Часть 2
Встречи
Родился я в месяц Теотлеко, на разломе дня и ночи, и, сам того не ведая, принес матери огромное облегченье. Мучилась она родами долго, и многие соседи думали, что оправиться матушка не сумеет. Однако в тот миг, когда я покинул лоно ее, Тонатцин, милосердная мать, коснулась горячего лба роженицы губами и выпила жар, как пила жизнь.
Я не помню за малостью лет, было ли это правдой, однако же истинно иное – мои братья и сестры, каковых у меня было пятеро, появлялись на свет легко. И никто из них не умер в колыбели, что тоже было удивительно.
В день же моего рождения повивальная бабка обсидиановым ножом рассекла пуповину, отделяя меня от матери, и, омыв родниковой водой, сказала:
– Вот драгоценный камень, перо птицы кецаль.
А после обратилась ко мне со словами, каковые положено было говорить:
– Дорогой сынок, ты должен понять, что твой дом не там, где ты родился. Ты воин, ты птица кечолли, и твое предназначение – поить солнце кровью врагов и кормить Тлальтекутли, землю, их телами. Твоя страна, твое наследство и твой отец находятся в доме солнца на небе…
Отец мой, обрадованный исходом, каковой уже не мыслил благоприятным, послал за тональпоуки-предсказателем, который произнес такие слова:
– Твой сын родился под хорошим знаком. Он будет военачальником, богатым и храбрым. А имя его прославится среди прочих имен.
И на третий день мне подарили имя. То самое, которое я ношу ныне.
Рос я быстро, много спал и ел, опустошая материнскую грудь, чем неизменно радовал и ее, и отца, ибо виделось им в том предвестье будущей моей силы. Скоро мне перестало хватать материнского молока, и отец велел давать козье, смешанное с кровью.
Я до сих пор помню особый сладковатый вкус напитка и истому, что овладевала мной после. В ней приходили удивительные сны, которые я не мог истолковать. Я и рассказать-то не умел, складывал слова, не находя нужных, и матушка, уже баюкавшая моего младшего братца, слушала и улыбалась детскому лепету.
Верно, будь сии сны обыкновенны, они бы покинули меня по достижении того возраста, когда родители определяют чаду путь.
И в воле их было отвести меня к храму, отдать в заботливые руки жрецов, дабы я, взрослея, постигал тайны веры. Могли они также оставить меня при себе, обрекши на участь земледельца или пастуха, в каковой не видится ничего дурного. Но, видя мою силу, крепнущую изо дня в день, отец мой сделал выбор иной.
Он начал учить меня искусству боя и преуспел немало. Помимо отца, имелись у меня и иные наставники, от прославленных, изрезанных шрамами, до совсем еще юных, сбивавшихся в стаи в желании сбить с наглеца спесь. В тех давних драках мы не испытывали друг к другу ненависти, скорее уж учились ценить умение и силу, зная, что сие нам весьма пригодится.
И надо ли говорить, что я, еще не прозванный Ягуаром, был сильнейшим и быстрейшим, чем премного радовал и родителей, и братьев.
И я, Алонсо, подтверждаю, что дикарь сей и поныне имеет стать особую, выделяясь средь прочих высоким ростом и телосложеньем, каковое мне прежде случалось видеть лишь у греческих статуй. Двигался он с легкостью нечеловечьей, ступал бесшумно, и не раз и не два подходя со спины так, что я и помыслить не успевал о его присутствии.
Впервые я увидел его пять дней тому назад. Я спал, провалившись в сон без сновидений, ибо усталость измучила и тело мое, и дух. А потому не слышал я более ни стонов, ни плача, ни шипения огня, догрызавшего разрушенный город. И уж точно не услышал шагов Тлауликоли. Я проснулся оттого, что на грудь мне упала невыносимая тяжесть, а нос и рот заткнула чья-то рука. Я не успел закричать, как вновь провалился в небытие.
Второе пробуждение случилось в джунглях. И что меня поразило – невиданное спокойствие мира вокруг нас. Словно мы все чудесным образом переместились во влажную утробу леса, а он милосердно отсек и звуки, и запахи войны, заменив их иными.
Я лежал, вдыхая волшебный аромат цветов, я смотрел, как пред очами моими порхают бабочки, я слушал, как рычат звери и тихо, шепотом переговариваются люди.
И только пожелав спросить, где нахожусь, я понял, что рот мой закрыт, а руки и ноги – связаны. Я лежал на носилках, и два рослых дикаря несли меня, будто восточную принцессу на паланкине. Заметив, что я пришел в себя, они остановились и знаками подозвали главного.
Он появился из тени, неотличимый от нее, и я поначалу решил, что Тлауликоли – демон, каковых на этой земле бесчисленное множество. Он же, заглянув мне в глаза, сказал:
– Отныне вы – мой пленник.
И в ответ я лишь кивнул, признавая его право и силу. Я вглядывался в это лицо, черты которого, спрятанные под краской, несли печать благородства, и гадал, какой исход изготовит мне судьба.
А Тлауликоли уже исчез. Путь продолжился. На вечернем привале мне развязали ноги и позволили сделать два десятка шагов вокруг огромного дерева, в ветвях которого прятались диковинные птицы и звери. А после меня и других пленников, которых было пятеро – один мой соотечественник и четверо индейцев из племени тескоко, – накормили. Затем путь наш продолжился.
Мешики, сопровождавшие нас и несколько носилок, содержимое каковых было скрыто под тканевыми пологами, были неутомимы. Они шли и днем и ночью, и останавливались разве что ненадолго. Больше меня не несли, заставляли идти самого, и этот путь запомнился мне стертыми ногами, страхом и упрямым желанием доказать дикарям, что милостью Божьей я столь же силен, как и они.
После Тлауликоли сказал, что путь этот длился два дня, а я не поверил, до того тяжелой, выматывающей оказалась дорога. И когда нам позволили сделать длинный привал, я рухнул на землю и пролежал, не желая ни есть, ни пить.
– Тебе нужны будут силы, – сказал мне Тлауликоли, садясь рядом.
– Зачем? Ты же убьешь меня!
Признаться, в тот миг я ослабел настолько, что готов был заплакать. А если бы не лежал – упал бы в ноги дикарю, умоляя пощадить. Он же мягко, будто я был не пленником, а другом, произнес:
– Каждому уготована своя судьба. Нет нужды бороться с тем, чего невозможно одолеть.
И мне стало стыдно.
Я, брат Алонсо, дитя милосердного Господа нашего, верный слуга короля Карла, вместо того чтобы умереть с достоинством, положенным роду и моему сану, скулю, как бездомный пес.
Поднявшись с земли, я учтиво поблагодарил дикаря за слова, которые вернули мне силу духа, и спросил об имени его.
– Тлауликоли, но ты можешь называть меня Ягуаром.
И я спросил:
– Почему?
– Потому, – ответил Тлауликоли, показывая мне золотую пластину с выгравированным на ней зверем, – что я тот, в ком живет его дух.
Осмелев, я попытался сказать ему, что в людях живет дух Божий, а прочие все – суть тьма и обман. Тлауликоли же, выслушав мою пламенную речь, улыбнулся и протянул сухую лепешку с куском вяленого мяса:
– Поешь. Нам предстоит долгая дорога.
– Куда мы идем?
– Туда, где ты сможешь увидеть тьму собственными глазами. В проклятый город Ушмаль.
Справедливости ради следует упомянуть, что Тлауликоли не был жесток и, отведя нас от осажденного города на несколько дней пути, ослабил путы. Мой товарищ по несчастью воспользовался этим и пробовал бежать. Он, простой испанский солдат Педро Сальтос, еще надеется на спасение, тогда как мне ясно: мы обречены. И мысль сия не вызывает страха, скорее недоумение, как вышло так, что я, скромный сын сапожника из Мадрида, очутился на краю мира? И за что мне, человеку, верующему искренне, выпала судьба умереть на алтаре золотого идола?
И чем больше я думаю над участью своей, тем крепче во мне желание рассказать все, как есть. Быть может, хроники мои исчезнут вместе со мною, однако, уповая на волю Всевышнего, я продолжу малое деяние мое.
А коль скоро я взял на себя труд поведать о человеке, в руках которого нахожусь, то правильно было бы сказать несколько слов и обо мне, а также обо всех нас и пути, приведшем в сей благословенный и проклятый край.
Я, смиренный брат Алонсо, принадлежащий к славному ордену Святого Доминика, в миру звавшийся Алонсо Гонсалесом, некогда житель весьма честного города Сантьяго-де– Гватемала, один из первых открывателей и конкистадоров Новой Испании и ее провинций, сын Франсиско Гонсалеса дель Кастильо, что был славным и честным сапожником, и Марии Диес Рехон, его законной жены.
…Так как мой отец и мой брат всегда были слугами Королевской Короны и оставили по себе весьма славную память, то и мне, уже ступившему на стезю служения Господу, хотелось походить на них. Желание это крепло из года в год, пока не стало мне тесно в городе Сантьяго и даже в самом Мадриде. Оттого в год 1514-й оставил я Кастилию, чтобы после многих скитаний оказаться на острове по названию Куба, каковой был недавно завоеван. Губернатором там был идальго, которого звали Диего Веласкес, уроженец Куэльяра, человек, как ныне знаю, бесчестный и жадный.
Целых три года провели мы там без всякого дела. Земли Кубы были поделены, индейцы усмирены, и всеобщая благодать усугубляла мою тоску. Прочие же люди, среди которых было много тех, кто живет едино войной, также проявляли недовольство. И вот, собравшись в числе ста десяти человек, они соединились с идальго, которого звали Франсиско Эрнандес де Кордова, приняв решение назвать его капитаном. Он же позвал меня. Желание попытать счастья и близость чужой удачи привели к тому, что я согласился без раздумий. Мы купили два довольно хороших корабля. Третье судно дал нам в долг сам губернатор Диего Веласкес.
В восьмой день февраля месяца 1517 года все собравшиеся, прослушав мессу, препоручив себя Богу и Деве Марии, Его благословенной Матери, вышли в море из гавани Ашаруко.
Шли мы вдоль северного берега Кубы, и в двенадцатый день, пройдя мыс Санто-Антон, вышли в открытое море. Капитан взял курс на запад, что было весьма опасно, потому как не имели мы карт и не знали мелей, течений, ветров. Двое суток мотал нас шторм, и уцелели мы едино благодаря Господу Богу. Когда же буря стихла, то увидели мы землю, и случилось сие в двадцать первый день от нашего выхода из гавани. Эта земля приняла прах многих, и там впервые увидел я богов, столь страшных, что разум мой помутился.
Индеец, пленивший меня, попросил истолковать написанное, что я и сделал. Он слушал с превеликим вниманием и задавал вопросы, каковые свидетельствовали о беспримерном уме. И я с превеликой охотой отвечал на его вопросы. Нет, не было в том надежды на спасение мое, ибо Ягуар, как и прочие соплеменники его, выказал изрядную твердость духа, однако мне было важно поведать ему то, каким я вижу наше пришествие и нашу миссию.
Я верю, что сам Всевышний привел нас сюда, дабы милостью своей остановить кровопролитие, низвергнуть идолов златых и спасти тысячи невинных душ.
Та самая первая наша экспедиция закончилась плачевно: пережив несколько столкновений с индейцами, потеряв многих убитыми и ранеными, едва не погибнув от жажды, мы вернулись на Кубу и доложили губернатору об открытии своем. Мы рассказали, что земли эти богаты, поселения их велики, а многие постройки сложены из камня и извести, население одето в хлопчатобумажные ткани, возделывает маис и имеет золото. Также передали мы ему двух индейцев, плененных на Мысе Коточе, которых звали Мельчорехо и Хульянильо.
На эту прекрасную экспедицию пошли все наши средства, а взамен мы получили лишения, раны и смерть. Пятьдесят семь человек отдали свои жизни, а капитан наш, славный идальго, мужественно переносивший все испытания, умер на десятый день по прибытии.
Губернатор же, Диего Веласкес, обо всем доподлинно написал в Испанию, поспешив известить о величайшем открытии. И ему поверили; епископ Бургоса и архиепископ де Росано – дон Хуан Родригес де Фонсека, президент Королевского Совета по делам Индий, отписал Его Величеству во Фландрию, восхваляя заслуги Диего Веласкеса.
Признаться, я с тоской вспоминаю те прежние дни, ибо было тогда жить непросто, однако же понятно. Новые земли виделись нам воплощением всех чаяний. Люди только и говорили, что о богатствах, в них сокрытых, и даже я, каковому смиренным быть надлежит, не сумел найти в себе силы и отринуть мысли о золоте.
Мой товарищ по несчастью, каковому я читаю свои записи, смеется. Он полагает, будто монахи не более святы, нежели портовые шлюхи, но шлюхи честнее. Я прощаю ему грубость, понимая, что и эта очерствевшая душа мила Господу.
Он, однако, на мои слова отвечает руганью. Он упрям, этот бесхитростный человек, постоянный в своей жажде жизни. Вчера, когда Ягуар склонился над ним, проверяя путы, Педро вскочил и попытался сбить дикаря с ног. А когда не вышло – ударил головой, метя в лицо. Но Ягуар ловок, у Педро не вышло причинить ему вреда. Ягуар не стал наказывать Педро за подобное.
Он лишь проверил путы, а после объяснил мне, что идол, в жертву которому мы предназначены, любит воинов. А мне подумалось, что я-то – никоим образом не воин, а потому имею шанс выжить. И тут же сам отверг сие предположенье.
Куда бы мы ни направлялись, но вернуться к пылающему Теночтитлану, вызвавшему во мне ужас столь же глубокий, сколь и восторг, не выйдет.
Но возвращаюсь к истории, каковая выходит весьма и весьма путаной. Залечив раны, мы вновь пытались достичь земель острова, прозванного Юкатаном, и экспедиция эта была успешней предыдущей. Она-то и убедила всех в том, что надо собрать флотилию достаточно великую, чтобы завоевать сии земли, заселенные дикарями.
Тогда нам это виделось мероприятием легким, ведь индейцы, обитавшие на Кубе, отличались трусостью и леностью, а потому не способны были воевать. Мы не знали, что на открытых землях лежит иная страна – земля великого императора Мотекосумы и воинов его. Мы видели пред собой золото, которое жители Табаско приносили нам в огромном количестве, и идолов, жаждущих крови. Не ведаю, что более туманило разум.
Итак, губернатор Диего Веласкес приказал снаряжать большую армаду. Десять судов собрались в гавани Сантьяго-де-Куба. Началась и заготовка сухарей, хлеба из кассавы, копченой свинины и прочего провианта. А главным над всеми стал Эрнан Кортес, каковой был назначен генерал-капитаном, и секретарь губернатора Андрес де Дуэро поспешил пространно изложить все его полномочия и представил их Кортесу в виде готового, надлежащим образом скрепленного документа.
И воистину вышло так, что Эрнан Кортес стал избранником для превозношения нашей святой веры и служения Его Величеству. А следует сказать, что доблестный и храбрый Эрнан Кортес – известный идальго, происходивший от четырех родов: во-первых, через своего отца Мартина Кортеса-и-Монроя – от рода Кортесов и от рода Монрой, а во-вторых, через свою мать Каталину Писарро-и-Альтамирано, – от рода Писарро и от рода Альтамирано.
Он был храбр и силен, а также красив и обходителен, чем сыскал любовь многих. С легкостью располагая к себе людей, Эрнан взял для экспедиции у купцов четыре тысячи песо золотом, а после еще четыре под залог собственной энкомьенды. И на деньги эти приобрел множество товаров – как пороха, аркебуз, арбалетов и прочих военных запасов, так и товаров для обмена.
Также Кортес приобрел себе бархатный парадный камзол с золотыми галунами и велел изготовить два штандарта, искусно расшитых золотом, с королевскими гербами и крестом на каждой стороне, и с надписью, гласившей: «Братья и товарищи, с истинной верой последуем за знаком Святого Креста, вместе с ней победим». Под этими знаменами герольды с трубами и барабанами ходили по городу, призывая всех желающих примкнуть к великой экспедиции. Каждому Кортес обещал долю в добыче, а после завоевания – энкомьенду с индейцами.
Закончились сборы на Гаване, где к нам примкнули многие славные рыцари и простые люди. Тут же купили мы и лошадей, каковых на Кубе было чрезвычайно мало. Еще Кортес велел позаботиться о нашей артиллерии, которая состояла из десяти бронзовых пушек и нескольких фальконетов. Все они были перенесены на сушу, и первый канонир Месса тщательнейшим образом их проверил. Каждый купленный арбалет снабжен был свежей натяжкой и новой машинкой, а также испробован на дальность и силу выстрела. В Гаване изготовили мы ватные панцири, широко распространенные среди индейцев, отлично предохраняющие от ударов копий, дротиков, стрел и камней.
Ягуар говорит, что Кортес был мудрым военачальником, и в сих словах мне видятся печаль и недоговоренность. Я не смею спрашивать, однако думаю, что знаю помыслы и желания сего индейца. О, сколь хотелось бы ему повернуть прошлое, сделать все так, чтобы в тот день, когда корабли наши причалили к берегам Новой Испании, на троне мешиков восседал нынешний правитель, пусть молодой, но отчаянно храбрый! И странно мне было, что этот человек находит в себе силы восхищаться врагом. Но знаю я – именно в том и состоит промысел Божий.
Он в 10-й день февраля месяца 1519 года вывел корабли из гавани. Он ниспослал ветер и удачу, а также еще несколько судов со множеством рыцарей и солдат.
Остановившись у острова Косумель, мы и пробыли там три дня, производя окончательный подсчет наших сил. Оказалось, что на одиннадцати кораблях, больших и малых, собралось 508 солдат, не считая маэстре, пилотов и матросов; 16 обученных жеребцов и кобыл; 32 арбалетчика и 13 аркебузников, и 10 бронзовых пушек и 4 фальконета, много пороха и ядер. На острове подобрали мы нашего земляка, Херонимо де Агиляра, каковой после кораблекрушения восемь лет прожил среди индейцев и знал их язык в совершенстве. Много ужасного поведал он нам, укрепляя в мысли о правильности избранного пути.
И вновь мы вышли в открытое море, и было оно милостиво, сохранив все корабли. И в 12-й день месяца марта 1519 года мы подошли к реке Грихальва. Огромное количество вооруженных индейцев собралось на берегах ее, в воде кишели лодки, стоял жуткий крик. Это было чужое сражение, но нам выпало ввязаться в него. Кортес отдал приказ, и меньшие из кораблей вошли в устье реки. Индейцы бросились на нас, как голодные псы на оленя. Заревели рога, воздух распороли стрелы, но мы не спешили открывать ответный огонь.
Сначала выступил королевский эскривано Диего де Годой, который с помощью переводчика Агиляра торжественно объявил, чтобы индейцы дали нам беспрепятственно набрать свежей воды и что, если они нас атакуют, вина за убийство падет на них. Индейцы же, разъяренные битвой и ищущие нашей крови, остались глухи к словам мира.
Признаться, тот бой остался в памяти моей мельтешением смуглых тел, каковых было так же много, как и муравьев в разворошенном муравейнике. Они шли волной, но та разбивалась о солдат, которые уже успели высадиться. Нам приходилось сражаться, стоя по пояс в воде. Ноги вязли в глине, и Сальтос, вспомнив тот бой, добавил, что дикари дрались как черти.
Мне думается, что это – похвала.
Но вот когда и солдатам, и капитанам удалось выйти на берег, именем Господа и Испании они так ударили по врагу, что опрокинули строй. А с другой стороны открыл огонь Алонсо де Авила. И враг дрогнул. К чести их, отходили они, сохранив порядок. Индейцы укрылись в свежеустроенных засеках, а после отступили к городу, каждая улочка которого была забаррикадирована.
После немалых трудов мы все же завладели городом. Он был невелик, но, помимо прочих зданий, имелся тут большой внутренний двор, где располагались три строения для нечестивых идолов. Кортес по всей форме объявил страну сию владением нашего государя. Мечом своим он трижды ударил о большое дерево и заявил, что мечом и щитом и всей своей мощью он готов защитить новое владение от всякого, кто будет его оспаривать, а мы все громко свидетельствовали правильность акта и принесли клятву помогать ему всегда и всюду. Королевский эскривано все это записал в протокол.
Затем мы подсчитали первые потери. Мы имели четырнадцать человек ранеными, а убитых индейцев на поле осталось восемнадцать. И сие свидетельствовало, что Господь – на нашей стороне.
Ночь провели мы в совершенно пустом поселении, а на следующее утро Кортес приказал Франсиско де Луго отправиться на разведку в глубь страны, но не дальше двух легуа. И я был с ними. Мы не прошли и одного легуа, как натолкнулись на множество индейцев. Были они вооружены и стояли военным строем, имелись при них и барабанщики, и те, которые дули в рога. Командиры же были украшены плюмажами из перьев, а лица – разрисованы.
Увидев нас, индейцы стали стрелять и метать зажженные дротики, и делали это столь умело, что поначалу им удалось внести смятение в наши ряды и ранить многих. Однако же подоспел отряд Педро де Альварадо, который был отправлен в другую сторону, но, услышав выстрелы аркебуз, бой барабанов и вопли индейцев, свернул с дороги. Это столкновение обошлось нам в двоих солдат, а еще несколько было ранено.
Кортес, весьма разгневавшись, велел разгружать корабли, ибо полагал, что скоро нам придется участвовать в большом сражении. И видит Бог, он не ошибся.
Рано утром следующего дня мы двинулись вперед, к тому месту, где перед этим сражались Франсиско де Луго и Педро де Альварадо. А отряды индейцев двинулись нам навстречу. Кортес же с конницей шел в обход. У индейцев были большие плюмажи, барабаны и трубы, а лица красные, белые и черные, и были у них луки и стрелы, копья и щиты, мечи же – как двуручные, множество пращей и камней, дротиков, обожженных на огне, и каждый индеец был в стеганом хлопчатобумажном доспехе. Число неприятеля было так велико, что все окрестные поля кишели людьми. Отчаянные, они бросились на нас и с первого же натиска ранили семь десятков человек. Мы отбивались, а когда наш Меса взял индейцев на прицел, ударила артиллерия…
Никогда не забуду адского шума, свиста и крика при каждом нашем выстреле. Я буду помнить, как они с заклинаниями бросали вверх землю и как вопили, взывая к богу, как они делали вид, что не замечают потерь. В общем шуме коннице удалось подойти незаметно. И вот Кортес ударил с тыла, завершая победу, и маленький отряд его произвел чудеса. Никогда еще индейцы не видели лошадей, и показалось им, что конь и всадник – одно существо, могучее и беспощадное. Вот тут-то они и дрогнули, но и то не побежали, а отошли к далеким холмам.
С великой радостью бросились мы на землю, в тень, чтобы немного успокоиться и отдохнуть, затем все вместе возблагодарили Бога за победу. Был это день Девы Марии в марте, и вот назвали мы городок, близ которого случилось сражение, Санта-Мария-де-ла-Виктория. Лишь потом принялись мы за перевязку ран: людям пришлось соорудить бинты из платков. Лошадей мы пользовали жиром, вытопленным из тел павших индейцев. Их погибло больше восьми сотен, а пятерых мы захватили живыми. Голодные и измученные, вернулись мы в лагерь, похоронили наших двух убитых, выставили сторожевую охрану, поели, а затем, вознеся благодарственную молитву, легли спать. Таково было первое крупное сражение Кортеса в Новой Испании, и длилось оно более часа.
На десятый день нашего пути один из тескокцев умер. Он шел передо мной, и я видел лоснящуюся смуглую спину со вздутыми мышцами, видел и ладони, обнявшие шест, на котором крепились носилки, увидел и яркую молнию, что метнулась к ноге индейца.
Он закричал и запрыгал, выпустив носилки, и трое других не сумели их удержать. Покосившись, носилки затрещали, а содержимое их упало на влажную землю.
И снова блеск золота и драгоценных камней застил мне глаза. Я смотрел на голову идола и, ужасаясь его уродством, восторгался тем несметным богатством, которое открылось моему взгляду.
Голова была величиной с надутый бычий пузырь, и хоть и сделана не из цельного куска золота – иначе носильщики не сумели бы сделать ни шагу, – но металла на изготовление пошло преизрядно. Поразили меня также глаза, умело выложенные из драгоценных камней – синих сапфиров, алых рубинов и бесцветных алмазов.
– Матерь Божья! – прошептал Педро и положил мне руку на плечо.
А я простил ему имя Мадонны, помянутое всуе.
И завороженные, смотрели мы на чужого бога, и он смотрел на нас, ухмыляясь толстыми уродливыми губами. А после вдруг появился Тлауликоли и заботливо укрыл голову накидкой.
Он же закричал на носильщиков и воинов, что глядели на бьющегося в корчах тескокца. Нога его почернела и раздулась, а губы стали синими. Он хрипел и раздирал ногтями грудь, но никто не решался принести несчастному облегчение.
Но вот Тлауликоли склонился над лежащим и одним движеньем взрезал ему грудь. Тлауликоли запустил в разрез руку и вырвал сердце, которое поднял высоко над головой. И кровь текла по рукам, а мешики, обретшие прежнее спокойствие, завопили и запрыгали, точно демоны.
Тогда-то я, пожалуй, окончательно осознал, какая ужасная участь ждет меня. Я стоял и видел собственное сердце в руках Тлауликоли и кровь свою на губах его золотого демона. Я будто бы оцепенел, а Педро, упав на колени, принялся молиться истово, как, верно, не молился никогда в жизни.
Когда же мы двинулись дальше, Педро шел медленно и спотыкаясь на каждом шаге, а я не знал, где взять слова, которые бы могли ободрить спутника.
Тем же вечером я задал Тлауликоли вопрос:
– Почему ты просто не убил этого человека?
Он ничуть не оскорбился и не смутился, но присел на корточки, как делал всегда, когда намеревался отдыхать, и ответил:
– Затем, что его взял себе Уицилопочтли. Это он послал змею, подав нам знак.
– Твой бог жесток. Зачем он велит тебе убивать людей?
– А твой бог разве не велит? – мне показалось, что Тлауликоли улыбнулся.
– Нет. Господь милосерден. Он любит детей своих.
– Если твой бог не велит тебе убивать, то почему вы пришли сюда и убиваете?
И я, Алонсо, смиренный брат, не нашелся, что ответить. А Тлауликоли поведал мне о странной вере мешиков. А также дал бумаги, перо и краску, чтобы я записал его слова.
Бог ночного неба Тескатлипока, Дымящееся Зеркало, был первым, кто сделался Солнцем. Так началась первая эпоха – эпоха четырех ягуаров. Другие боги сотворили людей-гигантов, которые не работали и не возделывали землю, а только питались плодами.
Но Солнце не двигалось на небе так, как положено. В полдень уже наступала ночь, и ягуары пожирали людей. Холод и темнота окутывали землю. Тогда Кецалькоатль Пернатый Змей ударил Тескатлипоку своим посохом, и тот упал с неба в воду. В воде он превратился в ягуара, вышел на землю и пожрал всех гигантских людей. Так земля снова стала необитаемой.
Но Кецалькоатль сам сделался Солнцем, и началась вторая эпоха. Землю вновь населили люди. И было спокойно на Земле некоторое время. Однако Тескатлипока не желал мириться. Он превратился в ягуара и одним ударом сбросил Солнце на землю. И опять земля осталась без Солнца. Поднялся страшный ветер и повалил все деревья. Все, что было на земле, было унесено ветром. Большая часть людей погибла. Те люди, что остались в живых, превратились в обезьян. Так окончилась вторая эпоха – Солнца Ветра.
Тогда боги сделали Солнцем Тлалока, бога дождя и небесного огня. И началась эра Третьего Солнца. Но обиженный Кецалькоатль сделал так, чтобы с неба падал огненный дождь, и вулканы открыли свои кратеры, с неба падали песок и раскаленные камни. Большая часть людей погибла, а те, кто выжил, превратились в птиц. Так окончилась третья эпоха – эпоха Солнца Огненного Дождя.
Четвертым Солнцем стала сестра Тлалока, богиня воды Чальчиуитликуэ. И закончилась ее эпоха, когда Тескатлипока сделал так, что дождь не прекращался. В течение многих дней шел дождь, и землю затопило. Вода унесла растения, животных и людей. Те люди, которые остались в живых, превратились в рыб. Так окончилась эпоха Четвертого Солнца.
Но дождь шел так сильно, что небо обрушилось на землю. Земля в любой момент могла развалиться на части. Тогда четверо главных богов собрались опять для того, чтобы поднять небо. Тескатлипока и Кецалькоатль превратились в большие деревья, а остальные боги помогли им поставить небо на свое место.
Четыре раза боги пытались сотворить человечество, и четыре раза мир был разрушен из-за вражды между Тескатлипокой и Кецалькоатлем. Опять было холодно и темно, и не было солнца.
И собрались боги, спрашивали они друг у друга, кто же теперь будет жить на земле. Не было ответа. Тогда Кецалькоатль отправился в Подземный Мир и принес кости старых людей. Он окропил их своей кровью. Так возникли новые люди, которые населили землю.
Но было еще темно, потому что еще не было солнца. И стали спрашивать боги друг у друга:
– Кто желает стать Солнцем?
И молчание было ответом. Никто не отваживался, потому что для этого необходимо было пожертвовать жизнью. Наконец поднялся один богато одетый господин и сказал:
– Я буду Солнцем!
И еще раз спросили боги, не хочет ли кто-нибудь еще стать Солнцем, и вышел еще один бог. Он был беден, из одежды на нем была только набедренная повязка, а тело его было покрыто язвами. Но он смело сказал:
– Я буду Солнцем.
Богатого господина звали Текусистекатль, бедного звали Нанауацин.
Затем и бедный, и богатый удалились, для того чтобы подготовиться к церемонии. Четыре дня они должны были поститься и приносить дары богам.
Текусистекатль принес в дар драгоценные перья кецаль, золотые слитки и украшения из нефрита и коралла. Нанауацин же принес в дар сосновые ветки, орехи и колючки агавы, смоченные его собственной кровью. Это было все, чем он мог пожертвовать, но у него было чистое сердце, и он искренне желал помочь людям.
Когда прошли четыре дня и четыре ночи, боги разожгли на вершине горы большой костер и встали по обе стороны его. В этот костер должен был броситься бог, пожелавший стать Солнцем, чтобы пройти очищение пламенем и взойти на небо.
Текусистекатль приблизился к костру, чтобы броситься в него, но жар был такой сильный, что бог не смог побороть свой страх. А бедный Нанауацин не колебался. Он закрыл глаза и бросился в костер. В тот же момент языки пламени взметнулись до самого неба.
Богатый Текусистекатль устыдился своего малодушия и бросился в костер вслед за Нанауацином. Огонь поглотил и его. В тот же миг небо стало красным, как пламя, и взошедшее Солнце ярко блистало в свете золотых лучей. Никто не мог на него смотреть, таким ярким и горячим оно было. На земле стало светло и тепло.
Но когда Солнце проделало свой путь, к большому удивлению богов, взошло второе Солнце. Это был Текусистекатль, который бросился в костер вслед за Нанауацином. Тогда один из богов поймал пробегавшего мимо кролика и бросил его в Солнце-Текусистекатля. Это убавило его блеск, сделало его более холодным и тусклым. Так появилась Луна.
И оба светила оставались неподвижны.
Так мне поведал индеец из племени мешиков Тлауликоли, прозванный Ягуаром.
– Чтобы Солнце продолжало свой путь по небу, а тьма не поглотила мир навсегда, необходимо было каждый день кормить его «драгоценной водой» чальчиуатль, – разъяснил он, показывая изрезанные руки. И понял я, что речь идет о крови.
– Если Солнце будет голодным, – добавил Ягуар, – оно, обессилев, падет на землю.
Я видел искренность его веры, и слова убеждения застряли в моем горле.
Всю ночь до рассвета, слушая рыканье зверя, бродившего где-то рядом, я думал о том, что мир мешиков был болен от самого сотворения. Иисус, сын Божий, отдал за людей и кровь, и самое жизнь, но разве требовал он столь суровой платы за свое великое деяние? Именно в том мне виделось главное различие и главная же причина, приведшая нас сюда.
И благословил я тот день, когда Кортес ступил на берег Новой Испании, дабы избавить эту страну от опасных заблуждений и принести ей покой душевный. И, думая о многих умерших, я утешал себя тем, что пали они во имя Божие, а значит, обрели вечную благодать у престола Его.
Виделось мне будущее, в котором Новая Испания, чистая, словно дева, склонила колени пред наихристианнейшим величеством королем Карлом. А он милостиво принял ее в число земель своих, и Церковь благословила сей союз, радуясь многим тысячам спасенных душ.
Под утро я задремал. И снился мне зверь хищный, огромный, со шкурой из золота, на которой темнели круглые пятна, словно следы от ожогов.
Глаза у зверя были желты, как у самого Тлауликоли.
Тлауликоли теперь каждый вечер садится рядом и смотрит, как я пишу. Он терпеливо ждет, пока я не закончу работу, а затем просит рассказать о написанном.
Он умен и смел, и тем более тяжко мне видеть, что сей человек, способный повернуться к Господу нашему Богу, добровольно пребывает во тьме. И я не оставляю попыток достучаться до души его. Мой же товарищ по несчастью полагает меня глупцом, но говорит о том без прежней злости и даже с печалью, каковая мне видится явным свидетельством сломанного духа. Я стараюсь утешать его, как могу. Я рассказываю о мучениках, претерпевших многое во славу Божию, и о людях иных, не менее достойных. Я говорю о милосердии и рае, что ждет нас, ибо обещано было каждому, крепкому духом и помнящему имя Бога, что достигнет он врат Царствия Небесного.
Педро слушает. Он стал истов в молитве, и в том мне видится благо.
Что до прочего, то мы по-прежнему идем сквозь джунгли, и я уже привык к извечной сырости их, душности и яркости. Я перестал обращать внимание на диковинных зверей и птиц, каковых здесь превеликое множество.
Однажды лес закончился, прерванный водной жилой реки. Она была широка и цвет имела ярко-синий, воды несла быстро, разбиваясь в пену о каменистые берега. Мы двинулись вниз по течению и шли до вечера. А надо сказать, что теперь, когда мы удалились от города мешиков, несомненно, уже павшего, на расстояние столь изрядное, Тлауликоли больше не торопился. Он берег людей, давая им и нам отдых. Носилки, которых насчиталось пять, передавались от одних мешиков другим, и воины не видели ничего зазорного, чтоб превратиться в носильщиков.
Вообще, сколь успел я заметить, жители этого края много более трудолюбивы, чем кубинцы. Я видел каменные дома и возделанные поля, видел сложно устроенные каналы и колодцы, хранившие воду. И тем печальнее было видеть прочее.
Итак, мы шли вдоль реки, которая становилась все уже и бурливей. Она вгрызалась в землю, и берега поднимались все выше и выше, пока поток не превратился в тонкую ленту на глубине ущелья. И вот тут мы узрели мост. Он был подобен струне, натянутой меж двух берегов, и второй край этой струны терялся в тумане. Мое сердце забилось быстро, а Тлауликоли сказал, указав на ту сторону:
– Завтра мы перейдем. Отдыхайте.
Его люди стали устраивать лагерь, двое ушли в джунгли, чтобы вернуться спустя некоторое время с добычей – большим и косматым зверем, напоминавшим свинью. Мясо его, пожаренное на костре с травами, имело сладкий вкус, но было мягким и сочным.
Педро от мяса отказался, в последние дни он ел только плоды, маисовую кашу и уже изрядно заплесневелый сыр. Его стремление к укрощению плоти похвально, и я бы последовал примеру Педро, когда б не чувствовал себя обессиленным. Я не знал, сколь долго нам еще идти до проклятого города, и боялся, что, если стану слаб, Тлауликоли вырежет мне сердце. А потому я поел вместе со всеми, а насытившись, задал вопрос, каковой мучил меня давно:
– Правда ли, что вы едите человечину?
Множество подобных рассказов доходило до меня от солдат и индейцев, примкнувших к Кортесу, однако же я, памятуя о богатой фантазии первых и ненависти к мешикам последних, верить не спешил.
Тлауликоли, вытерев губы от жира, ответил:
– Правда.
И тут я возблагодарил Господа, что видел зверя, принесенного из леса, и потому могу быть уверен: я не осквернил себя страшнейшим из грехов.
– Но почему?! – вскричал я столь громко, что с дерева сорвалась стая птиц с ярким оперением.
– Уицилопочтли ест сердца побежденных. И в том его великая милость, – промедлив, сказал Тлауликоли. – Мы едим прочее мясо. В том нет дурного. Вы же едите собственного бога. Это страшно.
Я понял, что он говорит о великом таинстве причащения, о котором я сам ему рассказывал. И, видать, рассказ мой был истолкован Тлауликоли неверно.
– Когда мне исполнилось двенадцать лет, я убил первого врага и тем заслужил почет и уважение, – Тлауликоли скрестил руки на груди и прикрыл глаза. Он улыбался, вспоминая далекое детство, а я слушал, не зная, стану ли записывать еще и эти воспоминания.
Я рос, как растут иные дети, разве что был сильнее и быстрее прочих, но отец мой и иные наставники не уставали повторять, что гордыня опасна. Что как бы я ни был быстр, но ягуар быстрее. Как бы я ни был силен, но ветер сильнее.
Они ошибались, выбирая примеры, однако же были мудры, не позволяя мне уверяться в собственной исключительности. И вышло так, что наступил день, когда я почувствовал себя слабым, как младенец, и сумел переступить эту слабость, пройдя первое испытание на пути обретенья духа.
То лето было засушливым, и сколь ни молили жрецы о дожде, какие бы жертвы ни приносили, небо оставалось глухим. Цвет его день ото дня белел, а поля наши становились серыми, будто запорошенными пеплом. Скудные ростки маиса, которым удалось проклюнуться к солнцу, быстро побурели и иссохли, хотя рабы ежедневно носили им воду от реки.
Но и река уходила.
Я помню полосу берега, усеянную мертвой рыбой. Она воняла, и никто не решался подойти к воде. Я помню сухие глаза моей матери и улыбку, каменную, как губы Тонатцин. И песню жреца тоже помню. Она поселилась в моей груди, лишив сна.
– Не спи, Тлауликоли, – слышалось мне. – Смотри, Тлауликоли. Хорошенько смотри, Тлауликоли. И ты увидишь, как закончится время пятого солнца и люди перестанут быть людьми.
Я спрашивал у братьев, но они оставались глухи к голосам богов. Да и не они одни.
Однажды река пересохла, и обнажившееся дно разодрали трещины. Животные подходили к ним, пытаясь найти хоть каплю влаги, но не находили и умирали в муках. Гибли и люди. Одни уходили тихо, во сне, другие мучились и впадали в неистовство. На краю селения жила старуха, столь древняя, что даже наш староста не помнил времени ее весны.
Старуха была слаба и суха, и кожа свисала с ее костей тонкими складками. Глаза старухи были белы, а волосы – черны, как будто время не желало прикасаться к ней. Каждое утро старуха выходила из хижины, садилась и пялилась в небо. Она так и умерла с задранной вверх головой, с обнаженной шеей, на которой висели три ряда бус, со сложенными на животе руками.
Почему я вспомнил ее? Наверное, потому, что в день, когда старуху решились похоронить, пришли тескокцы. Один за другим выходили воины из побуревшего леса и бросались на нас. Засвистели камни. Стрелы вошли в тела, выпуская темную и густую кровь, а я, глядя, как падает мой отец, пронзенный копьем, думал лишь о том, что кровь – это тоже вода.
Я очнулся, лишь когда камень ударил меня в плечо и опрокинул на сухую землю. И та впилась мне в спину когтями иных камней, напомнила, кто я есть.
Я вскочил и, выхватив нож, бросился на врага. Я не выбирал – ударил первого, кто попался мне на пути. Нырнув под ноги, я полоснул по сухожилиям, и когда тескокец упал, вогнал нож в грудь. Вытащить не хватило сил. Но я взял дротик из рук мертвеца.
На меня налетели сзади, и плечо полоснуло болью, которая показалась невыносимой… а следом за ней пришла ярость, алая, как кровь. Горячая, как солнце.
Я очнулся в лесу. Я лежал, и многочисленные раны покрывали мое тело, а земля подо мной была влажна от крови. И я подумал, что умру, закрыл глаза и заговорил.
Я прощался с людьми и просил богов принять меня. Я был услышан.
Помню сквозь туман, застивший мое сознание, как наступила ночь. Она накрыла меня прохладой, утерла пот с разгоряченного лба и уняла лихорадку, подарив минуты счастливого забытья. Очнулся я в полдень, удивившись тому, что еще жив. Я попытался пошевелиться, но не смог и заплакал от огорченья, поняв, что агония будет длиться долго.
Я, как та старуха, смотрел на небо, но видел лишь белые просветы в рваном покрывале леса. А в полдень к месту, где я цеплялся за жизнь, вышел ягуар. Я услышал его рык и обрадовался. Смерть от клыков зверя представлялась менее мучительной, чем от жажды. И, собрав остатки сил, я закричал:
– Иди! Я жду тебя!
Он соскользнул с ветки мягко, как капля воды. И, подойдя ко мне, ягуар остановился. Это был огромный самец, на шкуре которого было столько же пятен, сколько и шрамов. Клыки его сияли белизной, а глаза были желты.
– Чего ты ждешь? – спросил я. – Вот он я. Убей.
Но вместо этого зверь лег рядом и принялся меня вылизывать. Прикосновения шершавого языка причиняли боль, ибо кожа моя, порванная ранами, была изрядно обожжена, но я терпел. Зверь вылизывал меня, будто своего котенка, а когда я все-таки попытался поднять руку, зарычал, но нежно, успокаивая.
Несмотря на его заботу, я бы умер к вечеру, однако уже тогда стало ясно, что боги приготовили мне иной путь: небо затянули тучи. Серые и лохматые, они сверкали молниями. А голос грома был подобен рыку. И дрожали деревья, роняя мертвые листья, а ягуар лишь тесней прижимался ко мне.
Первые капли прошли сквозь толщу леса, как дротики сквозь тело. Они разбились о сухую землю и утонули в ней же, давая жизнь корням. Их становилось все больше и больше… Я открыл рот и глотал воду, дурея от счастья.
Так мне удалось выжить.
Рассказав это, мой пленитель замолчал и погрузился в воспоминания, путь в которые для меня был закрыт. Я же вспоминал собственное детство, каковое теперь представлялось временем безусловно счастливым. Пыльные улицы родного города, коты и собаки, которых было столь же много, сколь и нищих. Шлюхи, солдаты, студенты и богословы. Торговцы. Чужестранцы. Монахи. Священники. Вечная суета, бурление людского моря, где мы, малые, взрослели.
Мне было отсыпано сполна и горя, и короткого, но яркого счастья. Дворовых песен и гимнов святых. Чужой боли и чужой же радости, поглядеть на которую дозволялось из толпы.
Я воровал, когда был беден. Я делился хлебом, когда случалось стать богатым. Я рос и взрослел, как и друзья мои.
Вспомнив о них, я испытал престранное чувство тоски, как будто сердце мое сжали смуглые пальцы Тлауликоли. Я не увижу дом и своих сестер, каковых прежде и не желал видеть, я никогда не преклоню колен пред могилой отца и матери, не пройду по улицам моего детства, удивляясь переменам…
Прошлое мое осталось за океаном. Будущее было неизведанно. А потому я сделал единственное, что было в силах: продолжил свою историю, каковая, вероятно, никогда не найдет иного читателя, чем Тлауликоли и равнодушный к словесным изыскам Педро.
Пусть так.
Наутро мы стали готовиться к переходу через пропасть. Первыми Тлауликоли пустил двоих воинов в полном боевом облачении. Я смотрел, как скользят они по узкому мосту, и удивлялся легкости их движений. Достигнув противоположного берега, отсюда видевшегося мне расплывчатым зеленым пятном, воины подали сигнал, и Тлауликоли, коснувшись моего плеча, велел:
– Иди.
– Я не сумею! – я глянул вниз и ужаснулся.
Две скалы сходились вместе, щетинясь многими уступами, и на дне ущелья бесновалась река. Она ревела и бросалась на берега, разлетаясь водяными искрами. И звук этот заставил меня оцепенеть.
– Иди, – повторил Тлауликоли. – Или я убью тебя здесь.
Я вновь покачал головой. Лучше смерть быстрая, чем медленная, кому, как не ему, знать это? И он, кивнув, подал знак людям. Меня сбили с ног и распластали на земле, прижав руки и ноги. Чьи-то пальцы вцепились в волосы и потянули. Голова моя запрокинулась, и глаза ослепли, сожженные чужим солнцем.
Но вот тень человека заслонила его. Она была огромна и неподвижна. Я лежал. Тлауликоли ждал.
– Пойдешь? – спросил он.
– Пойду, – ответил я. Не из-за страха, а совсем наоборот: все мои опасения вдруг исчезли. И то правда, неужели Господь позволит случиться дурному? Он ли не берег меня в детстве? Он ли не вел в юности? Он ли не дал мне силы достичь этих берегов? И Он ли не призовет к ответу, когда случится мне встать пред престолом Его?
Так я ступил на шаткий мост и дошел до самой его середины, когда вновь осмелился глянуть вниз. Однако теперь увидел лишь кипенное облако брызг и темно-зеленые камни. Густой мох укрывал их, и камни казались мягкими, словно перина. Когда нога моя ступила на твердую землю, упал я на колени и вознес молитву Деве Марии и своему святому покровителю.
Каково же было мое удивление, когда увидел я, что прочие воины, а также пленники переходят мост, связанные между собой длинной веревкой. И воины следили, чтобы никто из идущих не оступился ненароком.
– Почему я пошел один? – спросил я у Тлауликоли.
Он же, глянув с насмешкой, ответил:
– Я хотел посмотреть, чего ты стоишь.
– И чего же?
– Ты называешь себя жрецом, однако в тебе живет дух воина.
Стыдно признать, но похвала его была мне приятна.
Остаток дня и весь следующий мы провели на берегу. Мешики протянули две веревки между берегами и по ним переправляли драгоценный груз. Дело шло плохо, и мне все время казалось, что веревки не вынесут тяжести, оборвутся и утопят идола в реке, однако подобного не случилось.
К концу второго дня наша экспедиция преодолела и этот рубеж. А перед тем, как двигаться дальше, Тлауликоли велел обрубить крепления. Его приказ исполнили. Несколько ударов топора, и вот уже мост летит в пропасть и ударяется в темно-зеленые, бархатные скалы, чтобы разлететься в щепки.
– Как же ты вернешься? – задал я очередной вопрос и услышал ответ:
– Я не вернусь. И никто не вернется.
