Спать хотелось дико. Но стоило лечь, как сон немедленно испарился. Опять. Как всегда. Остается лежать с закрытыми глазами и думать, вспоминать. Время ночью тянется долго, наверное, оттого, что тихо: ни тебе чужих голосов за стеной, ни приглушенного рокота проезжающего мимо автомобиля, ни бестолковой какофонии работающего телевизора, который никто не смотрит, но и не выключает. Ночью выползают совершенно иные звуки. Например, еле слышно шуршит, переваливается по циферблату стрелка часов, в такт ей бьется сердце, медленно и лениво, а где-то далеко, наверное, в кухне или в ванной, капает вода. Локи представил, как прозрачная капелька бежит по трубе, перетекает в серебристый кран, а потом на мгновение замирает и с оглушительным звоном, который можно лишь представить, но никак не услышать, если только ты не обреченная капля, падает вниз… А за ней – следующая, и еще одна, и так до самого утра. Надо бы встать и закрыть кран, но Локи не мог заставить себя пошевелиться. Безмерная усталость поселилась в каждой мышце. Усталость накапливалась годами и теперь, окрепнув, заявила свои права. Серьезные права: каждая минута отдыха, в котором он себе отказывал, каждый час сна – сколько их набралось? Бесконечная вереница секунд, минут, часов, дней… А еще были кровь, слезы, страх и глухое отчаяние, когда он в очередной раз упирался лбом в стену. Человеческий мозг – странная штука, он не способен удержать в памяти нужные образы, и в то же время он не желает избавиться от того куска памяти, которого ты и сам рад бы лишиться.

А Лия спала крепким младенческим сном. Смешная она девушка, то сердится на него, то жалеет. Лия, наверное, и понятия не имеет, что такое бессонница, а если раз или два в год с ней приключается подобная неприятность, она жутко злится, ворочается с боку на бок, встает, идет в кухню, кипятит в большой железной кружке молоко с медом, потом возвращается в постель или сразу принимает какую-нибудь широко разрекламированную таблетку, чтобы уснуть «без последствий». Локи давно уже прошел эти стадии: и злился, и бродил по дому – когда у него бывал дом, чтобы можно было по нему бродить – и грел молоко с медом, и пил горькие таблетки. Злость не помогала, она быстро уставала и куда-то испарялось, от молока с медом дико хотелось пить, а таблетки… Первое время они спасали, и Локи даже обрадовался было, что проблема решена. Как бы не так! В один прекрасный момент они перестали действовать, раз – и все: организм больше их не воспринимает. Смешно. Однажды он рассказал о своей проблеме Гере, тот всполошился, обозвал его «русским идиотом» и поволок к врачу. Врач взял кучу денег, а потом долго и нудно объяснял, в чем, собственно, заключается корень проблемы: в его, Локи, образе жизни. Ерунда, это он и сам знал, без врача. И Гера знал, и каждый раз пытался убедить друга изменить этот самый образ жизни, и каждый раз Локи клялся, что вот, последнее дело – и все. Что ж, это дело действительно будет последним.

Он все-таки встал и закрутил кран, а Лия проснулась.

– Локи? – Она испугалась: то ли потому, что он в ее квартире, то ли потому, что он ушел, то ли того, что здесь мог оказаться кто-то еще.

– Я здесь.

– Почему ты не спишь?

– Не могу. – За сегодняшний день он слишком часто говорил правду, того и гляди, в привычку войдет.

– Тебе неудобно? Жестко? – Надо же, она беспокоится. Вчера он спал на голом полу, и ей было все равно. А сегодня Лия вытащила надувной матрас, и теперь у него была почти что настоящая кровать, с простыней, одеялом и подушкой.

– Не в этом дело. Спи.

– Тогда в чем? – Она явно желала поговорить. Бывает. Спишь, просыпаешься, и сна больше ни в одном глазу.

– В моем образе жизни.

– А… Хочешь, – предложила Лия, – я тебе снотворное дам? Хорошее.

– Да нет, спасибо. На меня оно не действует.

– Что, совсем?

– Совсем.

– Это потому что ты – химера?

– Нет, просто потому, что это – я. Так мне врач объяснил.

– И ты поверил? – Странный ночной разговор, как и все ночные разговоры. Наверное, оттого, что ночью ты готов рассказать о себе гораздо больше, чем днем. Ночью все выглядит совершенно иначе.

– А ты разве не веришь врачам? – спросил он.

– Нет. Я их боюсь.

– Я тоже, – признался Локи.

– Почему так?

Потому что врач, которому поверил его брат, убил в нем человека. Но вслух Локи сказал совершенно другое:

– Потому что нам приходится верить им на слово, а человек же в принципе не склонен доверять кому бы то ни было, особенно если дело касается здоровья… или жизни.

– Но ты не знаешь того, что знает врач, и верить приходится, – закончила его мысль Лия. – Я об этом раньше как-то не думала с такой точки зрения. Мама приучила меня, что нужно регулярно проходить врачебный осмотр, вот я и прохожу, правда, не совсем регулярно.

– У тебя большая семья?

– Мама, дядя Захар, это мой отчим, хотя удочерил он меня официально, еще сестра и брат. Младшие. У сестры есть муж, но…

– Но к своей семье ты его не причисляешь.

– Точно. Он мне не нравится. Скользкий, хитрющий тип, я ему не верю, не знаю, что Лариска в нем нашла…

– А я какой? – Никогда раньше Локи не пытался узнать, что о нем думают другие. Зачем? Разве это так важно? Оказывается, важно, пусть она скажет правду. В конце концов, ночь – время для странных разговоров.

– Ты?

Лия на минуту замолчала, обдумывая ответ. Это была очень долгая минута

– Ты – упрямый. Честный. Мне так кажется. И еще, ты сам от себя убегаешь.

Она хотела добавить что-то еще, но передумала. Локи тоже молчал. Лия не сказала ничего плохого или обидного, но и не сказала чего-то важного. Он сам пытался понять, чего именно ждал, и не мог.

– Ты пропах ванилью. И фотография эта… Ты ее носишь с собой, но это не твоя девушка и не родственница. Вы не похожи.

За простой констатацией факта скрывался вопрос, чисто женская манера что-то выведать, не спрашивая. Она хотела знать, где, как и когда Локи подцепил этот запах. Надо же, ей, оказывается, не безразлично, что от него пахнет ванилью и что в его кармане лежит фотография молодой девушки Юли.

– Я вывернул эту сыпучую гадость, когда искал… Неважно.

– Важно. Ты мне ничего не хочешь говорить. Почему?

Да потому, что ей не должно быть дела до него, до того, где он ходит и с кем. Ей полагалось радоваться, что Локи, возможно, скоро уберется из ее квартиры, исчезнет к чертовой матери. Здравый смысл, как обычно, подсказывал правильный ответ, а язык уже молол совершенно другое.

– Это опасно. Юля попала в секту сатанистов, и мне нужно ее вытащить. Если ты права насчет места, это будет достаточно просто.

– Ясно.

Локи усмехнулся: ничего-то ей не ясно, но спрашивать дальше Лия не хочет, обиделась.

– Я уеду. Завтра. На пару дней. – Гера будет в Москве, им действительно нужно обсудить пару вопросов.

– Куда?

– Потом расскажу. Я вернусь, не волнуйся.

– Я и не волнуюсь. Все. Спокойной ночи.

А вот теперь она обиделась по-настоящему. Жаль.

Локи сам не заметил, как заснул. Провалился в мягкую бездну, совсем как дома, только там он мог спать так крепко и без снов.

Маска Жадности (Продолжение)

Доктор был очень молод. С одной стороны, хорошо, такие ни клиентуры солидной, ни ставки не имеют, за гроши работают. С другой стороны – от молодых сейчас не знаешь, чего и ожидать, ни тебе понятий, ни уважения к старшим. Вот и этот, щегол желторотый, хмурится, глазки сверкают, что твои алмазы, гневом праведным преисполнен. Ну ничего, видали мы таких праведных и гневливых, как-нибудь управимся.

– Добрый день. – Степан Афанасьевич согнулся в поклоне. Ничего, спина не поломается, зато со стороны… Степан очень хорошо знал, как он выглядит со стороны: старый, очень больной человек в старом больном доме. Костюм у него бедненький, сам он худенький, почище сироток этих несчастный весь такой.

– Добрый. – Голос у доктора оказался мягким, что твой бархат. Однажды дамы из Попечительского комитета привезли в приют старые вещи для бедных сироток, там было красивое платье из удивительно мягкой, приятной на ощупь ткани. Степан сам решил, что это бархат, когда продавал платье, неплохие деньги он тогда выручил. Так вот, этот голос был удивительно похож на ту мягкую, ласковую, словно собачий язык, ткань.

– Как мальчишечка? – Не то чтобы Степана действительно интересовало состояние этого, как там его? Кирилла, что ли? Но пущай доктор видит, что директор беспокоится о своих подопечных.

– Умер.

– Жалость-то какая! – Вот теперь Степан искренне огорчился: пропали ежемесячные три рубля восемьдесят копеек. Это ж почти сорок шесть рублей убытку в год! Он даже разволновался от такой неприятной новости, убытков Степан не любил.

– Отмаялся, бедняжка. Мы так старались, так старались, а он…

– Поговорить бы, – прервал его излияния доктор.

– Можно и поговорить. Вас как зовут?

– Георгием нарекли.

– А по батюшке?

– Молод я еще, – усмехнулся доктор, – чтобы вы меня по батюшке величали.

Мысленно Степан с ним согласился. Куда такого юного, да со всем почтением, не дорос еще.

– А меня… – начал директор.

– Степан Афанасьевич, – прервал его Георгий, – разговор у нас с вами серьезный будет. Очень серьезный. И лучше, чтобы его никто посторонний не услыхал.

«Все ясно, – печально подумал директор, – и этот на взятку набивается, да так нагло! Вот молодежь пошла, никаких понятий, никакой обходительности!» Пришлось приглашать нахала в кабинет. Как он и предполагал, доктор, оглядевшись по сторонам, многозначительно фыркнул.

– А я смотрю, тут у вас вполне… – Не спрашивая разрешения, Георгий уселся прямо на стол, Степан Афанасьевич с трудом сдержал подступившее раздражение. Он никогда не позволял себе, да что там – себе, никому из своих близких или подопечных обращаться с мебелью так непочтительно. Она ведь денег стоит, между прочим.

– Степан Афанасьевич, если бы на вашем месте сидел другой человек, в данной ситуации я стал бы разговаривать не с ним, а с начальником полиции. То, что происходит в интернате – возмутительно! Ребенок умер…

– Все дети умирают, – перебил директор, – хилые пошли, слабенькие, чуть ветер подует, и они уже болеют.

– Значит, виноват ветер?

– А что же еще? – Степан Афанасьевич воспрял духом: доктор-то еще молодой, неопытный, такого вокруг пальца обвести – раз плюнуть.

– Например, – Георгий не повышал голоса, но странным образом его было слышно в каждом закоулочке кабинета, слишком хорошо слышно, – то, что дети недоедают. Я видел их завтрак и, извините за выражение, обед. Нормальный человек на таком рационе долго не протянет.

– Так то ж дети, им много не надо…

– Или холод. – Врач не обратил внимания на слабый писк Степана. – Апрель месяц, только-только снег сходит, а у вас уже не топят. Нормальной одежды у детей нет, а холод здесь такой, что в леднике, и в том теплее будет. Что вы на это ответите?

– Весна, – пролепетал директор, – солнышко, торжество природы…

– Торжество… Или вот еще что: я точно знаю, что, кроме всего прочего, вы еще и принуждаете детей работать!

– Исключительно в воспитательных целях, чтобы профессию им в руки дать!

– По двенадцать-четырнадцать часов в сутки? Прибавьте к этому регулярные побои. Неудивительно, что они у вас умирают. Я повторяю, с подобной информацией мне следовало бы отправиться в жандармерию или, на худой конец, в Попечительский совет, а не с вами беседы беседовать!

Степан Афанасьевич мысленно вздохнул, так и есть, деньги вымогает, ну ладно, пусть, лишь бы рот не разевал.

– Сколько? – Пусть сам свою сумму назовет, а там мы увидим, что ты за пташка. Может, такой не грех и крылья подрезать?

– Что – «сколько»?

– Сколько вы хотите за молчание?

Георгий поднялся со стола, медленно, будто медведь-шатун, выбирающийся из берлоги. Степан попятился.

– Вы не поняли. Мне не нужны деньги. Мне нужно, чтобы вы все это прекратили! Чтобы вы перестали их обворовывать! У них и так ничего нет! Знаете, отчего этот малыш умер? Он так хотел есть, что начал обгрызать кору с деревьев! Если бы вы позвали меня вчера, его еще можно было бы спасти. Но нет, вам ведь денег жалко! Так ведь?

Так, подумал Степан Афанасьевич, совершенно верно, ему жалко денег, тех самых денег, которые пришлось бы потратить сначала на врача, потом на всякие там порошки и микстуры. Одним меньше, одним больше – все равно каждый год новых привозят.

– Если ты денег не хочешь, чего тебе надо?

– Чтобы вы поняли! – горячо воскликнул Георгий.

– Понял? А ты сам-то понимаешь, что говоришь? Знаешь, какой у мне оклад? Сущие копейки, даже сказать совестно! А у меня, между прочим, жена есть и дочка, девица на выданье, а ей наряды всякие нужны. Приданое, опять же. Думаешь, для себя все коплю? Так оно мне не надо, для ребенка единственного, любимого, стараюсь, чтобы все, как у людей, было! – Степан Афанасьевич сам почти поверил в свои слова, настолько у него это искренне и жалобно получилось. Правильно, тех, кто от денег отказывается, жалостью брать нужно, особливо таких вот идеалистов, как этот докторишка.

– Не надо мне приданого, – неожиданно улыбнулся Георгий. – Я Наташеньку и без приданого возьму, и деньги ваши нам не нужны, сами проживем.

Что он такое говорит? Степан враз онемел. Какую Наташеньку он без приданого взять готов? Его Наташку, дочку родную? Это что ж такое получается?! Сговорились за спиной у батьки и уже под венец собрались? Не бывать такому! У него, между прочим, для Наташки жених уже имеется – солидный. Петр Григорьевич не то что от приданого отказался – две тысячи рублей обещал, коли Наташка с ним под венец пойти согласится. А что, она девка в самом соку, хорошо, не в мать пошла, красавица. И согласится! А если упрямиться вздумает, у него разговор короткий, ремень в руку, и будет как шелковая.

– Я уже давно вам сказать собирался, но все как-то случая не выпадало. – Георгий совершенно не замечал реакции директора. – Мы свадьбу в июне планируем. Все за мой счет, даже не возражайте. В воскресенье я, раз уж разговор зашел, сватов пришлю, чтобы все чин чином.

Сватов он пришлет! Видали наглость? Да ноги его на пороге боле не будет!

– Ты! – Наконец, Степана Афанасьевича прорвало. – Щенок! Да что ты о себе возомнил! Свадьба?! Не будет никакой свадьбы! Убирайся, немедленно!

– Свадьба будет, – спокойно ответил Георгий. – Мы уже все решили.

– Решили они! Нет моего согласия на это!

– Нет, и не надо. Времена теперь не те, а на вашем месте я бы задумался. Я ведь могу и забыть, что вы – мой будущий тесть, в полицию пойти или еще куда. Рассказать, какие дела в приюте творятся. И сколько вы на свой счет сиротских копеек положили…

– Шантажируешь?

– Предупреждаю.

– Хорошо, будь по-твоему. – Степан умел проигрывать. Пусть он забирает Наташку, а там посмотрим. Двух тысяч, конечно, жалко, но, если он лишится места, будет гораздо хуже.

– И вот еще что… Мне Наталья говорила, будто у вас одна вещь имеется… Интересная… – Он посмотрел прямо в глаза директору. А тот почувствовал, как холодеет сердце. Проболталась! Проклятая безмозглая баба проболталась, и сейчас этот молодой да ранний заберет главное сокровище Степана Афанасьевича, единственное его наследие. Еще папенька его, будь он неладен, любил приговаривать: «Слушай маску, сынок, она плохого не посоветует». Как к нему, пьянице и дебоширу, попало это чудо, Степан не знал и знать не хотел, просто берег отцовский подарок. Странное дело: стоило только примерить маску, и в голове враз все прояснялось – и мысли дельные появлялись, как сэкономить, где и как это увести, переписать… Замечательная маска! А теперь ее хотят отнять.

– Мне нужна эта маска, – подтвердил его догадку Георгий. – Я готов заплатить столько, сколько скажете.

– Она не продается. – Отрицать и притворяться, что ни о какой маске он и слыхал не слыхивал, бесполезно. Этот докторишка чует ее дух, как хорошая гончая – свежий олений след.

– Пять тысяч.

– Нет.

– Десять.

– Нет!

– Двадцать. – Георгий повышал цену спокойно, словно в запасе у него был как минимум миллион. А то и не один.

– Нет. Она не продается. Даже за миллион. – Представив на мгновение этакую кучу денег, Степан было дрогнул, но тут же одернул себя. Без маски, без своего талисмана он – никто. И сколько бы денег у него ни было, он погибнет. С маской расставаться никак нельзя.

– Тогда подарите, на свадьбу. Степан Афанасьевич, я все равно ее добуду, неважно, каким путем. Эта вещь чересчур опасна, чтобы оставлять ее в мире, ее нужно уничтожить. Маску сделал мой дед, ее и еще четыре, именно он выпустил зло в этот мир, и он же завещал своим потомкам его уничтожить. К сожалению, у моего отца не хватило времени, он рано умер. Но мы с братом все помним и ищем. Поэтому, поверьте, у вас нет выбора. Лучше возьмите деньги. Сами назовите сумму.

– Хорошо. – Неожиданно Степан Афанасьевич понял, ЧТО нужно делать. Так он решит все проблемы сразу. – Сто тысяч рублей.

– Согласен. – Георгий и не думал торговаться. – Она здесь?

– Здесь, здесь. Сейчас принесу.

– А деньги?

– Я вам верю, как будущему родственнику.

Выпускать его из кабинета нельзя. Мало ли, что и кому он расскажет, пусть уж здесь умрет, в его, Степана, владениях.

Он вышел и почти сразу же вернулся.

– Вот она, – не без душевного трепета директор передал Георгию маску.

Серая, некрасивая, изготовлена из непонятного материала, не то дерево, не то крашеная кожа, которая со временем приобрела твердость дерева. Да и сама маска – не пойми что, словно морда диковинного зверя: то ли свинья, то ли крыса, то ли бык, то ли волк, а кое-где и человеческие черты проскальзывают. А еще маска пахла, удивительно, неописуемо: от нее исходил и тонкий аромат свежих купюр с их шершавой ломкой бумагой и свежей краской, и тяжелый запах золотых монет, старых, как сам благородный металл. Они так и встают перед глазами: блестящие кругляши, затертые шестигранники, полупрозрачные лепестки, ровные брусочки… и лица давно умерших королей и правителей, о которых теперь помнят лишь историки и отчеканенные в их честь деньги. Эта невзрачная странная маска источала дух денег, дух богатства и власти. Золотой демон. Ну как можно ее отдать?

Никак.

Рука судорожно сжала рукоятку пистолета. Грянул выстрел. Громко. Слишком громко. Но ничего, главное, ЭТОТ упал, пальцы его разжались, и маска выкатилась. Все. Теперь – все. Георгий пытался что-то сказать, но не успел… Так и умер с открытым ртом.

– Степанушко! – В кабинет влетела Зинаида и, увидав тело на полу, заголосила, глупая корова.

– Заткнись!

Зинаида не слышала его. Запрокинула свое блинообразное лицо к потолку и завыла, словно тоскующая волчица, нудно, протяжно, на одной ноте. Степан, не выдержав, ударил ее.

– Заткнись, кому я сказал!

Она замолчала, захлебнувшись собственным криком, захлопала водянистыми коровьими глазами.

– Пшла вон отсюдова!

– Степанушко! – Страх придал жене сил. – Что ж ты наделал?! Что ж теперь будет! – Толстые пальцы теребили край засаленного передника.

– Ничего не будет, понятно?! Ничего не произошло! Врач не пришел! Ты его не видела! Ты вообще ничего не видела! Иначе… – Степан Афанасьевич глазами указал на тело.

Зинаида тихонечко всхлипнула и крепко закусила губу, чтобы не разрыдаться в голос. Испугалась, это хорошо, будет молчать и слушаться.

– Теперь иди к детям. А я тут пока… Уберусь. Видишь, беспорядок какой, – Степан захихикал. Мысль, что противный доктор, который вымогал у него взятку и, страшно даже подумать, собирался его обворовать… а чем, как не воровством можно назвать стремление наглого мальчишки отобрать у него, у Степана, самое дорогое? – так вот, мысль о том, что его враг в данный момент – всего лишь куча мусора, которую необходимо просто срочно убрать, доставила ему непередаваемое наслаждение. Великолепно!

Тело Степан Афанасьевич вынес в подвал. В старом доме, где располагался приют, были замечательные подвалы, глубокие и холодные. Там его никто не найдет. Кстати, в кошельке доктора обнаружилось ни много, ни мало, а почти тысяча рублей. Кто бы мог подумать, а с виду такой голодранец!

Дома Степан Афанасьевич первым делом проучил дочку, которая слишком много о себе возомнила! Накликала неприятности на голову любимого батюшки, связалась невесть с кем! Наташка верещала и закрывала лицо руками. Ничего, пущай привыкает, до этого дня Степан Афанасьевич дочку не трогал, уж больно она тонкая была, вот он и опасался пришибить ее ненароком, да и Зинки хватало. Но отныне все будет по-другому, пора этим дурам уяснить, кто в доме хозяин!

Зинаиде тоже досталось – полезла за дочку заступаться, а это уже, почитай, прямой бунт. Да кто она такая, чтобы бунтовать? Зинка быстро все уразумела. Наташку, чтобы закрепить урок, Степан Афанасьевич запер на чердаке, посидит, подумает, глядишь, и образумится. Зинаида тенью шмыгала по квартире, стараясь не попадаться лишний раз на глаза разгневанному мужу. Степан задремал с приятной мыслью, что день удался.

Проснулся он от резкого тычка в бок: над кроватью нависал человек. В руке незнакомец сжимал пистолет.

– Ты… – Степан Афанасьевич зачарованно следил за тем, как черное дуло приближается к его виску.

– Зачем ты убил моего брата? – спросил человек.

– Он вор! – нервно взвизгнул директор.

– Он хотел тебе помочь. Спасти твою душу.

– Вор! Он хотел украсть ее! Отобрать!

– И ты убил его из-за какой-то маски?

– Она… – Степан Афанасьевич нервно сглотнул слюну, соображая, как объяснить словами то, что он чувствовал. – Она – особенная.

– Такая особенная, что стоит человеческой жизни?

– Да! – Стоит, еще как стоит. И, если надо, то и не одной. Все, что угодно, лишь бы не расставаться…

– Знаешь, – незнакомец присел на корточки рядом с кроватью, – мне жаль тебя. Искренне жаль… Но не беспокойся, о твоей семье я позабочусь… Честное слово даю в том.

Это – все… Степан Афанасьевич зажмурился. Страшно! Последнее, что услышал директор сиротского приюта, было совершенно не похоже на выстрел: шелест купюр, веселый звон полновесных золотых монет, тоненькое дребезжание меди и тихий голос неведомого зверя, не то волка, не то свиньи, не то человека. Оно прощалось.

Маска сгорела. Огонь долго не решался прикасаться к шершавой коже цвета пыли: горячие искры падали на нее и с возмущенным шипением гасли, но с каждой минутой их становилось все больше. И наконец, яркая вспышка, неприятный запах горелой кожи и краски. Все. В камине остался горячий черный комок странной формы.

Минус один. Осталось четыре. Три – и Король крыс. Отец не смог…

Отец. Он всю жизнь был одержим мыслью найти Короля крыс и уничтожить маски. Отомстить. Но что мог сделать простой ремесленник, когда в деле были замешаны аристократы? Ничего: у отца не было ни денег, ни титула, поэтому он и уехал в Америку, в страну, где каждый мог ухватить удачу за хвост, а золотых жил было больше, чем людей. И по странной прихоти судьбы ему повезло, он разбогател. Мало кто знал, чего ему это стоило. В сорок пять лет – полный старик, седой, с выпавшими от цинги зубами, с руками, в чьих суставах навеки поселился артрит, подарок земли, мороза и ветра; с прокуренными туберкулезными легкими и жаждой мести, которая со временем только усилилась. Отец часто рассказывал о масках, описывал каждую так, словно ему самому доводилось держать их в руках. А ведь он никогда их не видел. Дедовы эскизы, неизвестным образом уцелевшие в том пожаре, и несколько слов умирающего, вот и все. Отец говорил, будто маски приходят к нему во сне. Издеваются. Зовут его ломкими голосами по имени, уговаривают отступить.

Он стал миллионером, этот странный русский с горящими глазами и ослиным упрямством. Владельцем нескольких приисков, парочки салунов, судоходной компании, бездомным миллионером. У отца действительно не было собственного дома, до самой своей смерти он жил в одном из своих салунов, в окружении вечно пьяных старателей – везучих и не слишком, проституток и собственных кошмаров. Возможно, если бы их с Горей мать была жива, все повернулось бы по-другому, уж она-то сумела бы вылечить его болезнь, ведь Маленькая лань была колдуньей, самой настоящей индейской колдуньей. Но она умерла, еще когда они жили в продуваемом всеми ветрами вигваме – строить хижину отец не желал. Время. Оно подгоняло. Найти золото, вернуться и отомстить, и неважно, что рядом замерзают жена и двое детей.

Йен смутно помнил то время: в основном зверский холод, продирающий до костей, едкий дым костра, заунывную песню, похожую на плач волчьего вожака, призывающего стаю, и мерный клекот горной речки. Она была далеко, но все равно, шум воды, царапающей красноватые камни, доносился и до их жилища. А потом мать умерла, и сразу, как-то внезапно, закончилось детство.

Золото они нашли. Через пять лет, пять долгих лет. Йен ненавидел каждый из этих дней. Безумный отец, беспомощный младший брат – и смерть, спокойная и неторопливая, словно гриф. Падальщики постоянно кружились рядом: четвероногие, крылатые, двуногие. Даже их нищий вигвам мог стать добычей. Пять лет. А потом они переехали в город, работать стали другие, другие жили в кожаных шатрах, спали на холодной земле и жрали сухое безвкусное мясо. Другие. А отец начал собираться в Россию. Цель была близка, на расстоянии вытянутой руки, или, лучше сказать, локтя. Собственного локтя – близко, а не укусишь. Рак легких. Доктор, поставивший этот диагноз, краснел и извинялся, словно он был виноват, что в изможденном теле новоиспеченного русского миллионера больше не осталось жизни и сил, чтобы бороться. А отец только улыбнулся, как один из демонов, о которых рассказывала мать: худой, лохматый, беззубый, с горящими глазами. Улыбнулся и сказал: «Значит, не судьба».

Именно в тот день отец вспомнил о том, что у него есть сыновья: Георгий и он, Ян – Йен, если на американский манер, – которым можно доверить дело. Теперь каждый день отец рассказывал одну и ту же историю: о том, как однажды, в рябиновую ночь, один Мастер продал душу посланнику дьявола, как зло постучалось в этот мир. Бедный Горька, он так верил, так любил отца, именно он настоял на приезде в эту дикую страну… Выполнить волю отца, найти проклятые маски… Как их найдешь, когда прошло больше двадцати лет? Но, видимо, отец был прав, зло само отыскало их. Случай. Если бы это действительно был всего лишь случай! Маска убила его брата.

Йен сперва не поверил, когда эта грязная, до полусмерти перепуганная девчонка, на которой Горька собирался жениться, постучала в дверь их дома. Постучала… Она едва не снесла с петель двери, подняв на ноги всю прислугу. Заявила, будто ее отец убил Георгия из-за маски. Она не могла прийти раньше, потому что ее заперли. Не только заперли: Йен машинально отметил лиловые пятна синяков на ее тонких руках и жуткого вида кровоподтек на худеньком личике. Насилу он успокоил девушку, наверное, и не поверил бы ей, настолько дико звучал ее рассказ, если бы Наташа (Натали# на американский манер) не показала ему ЭТО. Маска. Эта чертова маска действительно существовала! Девушка лепетала что-то – вроде того, что она украла маску из кабинета отца. А Йен не мог оторвать взгляд от маски. Если ее действительно сделал его дед, тогда Йен может гордиться – дед был поистине гениальным мастером, Мастером с большой буквы. Возможно, байка о посланце дьявола – не такая уж и байка, тем более, что Горька мертв.

Йен сделал единственное, что он еще мог: найти и отомстить. За деда, погибшего в огне, за отца, сгоревшего на холоде, за Георгия, единственного дорогого Яну человека, за собственную боль и разливающуюся внутри пустоту.

Его не нашли. Подумаешь, директор приюта, не такая уж важная персона, чтобы искать его убийцу. Старик был хорошо известен своим скупердяйством и жестокостью, вот и решили, что кто-то из его нынешних или бывших питомцев отомстил ему. Зинаида молчала. Хорошая женщина, очень добрая, и поет так… Та же тоска и вечная женская боль за беспокойное мужское племя, что и в песне Маленькой Лани. Эта русская относилась к Йену как к собственному сыну. А Наташа… Из них с Георгием получилась бы замечательная пара но– не сложилось. Брата пришлось похоронить здесь, много денег ушло, чтобы все сделать тихо. Больше Яна в этой стране ничто не держало. Или держало? Другие маски? Он не собирался охотиться за ними. Он расскажет о масках своим детям, и пусть они сами решают.

Ян остался в России, здесь тоже можно было делать бизнес. Да и Америка – совсем не та страна, куда можно было бы переселить нежную русскую жену, там Наташа будет чувствовать себя одинокой. Произошло чудо, да – она его полюбила…

Ян умер в 1914 году, пережив жену на пять лет. Он стал жертвой тифа, подхватив его во время визита на одну из своих русских фабрик. Сын Яна, Алексей, был слишком мал, чтобы справиться с доставшимся ему состоянием. В результате махинаций одного из управляющих, семилетний мальчик быстро оказался в одном из многочисленных сиротских приютов. Единственное, что он запомнил о прежней жизни, так это рассказ о Мастере, продавшем душу дьяволу, и о масках, которые во что бы то ни стало необходимо уничтожить.