы древней Персии – маздеизм и, конечно, зороастризм, о котором в последние годы много говорят с легкой руки господина Ницше… чей философский труд с прилавков наших книготорговцев проникнул едва ли не в каждую гостиную, не миновав при этом и детские.

И если искушенный читатель, уже знакомый с некоторыми переводами Авесты, взялся за опус популярного философа в надежде узнать, допустим, новое толкование этической триады зороастризма, то неискушенный купил книгу, поддавшись общему ажиотажу. И был обманут ложными обещаниями. Потому что мистицизм, который приписывают работе Фридриха Ницше, по большей части вымысел. Я не отрицаю, что в самой религиозно-мировоззренческой системе зороастризма есть много загадочного, непонятного, быть может, даже мистического, однако это отнюдь не главное. А если уж мы заговорили о мистицизме, то искать его следует скорее в более старых верованиях, о которых греки говорили как о «религии магов». Мало кому известно, что слово «маг» пришло к нам из Персии. Магами назывались мидийские жрецы, жившие на северо-западе Ирана. К сожалению, достоверных письменных источников сохранилось немного, поэтому наши суждения о них базируются на более поздних хрониках, в первую очередь греческих… Согласно им, религия магов, или маздеизм, распространенная среди персов до прихода пророка Заратуштры, предлагала дуалистическую систему мироустройства, в которой существовали два противоборствующих начала. Благое, созидающее начало, возглавляемое богом Ахура-Маздой, и злое, сеющее хаос и смерть, под предводительством бога Ангра-Майнью. Древние иранцы почитали и то, и другое. Добрых духов, ахуров, они просили даровать мир, покой, здоровье, злых – молили не причинять им зла. Или причинять зло другим – их врагам, соперникам!

В полнейшей тишине публика внимала оратору.

– Рискну предположить, что причина происхождения разнообразных легенд о вредоносной «черной магии», о содомском грехе, о страшных зверствах древних персов заключается в их поклонении темным силам. Отсюда и мрачные пророчества, которые мы находим в более поздних источниках, о чаше гнева, которая изольется на их земли, о картинах всеобщего разрушения, о шакалах, воющих в чертогах… Многое в их жизни, древних традициях показалось бы нам сегодня пугающим, странным и даже кощунственным. Например, то, что они не предавали земле и не сжигали своих умерших, а выставляли их тела на палящее солнце, на съедение птицам. Или то, что у них практиковались близкородственные браки. Существовали также особые молитвы, магические слова, специальные ритуалы, придававшие им силу, защищавшие от врагов. Жрецы, достигшие наивысшего просветления, могли общаться с невидимыми существами «олли» и получать от них помощь. Однако Геродот в своих описаниях не обходил молчанием и положительные стороны их жизни – древние иранцы, или персы («парс» в переводе окраинная земля), были весьма искусны в астрономии, астрологии, толковании сновидений, а также прекрасно владели искусством врачевания.

Но вот явился пророк Заратуштра (в греческом языке – Зороастр), произошло это предположительно между XII и VII веками до н. э., впрочем, в этом вопросе существуют другие точки зрения, и предложил реформировать старую систему верований. Попробую рассказать о ней как можно проще. Прежде всего Заратуштра предложил отказаться от поклонения из страха темному властителю Ангра-Майнью и признать верховным владыкой творца добра и света – Ахура-Мазду. Человек, по его словам, должен участвовать в битве вселенского Добра и Зла. Для этого ему достаточно всего трех орудий – в чем, собственно, и заключается этическая триада зороастризма – благие помыслы, благие слова, благие дела… Пророк обратился к Человеку с призывом помочь светлым небесным силам в борьбе со Злом, и Человек для этой цели должен стремиться стать лучше, честнее, чище. И вместе одолеть мир тьмы и покончить с нечистью.

Сказанное произвело эффект, аудитория разразилась аплодисментами. Оратор ждал, пока они стихнут.

– Господин Мельгунов, как вы можете объяснить, что некоторые историки называют Зороастра «легендарной личностью» и не верят, что он существовал в реальной жизни? Ведь есть же письменные источники, в конце концов Авеста? – разнесся по залу бойкий и звонкий голос молоденькой барышни.

– Спасибо вам, сударыня, за этот серьезный вопрос, – с улыбкой ответил Мельгунов. – Такая точка зрения действительно существует. Дело в том, что дошедшие до нас письменные тексты Авесты, священной книги зороастризма, увы, достаточно позднего происхождения. Ее наиболее древняя часть, Гаты, которую приписывают самому пророку, датируется примерно XII–X вв. до н. э. Вы только представьте, какая древность. Сложность заключается в том, чтобы определить, что именно написал Заратуштра, а что существовало ранее. Это зависит от того, каким временем датировать годы жизни пророка, а они сильно варьируются. О нем нет практически никаких достоверных сведений ни в ранних персидских текстах, ни в ахеменидских надписях, они появляются много позже. Поэтому специалисты в затруднении…

Вслед за первым вопросом последовали другие, на каждый из них Мельгунов давал обстоятельные ответы. Олимпий Иванович посмотрел на часы, лекция близилась к концу, увлекшись рассказом, он прежде не обратил внимания и только сейчас понял, что Мельгунов почему-то ни слова не сказал о своих личных контактах с зороастрийцами. Еще в прошлую экспедицию Петру Ивановичу посчастливилось отыскать их селение. В связи с гонениями со стороны официального ислама они вынуждены были скрываться и уходили в горы. Шерышев припомнил, что Мельгунов ему даже на карте показывал, где он их встретил. Там он смог провести интересные наблюдения за их жизнью, обычаями, ритуалами. Из писем Мельгунова Липа знал, что и в этот раз члены экспедиции намеревались туда отправиться. Он припомнил, что контакт с зороастрийцами стоял в экспедиционном плане. Но со дня приезда Петр Иванович ни словом об этом не обмолвился. Почему же богатейший, редкий материал не вошел в сегодняшнюю лекцию?

– Быть может, в скором будущем наука изобретет какие-то новые технические средства и способы, которые позволят дать ответ на неразрешимые, как нам кажется сегодня, вопросы. Человечество движется вперед семимильными шагами. С каждым мигом все более отдаляется от нас седая персидская древность. Пески времени заметают следы, оставленные царскими колесницами, сандалиями пророка Заратуштры… А настоящее приносит нам преимущественно все новые и новые загадки, касающиеся древних персов, их верований, перипетий их исторической судьбы. На очень многие вопросы просто не существует точных ответов, а те, которыми мы довольствовались прежде, приходится переосмыслять и зачастую отвергать. Засим позвольте от всей души поблагодарить уважаемую публику за внимание, – с легким поклоном произнес оратор, – ваш покорный слуга, Петр Иванов Мельгунов.

Вечер был холодный и ветреный, как нередко бывает петербургской зимой. На улице совсем стемнело и подморозило. Публика разошлась. Федор, сославшись на какие-то дела, ушел вместе с университетскими приятелями, пообещав, что будет к ужину.

– …уверяю вас, столичная публика весьма капризна, ей трудно угодить, а тут такой безоговорочный успех, chapeaux bas, – продолжил свою мысль Шерышев, выходя из парадного. Налетел порыв ветра, вихрем закружил и понес по переулку мелкие колкие снежинки. Липа предложил Петру Ивановичу взять извозчика, но тот отказался. Впрочем, идти было недалеко. Мельгуновы жили на Казанской.

– Вам сейчас, дорогой Петр Иванович, поберечься бы следовало, дома в тепле посидеть. Доктора говорят, что контрастные температуры вредны для здоровья.

– Господь с вами, Липа, голубчик, разве я дома-то усижу. Соскучился я… и по нашему холоду, и по ветру со снегом, и по рюмочке пшеничной, эдакой запотевшей, со льда, да с огурчиком,крепким, хрустким. Ох, какой я теперь голодный, как бы Семеновна с ужином не затянула, – с мечтательной улыбкой произнес Мельгунов и тотчас вспомнил: – Да и нельзя мне сейчас на печке-то сидеть, я еще отчет свой не докончил. Затянул без стыда и без цензуры.

– Петр Иванович, я как раз в связи с отчетом собирался вас спросить о… – начал было Шерышев, но Мельгунов не дал ему договорить:

– Полно, Липа, полно. Об отчете еще успеем наговориться. – Он был весел, воодушевлен и нисколько не выглядел усталым. – Лучше вспомните, кого нам Федя обещал привезти к ужину. Нынче он все от отца в секрете держит.

– Ах это… так нет ничего секретного, племянница моя, Капитолина, должна быть. Она уже совсем взрослая барышня, ей семнадцать, неглупая, серьезная, Востоком увлечена и прехорошенькая. Хвалю, не потому что родня ей, она в самом деле славная.

– Любопытно, любопытно. Дети-то как грибы подрастают.

– Лекцию вашу мечтала послушать, но не смогла – сестра захворала, пришлось дома остаться. Вот была трагедия! Потому Федор и решил отпросить ее у родных и препроводить на ужин лично. Он, должно быть, сейчас у них…

– Весьма любопытно… выходит, Федор-то мой… хотя что ж, он давно не мальчик… а я старый слепой крот, – усмехаясь, пробормотал Мельгунов в усы и тотчас переключился на другое: – Ах, боже мой, Липа, как же сладко говорить на родном языке! Говорить и слушать… русская речь, музыка, да и только!

Они уже подходили к дому, когда Шерышев, не утерпев, задал-таки Петру Ивановичу свой вопрос. Уж больно хотелось ему узнать, посчастливилось ли в этот раз Мельгунову посетить зороастрийцев, и если да, то чем дело закончилось.

– Ах, вот вы о чем! Словно нарочно! – нервно вскричал вдруг Мельгунов, меняясь в лице, глаза его гневно блеснули.

Шерышев, никак не ожидавший такой реакции, остановился в нерешительности. Помолчав с минуту и успокоившись, Мельгунов тронул по-дружески его руку.

– Простите, Липа, мою горячность… – Он как-то сразу помрачнел и погрузился в свои мысли.

В молчании они продолжили путь, молча вошли в парадное и поднялись на второй этаж. Перед самой дверью Мельгунов неожиданно обернулся к Шерышеву и быстро проговорил:

– Обещаю, Липа! В свое время обо всем вам расскажу, обещаю… обо всем, что там произошло… Только дайте срок.