Все оказалось – проще некуда. Учителя расходятся по домам, девочки – по комнатам. Женское общежитие располагалось в четырехэтажном здании. Пожалуй, здесь можно было бы разместить в два, а то и в три раза больше народу, но Анна Александровна объяснила, что расширение предполагалось, но было запрещено очередной комиссией, вот и остались лишние площади. Правда, на мой взгляд, распорядились ими вполне разумно: на первом и втором этажах разместились кухня, столовая, прачечная со стиральными машинками, специальная комната для сушки белья, огромный актовый зал, где отмечались всякие праздники, типа дней рожденья, восьмого марта и так далее, и зал со спортивными тренажерами. На третьем и четвертом – жилые блоки, каждый рассчитан на четырех девочек. В блоке две комнаты плюс санузел. Очень даже ничего комнаты, с ремонтом и хорошей мебелью. Если бы еще половина окон не выходила на глухой цементный забор – вообще был бы полный порядок. Хотя, третий и четвертый этаж были как раз над забором, и вид из окон открывался неплохой – серые улицы, круглые белые фонари, машины, снующие туда-сюда, светящиеся изнутри витрины… Короче, стандартный техногенный пейзаж.

Что касается дежурства – мне вменялось оказывать посильную помощь Анне Александровне, но она прекрасно справлялась сама, я же бесцельно бродила по корпусу, пытаясь сообразить, что из увиденного мною могло бы представить интерес для Локи… Наверное, ничего. Вечер проходил вполне мирно, если не считать того, что мы снова поссорились с Машей. Я спросила ее, как проходит выполнение задания, а она послала меня на три неприличные буквы. Слово за слово, и я весьма обогатила свой запас ненормативной лексики. С девочкой явно творится что-то не то, завтра обязательно нужно сказать об этом Светлане, если она тут за психолога, пускать и разбирается, а я на эту малявку собственные нервы тратить не собираюсь.

Стрелка на часах подползла к девяти – отбой. Мы с Анной Александровной обошли поочередно все комнаты и выключили свет.

После отбоя Анна Александровна завалилась спать на крошечный топчан, стоявший в каморке, а я все бродила по зданию. Спать не хотелось, да и негде, топчан один, а дремать, сидя на неудобном стуле, я не приучена. Сходила в актовый зал, там было пусто, гулко, темно и страшно. В спортзал заглянула, но крутить педали велотренажера среди ночи – как-то глупо. И вообще, я устала, надо растолкать Анну Александровну, она человек бывалый, может, подскажет, где тут подремать можно.

Подремать не получилось, разбудить напарницу – тоже: у дверей в каморку меня уже ждали. Галя. С распущенными жидкими волосиками, в ночной рубашке до пят девочка казалась еще более мелкой и хрупкой, чем на самом деле. Она явно боялась темноты, жалась к двери, но все никак не решалась ее открыть.

– Галя, что случилось?

После отбоя девочкам категорически запрещалось выходить из своих комнат. Раз она здесь, значит, произошло что-то действительно серьезное. Вместо ответа девочка приложила пальчик к губам и, схватив меня за руку, потянула за собой.

– Галя?

Она отчаянно замотала головой, потом указала на дверь. Понятно, хочет мне что-то сказать, но боится, что Анна Александровна может проснуться. И я покорно последовала за Галиной. В полной тишине мы поднялись на второй этаж, потом на третий. Девочка довела меня до дверей своей комнаты.

– Теперь можешь сказать, что случилось?

– Маша убежала. – Галя смотрела на меня испуганно, и вместе с тем – с робкой надеждой. Я вздохнула: ни метра жизни без приключений, первая же ночь, первое дежурство – и сразу ЧП! А я совершенно не представляю, что делать в подобном случае. Тревогу поднимать? Как? Ладно, придется растолкать Анну Александровну, она точно все знает.

– Не надо. Пожалуйста! – Галя вцепилась в мою руку и не отпускала. – Они накажут ее. Плохо! Очень плохо!

– И я накажу.

– Вы – не так. Вы – по-другому. Они – плохо!

Я с трудом понимала, что Галя пыталась мне сказать. Ясно было одно: она не хочет, чтобы я обращалась за помощью к Анне Александровне, так как та обязательно строго накажет беглянку. Получается, что маленькую, пухленькую, похожую на большой бело-розовый торт Анну Александровну дети боятся гораздо больше, чем меня. Ерунда какая-то…

– Ладно. Куда идти?

– Наверх. На крышу. Вы ведь приведете Машу обратно?

– Обязательно.

Галя кивнула и тенью исчезла в комнате, а я пошла на крышу.

Тишина. Какая мрачная вокруг тишина, и – темно. Лампы только над лестницей, и очень слабые, три шага в сторону – и ничего не видно. Четвертый этаж показался мне еще более тихим, чем первые три. Теперь нужно найти выход на крышу, это в самом конце крыла. Точно: железная лестница упиралась прямо в потолок, а в потолке зияла дыра, откуда тянуло прохладой – люк был открыт. В туфлях на каблуках карабкаться неудобно, и я оставила обувь в коридоре.

Под моим весом лесенка недовольно заскрежетала и чуть-чуть осела, я даже немного испугалась, что сейчас она возьмет и обвалится. Но все обошлось, я не сорвалась, выползла на крышу. Вообще-то, я боюсь высоты, балконов, открытых окон и уж тем более – крыш. А тут – ничего, выползла и поднялась на ноги.

Красиво. Небо темное-темное, и звезды – как осколки разбитого зеркала, внизу слабо светятся фонари, и крошечные машины запоздало спешат куда-то… Наверное, если подойти к самому краю, вид будет еще лучше.

И тут я заметила ее.

Маша стояла на краю, спиной ко мне, но я отчетливо понимала: она видит. Видит и все, что творится внизу, и меня. Девочка раскачивалась из стороны в сторону, как огромная кукла-неваляшка, такая круглая и яркая, как ее ни положишь, она обязательно поднимется с веселым звоном. У меня в детстве была такая кукла…

– Не подходите! – Маша обернулась. Слабый ветерок растрепал ее темные волосы, ноги босые, а из одежды на ней – одна ночная рубашка, такая же, как у Гали, длинная, почти до пят, фланелевая, белого цвета, с веселенькими разноцветными шариками, а понизу нашита тоненькая полосочка кружева. Маша плакала: смотрела на меня, не моргая, а крупные слезы сами катились из ее глаз. Я решительно шагнула вперед.

– Стойте! – закричала Маша и тоже шагнула. Теперь она оказалась не просто на самом краю – она стояла так, что пальцы ее ног нависали над бездной. Кто сказал, что бездна – это огромный колодец, дыра в никуда? Бездна – это расстояние, отделяющее жизнь от смерти. У Маши ее бездна равнялась высоте четырех этажей.

– Не надо, пожалуйста, Машенька… – Я не знала, что говорить, что вообще можно сказать человеку, который решил расстаться с жизнью.

– Мне страшно, – пожаловалась Маша, размазывая слезы по лицу. – Мне так страшно…

– Я с тобой!

Девочка кивнула и от этого легкого движения зашаталась. Крохотная былинка на пути яростной бури.

– Простите меня, пожалуйста! – Она подняла руки и шагнула вперед.

Словно белая птица, которая пытается словить порыв ветра, взмахнуть крыльями и взлететь высоко-высоко в небо.

– Стой!

Слишком поздно. Оглушающее хлопнули рукава-крылья, цепляясь за коварную черноту.

Глухой удар.

Спустя мгновенье мир оживает: я снова становлюсь самой собой и слышу крики, голоса внизу: испуганные, взволнованные, любопытные. Кто-то требовал вызвать «скорую», кто-то – милицию, кто-то громко плакал, а кто-то появился на крыше и увел меня. Честное слово, даже теперь я не могу вспомнить, кто это был. Дальше следует смена кадров, монтаж: сцена на крыше закончена, и действие перемещается в кабинет…

Здесь нас трое: я, Игнат Владимирович и Светлана. Я сижу в кресле, Светлана внимательно наблюдает за каждым моим движением, словно опасается, что я могу поступить, как Маша – взмахнуть рукавами и улететь. Но я сижу и рассматриваю собственные руки: десять пальцев, мизинцы чуть кривоватые, а на левом большом имеется белый шрам: порезалась о разбитую банку. Как же давно это было…

– Лия Захаровна… – Игнат Владимирович расхаживает взад-вперед по комнате, как оголодавший хищник в ожидании добычи, вот сейчас он повернет ко мне свою усатую морду и вцепится в горло. – Как вы оказались на крыше?

Человек-хищник жаждал услышать мой ответ. Нужно сказать что-нибудь, хищники не любят ждать.

– Мне Галина сказала, что Маша… – Слова, выбираясь наружу, царапали горло острыми коготками. – В общем, она собиралась сбежать.

– В ночной рубашке? – Светлана пользовалась голосом, как хлыстом. Вот он мягкий, ленивый и совсем не страшный, но раз – и жесткий тон хлещет вас по ушам.

– Я не знаю. Я просто шла за ней.

– А как вы объясните это? – Игнат Владимирович почти силой всунул мне в руки какую-то бумажку, сложенный пополам тетрадный лист в крупную клеточку. Такие тетрадки покупают для первоклассников или для тех, кто еще плохо умеет писать. У Маши была похожая, с уже проведенными полями и клеточками, вырисованными бледно-голубыми чернилами. Я тупо смотрела на неаккуратно оборванный край и загнутый внутрь уголок.

– Вы читайте, читайте! – подсказал директор.

Он даже ходить перестал, стоя ему было удобнее следить за мной: а вдруг добыча ускользнет. Моя рука сама развернула бумажку. Внутри едким темно-синим ученическим стержнем было старательно выведено: «Во всем виновата Лия Захаровна». Вот так. Почерк Машин: крупные неуверенные буквы, «во всем» написано слитно, «л» похожа на кособокий шалаш, а «з» повернуто не в ту сторону. Но и так ясно: во всем виновата Лия Захаровна, то есть – я.

Неправда! Я ничего не сделала!

Сделала, сказали глаза Игната Владимировича, и Светлана кивнула. Она хорошо умела читать по лицам.

– Я не знаю. – Слабое оправдание: мы многого не знаем об этом мире, но это не дает нам права отрицать…

– Не знаете, – как-то смешливо хмыкнул директор, довольно, словно он радовался, что я ничего не знаю. Его поведение совершенно не соответствовало моменту.

– Я не знаю! Я ничего ей не сделала! Клянусь!

– Не клянитесь, это грех. Вы ведь поссорились накануне, не так ли?

– Да.

– Вы наказали девочку?

– Да.

– Наказание было слишком строгим или незаслуженным?

– Не знаю. Нет. Я не причинила ей вреда.

– Вред – понятие относительное. Вот что, Лия Захаровна, – Игнат Владимирович вздохнул, – вы ведь понимаете, что будет следствие?

Я сглотнула: о следствии я совершенно не подумала. Конечно, по факту самоубийства должно быть следствие, как же иначе.

– Эта записка – улика. Улика, которую мы должны передать в руки соответствующих органов. Мне неприятно говорить вам, но последствия… Боюсь, они могут быть очень неприятными…

Теперь он смотрел мне прямо в глаза, а голос его журчал, словно ручеек; этакий навязчивый глубокий ручеек, поддайся течению – и совершенно незаметно для себя рухнешь в яму, скрытую под звенящей водой.

– К сожалению, в нашем законодательстве еще существует такая статья, «доведение до самоубийства», – это уже Светлана, ассистентка, у любого фокусника имеется ассистентка. – Это в лучшем случае. В худшем… – она замолчала, выдерживая паузу. – Кроме вас и девочки на крыше никого не было, но многие видели, как накануне вы поссорились, с криками и истерикой. Потом вы остались на ночь, пошли с ней на крышу, и Мария упала. Согласитесь, со стороны все это выглядит как-то подозрительно.

– Но я же…

– Мы вам верим, – ласково произнес Игнат Владимирович, – и ни в чем вас не виним. Поверьте, я очень хорошо понимаю, насколько сложно работать с нашими детьми.

Теперь он улыбался, ласково, как отец, утешающий неразумное чадо.

– Совершенно верно, – поддержала инициативу начальства Светлана, – трудный возраст, трудный контингент. Лия Захаровна, дорогая, мы вас ни в чем не виним, совершенно! Мы живем здесь одним коллективом, одной семьей, один за всех и все за одного. Это про нас. Правда ведь?

– Правда, – вздохнул Игнат Владимирович. – Абсолютная правда.

– И мы постараемся сделать все возможное, чтобы данный инцидент не вышел за пределы кабинета.

– Но как же…

– Машенька умерла, – с нажимом проговорила Светлана, – ей уже ничем не поможешь. К тому же самоубийство – ее собственный выбор, бедная девочка, они в этом возрасте такие импульсивные… Но ведь Лия жива, и неприятности ей ни к чему.

– Нам тоже.

Я следила за разговором, переводя взгляд с директора на его заместительницу. Спектакль в двух лицах для одного зрителя. Акт первый – запугать, разъяснить последствия. Что мне грозит? Тюрьма? Акт второй – надежда на спасение, Светлана уговаривает Игната Владимировича замять дело, тот сопротивляется. В конце концов, она его уговорит, в этом я совершенно не сомневалась. А как же еще: они просто цепляют меня на крючок. Локи, Локи, во что ты меня втянул!

И Маша… Почему она решилась на такое? Ведь не из-за наказания же! Эта записка, синий фломастер и крупная клетка. Не понимаю… Зачем? Разве нельзя было как-то иначе? Или во всем виноваты режиссеры этого спектакля? Я должна выяснить, теперь мне не остается ничего другого, кроме как дойти до конца, и надеяться мне не на кого.

Только я и Локи. Локи и я. Глупо все это. И в милицию идти поздно. Кто поверит учительнице, которая довела ребенка до самоубийства?

– Хорошо, я согласен.

Надо же, они договорились. Уже! Сейчас мне что-то предложат, что-то, от чего я не смогу отказаться. Простой выбор: «или-или». Или милиция, долгое разбирательство, дурная слава на весь город, суд, а потом… Если Светлана не врет, тогда – тюрьма. Или…

Что стоит за вторым «или», я не знала. Локи утверждал, что от меня не потребуют ничего сверхъестественного. Какую-нибудь ерунду, им важно, не что ты делаешь, а твое принципиальное согласие, ведь первый шаг – всегда самый сложный.

– Вот только… – Игнат Владимирович выжидающе посмотрел на меня. – У меня к вам одна небольшая просьба, Лия Захаровна. Даю слово, она совершенно вас не обременит, скорее, пойдет вам на пользу. Вы ведь, несмотря на все наши заверения, чувствуете за собой вину? Так?

Я кивнула. Я ведь действительно была виновата. Виновата в том, что пришла сюда слишком поздно, виновата, что не сумела подобрать нужных слов, виновата, что жива, в конце концов. Кругом виновата.

– Вы ведь неверующая?

– Нет.

– Плохо. Человек, не верящий в Бога, одинок в этом мире, в случае беды ему не к кому обратиться. Не считайте это упреком. Как Светлана упоминала, мы все здесь живем одной семьей, поэтому я хотел бы помочь вам… Помочь вашей душе. Моя просьба такова: в субботу, завтра, состоится моление в нашей церкви. Да, не удивляйтесь, у нас здесь имеется собственная церковь, она освящена по всем правилам, и священник свой. Американец, но он хорошо говорит по-русски, прихожане – наш коллектив. Завтра в пять ждем и вас. Придете?

– Обязательно. – Вот теперь я окончательно запуталась. Меня не просили подписывать никаких бумаг, не просили отвезти какой-нибудь подозрительный пакет подозрительным людям, не требовали денег. Сущая ерунда: прийти на службу, помолиться во спасение души. Собственной души, между прочим. Или самое главное еще впереди?

– Вот и хорошо, – Игнат Владимирович погладил меня по голове. – А теперь отправляйтесь домой. Я вызову такси.

– А дети?

– Ими займется Светлана. Вам нужно отдохнуть и набраться сил. Вы сами на себя не похожи.

Он не только вызвал такси, но и проводил меня до самых ворот и, дождавшись, пока хмурый молчаливый охранник вернет мои вещи, усадил меня в машину.

– Мы вас ждем, – напомнил Игнат Владимирович.

– До свидания, – ответила я.

Таксист всю дорогу болтал, а я думала о Маше и о том, что я не успела. Я должна была успеть, должна была ей помочь, а вместо этого просто стояла и смотрела, как она падает.

«Не падает, – поправила я себя, – прыгает! Она сама. Вниз. С крыши. И…»

– Приехали! – таксист улыбнулся, продемонстрировав золотой зуб, я выползла из машины. Такое чувство, будто мое тело – это не кости и мышцы, а мокрая вата, которую невозможно заставить двигаться. Но я все-таки двигалась. Домой… Почему-то казалось, что стоит перешагнуть порог квартиры, и все образуется.

Я перешагнула, и ничего не образовалось, только телефон на тумбочке заходился в истеричном звоне.