Топа
Выбраться из дома тайком оказалось не так и сложно. Все или спали, или разошлись по комнатам. Главное, внизу не было никого, кто бы пристал с вопросами. Вопросов Топочка боялась.
– Мы справимся, – шепнула она Тяпе, та завертелась в руках, заюлила, но голоса, к счастью, не подала.
На улице было прохладно, ступеньки влажно поблескивали растаявшим льдом, а на траве еще серебрился иней. Топа поежилась и испытала острое желание вернуться – холодно ведь, и Тяпу простудить можно.
– Мы справимся, – повторила Топа, спускаясь с лестницы. – У нас все получится…
На самом деле пройти получилось всего метров двадцать, сзади долетел звук шагов, торопливых и поэтому, как показалось, раздраженных. Миша всегда раздражался, когда куда-то спешил.
– Ну и как это понимать? – строго поинтересовался Яков Павлович. – Куда это ты решила сбежать?
– Я не сбегаю.
– Именно что сбегаешь. Собаку куда денешь? В приют?
– В-виктор на время взять обещал, – выпалила Топа и поняла, что попалась. – Я… я не то сказать хотела.
– А мне кажется, что именно это. Значит, вы с ним не о любви, а о собаках говорили?
Топочка кивнула и с некоторым облегчением подумала, что с планом теперь не выйдет. Наверное, жаль, потому как теперь не совсем понятно, что делать дальше. И наверное, хорошо, потому как умирать было бы страшно.
На третий день, когда он почти привык уже и к виду из окна, и к запахам, и к тягучему времени, когда происходящее вокруг смутно и небеспокойно, Вадима препроводили в знакомый уже кабинет, где, кроме Владислава Антоновича и знакомого уже подполковника, на стуле со скованными руками сидел Димка.
– Добрый день, присаживайся, – по-свойски поздоровался следователь и указал на стул у стены. Димка же и не повернулся. Бог ты мой, какая нелепица, да разве ж можно на Димку подумать? Шестнадцатилетний шалопай, бестолковый и бесполезный, взятый в экспедицию в силу своего с Игорем родства – то ли племянник, то ли троюродный брат, он значился в табеле разнорабочим, но работать не особо любил.
– Я… я не виноватый… раскопали они… да, они раскопали, а я при чем? Я ж так, я только на каникулы сюда… мамка говорит, едь с дядькой, мир посмотришь, а он – что в экспедиции клево. А тут не клево совсем. Тут жарко, и песок, и помыться никак, и жрут какую-то гадость, и в город не выйти.
Ломаный басок, местами взлетающий до визгливого дисканта, заполнял комнату, и Вадим замер, затаив дыхание – не спугнуть бы, не отвлечь случайным звуком, видом своим. Но Димка, казалось, ничего вокруг и не замечал.
– Я сразу свалить хотел, только Свищин не отпустил. Сюда пришли, а местные работать не дают… и правильно, им лучше знать, можно тут копать или нет, только ж Свищину не докажешь. А потом другое место показали, ну и все, началось.
Он мотнул головой, откидывая с глаз отросшие волосы.
– Что началось?
– Страшно. Я ему говорил, нельзя, а он мне – дурак, ничего не понимаешь, наука это. Кости… кости и опять кости… целые ящики костей, с номерочками, какая наука? Нельзя было трогать… нельзя… они во сне, глаза закрываешь, а руки тянут… я убегал, убегал, убегал… а как убежать?
– И вы снова просились уехать? – мягко уточнил Владислав Антонович.
– Просился. Каждый день просился, а он – нет. Беситься начал. По морде заехал.
– Когда это случилось?
– А когда вот он свалил, не выдержал, – полные губы Димки расползлись в улыбке. – Я сразу понял, что он тоже их видит, только ему было куда ехать, а мне?.. У меня денег нет, заплатить нечем, а без денег к этим уродам не сунешься. Я обречен был, понимаете?! Я думал, теперь хоть до Свищина дойдет, раз дружок его сбежал, то и ему самому пора манатки собирать. А он в стойбище поперся, уговаривать, вернулся осатанелый, на меня наорал и по морде заехал.
– И тогда вы решили убить?
– Да. Я третьи сутки не спал… а еще семь дней? Как без сна? А если заснуть – догонят.
– Нож где взяли?
– В палатке, в его вот вещах. Я не думал, что на него решат, я… я просто искал нож и вспомнил, что видел у него. Красивый.
– А почему молчал, что ты его? Почему не признался?
– Ну… вы все равно этого загребли, я и подумал… я не нарочно, я уехать хотел, а мне не давали. Зачем не давали? Это они, они виноваты… раскопали… говорил – не копайте. А они… всадники идут, догонят скоро. И тебя догонят! И всех вас!
Спустя два дня Владислав Антонович, добравшись до лагеря, сухо сообщил, что подозреваемый, оказавшийся человеком неуравновешенным, покончил жизнь самоубийством в палате психбольницы, куда его направили на обследование.
Тогда же состоялся последний разговор Вадима с этим чужеватым степям, но все ж таки сумевшим, как оказалось, вписаться в сложный их мир человеком.
– Да, я сразу понял, что это – не ты. – Владислав Антонович курил, но пепел стряхивал в кулечек, свернутый из промокашки. – Все-таки маловероятно, что ты бы ночью, верхом, попер за двадцать километров, только чтобы перерезать горло собственному товарищу собственным же, прошу заметить, ножом.
– Тогда почему?.. – вопрос этот, мучивший с того самого дня, как Вадим узнал правду, вырвался-таки. Вышло истерично и несолидно. И Владислав Антонович не отказал себе в удовольствии усмехнуться, снисходительно так, понимающе.
– А потому, что нож, как ни крути, твой, его многие опознали. И про ссору вашу тоже сказал не один человек, и про то, что покойный тебя уволить грозился.
– Я и сам уволюсь.
– Дело, конечно, твое… по мне, так вообще несерьезное это занятие, археология. Копаете тут, портите людям настроение, местных будоражите. А ради чего? Вот зачем мне, скажи, знать, как и что носили двести лет назад? Триста? Полтыщи? Что от этого лично для меня переменится? Ничего. А вот оттого, что я убийцу нашел, лично для тебя переменилось многое.
Слова Владислава Антоновича были обидны еще оттого, что Вадим силился найти возражения, опровергнуть и, как не раз бывало прежде – разговор-то не нов, – поразить противника аргументами, но те не находились. Да и Громов дожидаться оправдательной речи не стал, стряхнул с сигаретки серый пепел, затянулся и продолжил:
– Так вот, я знал, что ты не убийца, но не знал, кто убийца. Значит, надо было понаблюдать… желательно так, чтоб и вблизи быть, и не спугнуть. Ну, я и собирал против тебя показания и до всех довел, что ты это, больше некому. Согласились, подуспокоились, говорить начали, ну, мальчишка и проговорился…
– Как?
– Какая тебе разница? Мелочь, пустячок. А дальше просто, чуток надавить – и раскололся…
– А если б не раскололся?
– Если бы да кабы… – Владислав Антонович поглядел вверх. – Раскололся бы. Тут, дорогой мой, дело такое… место-то вы для копанья и вправду не очень хорошее выбрали.
– Духи?
– Какие духи, товарищ ученый! Что вы все прям как дети! То ни во что не верите, то во все и сразу. Тут проще все, обыденнее. Тут, – Владислав Антонович топнул ногой и, замолчав, прислушался, – под землей карстовые полости, заполненные газом, который время от времени прорывается на поверхность.
– Что за газ?
– А мне откуда знать? В соседнем районе пару лет назад скот потравился, с сотню голов полегло, и пастух… с ума сошел. Стрелять по овцам начал. А потом и сам застрелиться попытался, не до смерти, правда, но в больничке он все про всадников рассказывал, про то, что духи смерти поднялись, быть беде… Ничего, как-то обошлось. Так что, – Владислав Антонович хлопнул по плечу, – отправляйтесь-ка вы домой, отдохните, а работу и вправду поменяйте, ну ее, историю это, торговлей вон займитесь лучше, а то в магазине сигарет нормальных не купишь.
– Так, значит, газ? Из-за газа все? Мы раскопки начали и вскрыли…
– Вот именно. Начали и вскрыли. И надышались.
– А почему тогда остальные… почему они здоровы?
– А кто сказал, что здоровы? Да все ваши на последнем издыхании работают, а пущего спокойствия ради вот вам и предписание, – Владислав Антонович из внутреннего кармана пиджака достал конверт. – В семьдесят два часа свернуть лагерь и всем пройти диспансеризацию. Так-то, товарищи археологи, докопались.
Вадим взял конверт, но вот удивительно – ни сказанному, ни написанному на бумаге он не верил. Ему хотелось задать еще вопрос, точнее, вопросы. К примеру, отчего это предписание появилось только теперь? Почему Владислав Антонович, догадавшись об опасности, не поспешил предупредить? Ведь промедление могло привести к ужасным последствиям. Почему отравился Дима, который меньше всего времени проводил в раскопе? И сам Вадим, который хоть и работал, но не больше, чем другие? И почему Дима говорил про всадников? Если кошмары вызваны отравлением, вряд ли они могут быть настолько одинаковыми.
– Послушай, товарищ, – Владислав Антонович, верно, догадавшись о вопросах, терзавших его бывшего подследственного, вдруг разозлился. – Ты просто сделай, что говорят. Подумай, тебе с родными объясняться, ты им тоже про духов рассказывать будешь? А начальству своему институтскому?
И он был прав. Вадим, кляня себя за трусость и слабоволие, проглотил вопросы, попрощался вежливо и позволил себе обрадоваться, только когда пижонистая «Нива» окончательно растворилась в облачке подымаемой ею же пыли. А потом исчезло и облако.
Новость о свертывании лагеря приняли спокойно, с самого начала этого подспудно ждали, потому сборы были быстрыми. Единственный вопрос, который осмелились задать Вадиму, был им предугадан:
– Так, значит, в газе дело?
– Да, – подтвердил он. – В газе.
То же самое он ответил и Ивану Алексеевичу, решение о встрече с которым далось нелегко. Вероятно, будь Вадим менее благодарным человеком, сумей он позабыть об оказанном некогда гостеприимстве, то нашел бы предлог, чтоб отказаться от мысли об этом, пусть и недолгом возвращении. Но не сумел, не позабыл, не отказался и, вдохнув полной грудью знакомую тепловатую вонь юрты, обрадовался вдруг тому, что он все же хоть в малости отличен от других.
– Появились, значит, – голос Ивана Алексеевича не сохранил и доли былой силы, он дребезжал, сипел, как и положено стариковскому, и было видно, сколь тяжело даются бывшему профессору слова. – А я уже и не чаял, признаться. Рассказывайте.
Вадим рассказал. И про карстовые полости, и про газ, и про скот павший, и про свищинского племянника, который оказался особенно чувствителен к выделениям, верно, оттого, что был человеком несерьезным и образ жизни вел далекий от здорового.
– Газ… это они хорошо придумали, с газом, – Иван Алексеевич хитро усмехнулся. – Только сами вы, милейший, неужто поверили? Впрочем, не отвечайте, мне-то это ни к чему, я-то знаю, как оно было на самом деле, а очередная ложь, которую человек выплетает, потому как сил взглянуть на правду нету, мне неинтересна. Вот так-то, милейший.
От трубки в его руке расползались нити дыма, длинные, белесые, похожие на усы сома. Они казались живыми, и вдруг подумалось: стоит им коснуться тела, как обовьют, свяжут неведомыми пока обязательствами, неданными обещаниями. И Вадим, смущаясь и стыдясь, отодвинулся.
– Вам следует бросить курить.
– Зачем? Чтобы прожить чуть дольше отведенного срока? Я и так превысил его намного и устал… Помните, вы спрашивали о том, что же такого мы увидели в разрытом кургане? И кем были люди, в нем похороненные? И что за статуэтку оставили мне? Пожалуй, теперь я готов ответить на ваши вопросы, хотя сомневаюсь, что ответы вас удовлетворят, вероятнее, они лишь убедят в моей старческой неполноценности и склонности к суевериям.
Иван Алексеевич крикнул что-то гортанное, и в юрте тотчас возник мальчишка, состоялся короткий разговор, ни единого слова из которого Вадим не понял, и мальчишка исчез, чтобы вновь появиться с коробкой из лакового дерева, каковую держал с явным трудом и почтением. Ее он поставил у ног Вадима, глянул, как показалось, недобро и сгинул.
– Открывайте, не бойтесь, – велел Иван Алексеевич.
Открывать Вадим не торопился, разглядывал: покатая крышка с мелкими трещинками местами повытерлась, местами же блестела лаковой корочкой, по бокам сохранились следы орнамента, но нечеткого, неряшливо нанесенного. Что там внутри? Легендарные сокровища? Или какая-нибудь чепуха, принятая за таковые по недоразумению?
Заранее расстроившись, Вадим откинул крышку. Внутри, на сложенной в несколько раз ткани, лежала статуэтка. Небольшая, сантиметров десять высотой, укрепленная на белой каменной пластинке, она изображала сидящего человека, очень тучного и очень довольного. Толстые круглые щеки, полные губы, складки на короткой шее и скрещенные на шарообразном брюхе ладошки. Он был смешон, он был странен, он был тяжел.
– Золото, – подсказал Иван Алексеевич. – Полагаю, цельнолитой, а подставка, если не ошибаюсь, – нефрит. Но в общем-то сие – сугубо мои догадки, как понимаете, никаких подробных анализов не проводилось, да и вам не советую.
– Почему?
– Ну… боги не любят, когда люди принимаются их изучать.
Бог? Нет, человечек не походил ни на одного из известных Вадиму богов древности, не было в нем мистичности египетского пантеона, не было естественной, человечной красоты древнегреческого или римского, не было и некоторой тяжеловесной корявости славянских идолищ…
– Однажды, давным-давно, во времена, которые столь же далеки, сколь и сказочны, – начал Иван Алексеевич, – жил-был грозный хан. Богат он был, грозен, но вот приключилась однажды беда, занемог, и не телом – духом, или душой, как сказали бы сейчас. Прокляли ли его враги, либо же боги, видя силу человека, завистью воспылали и послали проклятие, но поселилась в сердце его тоска черная, и не знал хан, как побороть ее.
– Сказка?
– Легенда. Однажды, когда совсем уж отчаялся хан, было ему видение искать ту, которая сердце его хранить будет и душу излечит. И повелел хан привезти женщин. Были явлены ему красавицы многие, дочери богатых да знатных воинов, но не дрогнуло сердце… и были тогда явлены те, кто не красотою – умом славился, но вновь не отыскалась средь них желанная. И были явлены тогда все дочери народа степного, от новорожденных до старых, от распрекрасных до хромоногих да косых. А еще наложницы да рабыни…
– Среди которых он и увидел ту, которую искал.
– Верно, – согласился Иван Алексеевич. – Увидел. Среди тех, кого для торга отобрали.
– Золушка, – история не впечатляла, потому как не могло этого быть. Вадим точно знал, сколь жестоким был тот, прошлый мир, память о котором хранила земля. И не оставалось в нем места для сказок о великой любви, кроме тех, что песенники выдумывали народу на потеху, и, верно, не сказали они, что жен у хана того превеликое множество имелось, а наложниц еще больше, не говоря уже о рабынях да случайных девках.
Растянулись в загадочной усмешке губы Толстого Пта, и потеплел он, потяжелел, что и вовсе невозможно было. А Иван Алексеевич продолжал рассказывать, неспешно, серьезно, будто и вправду верил.
– Хрупка она была, как первый лед, но нравом весела и душою светла, о чем говорил с ней хан – неведомо, но в тот же вечер откупил ее у хозяина, именем новым назвал и женою сделал. И отступила от него тоска, прежним стал, и решили тогда многие, что, верно, сильная она колдунья, раз сумела отогнать злых духов и хана спасти.
– Полюбили?
– Уважать стали, как уважают людей сильных. А она собрала солнечный свет, конский топот, слух совиный, шелест трав и золото, потому что некоторые вещи можно лишь золотыми оковами удержать. И сделала из золота оберег такой, который от семижды семи бед уберег бы…
– Иван Алексеевич, извините, но…
– Не извиню. Хватит перебивать, думаете, милейший, мне просто вот так говорить? Я устал, я уйти хочу, но не хочу давать вам в руки то, что вы в силу глупости врожденной либо же по недостатку знаний испортите. Так что будьте любезны дослушать, а дальше – сами думайте, как и что, вам решать.
Иван Алексеевич закашлялся и кашлял долго, сипло, тяжело, так, что сразу стало понятно – недолго ему осталось. Чудо, сколь упрямо цепляется за жизнь это дряхлое тело.
Иван Алексеевич замолчал, взгляд его был устремлен на толстого человечка в руках Вадима, тот же, даром что с закрытыми глазами, казалось, тоже смотрит, но не сердито – успокаивающе.
– И луна прошла, и другая, и третья… и радовался жизни хан, и не старел, в глаза жены своей глядя, и та хорошела день ото дня, на мужа любуясь. Но была их любовь многим костью в горле, упреком и укором, особенно брату ханову, который власти желал, а не имел.
Глупая история, очередная сказка, каковых у каждого народа найдется много, и оттого слушать скучно, а не слушать – невежливо. Не зря же Иван Алексеевич старается.
– И собрал тогда он многих воинов, сказав – не станет Унура, над вами буду. Согласились воины – по сердцу им был грозный и не по сердцу влюбленный. И нашел тогда брат ханов ведьму-шаманку, которая с ночными духами якшалась, младенчиками их прикармливая, травами да кровью невинной приваживая. И жила ведьма в доме, из костей вороньих сложенном, сухими травами перевитом, гнилушками освещенном и на четырех черепах человечьих поставленном. Встретила она брата ханова лаской, поставила на стол миску с мышами да жабами печеными, кувшин с кровью змеиной да кубок из глины, на прахе замешанной. «Ешь, – говорит, – пей, будешь мне добрым гостем, а откажешься… духов по следу пущу». Испугался брат ханов, потому что страшное это дело – духи ночные, неупокоенные. Пустит их ведьма по следу, и пойдут духи, полетят быстрее коня, легче стрелы, и сядут на плечи, и терзать будут, пока человека живого за собой в призрачный мир не притянут.
Вадим вздрогнул, сразу вспомнились всадники, что во снах приходили, сразу вернулись сомнения, о которых он и позабыл уже, потому что, сомневаясь, должен был бы искать иного объяснения, а следовательно, и верить в возможность невозможного.
– Не решился брат ханов колдунье перечить, съел все и выпил, как есть. Обрадовалась старуха и от радости этой обещание дала – любое пожелание гостя исполнить. И попросил тогда негодный извести прекрасную Туяацэцэг, а с нею и брата своего. Пуще прежнего обрадовалась колдунья, потому как ничего не любила больше, чем зло творить. И сказала она: «Будет по-твоему, возьму я бубен глухой, из шкур человечьих натянутый, заиграю в дудки костяные, скажу слова заветные, и не станет ни хана, ни жены его. Но только и ты мне помочь должен: есть у Туяацэцэг оберег, от семижды семи бед обороняющий, возьми его да проковыряй дырочку, чтоб сбежали из оков золотых свет солнечный, конский топот, слух совиный и шелест трав. Беззащитна она будет, и муж ее с нею».
Золото в руках похолодело явственно, будто остывало изнутри. Вадим, торопясь избавиться еще от одной странности, положил фигурку в короб.
– И сделал брат ханов как велено, украл он оберег золотой да высверлил в ухе дырочку махонькую, но и ее хватило, чтоб силы чудесные, в золоте запертые, ушли… и трех дней не прошло, как свалился с коня хан, насмерть расшибся, а без него и Туяацэцэг жить не осталась, за мужем ушла. И было брату ханову радости, да только недолго, потому как сколько человечьей жизни ни тянуться, все в смерть уйдет. И новый хан умер, а с ним сто по сто всадников от болезни неизведанной сгинуло… этот мир оставило, а к тому добраться не сумело. Так и бродят они, неприкаянные, сторожат покой Унура и жены его, не имеют сил следом пройти… оттого и злятся на живых, след их ищут, как найдут – с собою тянут. Такая вот история.
Обыкновенная история, сказка о любви, приправленная предательством, обманом и возмездием. Но как сказать об этом, не обидев Ивана Алексеевича, который до того сжился с местными легендами, что и сам в них поверил.
Об этом думал Вадим, глядя на покруглевшую луну, на россыпь звезд, которые, почти как иней, сплелись прозрачными лучами, удерживая сетью небо. Дым костров, запутавшись в высоких травах, плыл облаком тумана.
Об этом – и еще о том, что здесь, в степях, душе свободно, как никогда прежде, что если тут остаться, то свобода эта будет всегда, и ведь не держит ничего в Москве, ну да, работа, друзья, родители, к которым дважды в месяц заглядываешь, чтоб выдать очередную порцию рабочих пустяков, пожаловаться, похвастаться, просто исполнить долг.
Надоело.
Ветер раздирает туман на космы, ветер шепчет, что не нужно уходить, и чудится – то ли плачет, то ли поет красавица Туяацэцэг, и горечью сухого дыма отвечает ей хан, и молчаливо вздрагивает земля под копытами призрачной стражи… Все-таки он уснул, на улице, у костра и, очнувшись утром от холода, долго силился понять, что из увиденного было лишь сном, а что – и вправду было. Но прежние мысли остаться казались невероятно глупыми, а связи, которые он готов был порвать с такой легкостью, – нерушимыми.
Ко всему еще просьба Ивана Алексеевича, данное обещание исполнить все в точности, и золотая статуэтка в лаковом коробе, которую предстояло каким-то образом переправить в Москву.