Интерлюдия 9
– Да беги же ты! Вниз, быстро! – Бак толкнул в плечо, и Бланш едва не упала. Что случилось? Это все Клайд виноват. Всегда был виноват только он…
Бежать. Надо. Вниз. Ноги не слушаются, а в голове удивление: зачем бежать? Разве она, Бланш Барроу, сделала что-то дурное, чтобы бегать от полиции?
Навстречу выскочил малыш Джонси. В руке у него был пистолет, а по лицу текла кровь.
– Помоги…
Бланш подставила плечо, просев под весом. Врача нужно позвать…
Нельзя. Бак сказал бежать.
Где Бак? И почему выстрелы смолкли? В этой тишине слышится опасность. Папа, папочка, прости… твоя дочь хотела как лучше.
Нужно поговорить с Баком. Он ведь тоже не виновен. Следует остаться и все объяснить.
– Давай его сюда, – Бонни – откуда только взялась? – стащила малыша Джонси и принялась запихивать его в машину. Он почему-то цеплялся за дверцу и скулил. Ему, наверное, больно. И крови много. Надо перевязать.
И тогда на глаза попался труп. Нет, сначала Бланш даже не поняла, что этот незнакомый мужчина в синем костюме мертв, и удивилась: зачем он разлегся у гаражной двери? И зачем Бак склонился над ним?
Но вот Бак отпрянул, оглянулся, переменившись в лице, и снова заорал:
– В машину!
Но Клайд не позволил сесть.
– Помоги! Подтолкни!
Бежать-бежать надо. От этого и от Бонни тоже. Спрятаться в доме, пересидеть, а там… кто-то другой, не Бланш, шел к автомобилю. Кто-то другой, не Бланш, клал руки на скользкий капот и, напрягаясь изо всех сил, пытался сдвинуть неподъемную тушу с места.
Кто-то другой помогал Клайду…
Вдруг машина подалась вперед, поползла по дороге, сначала медленно, но все быстрее и быстрее. Она катилась с холма, позабыв о Бланш. А Бланш стояла и смотрела, но снова не на машину – на еще одного мертвеца.
Какой же он ужасный и отвратительный. Такое ощущение, что в него не стреляли, а кто-то огромный пережевал и выплюнул искореженное тело.
– Бежим! – Бак крепко схватил за руку, потянул за собой, и Бланш послушно побежала. Она хотела сказать, что не стоит бегать, что у Клайда свой путь, а у Бака свой, но вместо этого просто перебирала ногами.
– Не…
Бак не слушал. А впереди воздух снова разодрали выстрелы. Сначала с одной стороны, после – с обеих. Бланш споткнулась, от всей души желая упасть и лежать, прижавшись к пыльной земле, пока все не стихнет.
Не позволили.
Бак дотащил до машины, втолкнул внутрь и, забравшись сам, прошептал:
– Теперь все будет хорошо!
Лжец! Он обещал и не исполнил… забыл-забыл. Про Клайда своего не забывал, Клайд ему важнее жены. Клайд…
– Это все он, – сказал Клайд Барроу, не оборачиваясь. – Ему не нравится, когда мы сидим спокойно. А теперь вы с нами. Правда, Бак?
– Все будет хорошо, малыш, – повторил привычную уже ложь Бак Барроу, смахивая слезу со щеки жены.
Квартиру Варенька сняла в новом доме. Построенный всего пару лет тому, он еще сохранил нарядный бирюзовый колер, который, впрочем, успел полинять и украситься полосами потеков. С одной стороны к дому примыкала автостоянка, с другой – остов административного здания, не то недостроенного, не то определенного под снос, но не снесенного.
Во дворе блестела пластиковым боком горка, за которой рядом ржавых кубов выстроились мусорные контейнеры, чуть дальше в пустой песочнице остервенело рылась шавка. Завидев Вареньку, она оставила свое занятие и разразилась визгливым лаем.
– Нюша, Нюша, фу! – крикнула хозяйка, но не соизволила подняться с лавочки, когда обнаглевшая псина метнулась к Вареньке и заскакала вокруг, рыча и скалясь.
– Убью, – тихо сказала Варенька псине, прикидывая, как бы половчее пнуть.
Все-таки есть в мелких собаках что-то на редкость мерзкое. Натуру они чуют… как же…
– Нюша!
– Брысь! – рявкнула Варенька, отвешивая шавке пинка. Та кубарем покатилась под ноги хозяйке, которая тотчас разразилась бранью.
А ведь верно говорят: какая хозяйка, такая и лайка. Обе дуры.
Настроение вдруг улучшилось, и, поднимаясь в квартиру, Варенька принялась насвистывать давно позабытую мелодию.
Все у нее получится. Немного терпения и…
Ключ застрял в замке и до того прочно, что ни повернуть, ни вывернуть. Варенька ругнулась. Ну почему стоит немного расслабиться, и все идет наперекосяк?
Ильюха расслабился и получил пулю.
Верка расслабилась и попала на стол к Антохе.
Олег расслабился и умер.
Антошка расслабился и…
Раздавшийся выстрел был очень громким. Оглушительным. Он расплескал по лестничной площадке звон, а тот, пробравшись в Вареньку, поселился в голове. Звон метался под куполом черепа, норовя разломать на куски. И кровь из ушей пошла.
Это было неправильно: Варенька ведь не расслаблялась… просто кто-то ударил раньше.
Кто?
Дворняга Нюша, которую хозяйка совершенно искренне считала мальтийской болонкой, вдруг оставила в покое кота, замерла, подняв куцые ушки, и зашлась печальным воем. Она скулила и бежать не пыталась, хотя обычно бегала, доводя хозяйку до истерики, а тут позволила на руки взять и, положив лохматую, со сбившейся шерстью голову, на плечо, плакала искренне, как умеют только дети и собаки.
Получасом позже успокоившаяся, хотя все еще дрожащая, собака жалась к хозяйкиным ногам в теплых болоньевых сапогах и глядела на людей в сером. Люди пахли смертью, как и черный сверток на носилках. Было много машин и звуков, но ни один из них не мог заглушить тот, самый первый и самый страшный.
– А молодая-то, молодая, – печально бормотала бабка-кошатница, с которой Нюша и хозяйка с удовольствием враждовали.
– Хамка. И хабалка, – соглашалась хозяйка, почесывая Нюшу за ухом. – И видать, не просто так…
Потом она принялась рассказывать про встречу и про то, как невоспитанная девица едва не пнула Нюшу, про то, как раздался выстрел, про который сначала и не подумали, что это выстрел – так, хлопнуло что-то громко. Как вышедший в подъезд Анатольевич увидел тело, и от этого вида сердце зашлось, и теперь Анатольича увезла «Скорая». Как приехали из милиции и всех допрашивали, а потом в мусоропроводе нашли пистолет. Только сказали, что отпечатков не будет, потому что стрелял профессионал, а значит, додумался надеть перчатки… Что личность потерпевшей не установлена, но установится скоро, и что на лбу ее, аккурат третьим глазом, про который ясновидящие говорят, будто он есть у каждого, лежала серебряная монета. Старинная и очень дорогая. И что, стало быть, убийство это не совсем и простое.
Журчание хозяйкиной речи успокаивало Нюшу, будя в бесхитростной душе ее светлые воспоминания о диване, миске с молоком и пакете толстых розовых сосисок, купленных в гастрономе поутру…
Нюше не было дела до людских проблем.
Правда, когда чужие разошлись, хозяйка спустила Нюшу с поводка и позволила обнюхать площадку. А еще не стала отбирать четырехугольную штучку, пахнущую кожей. Ее Нюша нашла в углу за мусоропроводом и захватила с собой. Жесткие края приятно чесали десны, а сама штучка вкусно похрустывала в зубах.
Жалко, что поломалась быстро.
Агнешка злилась. Понимая правоту Семена, она не могла избавиться от чувства обиды, которое появилось в душе и не желало исчезать. Чувство росло, подкрепляясь разумными аргументами, и с легкостью находило ответы.
– Безопаснее? Скорее удобнее. Ты же больше не нужна, он себе другого помощника нашел, вдвоем им интереснее будет… – Агнешка остановилась у деревенского магазина, закрытого, то ли еще, то ли уже. Сквозь пыльные витрины с ободранными буквами просвечивался белый халат продавщицы, лениво бродившей из одного угла в другой, но открывать магазин не собиравшейся.
– А что теперь со мною станется, так на это плевать.
Агнешка решительно пнула дверь.
– Действительно, какие проблемы? Никаких. Исчезла на пару дней, вернулась. Все замечательно. Родным наврешь чего-нибудь, на работе тоже… Главное, Семен теперь сам справится. Слышишь, он так и сказал, что сам справится…
Рыжая курица с нарядным гребнем прекратила копаться в мусорной куче. Склонив голову, она уставилась на Агнешку круглым черным глазом и клюв раззявила.
– Да он без меня сдох бы! Как… как я не знаю кто, но точно сдох бы…
– С мужиком, что ль, не поладила? – дверь магазина приоткрылась, и из щели высунулась всклоченная голова продавщицы. – Заходи. Пить будешь?
– Буду, – неожиданно для себя ответила Агнешка.
Внутри было столь же пыльно, как и снаружи. Вдоль стен вытянулись прилавки-столы с нехитрым товаром, в углу возвышались тубы линолеума и дешевой цветастой ткани, с потолка свисали желтые ленты с мушиными тельцами, громко гудел новенький холодильник, а в подсобке ждал накрытый стол.
– Я тоже со своим того… – продавщица, которая назвалась Полинкой, поставила второй стакан, плеснула водки и, осушив одним глотком, продолжила: – Я ему – что ж ты, скотина этакая, делаешь? Семью сиротить? Хрена ему, а не развод! Так и сказала! А он на меня, что, дескать, любит. Видала я его любовь знаешь где?
Полина говорила речитативом, привычно повышая голос в особо трагичные моменты, и ответа не требовала. Агнешка пила. Закусывала, не особо чувствуя вкус, и прислушивалась к обиде, что расползалась внутри раковой опухолью.
Он не имел права ее выгонять!
– Точно, не имел, – подтвердила Полина, чокаясь. – Все они сволочи!
– Точно, – поддакнула Агнешка, опрокидывая стакан.
Замутило. Поплыло. Стало хорошо.
А потом очень-очень плохо.
Очнулась она в чужом доме. Первое, что Агнешка увидела, – синие занавески, прихваченные кружевными бантиками, и широкий подоконник, на котором лежали, вызревая, зеленые помидоры. Рядом с подоконником на массивном сундуке с покатой крышкой возвышалась гора подушек, а на горе возлежал толстый рыжий кот с бандитской рожей.
После этого Агнешка обнаружила, что лежит она в кровати, заботливо укрытая периной. Под периной жарко, но уютно, и вставать совсем-совсем не хочется, тем более что стоило шелохнуться, и голова моментально раскололась болью.
– Очнулась? Ну-ну, – в поле зрения появилась сказочного вида старушка в длинном байковом халате темно-золотого оттенка. – Хорошо вчера посидели с Полькой-то?
– Где я? – Агнешка с трудом, но села. Голова была чугунной, во рту стоял мерзостный привкус, а желудок рвало болью.
– Полька-то тебя приволокла, сказала, что не из нашинских. Вставай, вставай, сейчас мы тебя приведем… а ты, значит, тоже от мужика сбегла?
– Я?
Агнешка не помнила вчерашнего дня. Господи, зачем она пила-то? И с кем? С малознакомой девахой из местного магазина! Это ж надо было скатиться до подобного…
– Мой-то тоже вечно бегает, все ему неймется. Любви охота. А какая любовь, когда семья да детки? Я так и говорю, дури-то поубавь, любовь-то попройдет, а…
Она говорила, когда накрывала на стол, когда подавала горький настой, от которого сначала стало совсем плохо, а потом очень даже нормально. Она говорила, выливая на Агнешку и свою, и чужую жизни, и не видя в том ничего дурного и запретного.
– Я ему и говорю, чего с дитями-то делать будешь? На Польку оставишь? А сколько той Польки, бедовая баба, не от дури, так от обиды гулять пойдет, беду найдет…
Агнешка кивала. Какая-то мысль вертелась в голове, но никак не давалась.
– Я-то за ними пригляжу, пока живая, меня-то они любят, и я их… Но дальше-то чего? Мне-то они пусть и родные, но внуки, а у детей родители быть должны… Это когда родителей нету, тогда бабка спасение, а так…
И мысль оформилась.
Родителей у Матюхиных не было. Но ведь могла быть другая родня! Бабка. С козами. С рассказом горестным и ложью, которую почувствовали, но на которой не поймали.
– Спасибо огромное! – Агнешка вскочила и, расцеловав старушку, оказавшуюся неожиданно маленькой, почти карлицей, выбежала из дому. Она знала, куда нужно ехать.
Дым над деревней Агнешка увидела издали. Темная колонна подпирала небо, и мраморные капители облаков заслоняли солнце.
Дым шел от знакомого дома, и рыжее пламя, вырываясь из окон, плевало искрой. Истошно орали козы, кудахтали куры, сбившись пестрым покрывалом, плакала старуха.
– Вот же ирод, вот ирод, – сказала она, увидев Агнешку. С трудом поднялась и заковыляла к машине. Шла медленно, подволакивая ногу, а рукой держась за голову. Привычная косынка сбилась, и стала видна длинная царапина на лбу.
– За что ж он так со мною?
– Давайте я вас к врачу отвезу, – Агнешка разом растеряла и возмущение, и слова, которые собиралась сказать старухе. – Садитесь. Пристегнитесь. Мы скоро.
За догорающим домом наблюдали соседи, грязные и явно нетрезвые, они не спешили к колодцам, только тыкали друг дружку в бока и переговаривались. И были в этом похожи на кур.
– Я ж любила его. Их всех любила. Как родных, – старуха, казалось, ничего не понимала. Она смотрела на Агнешку, но Агнешка готова была поспорить – не видит. Никого и ничего, разве что лица, которые давным-давно исчезли из жизни.
– А они и есть родненькие. Последние мои… я ему говорила, не связывайся ты с этой девкой. Дурная. Ну кому дурная нужна? А он же не слушал. Никогда не слушал. Попутал бес… понесла. Жениться пришлось, а ееная матка и рада такое сокровище сбыть. Держала б свою дочку в психушке… А тут свадьбу играть. Какая свадьба? Мой-то сам дите горькое, я еле-еле концы с концами свожу… на Настьке бы женился, горя б не знал. Как-никак бригадирская дочка, папаша ееный крепко наворовал, теперь в городе бизнесом крутит. А эта… принесла в подоле. Каждый год приносила. Не баба, а кошка, которой родить, что выплюнуть. И выплевывала, только дите ж не котенок, его не утопишь. Его ростить надо. Поить-кормить-одевать. Горе-то какое, ой горюшко…
Слезы текли градом, а старуха продолжала говорить, исповедуясь сразу и за всех.
– Я ему-то говорила, говорила я ему! Что ж ты делаешь-то? Нищету плодишь. Одних сначала на ноги поставь, а потом других рожай. А он мне знаешь что?
– Нет.
– А он мне – не ваше, мама, дело. А как же не мое, когда только я ими и занималася? Не дети – трава придорожная. И мерли-то, частенько мерли… комиссия была. Начали меня упрекать, что смотрю плохо. А я ж больная, на мне и дом, и хозяйство свое, и ихнее тоже, а где еще за дитями успеть? Я комиссии той так и сказала: забирайте в детдом. Думаешь, плохая?
– Что вы.
Деревня проползала мимо разворошенными домами, запустевшими дворами, пьяной песней, которая пробивалась сквозь окна.
– Не плохая я, я ж видела, что им тут жизни никакой, а при государстве, глядишь, хоть накормленные были б. Нет, снова не послушали. Никто никогда меня не слушал. Потом он сел. По делу, я ж не спорю, что невинный. Винный, как есть. И дали ему с души, а ее снова бросили. С нее-то какой спрос? Она и себя-то слабо помнит, чтоб еще кого помнить. Снова все на меня. Ему посылочку да денег, за нею приглядеть, за выводком тоже… а они – зверье зверьем. Хоть дети, да неласковые, одичалые. Верочка одна, солнышко мое, ласковая была. Хоть и ненашинских кровей, конечно. Я ж не слепая, да и люди тоже. Говорили-чесали языками, а мне-то и плевать. Нам-то хорошо было…
– Матюхины – ваши внуки? – уточнила Агнешка, выруливая на трассу. Заброшенные дома сменились малахитовыми стенами леса, небо, очистившееся от дыма, расплескало синеву, и тонкий полумесяц купался в ней, невзирая на время.
– Мои. Внуки. Кровь родная. Кровь-то не водица… сколько раз я себе это говорила.
– Вы все знали?
– Что я знала? – старуха вдруг смахнула слезы, съежилась и сжала сухие кулачки. – А ничего-то я не знала. Ничегошеньки. Он сам их свел. Явился такой весь из себя и говорит, дескать, я от сына вашего поклон принес. А сын ваш крепко за семью свою беспокойствие имеет и потому просил тут обосноваться да приглядеть, что и как. Я и поверила. Я и обрадовалась, дура старая, подумала – вот и ладно, пускай мужик-то будет, им крепкая рука ой как нужна. И рассказывала вам по правде. Притихло бедовое племя. Я решила, что за ум взялись, а они… Верочка моя как-то проговорилась, что они из деревни-то уйти собираются. А я не поверила. Ну куда им идти-то? А вышло… меня тоже ограбили, не пожалели старую…
Агнешка не поверила. Уж больно хитрый стал взгляд у старухи. Врет. До последнего цепляется за сочиненную единожды сказку. Никто ее не грабил, но деревенские бы такой избранности не поняли и не простили, вот она и притворилась пострадавшей. И долго притворялась, пока и вправду не пострадала.
– Кто вам письма писал? Илья?
– Охламон и душегуб. Не нашей породы. Это ее дурная кровь в нем загуляла.
Ну да, а сынок, в тюрьме пропавший, значит, ангелом был белым. Спокойнее, нельзя разрушать момент. Пока старуха говорит, надо слушать, а уже потом делить, где правда, а где вымысел.
– Верочка писала, солнышко мое. Я ее уговаривала остаться. Жили бы вдвоем, горя не знали. Нет, пошла, полетела на богатую жизнь. А что получилось? Убили ее, ненаглядную… братья собственные и убили. Разве ж можно так? Разве ж по-божески?
Снова полились слезы, только жалости отчего-то не вызывали. Агнешка даже отвернулась, чтобы не видеть ни слез, ни самой старухи.
– Как вы узнали, что Вера мертва?
– А подружка ее написала. Хорошая девочка…
Хорошая девочка, которая везде успела побывать, всем успела помочь и все обо всех узнать. Добрая. Семена предупредила об опасности, и из-за предупреждения ее Агнешка вынуждена была уехать.
А не этого ли добивалась Варенька?
И если так, то что делать Агнешке? Возвращаться? Или бежать и прятаться?
– Ты меня-то у ментовки высади, – сказала старуха, смахивая слезу. – Мне теперь-то бояться нечего. Небось из моих никого не осталось… а хочешь, покажу? Вы ведь искали фотографии? Да только я оттудова все вынесла…
– Не все, – из вредности возразила Агнешка, но старуха отмахнулась и, сунув руку за пазуху, вытащила сложенную пополам фотографию. – Вот они, гляди. Это последняя. Большие уже. Мне Верочка моя прислала, на память. Я и храню.
Фотография грязная, словно пролили на нее то ли кофе, то ли чай, а потом долго-долго пытались оттереть, но вместо этого лишь попортили цветной слой. Белая россыпь царапин на продранной бумаге. Черные пятна грязи. И за этой бело-черной вуалью прячутся люди.
На снимке четверо. Темноволосый парень лет двадцати обнимает смуглую девушку. Она совсем юная, но есть что-то такое во взгляде, что заставляет цепенеть.
– Ильюшка. Верочка. И вот еще Олег.
Совсем не похож на мертвеца, которого Агнешка помогала прятать.
– А это Антошка.
Парень смотрит не в камеру, а куда-то в сторону. На кого? На пятого, который и дирижировал этим разбойным квартетом? Он снимает? Или Варенька?
– Он совсем больной, – пожаловалась старуха, вытаскивая вслед за снимком пачку писем, перевязанных красной лентой. – Ему лечиться надо. Вот пусть и лечат. Я им все отдам. Верочка мне часто писала…
Город начался с новостроек и одноногих кранов-журавлей, медлительных и важных. Длинные шеи тянулись над остовами будущих домов, кланялись и снова поднимались, скрываясь в низких облаках. Люди-муравьи копошились в горах строительного мусора и обживали островки остановок, вытягивались пестрыми ручейками вдоль тротуаров и штурмовали переходы.
Люди жили привычной жизнью.
– Отдам. Пусть ищут. Пусть ловят. Пусть накажут всех, теперь уже не о ком жалеть… я, как вы приехали, позвонила ему. Рассказала. А он что? Посмеялся. Говорит: не беспокойся, бабушка, будет тебе твоя прибавка к пенсии до конца жизни… приехать обещал.
– Он – это кто? – уточнила Агнешка, встраиваясь в транспортный поток.
– Он – это Пантелейка. Дьявол старый. Приехал и… спалить меня вздумал. Думал, что я с чаю его крепко усну, а потом никто разбираться не станет. Только я проснулась. Выскочила, в чем было… ох горе-то, горе какое! А он пусть теперь поплатится. За всех и сразу.
Тошнота подступила к горлу. Как можно так жить? Они же… они не люди – пауки в банке. Норовят сожрать друг друга. И плюнуть бы на них – пускай. Пусть душат, травят, режут, стреляют. Пусть своею кровью за ту, другую, платят, только… Семен не виноват, что влип в их паутину.
Семена надо спасти.
У отделения милиции Агнешка притормозила.
– На, пусть тебе будет, – старуха сложила снимок пополам, сунула между конвертов и протянула Агнешке. – А с этих и рассказов достаточно… ох, страшно мне, деточка. И козы… коз на кого бросить?
– Я присмотрю.
– Присмотри, присмотри… а все одно страшно. Будут говорить, что я им помогала. А я же не помогала. Я молчала. Просто молчала.
Действительно, это же просто – не сказать.
– Внуки ведь. Родная кровь. А кровь – не водица…
– Идите, – сказала Агнешка и, перегнувшись через старуху, открыла дверь. – Идите и расскажите все. Тогда, может быть, кого-то и спасете.
