То, о чем рассказала Лия… Это чудовищно! Или – случайность? Случайность, которой хозяева решили воспользоваться? А если нет, если не случайность? Если все спланировано? Впервые он не знал, что делать. Возвращаться как можно скорее, это понятно, а дальше что? Готов ли он вступить в игру с такими ставками?

В любом случае, у него два пути.

Возвращаться и играть дальше.

Уехать.

Или – Локи усмехнулся собственному отражению в зеркале – есть еще и третий путь: вернуться и начать собственную партию.

Ваши ставки, господа!

Маска Любви. Продолжение

Спустя месяц сыграли свадьбу, по-деревенски шумную, пропахшую самогоном и ароматом свежевыпеченного хлеба. Старые бабки шептались, мол, нехорошо это, когда без венчания, батюшка-де молодых благословить должен, но Алексей хорошо представлял себе ситуацию. Церковь – опиум для народа, и не след ему, сотруднику всемогущего ЧК, получать благословение у какого-то там деревенского батюшки. Он уже получил свое благословение там, где надо. Светлана, его жена, тоже была довольна таким поворотом дел, что и говорить, своя, проверенная. Еще через месяц, когда всеобщее внимание к молодой паре ослабло, Алексей решился.

Вернее, решился он уже давно, наверное, сразу, как только услышал предложение Мартына. Просто все это время он искал… Нет, не оправдания, он ведь не собирается делать ничего дурного, он поступает правильно, действует единственно возможным способом, так зачем оправдания? Он искал что-нибудь, что заставило бы замолчать тоненький голосок души. Хотя, какая у чекиста может быть душа? Душа – это очередная поповская байка.

Она была дома, да и где ж ей еще быть вечером, не на посиделках же в клубе, там она – чужая. И дверь отворила, даже не спрашивая, кто стучит, словно ждала. Вот именно, Она его ждала, только его! Это была удивительная мысль, светлая и теплая, если мысли вообще могут быть светлыми и теплыми.

– Добрый вечер, – голос у нее был тоненький, как колокольчик. Да и сама она была такая… Звонкая и хрупкая, словно ивовый прутик, прикоснись – и он согнется, лаская ладонь гладкой корой, отпусти – вновь выпрямится.

– Добрый. – Алексей почувствовал, как слова застряли в горле. А глаза у нее карие, темные-темные, почти черные, и смотрит так, что… В голове опять стало звонко и пусто, только где-то рядом с сердцем грузно заворочалась пиявка-мысль…

– Что-то случилось?

Какое испуганное у нее лицо! Щеки горят, рот приоткрыт, а маленький язычок то и дело облизывает губы, то верхнюю, то нижнюю, так и мелькает.

– Случилось.

Ну же, Алексей подзадоривал сам себя, ведь все решено, один шаг, слов не надо! Он потом все скажет, обязательно. Рука сама закрыла дверь и задвинула засов. Теперь не вырвется.

Не вырвалась. Она сопротивлялась до последнего, рвалась из его рук, выскальзывая, как юркая маленькая рыбешка, выгибалась, словно тот самый ивовый прут со скользкой маслянистой корой, царапалась. Плакала. Молила. Пусть! Так даже лучше. Теперь он – ее хозяин, полностью и навсегда. На ее теле останется невидимое клеймо, оставленное его руками, в конце концов, он заслужил свою награду.

Закончив, Алексей не ушел сразу. Зачем, куда спешить, теперь это его дом, его логово и его самка. Вот так! Что там Владимир Иванович говорил? В каждом человеке дремлет зверь? Пускай! Пускай он у других дремлет, а у него зверь проснулся, и это просто замечательно. А Она боится его, забилась в угол и пытается прикрыться остатками платья. Пусть боится, этот глубинный животный страх – именно то, что ему нужно. Он сам не заметил, как уснул.

А проснулся связанным и с кляпом во рту. Алешка попытался было освободится, но тот, кто накрутил эти веревки, был хорошим специалистом своего дела. Лешка только и смог, что голову повернуть. Этого хватило, чтобы увидеть Мартына. Тот сидел на простом деревянном табурете, аккурат напротив кровати, на которой валялся Алексей. В одной руке Мартын сжимал привычную фляжку, в другой – трофейный портсигар.

– Ну, здравствуй, голубок, крепко ты спишь, однако!

Алексей собрался было ответить что-нибудь, не так уж важно, что именно, но из-за кляпа получилось лишь невнятное мычание.

– Мычишь, – печально заметил старый тракторист, – мычишь, а не телишься. Я уже заждался, когда ж ты, наконец, смелости наберешься. В мое время хлопцы куда решительнее были, да и осторожнее, потому и до седых волос доживали. – Мартын со смаком затянулся самокруткой, по хате поплыл вонючий сизый дым. – Небось, спросить хочешь, что произошло? Или нет? Неужто сам догадался? Да где тебе, ты ж у нас идейный, а это, считай, умственный инвалид. Только дурак за идеями гоняться может, как ошалелый пес за старой шапкой. Рассказать тебе? Или так оставить, как есть, одним дураком больше станет, дураком меньше – помрет, то есть, – не велика, однако, потеря. Ладно, слушай.

Мартын прихлебнул из фляжки, довольно хрюкнул и продолжил рассказ.

– Я ж Марысиного отца хорошо знал, служил у него, работал, значит. Это на моем горбу он свой дом выстроил, моим потом все поля его пропитаны! Работал, себя не жалеючи, получал медную копейку, но и тому рад был. Я – человек честный, что заработал, то и мое, своей землицы не было, а так – какой-никакой, а прибыток. Он и жену мою к делу приспособил, опосля, когда дочка подросла, и ее в дом взял, работы хватало. Я, дурак, радовался: там копеечка, тут копеечка, глядишь, и рублик набегает. Там еще один. И работаем все вместе, одной, значит семьей, – Мартын пьяно хохотнул. – Одной семьей… Дочка у меня красавица была, не чета Марыське, кошке драной, вот Марыськин папаша, мой, стало быть, хозяин, и положил на нее глаз, не буду врать, что силой он мою дочку взял, но… Много ли надо, чтобы бабе, молодой и глупой, мозги задурить? Вот то-то и оно! Я ничего и не узнал бы, если б Фроська не забрюхатела, молчала, стерва, до последнего молчала, только когда живот на нос полез, виниться начала. Мать – в слезы, я – за ремень, Фроська мигом и выложила, кто папаша. Я прям поседел весь, потом пошел к нему: сумел такое сделать, пусть и ответить сумеет. И мог бы ответить, овдовел он к этому времени, можно было по-людски все сделать. Я так и предложил. А этот ирод только ухмыльнулся в усы и ответил, что с каждой потаскухой под венец идти – много чести, и, если я свою дочку не уберег, то сам виноват, и нечего на чужие плечи вину перекладывать. Ну, и на дверь мне указал. «Убирайся, – говорит, – и чтобы ноги твоей больше на моем дворе не было. И баб своих забирай». Хотел я по старинке справиться, красного петуха ему во двор ночью подпустить, и дело с концом, так нет, догадался, старый хрыч. Тем же вечером меня целая ватага встретила и так оприходовала, что я месяц лежал, не то что подняться, пошевелиться не мог. Думал, все: день-два – и на тот свет отойду, ан нет, выжил, есть на свете высшая справедливость. Фроська-то моя, когда в нее бабы вясковые пальцами тыкать начали, не выдержала, пошла в сарай ночью, вожжи на стропила забросила и удавилась. Ни дочки, ни внука, черт с ним, что байстрюк, но своя ж кровь, вырастили бы как-нибудь. Вот.

Мартын вздохнул, тяжко, словно заново переживал события тех дней.

– Я ж дочку ни похоронить по-человечески не сумел, ни в церкви отпеть. Самоубийца! Да и жена моя скоро за Фроськой в могилу сошла, остался я один на этом свете. Остался, чтобы отомстить. Я ж ничего не забыл. Ничегошеньки! Кто, как ты думаешь, председателю написал про кулаков этих? И указал подробно, где они зерно от советской власти прячут, где скотину держат, которую в колхоз отдавать нужно? Я! – Мартын ударил себя кулаком в грудь, и сам от этого удара покачнулся. – Их забрали. Скажи ты мне: расстреляли их али просто в ссылку отправили? Лучше бы в ссылку, так, чтобы старик этот и его сынок придурочный медленно помирали, чтобы Мартынову Фроську вспомнили, которой, считай, они собственными руками петлю на шею накинули. Вот. Что мычишь, как телок? Хочешь знать, при чем тут ты? Ох, дурак, и где ж вас таких воспитывают? Ну ладно, слушай, коль сказал «А», то нужно говорить и «Б». Видишь ли, чекист, не мог я спокойно жизнь доживать, пока их проклятый род по земле ходит. Мой-то они под корень извели! Я ж, когда письмо писал, надеялся, что их всех под одну гребенку, возьмут ан не вышло: Марыся осталась. Чего ее пожалели, ума не приложу, однако ж, и дом оставили, и хозяйство какое-никакое. А я, как ее вижу, все свою доченьку вспоминаю, прям извелся. За что такая несправедливость, Фросенька моя в могиле, а эта курва живет – и хоть бы хны!

Тут ты появился, увидел Марыську и пропал. С чего – не пойму, она ж тощая, чернявая, как кошка облезлая, и глянуть не на что. А ты прям сам не свой становился, когда ее видел. Любовь зла, верно люди говорят. Смотрел я на тебя, смотрел, и как-то все, поверишь, само в голове сложилось, будто подсказал кто. Тот наш разговор… ты не подумай плохого, я от чистого сердца советовал, хотел поглядеть, что ты за птица, чем дышишь, сумеешь устоять перед искушением али нет? Не сумел. А если бы сумел, тогда, может, и я успокоился бы. Значит, не судьба…

Хороший у тебя револьвер. Трофейный? Конечно, трофейный, куда тебе самому такое оружие купить. Небось, пришиб врага советской власти, а револьверчик себе оставил, на долгую память. Только зря ты это – оружие, оно долго руку хозяйскую помнит, мстит потом. Думаешь, я ерунду говорю? Сам посуди: пуля тебя из этого самого револьвера и прикончит. Так-то!

Хвастаться не хочу, но я доподлинно знал, что если ты все-таки решишься на насилие, Марыська ко мне побежит. Дядька Мартын… Она ведь совсем маленькой была, когда моя Фросенька повесилась, дите горькое, где уж ей упомнить, из-за чего мы с ее батькой разругались! Зато она хорошо другое запомнила: и то, как я ее, малую, на руках носил, и то, как верхом ездить учил, и то, как с голоду ей помереть не дал, когда отца ее и братца раскулачили. К кому ж ей еще бежать, как не ко мне? Так и вышло. А ты дурак, что тут остался, глядишь, и не пришлось бы мне тебя убивать. А с другой стороны, так даже лучше, правдивее. Ну-ну, лежи спокойно! – прикрикнул Мартын. – Все одно, не выкрутишься. И не мычи, не мычи, кляп хороший, только своими же слюнями захлебнешься. Наверное, сказать желаешь, что так просто мне это с рук не сойдет? Еще как сойдет! Не один я видел, как ты по Марыське-кулачихе слюни пускал, слепых-то нету. Пришел, снасильничал и уснул, что тут удивительного? А девчонка отомстить решила, вытащила револьвер и пустила тебе пулю в лоб. Потом, сообразив, что наделала, испугалась, о ваших застенках давно легенды ходят. Или стыдно ей стало. Вот она и повесилась…

Алексей закрыл глаза. Все. Действительно – все. Его обвели вокруг пальца, как кутенка. А он и есть кутенок. Слепой облезлый щенок, который почуял запах молока и побежал на него, совершенно не замечая, что вожделенная миска стоит на самом краю глубокого оврага, где его и закопают. Да и как он может заметить, если он слеп? Марыся! Что с ней? Неужто?

– Повесилась, повесилась, – «успокоил» его Мартын. – На вожжах. Я их и принес. Кстати, ничего девка была, горячая, хоть я тощих и не люблю, кричала только много. Все поверить не хотела, что дядька Мартын таким зверем оказался. Ну ничего, моя Фросенька тоже когда-то кричала и плакала, наверное. Теперь все как надо, по справедливости!

Алешка почувствовал, как внутри у него что-то оборвалось и умерло, что-то светлое, легкое и звонкое, наверное, душа. Остались только гнев и ярость. Марыся. Марысенька! Умерла! Он виноват! Именно он, а не Мартын, ведь это он, Алексей, послушался черную пиявку, и теперь… Он как-то особенно четко понял, что теперь ему совершенно не важно, выживет он или умрет в этом пустом и холодном доме. Важно, что больше никогда в жизни он не испытает того трепетного щемящего чувства полета, когда живая душа пытается подняться вверх, к голубому небу и облакам. И Мартын об этом знает, сидит, слегка покачиваясь из стороны в сторону, словно кобра, готовящаяся к броску, улыбается, не губами – глазами, водянистыми глазами непонятного цвета воды из Чертового болота.

– Хочешь, я тебе кое-что покажу? – Не дожидаясь ответа, Мартын вышел из комнаты.

Алексей рванулся. Бесполезно: крепко держат ремни, слишком крепко. Но небо, необъятное манящее небо, оно так недосягаемо близко… Еще рывок, и путы затрещали. Еще чуть-чуть! Кажется, одна рука свободна. Что-то влажное стекает вниз по запястьям. Кровь. Странно, почему нет боли, наверное, во всем виновато небо, которое забрало его боль. Теперь вторая рука. Шаги. Волевым усилием Алексей заставил себя лежат неподвижно, так, как будто ничего не произошло. Хотя больше всего ему хотелось немедленно броситься на Мартына, сдавить руками его худое горло, так, чтобы затрещали, ломаясь, кости, разодрать его шею, прямо, зубами, почувствовать вкус его крови. Зверь внутри него метался, требуя выхода, но человек твердой рукой держал поводок.

– Смотри, какая красотища! – В руках Мартын держал нечто прекрасное и ужасное одновременно, даже зверь внутри у Алексея затих на мгновение.

Маска. Карнавальная маска. Но какая! Одна половина – нежно-бирюзовая, как потерянное небо: женское лицо, нежное, спокойное, величавое, глаза полуприкрыты, губы чуть тронуты улыбкой. Женщина с голубым лицом что-то обещала, звала, манила. Вторая же половина больше всего походила на спекшееся от жара человеческое лицо. Черная обгоревшая кожа, неровная, покрытая ярко-алыми язвами, словно живая плоть проступает сквозь изуродованную огнем корку. Золотые пятна подобны отблескам неистового пламени, навеки прилипшего к этим угольным щекам. Обгоревшая половина лица принадлежала мужчине. Он не улыбался – хохотал, широко разинув изуродованный рот, и сам корчился от своего смеха. Лицо демона.

– Нравится? – Мартын ласково погладил голубую часть. – Вижу, что нравится. Это – Любовь, вот она какая на самом деле. Прекрасная и уродливая одновременно, и только от тебя зависит, какой стороной она к тебе повернется. Она собирает души… И мою украла, проказница! Твою – тоже. Но ты ведь не жалеешь, ни о чем не жалеешь, правда?

Алексей кивнул. Он узнал маску, хотя никогда в жизни ее не видел. Любовь. Одна из пяти проклятых масок, которые успел сделать его прапрадед, одна из тех, которые ему нужно было уничтожить. Значит, все правда, все, до последнего слова. А он, дурак, надеялся, что это – сказка, отблеск прошлого, о котором он, сирота, почти и не помнил ничего.

Но маска существует, улыбается губами Мартына, глазами Мартына. Она специально хотела уничтожить Алексея, потому и попала в руки обыкновенного деревенского тракториста. Ей не нужен Мартын, не нужна Марыся, ей нужен он, Алексей. Пусть. Она хочет забрать его душу? Фигушки! У него не осталось души, ни капельки, Его душа умерла вместе с Марысенькой, зато у него остались его ярость, ненависть и маленький серебряный крестик в тайнике под печкой. Зверь внутри радостно зарычал и поднялся на дыбы. Зверь жаждал крови. Но еще не время, пусть Мартын говорит, ведь, кроме этой маски, остались и другие. Если повезет, Мартын укажет путь к ним.

– Она красивая… Сама нашла меня. Я ведь в Гражданскую воевал. А что мне еще было делать-то – ни жены, ни дочери, ни хозяйства… Только убивать, чтобы хоть как-то заглушить пустоту внутри. И я убивал, пока не понял, что еще чуть-чуть – и я захлебнусь кровью. Мне уже неважно было: белый, красный, главное, чтобы живой… Банду я сколотил. Добровольческий отряд, ох, и лихие ребята были! Остановили мы однажды поезд, не одни, конечно, там много народу было, но получилось все до смешного просто. А в поезде этом – людей немеряно, все аристократы проклятые, которые кровь народную пили, а теперь, перемен испугавшись, за границу дернуть решили, со всем добром, естественно. Мы им тогда показали, что такое власть народная, провели эту, как там ее, экспроприацию. Вот. Там я ее, шалунью, и нашел. Мужик тот сопротивлялся, расстрелять его пришлось. Ничего, она того стоила, как только я ее в руки взял, все мое безумие в момент прошло. На душе так спокойно стало, ты не поверишь! Она мне и подсказала, как отомстить можно…

Мартын замолчал, ласково поглаживая бирюзовую поверхность кончиками пальцев. Затем, вздохнув, продолжил:

– Ты думаешь, я не понимаю, что она душу мою забрала, высосала, словно упырь? Понимаю. Очень даже хорошо понимаю, только поделать ничего не могу. Болела у меня душа, а теперь не болит. Вот я ее, шалунью, и слушаю. Каждый раз беру в руки и думаю: швырнуть бы ее в печку, и с концами. Но… Ладно. Заговорился я что-то с тобой. Хороший ты парень, Алексей, только глупый.

Мартын спрятал маску куда-то за спину и достал револьвер. Его, Алексеев, револьвер. Подошел вплотную, зачем-то понюхал блестящее серебристое дуло и, удовлетворенно хмыкнув, направил оружие на пленника.

В этот самый момент зверь, наконец, сорвался с поводка и бросился на обидчика. Руки сами собой вцепились в худое горло. Мартын захрипел и нажал на курок. Бок обожгло болью, но это только разъярило зверя. Убить. Дотянуться и убить! Не мешали даже по-прежнему связанные ноги. Алексей видел перед собой перекошенное лицо Мартына, до боли похожее на черную половину маски. А зверь внутри метался и ревел, захлебываясь от радости.

Когда первая волна ярости схлынула и онемевшие непослушные пальцы разжались, Мартын был уже мертв. На красной обветренной коже хорошо отпечатались следы рук Алексея – длинные фиолетово-черные борозды. Секундой позже вернулась и боль. Сначала в запястья: легкое покалывание, сменившееся настойчивым жжением, потом загорелся жаром бок, будто жидкое пламя разлилось внутри. Больно, но не смертельно. Пуля прошла по касательной, заживет, надо только кровь остановить и развязать ноги. Черт, пальцы совершенно не слушаются, словно они из дерева. И ноги не держат. Ничего. Алексей схватил со стола какую-то тряпку и прижал ее к ране. Тряпка оказалась остатком женского платья. Марысенька! Боль прошла сама собой, точнее, она сменилось другой болью. Зверь внутри превратился в маленького испуганного звереныша и, забившись в угол, тихонько заплакал.

Нужно обязательно найти ее. Алешка поднялся.

Найти.

Долго искать не пришлось. Марыся была в соседней комнате. Старый большой дом, высокие потолки, но босые ноги девушки почти касались темного пола. Почти. Тело слегка покачивалось, и вожжи неприятно поскрипывали. Этот скрип был хуже всего. Алексей попытался поднять ее, но, охнув от боли, выпустил, и от толчка она завертелась вокруг своей оси. Алешка плохо помнил, как тащил в комнату стул, тот самый, на котором сидел Мартын, как пилил неподатливые кожаные ремни, как ударилось об пол тело, словно куль муки рухнул вниз. Он пытался стянуть петлю с горла девушки, но – не получалось. Тогда он начал пилить ремень ножом. Голова Марыси лежала у него на коленях. Широко распахнутые карие глаза следили за каждым его движением. Синие губы были широко раскрыты, и синий же язык вывалился наружу. Некрасиво. Ужасно. Отвратительно! Темные волосы больше не походили на тяжелое гладкое покрывало, они цеплялись за его руки, как тонкие сухие водоросли. И пахло от нее… От Марыси пахло смертью. Петля на шее никак не разреза#лась, и тогда Алексей заплакал, совсем как звереныш у него внутри…

Все обошлось. Кто-то другой, не он, выдвинул версию, что Мартын сошел с ума, изнасиловал девушку, и та повесилась. Алексей оказался в доме случайно, услышал шум и застал Мартына над мертвым телом. Завязалась борьба. Странно, но все поверили. Этот, другой, живущий теперь в его теле был умен, и он умел убеждать. Почему бы и нет? Алексею было все равно.

Маску он нашел спустя месяц. Странно, он совершенно забыл о ней, он вообще обо всем забыл. Но она терпеливо ждала его в рюкзаке, прекрасная и уверенная в своих силах. Маска. Всего лишь маска. Глядя на голубую половину, Алексей видел черты любимого лица – потерянного лица. Черная же часть – это его собственное отражение. На ощупь маска была твердой и теплой, она всегда была теплой, словно жила своей собственной жизнью. Жила… Алексей держал ее в руках ровно пять минут, после чего спокойно открыл заслонку, швырнул маску в печь и закрыл дверцу, чтобы не видеть, как умирает мечта. На следующее утро, выгребая золу, Алексей обнаружил крохотный слипшийся комочек не то оплавленного металла, не то обгоревшего дерева. Вот и все. Конец Любви.

Остальные пусть ищет его сын. А у него родится именно сын, Алексей в этом не сомневался. Вырастить мальчика – и можно умереть. Там, за чертой, его ждет Марыся, в этом Алешка тоже не сомневался.

Спустя год Алексей с семьей переехал в Санкт-Петербург, недавно переименованный в Ленинград.