Часть 6
Дети богов
На рассвете мы покинули деревню. К нашему каравану присоединился тот самый юный воин, что встречал Тлауликоли, а с ним еще четверо. Пятой же, к превеликому моему удивлению, стала молодая жена Ягуара.
Она была прекрасна и чиста, подобна радуге, что вспыхивает на разломе неба. Глаза ее – синева. Кожа – золото драгоценное. Губы – алые рубины, ярче тех, что горят в глазах чужого бога.
Я смотрел на нее и сравнивал с женщинами, коих немало встречалось на пути моем. Я вспоминал испанских красавиц в тяжелых оковах нарядов и кубинок, легких нравом. Я воскрешал в памяти лик доньи Марии, прежде представлявшейся мне идеалом женской красоты, но этот лик расплывался, сменяясь иным.
Киа с урожденной грацией скользила по джунглям, и если уставала, то ничуть не выказывала этой усталости. Вечером же голосок ее звенел, выводя слова песни. Слова незнакомые и непонятные, но заставляющие сердце наполняться болью.
– Шлюха дикарская, – бросил Педро сквозь зубы, и впервые я пожелал ударить его. Но сдержался, сказав лишь:
– Она дитя, которое не видело иного.
– И не увидит. Сдохнет, как все они. А душа ее будет гореть в адском пламени.
Он был серьезен, а еще говорил чистую правду, ибо пусть милосерден Господь, но врата рая его закрыты пред язычниками.
Так думал я и днем, и так же думал ночью, когда увидел ее во сне. Там, отданный во власть силы иной, я был не собой, но желтоглазым зверем, а она – птицей в лапах его. И любовался я красотой оперенья, страшась спугнуть колибри. Но она ничуть не боялась, сидела на когте и пела песню на незнакомом птичьем языке.
Пожалуй, мне не следовало бы поверять бумаге эти свои мысли, однако, решив быть честным, следует быть им до конца. Я по-прежнему пишу об увиденном, хотя теперь взгляд мой повсюду ищет лишь ее. И я по-прежнему честно читаю свои записи Тлауликоли, удивляясь спокойствию, с каким он слушает меня. Сегодня я спросил:
– Разве не испытываешь ты ревности ко мне? Разве не желаешь убить? Или сделать так, чтобы я не видел ее?
– Зачем? – ответил он вопросом на вопрос. Взгляд Ягуара был прикован к маленькой Колибри, и улыбка смягчала жесткое его лицо.
– В моей стране мужья ревнивы.
– В моей тоже. Были. Сейчас все изменилось.
По лицу Тлауликоли скользнула тень, и ужасная догадка озарила меня.
– Ты убьешь ее? – Я заговорил шепотом и наклонился близко, опасаясь быть услышанным. Все же я мог ошибаться, ведь видел, с какой любовью и нежностью смотрит он на девушку, как радуется, когда она рядом, как нервничает, стоит ей отойти.
Молчание – вот ответ, которого я был удостоен.
– Ты чудовище! – Я опять шептал, хотя мне бы зайтись криком, предупредить невинную душу о том, что ждет ее в запретном городе.
– Беги! – кричало мое сердце. – Беги со всех ног, маленькая птичка. И пусть Господь и Дева Мария милосердная спасут тебя от злой участи.
Но оставались крепко сжатыми губы мои, и ни слова, ни звука не вырвалось на волю.
Мое ли это дело? Нет. Все будет, как суждено тому. А я сделаю, что могу, рассказав им о Господе. И Тлауликоли слушал мои рассказы, переводя их Киа. Та же улыбалась, смеялась, и у меня от смеха ее голова шла кругом, а мысли путались.
Наши прошлые беседы с Ягуаром, когда рассказывали мы друг другу о пути, сведшем нас вместе, продолжались, но уже много реже. Он много времени проводил с женой, а я – с бумагой.
И наступил момент, когда мне выпало рассказать о переменах в нашем существовании в Мешико и предательстве, совершенном Мотекосумой, а также о золоте и многом ином.
После долгих разговоров Мотекосума дал разрешение построить часовню внутри нашего лагеря и любезно прислал для того каменщиков. И по прошествии двух дней работа была исполнена. Но важно не то, а иное: выбирая место для постройки, мы внимательно осмотрели стены и нашли след от недавно замурованной двери. Кортес велел вскрыть эту дверь и с несколькими капитанами вошел в замурованное помещение. Действительно, это был великий клад! Всюду лежали драгоценности в виде изделий, кирпичиков, листов. Слепили взор драгоценные камни. И было их так много, что никогда никто из нас не видал такого сказочного богатства! Но все мы: и капитаны, и солдаты – единодушно решили никому ничего не говорить, а дверь заделать по-прежнему.
Сами же начали думать о том, как нам быть. Ведь не обманули нас тишина и дружелюбие Мотекосумы, знали мы, что в любой миг способен перемениться он. А перемена эта станет для нас гибелью. Ведь нам неоткуда ждать помощи, целиком мы отрезаны от внешнего мира.
Тогда-то, проговорив весь день, мы решились предпринять неслыханное дело: арестовать могучего государя в его же собственном дворце среди множества телохранителей и неисчислимых войск. И пусть кажется это полным безумием, но к тому времени терять нам было нечего.
И решение наше усилилось, когда два тлашкальца прокрались к нам с письмом из нашей крепостицы на побережье. Известия были донельзя печальные: мешики, позабыв о договоре, коварно напали и попытались разрушить мирное поселение. И храбрый Хуан де Эскаланте – капитан, оставленный за старшего, – погиб в бою, а вместе с ним шестеро солдат, один конь и множество наших друзей, индейцев-тотонаков.
Поняли мы, что отныне не можем доверять ни Мотекосуме, ни даже прежним союзникам, каковые премного боялись мешиков и в случае беды не пришли бы нам на помощь.
Вот почему мы решили пленение Мотекосумы не откладывать ни на единый час.
Всю ночь накануне мы молились Богу. Рано утром следующего дня Кортес взял с собой пятерых капитанов, а также меня и наших переводчиков. Подобная свита не могла возбудить подозрения, так как в ином сопровождении Кортес никогда не появлялся во дворце Мотекосумы. Как всегда, Кортес наперед послал человека с просьбой об аудиенции. Мотекосума ответил, что очень рад посещению.
После обычных приветствий и поклонов Кортес обратился к Мотекосуме со следующими словами:
– О великий Мотекосума, как мне понять, что Вы, назвавши себя нашим другом, повелели Вашим военачальникам на побережье захватить поселения, находящиеся под охраной нашего короля? Baши люди осмелились убить испанца, одного из моих братьев! Это объявление войны. Тем не менее я не алчу начать военные действия, не хочу разрушить этот город, но с условием: для сохранения мира Вы должны тайно вызвать Ваших виновных военачальников и передать их нам. А также Вы должны сейчас же вместе с нами, добровольно и спокойно, отправиться в наши палаты, где и будете впредь пребывать. Вам будут служить там столь же почтительно, как в Вашем собственном дворце. Но если Вы поднимете шум, то Вас немедленно убьют. Именно для того я взял с собой этих моих капитанов.
В первую минуту Мотекосума от неожиданности не мог произнести ни слова. Затем он, несколько оправившись, торжественно заявил, что никогда не давал приказа о нашем уничтожении. Он готов сейчас же вызвать провинившихся военачальников, чтобы наказать их примерным образом. Однако идти с нами он не желал. И препирательство длилось долго, пока у Хуана Веласкеса де Леона не лопнуло терпение, и он с возмущением не обратился к Кортесу:
– К чему столько слов? Или он последует за нами добровольно, или мы его прикончим.
Суровый, необычный тон произвел впечатление на Мотекосуму, и он смягчился. По совету Кортеса Мотекосума объявил приближенным и охране, что идет с нами, ибо таковы желания и воля их идола Уицилопочтли, ибо только с нами его жизнь будет в безопасности. Ему подали богатейшие его носилки, и вся процессия отправилась к нам.
Вскоре к нему явились все главные советники и племянники Мотекосумы, как бы для услуг, а на самом деле, чтобы узнать – не пора ли начать против нас военные действия. Но Мотекосума неизменно отвечал, что ему приятно провести с нами несколько дней, что переезд произошел по его собственному желанию и не следует верить слухам об обратном. А для пущего успокоения Мотекосума перевел к нам всех своих слуг и жен.
Он сдержал слово. Через несколько дней прибыли военачальники, сражавшиеся против Хуана Эскаланте, и Мотекосума передал их Кортесу для суда.
Под пыткой они же признались в тайном приказе, полученном от Мотекосумы, и повинились. Однако Кортес не собирался прощать предательства и приговорил всех к смерти. Мешики были заживо сожжены перед дворцом. Самого же Мотекосуму Кортес велел на время казни его военачальников заключить в оковы, а вернувшись, лично уверил его, что любит Мотекосуму как родного брата. И в доказательство Кортес уступил ему и своего пажа Ортегилью.
Так Мотекосума остался в нашем расположении, и только единственно это сдерживало мешиков от войны. Однако власть великого слабела, и случалось так, что лишь при помощи Кортеса ему удавалось сохранить положение. Эти двое стали нужны друг другу, что премного поспособствовало сближению и установлению дружбы.
– Хороша же была дружба, – засмеялся Тлауликоли, – тогда и ты – мой друг, а я – твой. И надо нам с тобой, как истинным друзьям, радоваться тому, что находимся мы вместе.
Киа, прижавшаяся к плечу его, спросила о чем-то, и Ягуар ответил. Только не стала смеяться девушка-птица, вздохнула и спряталась в тени своего мужа.
Боялась она меня? Презирала?
Не знаю.
– Что ж, теуль, – сказал Тлауликоли, обнимая жену. – Могу сказать тебе, что наша дружба закончится так же, как закончилась та, которая была у Малинче и Монтесумы.
И я понял, что говорит он о смерти владыки мешиков.
Пожалуй, случись Кортесу быть в Мешико в те дни, многое повернулось бы иначе. Однако Господь Бог распорядился так, что предательство Нарваэса, прибывшего с Кубы нам на подмогу, вынудило Кортеса двинуться к побережью. Мотекосуму и Мешико он оставил на попечение Педро де Альварадо. А он, будучи человеком знатным и верным духом нашему делу, умом не отличался. Честно исполняя приказы, Альварадо постановил через Мотекосуму запретить человеческие жертвоприношения, чем вызвал сильное недовольство среди мешиков.
Не раз и не два приходили к нему послы с просьбой переменить приказ, но Альварадо, а с ним и прочие капитаны, оставались непоколебимы. И я мыслил, что сие – во благо. Пусть бы увидели мешики, сколь бессильны их боги, что и не боги они вовсе, но идолы золотые. А истинный Господь – милосерден.
Однако же многие волнения и мятежи смущали Альварадо, ибо мешиков было множество, а нас – горстка. Потому, когда обратились к Альварадо жрецы, прося дозволения провести праздник Тошкатль во славу их гневливого бога Уицилопочтли, Альварадо от имени Мотекосумы ответил согласием. Он поставил два условия. Первое – всем мешикам, кои желают праздновать, следует явиться без оружия. Второе – сам Альварадо желает увидеть празднование. И прочие из нас сказали, что если боги мешиков столь грозны, как то говорят, то и нам будет не лишним выразить свое им почтение. Мешики не посмели перечить.
Тотчас специальные женщины, которые целый год соблюдали строжайший пост, начали молоть семена мака. А другие женщины стали готовить статую в виде человека. Ее сделали из молотого зерна, смешанного с семенами мака, уложив смесь на каркас из прутьев.
Фигуру обернули тканями и украсили перьями, сделали лицо, каковое разрисовали поперечными полосами. Уши бога украсили мозаикой из бирюзы, а к ногам прикрепили золотые пальцы. На голову же Уицилопочтли поместили магический убор из перьев колибри. А плечи обернули накидкой в виде листьев крапивы, выкрашенной в черный цвет, на ней было пять пучков хвостовых орлиных перьев. В руках бог держал кремневый жертвенный нож из бумаги и тростниковый щит.
Когда же солнце озарило небосвод, возвестив о наступлении праздничного дня, жрецы открыли лицо идола и, расположившись вокруг, начали воздавать хвалу. А после вознесли его на вершину пирамиды.
Праздник начался.
Верно, не стоило мне говорить о том, что и я присутствовал в тот день, прозванный мешиками днем печали. Тлауликоли, прежде спокойный и даже в редких приступах ярости остававшийся сдержанным, ныне превратился в зверя. Не было внешних проявлений гнева, напротив, он будто бы заледенел и сидел долго, минуты две, неподвижен. А после глянул мне в глаза, и я увидел, что передо мной уже не человек.
Лучше бы он упрекал меня. Лучше бы спросил, чем оправдаю я случившееся. Тогда бы я имел возможность объяснить, что не имею оправданий и знать не знал, чем закончится сие празднование. Я шел туда, желая увидеть обычаи мешиков, чтобы после записать их, как записываю сейчас хронику кровавого дня, едва не уничтожившего нас.
– Тошкатль – праздник воинов, – мертвым голосом произнес Тлауликоли, и лицо его оставалось недвижно, а взгляд – устремлен в огонь. И даже ласковое прикосновение Киа не вывело Ягуара из того состояния, в котором пребывал он. – Открывается он танцем змея. Год готовятся те, кто идет во главе змея. И за ними стоят те, кто готовится два десятка дней. А после – прочие… мы пляшем и поем. Мы славим имя Уицилопочтли и силу его… Мне самому доводилось ступать на площадь, и поверь, что не было мгновенья прекрасней.
Было. Когда душа рвется ввысь и взлетает к куполу храма. Когда подхватывают ее крылья гимна, что поют мои братья. И грешная земля уходит из-под ног, а пречистое синее небо раскрывается перед тобой. Не остается ничего, кроме абсолютного счастья.
Но разве способны были дикари испытать подобную радость?
Нет! Их счастье вызвано дурманящими напитками, безумием, которое вызывала пролитая кровь, дымом отравленным…
А Тлауликоли, прервав меня, начал свой рассказ.
…В тот день я был рядом с моим другом и повелителем, который и мыслить не смел, что когда-нибудь примет Теночтитлан из рук дяди. Он желал присоединиться к пляшущим, однако три ночи кряду мне снился ягуар. Он скулил и хрипел, а шкура зияла многими дырами, которые сочились кровью. Я просыпался в холодном поту, не зная, жив ли сам. А на третью ночь увидел, что старая рана раскрылась. Тогда, откинув сомнения, вошел я в покои Куаутемока и, преклонив колени, сказал:
– Пусть гнев Уицилопочтли падет на голову мою, но я скорее умру, чем позволю тебе спуститься в город.
И Куаутемок, сдержав гнев – никогда прежде я не смел быть столь дерзким, – спросил:
– Почему?
Я рассказал ему о снах, боясь, что меня сочтут безумцем. Но Куаутемок выслушал меня и спросил:
– Веришь ли ты тому, что видел?
– Верю.
Он знал мою историю, как знал и то, что ягуар не единожды подавал мне знаки, подсказывая или упреждая. Куаутемок велел позвать жрецов, и уже им изложил я увиденное. Но что может человек, когда боги уже вынесли свое решение?
Долго говорил Куаутемок, убеждая жрецов не пускать теулей в город, однако пленение Мотекосумы связало нам руки. И в назначенный час празднество началось.
Сердцем рвался я к тем, кто пришел на площадь, а было их великое множество…
…И я, брат Алонсо, подтверждаю, что десять тысяч мешиков собрались почтить бога Уицилопочтли. В тот миг, когда все они вошли в храм и оказались на площади, запертой меж внутренних строений, Педро де Альварадо подал тайный знак.
В сей же миг его люди перекрыли все входы и выходы. Одни стали у Ворот Орлов и маленького дворца, другие – у Акатльийакапана и Зеркал Змеи. Слаженно и быстро действовали они, и вот уже спустя мгновенье никто не мог покинуть главную площадь.
Снова подали сигнал. И солдаты двинулись на танцующих, окружили, тесня щитами, а некоторые бросились к музыкантам. Я видел, как напали они на человека, что бил в атабали, и отрубили ему обе руки. Он закричал, а меч Альварадо уже отсек голову. И был тот удар такой силы, что голова покатилась далеко. В тот же миг ожили прочие солдаты, начали колоть и рубить, тыкали копьями и мечами, рассекая головы, раня руки и плечи.
Это была невиданная резня, оправданий которой у меня нет и быть не может. И хоть был у меня меч, я стоял с ним, прижавшись к стене, и молился за души бедных моих соотечественников.
Мешики же пытались спастись бегством, однако выходы были перекрыты, и стоявшие там солдаты добивали раненых. Были и те, кто пробовал прорваться в храмовые постройки или же падал на землю, пытаясь притвориться мертвым или раненым. Но по приказу Альварадо всех, кто хоть как-то шелохнулся, добивали.
Кровь воинов-мешиков лилась ручьями, текла повсюду, как вода во время сильного дождя, образуя лужи. Тошнотворный запах распоротых внутренностей стоял в воздухе. А солдаты рыскали по храмовым постройкам, протыкая занавеси и громя мебель.
Тут и раздался клич:
– Люди, люди… поспешите сюда! Скорее бегите сюда! Мертвыми лежат наши военачальники, мертвыми лежат наши воины!
И страшный крик поднялся в городе. Выли люди, ударяли себя по губам и раздирали ногтями груди…
…Я слышал этот крик, стоя рядом с моим другом Куаутемоком. Сердца наши полнились печалью, а перед внутренним взором моим вставал ягуар. Зверь умирал, хотя сил в его теле оставалось достаточно, чтобы разорвать охотника.
Куаутемок же велел собирать войско, и приказ его был выполнен с превеликой охотой. Многие уже знали о том, как осквернено было празднество, и желали выпустить кровь пришельцам.
Мы слаженным строем двинулись к площади, и многие из горожан, не бывших воинами, присоединились. А Куаутемок не велел их гнать, признав их право на гнев и месть.
Теули встретили нас выстрелами, но боль и ярость застили страх. Тысячи стрел вспороли воздух, обрушиваясь на головы лжецов. Тысячи дротиков устремлялись вниз, ища добычи. И небо стало темным, а земля содрогнулась.
Куаутемок велел наступать, отрезая людей Малинче от их убежища, однако те оказались быстры и сумели скрыться. Запершись в постройках, они успешно сдерживали наши атаки. Бой длился семь дней, а когда иссякли и наши, и их силы, началась осада.
Не желая гибели людей, Куаутемок велел окружить дворец и расширить каналы, отрезая теулей от города. Он ждал, что те, осознав неизбежность исхода, сдадутся.
Куаутемок не собирался дарить им милость, ибо стало мертво сердце его, как были мертвы дети мешиков. С прежним упорством и при поддержке многих осаждал он дворец. Но чем дольше длилась осада, тем чаще звучали голоса в поддержку Монтесумы. И многие стали называть Куаутемока лжецом и обвинять его в захвате власти. Это и позволило лжецу-Малинче вернуться в Теночтитлан. Он вошел в город, как хозяин, и хоть оставшиеся верными Куаутемоку люди пытались противостоять вам, но было их слишком мало…
…ах, если бы Кортесу хватило сил обождать. Однако он был зол и на Педро, допустившего резню, и на мешиков, что никак не желали успокоиться, и на Мотекосуму, что не сумел предотвратить беду. Ко всему мы были измотаны осадой и мелкими стычками, что случались постоянно. Наши союзники-тлашкальцы дрожали, готовые в любой миг отступить. А продовольствия с каждым днем доставляли все меньше.
Мотекосума утратил власть, и скоро могло статься так, что молодой владыка велел бы штурмовать дворец и захватить его любой ценой. Кортес прекрасно понимал, что в миг, когда народ мешиков признает Куаутемока, наш пленник утратит всякую ценность.
И дело к тому шло.
Вот наступил день, когда нам вовсе не доставили никакой еды, а воду мы давным-давно брали из колодца, что прорыли во дворе. И милостью Божьей, доказательством воли Его и нашей правоты, вода в этом колодце была пресная, хотя во всех прочих колодцах Мешико она имела солоноватый вкус.
Но, возвращаясь к печальным событиям прошлого, скажу, что страстная натура Кортеса не способна была вынести никакого оскорбления. И потому, узнав, что нам грозит голодная смерть, он явился к Мотекосуме и принялся обзывать того по-всякому.
Мотекосума молчал.
Этот не старый еще человек – а было ему лет около сорока – сильно переменился за время пленения. Волосы его поседели, а лицо утратило черты благородства, приняв выражение страдания. Казалось, будто нестерпимая боль терзает владыку мешиков.
– Не будь меня, – сказал он тихо, – вас бы уже убили.
И сие также было правдой.
Я, брат Алонсо, могу лишь догадываться о том, что случилось дальше. Видимо, поняв, что путь его предначертан, Мотекосума решил нанести последний удар врагам, каковыми теперь полагал нас. Он отправил верного человека к своему кузену с приказом немедля уничтожить теулей.
Сам же остался, готовый с честью встретить свою погибель.
И вот к полудню со всего Мешико стали стекаться индейцы. Они несли с собой стрелы и дротики, копья и пращи. Воздух гудел от камней и стрел, даже стены дворца дрожали, грозя обрушиться и погрести нас под завалами.
Скоро у нас было с полсотни раненых, из которых дюжина скончались еще до заката. Как ни неистовствовали наши пушки и аркебузы и как ни разили стрелы арбалетов, враги все напирали. Они с безумной готовностью напарывались на наше оружие, умирали, но ряды смыкались.
Весь день и часть ночи длилась битва, лишь перед самым рассветом нам дали отдохнуть и перевязать раненых, однако знали мы, что минуты отдыха скоротечны. Снова нас спасла хитроумность Кортеса, который разумом был подобен Одиссею, повергшему Трою. По его слову и под его умелым руководством начали мы строить особые башни. Это были четыре махины, и каждая вмещала две дюжины человек, которые и двигали башню, а также, прячась за крепкими стенами, стреляли из арбалетов и аркебуз. Каждую башню сопровождал отборный отряд пехоты и конников.
Строительство заняло два дня, и все это время мы были вынуждены отбивать атаки мешиков, упорство которых поражало.
И вот, переждав ночь, наутро третьего дня мы решились покинуть дворец и под прикрытием башен двинулись к главному храму. Мешики не замедлили напасть, и были они подобны морю, что, ярясь, обрушивает волну за волной на прибрежные камни. Но скалы крепко держат удар и отбрасывают гневливую стихию прочь.
Мы продвигались медленно, расплачиваясь за каждый шаг многими ранами. По улицам же Мешико лилась кровь. Порой случалось переступать через тела, изрубленные или растоптанные лошадьми, измолотые или развороченные прямым выстрелом. И не скажу, что всегда то были тела воинов.
Но мы достигли подножия пирамиды, и Кортес крикнул:
– К вершине!
Солдаты покинули башни и устремились вверх, прорубая себе путь сквозь плотный строй индейцев, как некогда – сквозь лес. Снова плыла кровь, замывая собой старые следы. И видится мне, что хохотали золоченые идолы, принимая подобную жертву.
Сорок человек наших было убито прежде, чем достигли мы вершины храма. И то была цена победы над чужими богами.
Мой недруг Ягуар криво усмехается, но я знаю, что сердце его умирало в день, когда по ступенькам вниз покатились не человеческие тела, но статуи идолов, низвергнутых по приказу Кортеса.
Возвращались мы, скрываясь за пленными, каковых взяли немало, и были среди них верховные жрецы. Увидев наши действия, которые были для них страшным святотатством, эти люди смирились с участью и предали себя в руки Кортеса.
Великая растерянность охватила дикарей. Они ждали, что грозные боги их поразят нас громом и молниями, однако небо лишь горело алым, готовясь встречать ночь. И потому никто не посмел заступить нам дорогу. Оказавшись под защитой дворцовых стен, Кортес велел созвать совет.
– Мы победили сегодня, – сказал он, вытирая кровавый пот со лба. – И ничто не доказывает так милость Господню и благоволение к детям его. Однако же мы изранены, а многие – убиты.
Все стали говорить, перебивая друг друга. Одни предлагали напасть и смять сопротивление, хотя сами понимали, сколь нереален подобный план. Другие желали отсидеться во дворце и послать гонцов в Тлашкалу и прочие города, присягнувшие нам на верность. И уже с помощью союзников одержать окончательную победу. Третьи, каковых было немного, говорили, что надо бы заключить с мешиками мир и отступить к побережью. Дескать, наша добыча и так велика. И уже с побережья, дождавшись помощи с Кубы или даже из самой Испании, вновь наступать на Мешико.
Не берусь судить, сколь разумны были предложения, ибо я далек от военного дела. Знаю, что ни одно из них не пришлось Кортесу по душе. Но он принял решение – пусть великий Мотекосума выйдет на плоскую крышу и, обратившись к подданным своим, прикажет прекратить военные действия, так как мы хотим уйти из их города.
Он тотчас отправился в покои к Мотекосуме и изложил требование, пообещав, что в тот миг, когда выйдем мы из Мешико, освободит императора. Но, видимо, тот растерял всякую веру в нас, потому и ответил:
– Что же еще хочет от меня Малинче?! Неужели мало сделал я для него? И что видел в ответ? Ложь? Смерть, каковую причиняли вы моим подданным? Оскверненье нашей веры и наших храмов? Так что ж удивляешься ты, что люди желают убить тебя?
Кортес разозлился, услышав подобный ответ, и пригрозил, что немедля и сам убьет Мотекосуму. На слова эти император ответил улыбкой. Он не боялся смерти.
Тогда я и падре Ольмедо начали уговаривать его не упрямиться. Хватит крови и нашей, и мешиков. Допьяна напоены боги, и смерть собрала изрядную жатву. Так стоит ли множить горе?
И слушал нас Мотекосума, а после сказал:
– Я попытаюсь совершить невозможное, ибо никак не удастся остановить войну. Избрали люди над собой иного владыку и решили не выпускать вас живыми отсюда. Так что я полагаю, что всех вас убьют.
Как мне почудилось, был он премного рад тому.
И вот, облачившись в лучшие одежды, сделавшись похожим сам на себя прежнего – человека, исполненного величия и силы, – Мотекосума поднялся на крышу. Там уже стоял Кортес и прочие капитаны. Мотекосума встал у парапета вместе с нашими солдатами, которые его охраняли, и обратился к людям.
– Остановитесь, – сказал он, распростерши руки над толпой. – Хватит лить кровь. Хватит нести смерть. Плачет сердце мое, видя, как умирают дети орла, как уходят сыны ягуара. Дайте теулям уйти!
И военачальники мешиков, каковых было среди толпы немало, услышали Мотекосуму. Они тотчас приказали людям замолчать и прекратить обстрел. Избрав меж собой четверых, они отправили их к месту, где возвышался Мотекосума. И со слезами на глазах обратились они:
– Ох, господин! Наш возлюбленный господин! Несчастье твое и страдание твоих детей и родственников глубоко нас печалят! Однако же не смеем мы подчиниться твоему приказу, поскольку избрали над собой нового властителя, угодного богам.
– И как имя его?
Я стоял рядом с императором и видел, что улыбается Мотекосума, хотя должен был печалиться об утраченной власти.
– Куитлауак, – ответили ему.
От себя добавлю, что царствование Куитлауака, прежде правившего в Истапалапане, было недолгим. А уже после смерти его власть принял Куаутемок.
– Что ж, – сказал Мотекосума, – но пусть прислушается он к моему совету. Хватит крови и разрушений.
– Мы молим Уицилопочтли, чтобы даровали они тебе свободу, – старший из посланников поклонился. – Чтобы уберегли тебя от беды и болезней, чтобы передали в наши руки из этого позорного плена. Однако молим мы и о том, чтобы подарили они победу над теулями. Не можем мы отпустить их, ибо оскорбили они не людей – богов.
И лишь закончил он говорить, тотчас мешики метнули камни и дротики. Мотекосума, стоявший на краю крыши, покачнулся и упал бы, когда бы его не подхватили солдаты. Голова владыки мешиков была разбита камнем, и кровь сочилась из раны, заливая лицо.
Раненого тотчас унесли.
О нем заботились, промыв и перевязав рану, однако наш лекарь сразу сказал, что дни сего великого человека сочтены. И в подтверждение слов его к утру у Мотекосумы началась горячка. Он метался в бреду и выкрикивал имена людей, которых не было рядом.
А после и вовсе отошел. Когда сообщили нам о смерти сего великого человека, мы все премного огорчились и искренне горевали.
– Вы же его и убили, – сказал Тлауликоли, обнимая жену. – Вы убили Монтесуму, когда поняли, что он стал бесполезен. Я видел тело. Я расскажу тебе, как было это.
Ночь легла на Теночтитлан, та самая ночь, которую вы позже назвали ночью печали. Для нас же она была ночью радости, ибо думали мы, что освободились от яда в сердце страны.
Мы гнали змею из нашего дома и единственно опечалились, когда не сумели догнать.
Мы ошиблись, решив, что змея не вернется, ибо слаба.
Мы заплатили за свои ошибки. Но теперь слушай меня, теуль. Я, Тлауликоли из дома Ягуара, и еще два десятка воинов вошли во дворец через разваленную стену. Уже тогда мы знали, что вы готовитесь уйти. Но знали и то, что золото, до которого вы проявили неслыханную жадность, замедлит путь. Оно же и усыпит бдительность.
Вы не верите друг другу. И, занявшись дележом добычи, вы забудете об осторожности. Я говорил Куаутемоку, что нам следует воспользоваться случаем и, пробравшись во дворец, убить всех. Но он на сей раз сделал по-своему.
Итак, мы шли, и шаги наши были бесшумны, как ветер, скользящий по глади морской. Комнату за комнатой осматривали мы и видели, что опустел дворец. А вскоре снаружи донеслись звуки выстрелов и крики, которые подтвердили нашу догадку.
Тогда, забыв про осторожность, кинулся я к покоям Монтесумы и вошел.
Покои были пусты. И все другие тоже. Остались в них лишь мертвые теули и золото, которое вы не сумели унести и за которым вернулись.
А Монтесума, о котором ты так скорбишь, притворяясь, будто скорбь эта истинна, лежал на берегу канала. Его убили и бросили, как не бросают даже раба. И так же поступили с Ицкауцином, человеком, который и вовсе не причинил вам никакого зла.
Вот цена вашего слова. И вот она – суть вашей веры. Обман и ничего, кроме обмана.
– Ты ошибаешься! – я вскочил, потому как не мог терпеть, что он, дикарь, поносит имя Господа и обвиняет нас в том, в чем нет нашей вины.
– Не ошибаюсь, – Тлауликоли стал напротив меня. Он был выше и сильней, не говоря уже о том, что призвание мое не давало мне возможностей отточить воинские умения. – Я не ошибаюсь и могу отличить рану, полученную от камня, от раны, нанесенной мечом. Три удара. Сюда.
Он коснулся живота.
– Сюда, – рука легла на левую сторону груди, а затем переместилась на плечо. – И сюда.
– Ты лжешь!
Я готов был признаться в грехах совершенных, но по какому праву Ягуар обвиняет нас в смерти Мотекосумы?
– Это вы лжете и лгали с первого дня!
Смех заставил нас обернуться. Педро, стоя на коленях, хохотал и хлопал себя ладонями по бедрам.
– Вы оба… дураки… какие же вы дураки… верите… не верите… – Смех перешел в сиплый кашель, но Педро не замолчал.
– Убили его… конечно, убили… он нас всех подставил. Заслужил. Отпусти – что было бы?
Тлауликоли схватил Педро за шиворот, поднял и встряхнул.
– Говори!
– Я тебя не боюсь. Ты дикарь, а со мной – Бог! Он спасет мою душу, а ты будешь гнить в аду! Вы все здесь будете гнить в аду!
Его крик оборвался, когда Ягуар отвесил Педро пощечину.
– Говори, – повторил он спокойно.
– Нет!
То, что происходило дальше, было мерзко. Тлауликоли подтянул Педро к дереву и принялся привязывать, явно имея намерение пытать. Когда же я попытался воспротивиться и даже схватил Тлауликоли за руку, то просто вдруг оказался лежащим на земле, а подняться не сумел, потому как воины навалились и скрутили мне руки. Беспомощного, они усадили меня таким образом, чтобы я видел все происходящее, рот же заткнули.
Тлауликоли снял с Педро одежду, которая за время пути изрядно истрепалась, став черной от грязи.
– Расскажи, – обратился он на испанском, но Педро вновь рассмеялся и плюнул во врага.
Когда первый надрез чертил плечо, Педро сжал зубы. И молчал долго, испытывая муки, которые мне и вообразить тяжко. Но стоило Тлауликоли, подцепив кончиком ножа кожу, дернуть, Педро закричал. И если бы я мог, я бы закрыл уши, не желая слышать крик.
Но я закрыл глаза. В мыслях я обращался к Господу с просьбой помиловать сего человека и ниспослать милосердие в жестокое сердце Ягуара, но, видно, слишком грешен я был, чтобы молитву услышали.
В конце концов Педро заговорил.
– Кортес приказал. Кортес умен. Умнее всех вас. Он позвал всех собак, которым вы отдавили хвосты. Он показал, что вам можно пустить кровь, и позволил сделать это. И сейчас твой город сдыхает. И люди сдохнут вместе с ним. Гореть им в геенне огненной. А Кортес заберет все золото. И женщин. И земли…
– Если суждено, то так и случится, – спокойно отвечал ему Тлауликоли. – Ты рассказывай, что знаешь о смерти Монтесумы.
Педро не стал запираться, а я решился открыть глаза. Мой товарищ по несчастью был весь покрыт кровью, на плечах и груди его темнели пятна снятой кожи, а по щекам текли слезы.
– Кортес позвал меня и еще троих, которых знал и которым верил. Он сказал, что надо зачистить хвосты. Что если мы оставим мешиков жить, то Монтесума вернет себе трон и тогда уж точно не простит нам всего, что мы сделали. А если он вдруг умрет, то, глядишь, мешики станут делить власть и тогда им будет не до нас. Мы успеем уйти. Только по мне, мог бы на слова и не растрачиваться. Мне хватило того камушка, который Кортес дал за дело.
Удивился ли я, услышав это признание? Испытал ли гнев? Пожалуй, что нет. И, проведя ночь связанным, я не спал, но думал. Прав ли был Кортес, убив того, кому пообещал свободу и защиту? И прав ли был я, поверив человеку, веры недостойному? И прав ли я, проникаясь верой к дикарю, не знающему слова Божия? Кортес спасал наши жизни, а жизнь христианина бесценна. Так стоит ли упрекать его за вынужденную подлость?
И не оттого ли верно сказано: не судите, и не судимы будете.
– Кортес показал нам двоих индейцев и велел им идти с нами. Дескать, его печалит непонимание и терзает страх, что мешики, напав на нас, могут причинить вред и его дорогому другу. Ха… другу… вывели мы их. Аккурат на бережок и вывели. А потом прирезали. И твой владыка лег, как овечка… пикнуть не успел.
Тут Тлауликоли ударил Педро наотмашь, и тот удар был настолько силен, что Педро упал и не двигался. Я испугался, что он мертв, но к вечеру Педро пришел в себя. Его упрямство стоило ему нескольких зубов и клочьев кожи, однако он не получил желаемого – смерти.
Мы бредем. Я оглядываюсь назад, поражаясь пройденному пути, который видится мне столь же бесконечным, как некогда виделись воды океана. Они уносились за горизонт, подмывая опоры неба, и солнце качалось, как корабельный фонарь.
Нынешнее небо проглядывает в прорехах листвы. Яркая лазурь и яркая же зелень, вкрапления причудливых цветов, пестрота птиц… порой мне кажется, что этот мир похож на росписи, виденные мной в храмах мешиков. Он полон красок. А еще жесток.
Два дня Педро, ослабевшего от пыток, несли. Ему связали руки и ноги, вбили в рот кляп. Он стал похож на барана, которого рачительный хозяин волочет на бойню.
Я же стал вторым бараном. Менее строптивым, ибо шел сам и без принуждения.
После того вечера, о событиях которого я все же осмелился поведать, мы с Тлауликоли не говорили. Он держался в стороне ото всех, и Киа не смела подойти к мужу. Ее печаль ясно читалась на ее лице, и однажды, улучив момент, когда Киа очутилась рядом, я заговорил с ней.
– Тебе надо уйти, – шепотом произнес я на языке мешиков, моля, чтобы Киа поняла.
Она поняла и так же шепотом ответила:
– Почему?
– Он хочет убить тебя.
Мне было больно говорить эти слова, а еще стыдно, что я столь долго тянул с предупрежденьем.
– Нет, – улыбка делала ее еще краше.
– Он принесет нас в жертву. Меня. Педро. Тебя.
Киа коснулась моей щеки и сказала:
– Я никогда не видела таких людей, как ты. Мой муж говорит, что вам нельзя верить. Но все же беседует с тобой.
– Это ему нельзя верить! – признаюсь, я совсем забыл об осторожности.
– Он сказал, что ты лучше, чем он думал.
– Он убьет тебя!
Почему не слышала она? Ослеплена любовью? Она почти дитя и…
– Он спасет меня, – ответила Киа.
– От чего?
– От вас, – сказал Тлауликоли, возникший из тени. И вид его был грозен. Мне показалось, что он ударит меня, но Тлауликоли лишь положил руку на плечо жены. – От подобных тебе. И подобных ему. От подобных вашему Малинче. От тех, кто вырезал живое сердце Теночтитлана. Но в ту ночь мы очистили город. Но не до конца.
Помолчав, Ягуар добавил:
– Хорошо, что ты пережил ее, теуль. Мне нравится беседовать с тобой…
Пережил? Господь укрыл меня, Дева Мария спасла меня. И ангелы-хранители крылами заслонили, оберегая от стрел и копий. Та ночь осталась в памяти моей заревом пожаров. Мы бежали, словно стая бродячих псов. И как псы огрызались.
Рычали пушки, выплевывая заряды свинца. Грохотали аркебузы, и ночь разрывали вспышки выстрелов. Едкий же пороховой дым застилал глаза. Я помню, как лились у меня слезы, и бил я, не глядя, моля лишь о том, чтоб ненароком не поразить своих же. Визжали индейцы. Легионами дьявольскими напирали они, тщась опрокинуть и смешать наши ряды.
Но если отринуть ужас и начать повествование сначала, то скажу, что выходили мы так. Сначала Кортес, живой ум которого не мог смириться с тем, что мы вот-вот окажемся побеждены, придумал, как пройти по каналам, вырытым Куаутемоком. Из бревен мы соорудили переносной мост, огромный и тяжелый, но вместе с тем способный выдержать не только людей, но и лошадей.
Затем Кортес велел позвать всех, от капитанов до самого распоследнего солдата. Он открыл перед нами сокровищницу и на наших глазах отделил пятую часть, про которую сказал:
– Это – для короля.
Никто не осмелился спорить, поскольку понимали мы, что действуем с согласия и во благо наихристианнейшего монарха. Кортес же, указав на оставшееся – а оставалось столь много, что под золотыми слитками, камнями и изделиями не видно было пола, – произнес:
– Вот сокровища. Пусть каждый возьмет то, что пожелает. И столько, сколько пожелает. Однако помните, что идти нам придется быстро, и жадность ваша может стоить вам жизни.
Тогда все бросились к золоту, и мне больно было смотреть на копошение тел, смех, как будто бы люди враз обезумели. Только самые старые и опытные солдаты остались в стороне. Я видел, что берут они немного, отдавая предпочтение изделиям тонкой работы. Сам же я не желал ничего, но, когда Кортес протянул мне несколько темно-зеленых камней, не стал отказываться.
После того как сокровища Мотекосумы были разделены – а при всей жадности над людьми возобладал-таки разум и взяли они едва ли третью часть от всего, – мы стали готовиться к выступлению. Началось оно около полуночи. И Господь ниспослал нам тучи. Плотные и густые, они затянули небо, скрыв луну и сделав ночь непроглядной. Сыпалась с неба мелкая морось вроде дождя, но некоторые из нас заговорили, что это не дождь – слезы Девы Марии, которая скорбит по павшим. Кортес же велел всем заткнуться. Солдаты установили мост, и вода в канале была темна, а дорога, проложенная по дамбе, казалась близкой. С озера же поднялся дым, заслоняя нас от мешикских дозорных.
Первыми по мосту на дамбу перешли лошади, груженные золотом. Следующими Кортес пустил тлашкальцев, а уже потом двинулся сам и прочие люди по обговоренному распорядку. Мост лежал на воде, но угрожающе раскачивался, и под ногами хлюпало. Я думал лишь о том, как бы не рухнуть в воду.
Мешики заметили нас, когда почти половина войска оказалась на дамбе. Сначала раздался крик, будто диковинная птица вдруг заплакала в тростниках. Тотчас этот крик размножился, и подхватили его трубы, взывая к бою.
– Уходят! – донеслось до нас. – Теули уходят!
На воде озера стали появляться лодки, множась с каждым ударом сердца. Вопли же и стрелы, расчертившие воздух, напугали лошадей. Я видел, как встал на дыбы жеребец и поскользнулся второй на ненадежном мосту. Как рухнули они в воду, увлекая за собой троих солдат, и как забились, пытаясь выплыть. Мост же покачнулся и покачнулся снова, стряхивая всех, кто был на нем. А после и вовсе перевернулся.
И люди, отчаявшись, ринулись в воду. Всякий, кто не умел плавать, погибал. А многие из тех, кто умел, также погибали, потому как до последнего не желали расставаться с золотом. В воде же образовалось великое месиво из людей, лошадей и лодок. Мешики отлавливали плывущих и, оглушив, связывали.
Со всех сторон слышались крики о помощи. Но не было никого, кто рискнул бы помочь. Кое-кто сумел перебраться через головы и тела своих же товарищей… План Кортеса и диспозиция, столь тщательно им разработанная, были забыты. Сам Кортес, капитаны и солдаты, которые перешли за авангардом, неслись вперед, стараясь выбраться как можно скорее из Мешико и спасти свои жизни.
Да и что могла конница? Даже сойдя с дамбы, очутились мы меж домов, и из каждого в нас летели копья и стрелы. Мы стали толпой, каковую вела лишь одна мысль – выжить.
И мы выжили!
Мы вырвались из этой западни, покинули проклятый город едино милостью Господа нашего Бога.
Но сколь жалким стало наше войско! Две сотни испанцев и тысячи тлашкальцев пали в ту ночь либо же были принесены в жертву разгневанным богам. Мы же, собрав всех, кому суждено было спастись, оказались в положении ужасном – без оружия, израненные и утомленные. Мы брели по малолюдным дорогам, направляясь в Тлашкалу, и не чаяли дойти.
Мешики же шли по следу, то и дело нападая на нас, но не спеша раздавить. На пятый день пути состоялась большая битва, в которой мы, цеплявшиеся за жизнь с отчаянием корабельных крыс, опрокинули свежие отряды мешиков и убили их полководца. А также захватили штандарт и тем самым доказали и себе, и тлашкальцам, и мешикам, что ночь печали не сломила наш дух.
Однако, говоря о потерях, следует сказать, что за пять дней с нашего выхода из Мешико на мостах, на дорогах и дамбах, и во всех стычках, и при Отумбе у нас убили и принесли в жертву восемь с половиной сотен солдат. Многие из погибших были из вновь прибывшего отряда Нарваэса, и сгубила их жадность. Они взяли столько золота, что оно сковало их движения и сделало легкой добычей.
В тот миг, когда пересекли мы ручей, ступив на земли Тлашкалы, войско наше состояло из четырех сотен человек, двадцати лошадей, дюжины арбалетчиков и нескольких аркебузников, причем все были изранены, запасы пороха истощились, тетивы у арбалетов взмокли…
Ягуар, слушавший меня с прежним отстраненным вниманием, сказал:
– Ваш бог силен, если сумел сохранить вам жизнь.
И это признание далось ему нелегко. Он же продолжил мой оборванный рассказ.
Та ночь принесла много радости. Это было время мести, и кровь, смешавшись с водой озера, сделала ее красной. Но откуда знать нам было, что цвет этот – лишь предзнаменование еще большей крови?
Утро люди встретили плясками и песнями.
– Ушли! – кричали они, хохоча от счастья. – Ушли теули! Свободен Теночтитлан!
И стали призывать к тому, чтобы очистить город от яда, вами оставленного.
Я же уговаривал друга моего поспешить. Собрать войско и ударить по вам, пока вы слабы.
– Раздави эту змею, – умолял я. – Пошли меня. Позволь отсечь ей голову. Позволь сделать так, чтобы ни один теуль не дошел до Тлашкалы. А после пошли на побережье, и я привезу тебе пленных. Снова покорится Тлашкала. Падет на колени Семеапола. И предатели кровью заплатят за нашу боль.
– Так и будет, – говорил мне Куаутемок, заверяя, что вы стали слабы и нет нужды посылать по следу большое войско. И Куитлауак, чье слово отныне было для нас всех законом, сказал так:
– Они не вернутся.
Но как же ошибались они! И Ягуар, вновь вернувшийся в мои сны, ярился. Он хлестал себя хвостом по бокам, рычал и прижимался к земле, точно готовясь к прыжку. Погони желал он, сражения и победы.
А мне приходилось оставаться в Теночтитлане.
Многие славные воины погибли, и оттого не желал Куаутемок допускать гибели прочих. Сердце его разрывалось от боли за павших, а душа жаждала мести.
Куитлауак, который был человеком рассудительным, велел очистить город от заразы. Люди вышли из домов, чтобы собрать все тела. Освободив улицу за улицей, они направились к озеру. Там было особенно много погибших и почти все – теули или тлашкальцы. Люди стали нырять и вытаскивать тела мертвецов, складывая их на берегу. Доставали также и золото, и многие другие вещи.
Длилось это три дня. И каждый день я умолял Куаутемока отпустить меня.
– Нет, – говорил он раз за разом. – Ты нужен здесь.
Он поручил мне восстановить охрану дворца, сделав ее такой, какой была она до появления теулей, и даже лучше. Он дал мне право выбрать любого воина, сколь бы молод он ни был, и тем самым оказал величайшее доверие.
Но чем больше я делал, тем сильнее становилось понимание, сколь слабы мы стали. Смерть унесла лучших. А оставшиеся были молоды, неопытны и поражены страхом пред теулями. Шептались они, что силен бог белых людей, если уберег их и вывел из Мешико, хоть бы и ценой великой крови.
Я же ничего не мог поделать с этими разговорами. И потому делал единственное, что было в моих силах: отдавал знание, уже не отделяя разрешенного от скрытого. Братья мои, которых осталось едва ли два десятка из нескольких сотен, согласились с подобным решением. Видели они, что стоим и мы, и весь Теночтитлан на краю пропасти.
Однажды Гремящий щит, который был уже стар, но по-прежнему крепок, призвал меня к себе.
– Вот, – сказал он, выкладывая на стол браслеты. – Отныне они твои по праву.
– Нет.
– Снова перечишь, неуемный звереныш? – он произнес это ласково и с насмешкой. – Снова желаешь показать упрямство свое? Нет в этом нужды.
Гремящий щит закашлялся и, вытерев губы, показал мне ладонь. Она была в крови.
– Помнишь ли ты, о чем рассказывал Ицкоатль в тот день, когда привел тебя к нам? – Гремящий щит вытер кровь. – Его видения сбываются. Они всегда сбываются, хоть бы я и не желал такого.
– Позвольте мне позвать лекаря!
Я мог бы привести лучшего, но каким-то образом знал, что дни Гремящего щита и вправду сочтены. Лекарь облегчит смерть, но не сумеет продлить жизнь.
Он же откинул одеяло. На теле, расчерченном шрамами, виднелись язвы и белесые вздутия, словно бы от ожогов. Мне уже случалось видеть их.
– Сядь, – велел мне Чимальпопока. – Ты не поможешь мне. Я еще жив потому, что это угодно богам. Но надолго сил моих не хватит.
Я с почтением уселся на циновки. Я глядел на учителя и видел, что лицо его бледно, а грудь тяжко вздымается. Я слышал бурление внутри и чувствовал жар, объявший тело учителя.
Боялся ли я? Да. Эта болезнь пришла вслед за теулями, и многие видели в ней признак божественного гнева. Страх туманил разум. И мое собственное сердце заколотилось. Я не боялся смерти, но я не хотел умирать так, лежа в постели, чувствуя, как тело мое съедает болезнь.
– Он был зрячим среди слепцов. Однажды Ицкоатль пришел ко мне и попросил отпустить его. Я удивился. Ведь он был хорошим воином и ни в чем не испытывал нужды. А когда я спросил, отчего желает он бросить и братьев, и дом, то Ицкоатль ответил: дома скоро не станет. Он был преисполнен некой непонятной мне уверенности, что конец мира близок. И что будет он ужасен. А еще, что никто – ни люди, ни боги – не сумеет изменить предначертанное. Я стал спрашивать, что именно видел Змей, но Ицкоатль на все вопросы отвечал одинаково: смерть по другую сторону мира готова раскрыть паруса… Тогда я, вспылив, назвал его трусом. Это было несправедливо, но мой друг лишь повторил просьбу.
Чимальпопока снова закашлял и прижал ладони к груди.
«Иди, – вот что ответил я ему. – Убирайся отсюда и никогда не возвращайся. Если ты видишь смерть всех и желаешь бежать от нее, то беги». И он, поклонившись, пожелал мне удачи. Ушел Ицкоатль в тот же день. Многие годы я не слышал о нем. Говоря по правде, я стал думать, что ошибся премудрый Змей в своем предсказании…
Знаком Чимальпопока велел подать воды. Пил мелкими глотками, долго катая каждый во рту.
– А потом он привел тебя. И гнев, сопровождавший меня по жизни, исчез, стоило мне заглянуть в глаза моего старого друга. Смерть обитала в них. Тоска раненого зверя, который только и ждет, когда охотник прервет мучения. Ты слышал, молодой Ягуар, о чем говорили мы в большой зале. Но ты не знаешь, о чем говорили мы здесь, в моей комнате. О людях, которые прибудут в год тростника, и все скажут, что эти люди – боги. О том, что кровь польется во славу чужого бога, который более жесток, чем все боги прежние. О мире, что вывернется наизнанку. О предательстве. О гибели дома Ягуара…
Мне было тяжело слушать его слова, но в глубине души я понимал, что все сказанное – правда. Смерть надолго поселилась в славном Теночтитлане. Легкой поступью шла она по улицам. И с каждым шагом все больше мертвецов становилось в городе.
– Теули вернутся. И вернутся не одни. С ними придут тлашкальцы, и семеапольцы, и многие другие, которые мнят себя воинами. Падальщики. Они дорого заплатят за свое предательство. Они не желают видеть, что союзники их жадны. Сегодня они опрокинут Мешико, а завтра – всех прочих. И не найдется никого, кто сумеет выстоять.
И теперь я, Тлауликоли, думаю, что прав был мой старый учитель. Малинче всегда будет мало. Его и твой бог – бездонен. Он говорит, что он – един во всем мире, а значит, и весь мир принадлежит ему. Так же думают и те, кто идет за словом этого бога.
Все золото захотят взять они. Все земли и всех женщин. И умрут боги тлашкальцев, как умерли наши, и останется один бог и один хозяин.
Но я этого не увижу.
Гремящий щит умер. А следом умер и Куитлауак, и многие другие, кто жил во дворце. От болезни, принесенной теулями, погибло больше людей, чем от их стрел и пуль. И я, Тлауликоли, чувствовал за собой вину, потому как остался жив.
Но не успели мы похоронить мертвых, как в Теночтитлан вернулись лазутчики. Новости были печальны. Рассказали они о мятежной Тлашкале, над которой уже поднялся крест. И о том, как стучат топоры, как дымят кузницы и как стонет лес, отдавая дерево. И о том, что из дерева этого Малинче делает корабли, которые поведет на Теночтитлан. И что касики пока сомневаются, но скоро решатся.
– Зря не послушал я тебя, мой друг, – сказал мне Куаутемок. – Быть войне.
В его сердце еще жила надежда. И не решился я сказать слова, которые бы эту надежду убили.
Но в тот день я вспомнил об обещании, данном Ицкоатлю. Горько мне вдруг стало, что я умру, не сдержав слово. Потому и отрядил я четырех воинов, среди которых был мой лучший ученик, в селение, где стоял дом Ицкоатля.
Я не думал неволить невесту мою. И найдись тот, кто был бы ей больше по сердцу, я бы отступил. Однако видишь ты, что мой цветок расцвел лишь для меня. Наверное, это награда, которой я недостоин, но которую приму, ибо отказаться от нее – выше сил человеческих.
Так записал я, брат Алонсо, со слов Ягуара. А от себя же добавлю, что слушал рассказ этого человека со всем вниманием и многое понял.
Вот почему Мешико не спешил ударить по Тлашкале, раздавить ее, раз и навсегда избавившись от угрозы. С иным врагом сражались мешики – с оспой. Она и нас коснулась, забрав пятерых, однако тут же угасла. В ином месте ее ждала куда большая добыча.
Что ж, сколь ни скорбно признавать, однако их смерть позволила жить нам. А справедливо ли это – судить не людям.
И да смилостивится Господь милосердный над душами язычников. И над всеми, павшими в этой войне. Пусть принесет им благословенный покой и даст искупление. За то буду молиться я, Алонсо из ордена Святого Доминика.
