Часть II
Беловодск
В самолете Старыгину удалось немного поспать. Вначале он пытался выработать хоть какой-то план действий, даже достал блокнот с ручкой, чтобы набросать кое-что на бумаге, но буквы стали расплываться перед глазами, и он заснул крепко и без сновидений. Проснувшись, он решил положиться на счастливый случай и на книгу, которая, надо думать, даст ему указания, в каком направлении двигаться дальше. Пока же следовало побывать дома.
Родной город Санкт-Петербург, как водится, встретил Старыгина тягучим унылым дождем, словно стоял не конец апреля, а самая настоящая глухая и унылая осень. Старыгин, однако, ничуть не расстроился по этому поводу, потому что досыта напитался солнечными лучами в Испании, и еще потому, что у него имелись куда более серьезные причины для переживаний.
Мысленно напевая старую советскую песенку: «Не изменяя веселой традиции, дождиком встретил меня Ленинград, мокнут прохожие, мокнет милиция, мокнут которое лето подряд…», Старыгин открыл дверь своим ключом и прошел в прихожую, нарочно громко топая. Ему хотелось, чтобы кот Василий устроил ему пышную встречу.
Когда человек одинок, он очень ценит внимание и заботу. И хоть Дмитрий Алексеевич был одинок не по состоянию души и не по стечению обстоятельств, а выбрал такую жизнь совершенно сознательно и устроил ее по своему вкусу, все же ему хотелось иногда, чтобы при его неожиданном появлении кто-нибудь радостно всплескивал руками, смеялся, бросался на шею с поцелуями, говорил, что устал ждать и соскучился ужасно. Кот Василий, разумеется, ничего такого никогда не делал, но при желании мог украсить момент их встречи.
Бывали случаи, когда кот встречал вернувшегося хозяина, сидя на коврике у двери, и тут же начинал сердито выговаривать ему, что котов нельзя надолго оставлять одних, это плохо отражается на их характере и внешности. В доказательство своих слов кот тут же начинал усиленно линять на хозяйский костюм и всю окружающую мягкую мебель, после чего милостиво принимал порцию извинений, и с этого момента встречу можно было считать завершенной.
Иногда Василий неторопливо выплывал в прихожую, держа рыжий, как факел, хвост трубой, глядя на хозяина с легким презрением и ехидно вопрошая выразительными желто-зелеными глазами – где тот так долго пропадал, нагулялся ли, и собирается ли приступать к своим непосредственным обязанностям, как-то: ласковое почесывание кота за ушами, совместный просмотр некоторых интересующих кота телевизионных программ и прогревание постели собственным телом перед отходом кота ко сну.
Дмитрий Алексеевич был рад и такой встрече.
Иногда кот возлежал на диване в гостиной. Вычислив, что это было самое любимое место Василия, Старыгин, отчаявшись отчистить диван, покрыл его рыжим пледом: таким образом, рыжая шерсть, в изобилии оседавшая вокруг, становилась незаметной.
В таких случаях следовало наплевать на шерсть и бросаться на диван рядом с котом в чем есть, даже если на хозяине был выходной костюм или, тем паче, взятый напрокат дорогущий смокинг (Дмитрий Алексеевич Старыгин был не любитель посещать всевозможные приемы, рауты и суаре, однако он все же служил в одном из крупнейших музеев мира, и иногда положение обязывало).
Сегодня, однако, торжественной встречи не предполагалось. Кот Василий пред светлые очи хозяина не явился, хотя прекрасно слышал его шаги в прихожей. Да что там, рыжий прохиндей отлично слышал шум лифта и звуки открываемого замка, и вообще, почувствовал приход хозяина заранее. Кот просто капризничал.
Дмитрий Алексеевич вздохнул, переобул тапочки и отправился искать кота по квартире. Надо сказать, что дело ему предстояло нелегкое, поскольку квартира была заставлена всевозможной антикварной мебелью. Как уже говорилось, Старыгин выбрал профессию и образ жизни соответственно собственным вкусам. В вопросах обстановки кот вкусы хозяина уважал. Он с неослабевающим упорством точил когти об антикварные столики и стулья, драл обивку на диванах стиля жакоб, царапал дорогие гобелены и висел на тяжелых портьерах, несмотря на то, что ему это строжайше запрещалось.
Дмитрий Алексеевич прежде всего поискал Василия в гостиной. Рыжий плед валялся на диване неопрятным комом, и Старыгин схватил его в надежде ощутить увесистую тушу любимого кота. Однако там никого не было. Старыгин стряхнул плед и аккуратно расстелил его, убедившись, что кот на любимом лежбище отсутствует.
Старыгин поискал еще некоторое время под кроватью, по шкафам и за тумбой письменного стола, где у кота было укрытие на специально положенном туда матрасике, сшитом соседкой по доброте душевной. Поиски его не увенчались успехом, призывы к коту прекратить безобразничать и выйти из закутка – тоже. Дмитрий Алексеевич наведался к старушке-соседке, узнал от нее, что кот еще утром находился в квартире в полном здравии, сытый и умытый, и успокоился.
– Ну и пожалуйста, – громко произнес он, стоя посреди гостиной, – можешь дуться сколько хочешь, мне некогда с тобой возиться!
После чего хозяин принял душ, побрился, переоделся и отправился в Эрмитаж, прикидывая на ходу, как бы выбить командировку в Беловодск. Но прежде следовало выяснить, что это за город и указан ли он на карте.
Дождь кончился, по небу брели усталые серые тучи, как солдаты, отставшие от основных сил армии. Нева смотрела неприветливо, хмуро пошевеливая свинцовыми волнами, солнце как будто забыло, что на дворе весна, и не спешило прогреть своими лучами гранитную набережную и комплекс зданий удивительной красоты – Государственный Эрмитаж.
Старыгин прошел через служебный вход и прежде всего поднялся в библиотеку. Там он попросил огромный атлас и выяснил, что город Беловодск – очень маленький населенный пункт, и находится он в ста пятидесяти километрах от довольно крупного областного центра – Кумуса.
Об этом городе Старыгин знал, что в тамошнем музее есть замечательная коллекция живописи, собранная сложным и, можно сказать, случайным путем. Имело смысл попробовать выбить командировку в Кумусский музей, а уж оттуда своим ходом добраться до Беловодска. Если же это не удастся, то следует срочно оформить отпуск и лететь в Кумус как частное лицо, но так будет труднее.
Дмитрий Алексеевич Старыгин много путешествовал по Европе и другим континентам, частые визиты его объяснялись в основном служебной необходимостью, в России же он не бывал дальше Уральских гор – несколько лет назад был гостем на симпозиуме в Екатеринбурге. Поэтому предпочтительнее лететь в такую даль по службе – все же коллеги встретят, не дадут пропасть и подскажут в случае чего, куда ему податься.
Сделав беззаботное выражение лица, Дмитрий Алексеевич вошел в кабинет заведующего отделом западноевропейской живописи Александра Николаевича Лютостанского и застал его в отвратительнейшем настроении. Милейший Александр Николаевич был сердит. Он бегал по кабинету и даже пытался топать ногами, пребывая в крайней степени раздражения. Получалось это у него плохо и как-то неубедительно – по причине врожденной интеллигентности и мягкого характера.
– Александр Николаич, дорогой! – удивился Старыгин. – Что это вы в таком смятении? Случилось что-нибудь?
Лютостанский был хорошим человеком и знающим специалистом, Старыгина он уважал как отличного реставратора и нежно любил после того случая, когда из Эрмитажа похитили произведение великого Леонардо, несравненную «Мадонну Литта». Не кто иной, как Старыгин, сумел ее вернуть, и за это Лютостанский, по его же собственным словам, будет благодарен Дмитрию Алексеевичу всю свою жизнь.
– А, Дима, – слегка оживился Лютостанский, – вернулись… Как там конгресс? Безобразие, ну это просто безобразие!
Старыгин поднял брови, еще больше удивившись, и увидел в самом углу съежившуюся фигурку. Девчушка сидела на самом кончике стула и смотрела на Лютостанского испуганными глазами. На вид ей было лет пятнадцать, и Старыгин в недоумении подумал, как она оказалась в кабинете и в чем провинилась, если старикан так рассердился. В залах музея нахулиганила, что ли? Так отчего ее привели к самому заведующему отделом?
Дмитрий Алексеевич подвинул кресло, так, чтобы оказаться между девчушкой и разъяренным Лютостанским – кто знает, еще набросится на нее, уж очень он сердит. При ближайшем рассмотрении стало видно, что девушке все же не пятнадцать, а побольше, однако выглядела она по-прежнему испуганной, была бледна и кусала губы, чтобы не разреветься.
Лютостанский перехватил его взгляд.
– Вот, полюбуйтесь, Дмитрий Алексеевич, на это чудо! – устало сказал он и сел в кресло, вытерев платком пот со лба. – Прислали из реставрационного училища, и сразу же начинаются капризы! Да вы хоть понимаете, как вам повезло, что вы попали в Эрмитаж?
Тут он заметил, что девчонка его не слушает. Она привстала с кресла и загляделась на Старыгина. Глаза ее засияли, щеки разрумянились, и даже испуг куда-то пропал.
– Вы… вы – тот самый? – она молитвенно сложила руки. – Знаменитый?..
– Что вы имеете в виду? – реставратор несколько растерялся от такого экстаза.
Девчонка глядела на него, как на икону, и только шевелила губами, не в силах вымолвить ни слова.
– Что вы хотите узнать? – ворчливо напомнил о себе Лютостанский. – Да, перед вами – Дмитрий Алексеевич Старыгин, не киноактер, не рок-звезда и не телеведущий, а талантливый реставратор с мировым именем, широко известный в специфических кругах. Неужели вам о чем-то говорит это имя?
Девчонка просигналила глазами, что да, говорит, и очень многое. Какой человек не будет растроган, увидев такое искреннее восхищение?
– У вас проблемы? – спросил, улыбаясь, Старыгин. – Чем я могу вам помочь?
– И не говорите, Дима, это просто безобразие! – Лютостанский снова начал метать громы и молнии. – Вы только подумайте! Первый день на работе – и уже отказывается выполнить задание!
– Что же вы так, девушка? – Старыгин решил подыграть Лютостанскому. – С начальством ссориться нельзя, тем более в самый первый день. Как себя зарекомендуете, так и будут к вам дальше относиться…
Девчонка стушевалась и глядела теперь жалобно, губы ее дрожали.
– Да что случилось-то? – не выдержал Старыгин.
– Вот, понимаете, посылаю ее в командировку в Кумус, а она – ни в какую!
– В Кумус?! – Дмитрий Алексеевич подумал, что он ослышался. – Неужели в Кумус?
– Да вот, там такая история… Звонили, просили прислать эксперта – нашли, видите ли, в запасниках Боттичелли!
– Боттичелли? – Старыгин рассмеялся. – Так уж сразу и Боттичелли!
– Ну, разумеется, никакой это не Боттичелли! – Лютостанский досадливо махнул рукой. – Это они явно погорячились. Откуда в Кумусе Боттичелли взяться? Там дама музейная, Вероника Васильевна Коробова, от волнения просто говорить не может, одни охи да вздохи! Но специалист все-таки говорит – похоже на позднего Боттичелли.
Еще бы, подумал Старыгин, раннего Боттичелли ни с кем не спутаешь. Эти неземные лица, эти легкие, летящие фигуры… Старыгин до сих пор помнит, какой восторг охватил его, когда он впервые увидел великие картины Сандро Боттичелли во Флоренции, в музее Уффици – «Весну», «Рождение Венеры». Потом художник проникся идеями сумасшедшего монаха Савонаролы, который за короткое время сумел внушить жителям Флоренции, что все прекрасное – это наваждение дьявола, и они сжигали на площадях картины, книги и дорогую красивую одежду, разбивали молотком мраморные статуи и витражи.
Боттичелли собственными руками сжег некоторые свои картины. Поздний Боттичелли уже не производит такого впечатления, работы эти гораздо слабее, словно в тех кострах на площади Сеньории сгорела вместе с картинами часть его души.
– Так что не думаю, что это Боттичелли, – продолжал Лютостанский. – Но, возможно, какой-нибудь второстепенный художник того же времени – Пьеро ди Козимо, Мариотто Альбертинелли, Филиппино Липпи… Но, конечно, это тоже важно, картина одного из этих художников может стать украшением любого музея. А мне, как на грех, некого послать, кроме… – он махнул рукой в сторону девушки, которая совсем приуныла.
– Но я не могу… – прошептала она.
– Разумеется, голубушка, вы не сможете качественно провести полноценную экспертизу! – загремел Лютостанский. – Вам еще учиться и учиться! Да я бы никогда не доверил такое важное дело какой-то… – он опомнился и прикусил губу, потому что с его языка так и рвались нелицеприятные выражения. Старыгин укоризненно покачал головой – все же нехорошо так резко, перед дамой-то.
– Ну что тут такого сложного? – Лютостанский сбавил тон, теперь он говорил едва ли не просяще. – Прилетите, вас там встретят, покажут картину, вы возьмете пробу дерева и краски. Да, еще сфотографируете картину во всех ракурсах, в обычном и ультрафиолетовом освещении. Да они это и сами сделают. Ваше дело – привезти сюда образцы. Казалось бы – проще простого, и делать-то ничего не надо, и ответственности никакой, а она упрямится!
Старыгин не верил своим ушам. Только что, буквально полчаса тому назад, он мучительно думал, каким образом попасть в Кумус, а оттуда в Беловодск – и вот, пожалуйста, как по заказу, им понадобился эксперт! Случайное совпадение, что именно в это время в Кумусском музее отыскали ценную картину и требуется атрибуция? Или это действует книга?
– Ну и кавардак творится у них в музее! – с сердцем произнес Старыгин. – Такую картину умудрились в запасниках потерять на столько лет! Впрочем, не нам говорить…
Лютостанский скорбно кивнул. От этого настроение его только ухудшилось, и он грозно взглянул на девушку, сжавшуюся уже до размеров новорожденного мышонка.
– Но я… я не могу лететь… – пролепетала она дрожащими губами и часто-часто заморгала, чтобы остановить слезы, появившиеся на длинных ресницах.
– Почему это, интересно знать? – спросил Лютостанский. – Назовите мне причину!
– Меня муж не пускает…
– Муж?! – хором изумились Старыгин и Лютостанский.
Вместо ответа девушка вытянула правую руку: на пальце блеснул ободок обручального кольца.
– И кто же такой этот строгий муж? – грозно вопросило начальство. – Арабский шейх? Турецкий султан? Синяя Борода, наконец?
– Петя… – всхлипнула девушка.
Слезы не хотели оставаться на ресницах и потекли по ее щекам. Старыгин отвернулся, чтобы не расстраиваться и не портить Лютостанскому воспитательный процесс.
– Какой, однако, строгий Петя… – протянул Александр Николаевич удивленно.
– Он не строгий, – прорыдала девушка, – просто он… просто я… беременная-а! И он бои-ится! И я бою-усь!
– Голубушка! – Лютостанский всполошился. – Ну что же вы сразу-то не сказали! Что же вы целый час мне голову-то морочите? Ну-ну, хватит плакать, никуда я вас не пошлю, и правда, как бы чего не вышло! Сидите тут спокойненько, на картины смотрите, говорят, это полезно… Только на старых мастеров, авангард я вам не рекомендую.
Он достал из кармана носовой платок и пытался вытереть девчонке слезы.
– А как же картина? – прерывистым голосом сказала девушка, успокаиваясь. – Боттичелли?
– Да уж без вас как-нибудь обойдемся, – с досадой сказал Лютостанский, – ну что делать, кого послать, ума не приложу!
– А давайте я слетаю! – предложил Старыгин, стараясь не показать своей заинтересованности.
– Дима, да вам это совершенно не по рангу! – возразил Лютостанский. – Мало ли что там может быть, возможно, это не то что Боттичелли, а даже и не Филиппино Липпи, вообще кто-то неизвестный… А я буду человека с такой квалификацией в эдакую даль гонять!
– Вот я на месте и посмотрю… – улыбнулся Старыгин и заговорщически подмигнул девушке. – Ну, потрачу дня три, как раз сейчас серьезной работы нету…
Наградой ему был ее благодарный и восхищенный взгляд сквозь высыхающие слезы.
Старыгин спустился по трапу самолета и огляделся.
Вокруг была степь – ровная и бескрайняя, как океан. Только в воздухе пахло не солью и водорослями, как на морском берегу, а полынью, теплой землей и еще чем-то давно забытым. В сотне метров от самолета виднелось здание аэропорта – если, конечно, такое громкое название подходило для бетонной коробки, размерами и формой больше напоминавшей здание железнодорожной кассы на пригородном полустанке. Возле этого шедевра архитектуры паслось несколько грязно-серых овец.
Некоторых пассажиров самолета, спустившихся по трапу вместе со Старыгиным, встречали – двое плотных мордатых мужчин, по виду классических «братков» из середины ревущих девяностых, двинулись навстречу такому же плотному и мордатому типу с плоским кожаным чемоданчиком в руке, видимо, коллеге по бизнесу. Правда, в девяностые годы все трое были бы одеты в пресловутые малиновые пиджаки, и шеи их украшали бы толстые цепи из литого золота, а сейчас они втиснулись в хорошо сшитые итальянские костюмы, и цепей не было, по крайней мере, на виду. Правда, у обоих встречавших на пальцах красовались массивные золотые кольца – видимо, полностью преодолеть тягу к презренному металлу они никак не могли.
В стороне от трапа стоял черный «Мерседес», куда «братки» и усадили своего товарища.
Заглядевшись на «бизнесменов», Старыгин не сразу заметил невысокую женщину средних лет в бесцветной курточке, с бесцветными, коротко остриженными волосами и с бесцветным же лицом, которое нисколько не украшали очки в круглой металлической оправе, неожиданно вошедшие в моду благодаря эпопее о Гарри Поттере. Впрочем, обладательница этих очков вряд ли следила за модой.
Старыгин несколько растерялся, когда эта невзрачная особа подошла к нему и взволнованным голосом спросила:
– Старыгин? Дмитрий Алексеевич?
– Да, это я, – признался он. – А вы, наверное, Вероника Васильевна?
– Значит, это правда? – воскликнула женщина, молитвенно сложив руки.
– Что – правда? – удивился Старыгин.
– Если вы лично прилетели к нам – значит, в Эрмитаже серьезно отнеслись к нашей находке! Значит, вы верите, что это действительно Боттичелли!
– Ну, об этом, конечно, еще рано говорить… – неопределенно протянул Дмитрий Алексеевич. – Я должен провести все положенные исследования… изучить доску, краски… Для начала хотя бы увидеть эту картину.
Конечно, он не мог рассказать этой женщине, хранительнице из провинциального музея, о действительной причине своего появления в их городе. Не мог он также объяснить ей, что командировку ему выписали из-за беременности другого сотрудника. Поэтому Вероника Васильевна осталась при своем убеждении.
Правда, последние слова Старыгина она восприняла по-своему и всплеснула руками:
– Ну да, вы хотите увидеть картину, а я держу вас здесь и отвлекаю своими глупыми разговорами! Поедемте скорее, я взяла машину.
Машина, о которой говорила Вероника Васильевна, оказалась стареньким раздолбанным «уазиком». Старыгин, конечно, не ожидал увидеть сверкающий «Мерседес», как у дружных «братков», но таких антикварных моделей, как этот «УАЗ», ему уже давненько не приходилось видеть, не говоря уже о том, чтобы ездить на них.
Правда, на дороге – если, конечно, это можно было назвать дорогой – шедевр автопрома семидесятых годов показал себя отлично: он подпрыгивал на ухабах, но уверенно приземлялся на все четыре колеса и мчался вперед с приличной скоростью.
Вероника Васильевна сама сидела за рулем и управлялась с «уазиком» с уверенностью опытного шофера.
– Как вы долетели? – вежливо осведомилась она, повернувшись к Старыгину. – Правда, у нас неплохой аэропорт?
– А? М-да… – неуверенно протянул Старыгин, оглядываясь по сторонам.
Появились первые городские строения. Впрочем, городом это можно было назвать только с большой натяжкой: по сторонам от дороги мелькали тут и там беленые глинобитные домишки. Возле этих домов не было ни кустов, ни деревьев – должно быть, местные жители, прирожденные кочевники, никак не могли приучиться к оседлой жизни.
Зато возле домов паслись овцы, а в одном месте Старыгин увидел даже верблюда, проводившего их машину печальным взглядом старого философа.
Через несколько минут среди глинобитных домиков показались унылые бетонные коробки – то одно– или двухэтажные, то пятиэтажные, но и те и другие одинаково приземистые и невзрачные.
– Все-таки сначала я отвезу вас в гостиницу, – проговорила вдруг Вероника Васильевна.
Видимо, она спохватилась и решила, что правила гостеприимства важнее профессиональных амбиций.
Впрочем, Старыгин не очень-то и возражал.
Гостиница оказалась таким же неказистым бетонным коробком, как и остальные здания. Правда, перед входом имелся небольшой цветник – круглая клумба с анютиными глазками.
Старыгин зарегистрировался и поднялся на второй этаж.
Его номер был тоскливой комнатой с выкрашенными в блекло-розовый цвет стенами, деревянной кроватью и низеньким полированным столиком, на котором стоял и графин с кипяченой водой, и два граненых стакана. В довершение интерьера на стене висела фотография Медного Всадника в металлической рамке.
К счастью, в номере имелся душ.
Старыгин разложил свои немногочисленные пожитки, принял душ и переоделся. Затем он спустился в гостиничный холл, где его уже поджидала Вероника Васильевна.
Они снова сели в многострадальный «уазик» и поехали в другой конец города, где располагался знаменитый Кумусский музей.
Снаружи здание выглядело так же непривлекательно, как все остальные дома в городе, но, войдя внутрь, Старыгин был приятно удивлен.
В залах царил образцовый порядок, а на стенах висели чудесные работы Филонова, Фалька, Тышлера, Шевченко и других прекрасных художников советской школы двадцатых-тридцатых годов прошлого века.
Старыгин знал о том, что в этом музее замечательная коллекция русского авангарда, знал и то, как эта коллекция возникла: в далекий степной городок ссылали множество интеллигентных людей из Москвы и Ленинграда, и некоторые из них умудрились привезти с собой чудом сохраненные произведения искусства. Среди ссыльных были и сами художники, которые привезли свои работы или создали их здесь, в Кумусе. Вторая волна людей из обеих столиц появилась здесь во время войны – москвичи и ленинградцы попали сюда в период эвакуации.
И, наконец, начало музею положил энтузиаст и большой любитель современного искусства Валерий Собесский, начавший собирать у ссыльных и эвакуированных картины и гравюры, чтобы сохранить их для потомков.
Какие-то картины он покупал, насколько позволяли ему скромные средства рядового врача, какие-то ему дарили владельцы или авторы, чтобы ценные работы не пропали и сохранились в музейной экспозиции. Постепенно музей стал заметным явлением на культурной карте страны.
Однако Старыгину приходилось слышать, что среди произведений авангардного искусства имеются и работы старых мастеров, правда, не самого первого ряда.
Миновав залы музея, Вероника Васильевна провела гостя в подсобное помещение, где размещались запасники. Вдоль стен стояли стеллажи и шкафы с выдвижными полками, на которых размещались папки с рисунками и графическими листами. В середине комнаты находилось несколько рабочих столов, за ними трудились музейные сотрудники, занятые изучением экспонатов. Среди них был и коллега Старыгина, местный реставратор, приводивший в порядок большую акварель, пострадавшую от времени и недостаточно бережного хранения.
Дмитрий Алексеевич ненадолго задержался, наблюдая за работой реставратора, но Вероника Васильевна позвала его дальше, в маленькую комнатку, отделенную от основного помещения железной дверью.
– Вот она, эта картина! – торжественно объявила она, подведя Старыгина к столу, на котором лежала небольшая, потемневшая от времени доска.
По профессиональной привычке Дмитрий Алексеевич, прежде чем рассмотреть саму картину, перевернул доску и изучил ее обратную сторону – там всегда видна текстура дерева, по которой опытный человек может примерно определить возраст и происхождение доски.
Доска была тополевая, очень старая.
Старыгин знал, что во времена Возрождения итальянские художники, как правило, не использовали холст и масло, а писали свои картины на деревянных досках темперой, то есть красками, изготовленными на основе яичного желтка. Доски чаще всего использовали тополевые, хотя во многих областях Италии применяли местную древесину: в Ферраре – ореховое дерево, художники болонской школы использовали бук, венецианские художники брали еловые доски, живописцы Ломбардии – пихту. Великий Леонардо любил экспериментировать, но лучшими основами для живописи он считал доски из кипариса, ореха и груши. Писал же он на этой основе чаще всего смесью масла и темперы.
Таким образом, доска вполне могла принадлежать кому-то из итальянцев эпохи Возрождения.
Осмотрев изнанку, Старыгин перевернул доску и только теперь взглянул на ее лицевую сторону.
Сюжет картины показался ему необычным: на ней были изображены несколько воинов в богато украшенных доспехах и пышных восточных головных уборах. Один из воинов, видимо, предводитель отряда, принимал из рук коленопреклоненного мужчины золотую чашу, усыпанную драгоценными камнями. От чаши исходили во все стороны золотистые лучи… должно быть, эти лучи символизировали святость чаши.
Итак, подумал Старыгин, перед нами изображение Чаши Грааля.
Кажется, все только о ней и думают, и говорят!
Дмитрий Алексеевич не раз замечал, что стоит ему случайно столкнуться с каким-то необычным словом, предметом или явлением – и тут же это слово или явление попадется на его пути еще несколько раз. Например, когда он изучал в египетском отделе Эрмитажа погребальные фигурки ушебти, ему в течение нескольких дней попадались упоминания об ушебти в книгах и журналах, и даже случайно включив телевизор, он услышал сообщение о том, что подлинная египетская ушебти найдена в коллекции Кременчугского краеведческого музея.
Эти совпадения Старыгин называл для себя «закон совпадения информации», или сокращенно – ЗСИ.
Так вот, сейчас он наблюдал несомненный случай ЗСИ: в Испании буквально все, с кем он сталкивался, занимались исключительно поисками Чаши Грааля, и когда он перелетел через десятки стран и оказался в маленьком степном городке, первое, с чем он встретился, – это все та же мифическая чаша!
Старыгин усмехнулся такому совпадению и еще раз внимательно осмотрел картину.
На картинах итальянских художников эпохи Возрождения, помимо блестяще изображенных фигур первого плана, всегда удивительно интересен фон. Обычно это пейзаж, постепенно теряющийся в голубоватой дымке – так называемое сфуммато. На заднем плане итальянских картин можно увидеть извивающуюся по равнине реку, окруженную кипарисовой рощей, или гору с прилепившимся к вершине полуразрушенным замком.
На этой картине тоже был искусно выписанный задний план. Он представлял собой плоскую, как стол, равнину, покрытую густыми травами. Но дымка, в которой постепенно растворялась эта равнина, была не голубоватой, как на других картинах, а золотисто-коричневой. И на самом дальнем плане сквозь эту коричневатую дымку просвечивал силуэт горы – двуглавой вершины, разделенной глубокой расщелиной.
– Ну как, что вы о ней думаете? – вторглась Вероника Васильевна в размышления Старыгина. – Как вы считаете – это Боттичелли?
– Рано делать выводы, – протянул Дмитрий Алексеевич, возвращая доску хранительнице. – Мне нужно будет взять образец грунта и краски, кусочек древесины и провести самый подробный анализ.
– Но у вас уже сложилось предварительное мнение? – не отступала Вероника Васильевна.
Было ясно, что она очень хочет, чтобы в ее музее произошло открытие, очень хочет оказаться возле истоков сенсации.
Дмитрий Алексеевич не хотел ее разочаровывать, но не хотел также и внушать напрасные надежды.
– Думаю, что это – Италия, весьма возможно, флорентийская школа. Эпоха, в общем, достаточно близкая – середина или конец пятнадцатого века. Но на Боттичелли не очень похоже: великий Сандро иначе строил композицию, да и человеческие фигуры он обычно изображал более вытянутыми, непропорционально удлиненными, как бы летящими. Кроме того, эта золотисто-коричневая дымка кажется мне необычной, я такого прежде не встречал…
Заметив, что хранительница расстроилась, он поспешил утешить ее:
– Но даже если это и не Боттичелли, это, скорее всего – итальянская живопись эпохи Возрождения, что само по себе – удивительное открытие. Далеко не каждому искусствоведу выпадает такое!
Вероника Васильевна закивала, но в ее взгляде чувствовалось несомненное разочарование.
– Но надежда все-таки есть? – проговорила она после небольшой паузы.
– Как я уже говорил, мне нужно будет взять на анализ образец краски, грунта и древесины.
Старыгин достал остро заточенный скальпель и принялся за работу.
Когда через полтора часа он вышел из музея на улицу, навстречу ему метнулась женская фигура.
– Вы – Старыгин, реставратор из Москвы? – выпалила незнакомка.
– Из Петербурга, – поправил ее Старыгин и поднял глаза.
Это была высокая молодая женщина с черными, как вороново крыло, волосами до плеч и немного раскосыми глазами уроженки степей. В ее глазах и во всем облике ощущалась какая-то отчаянная смелость, даже бесшабашность. Казалось, это именно о ней сказано – «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». Впрочем, незнакомка была молода и красива. Она была одета в узкие черные джинсы и кожаную куртку-косуху, но Старыгин подумал, что ей больше пошел бы шелковый халат и косматая шапка степных кочевников.
– Извините, – проговорила девушка, беззастенчиво разглядывая Старыгина. Хотя она вроде бы просила прощения, но совершенно не выглядела виноватой или смущенной. Она смотрела на Дмитрия Алексеевича в упор, с несомненным женским интересом и едва заметно улыбалась уголками губ.
Старыгин удивленно заметил, что при иссиня-черных волосах у нее удивительно яркие синие глаза.
– Извините, – повторила она, и улыбка стала еще заметнее. – Но тем не менее вы – Дмитрий Старыгин, реставратор, и приехали сюда, чтобы изучить найденную в местном музее картину?
– Допустим, – осторожно признал Дмитрий Алексеевич. – А вы кто такая и с чем связан ваш интерес к моей скромной персоне?
– Меня зовут Шукран Арипова, я корреспондент местной газеты и интернет-портала. Наших читателей очень интересует эта картина. Правда ли, что великий итальянский художник Сандро Боттичелли побывал в этих местах и запечатлел на своей картине красоту наших бескрайних степей?
Старыгин поморщился. Девушка говорила готовыми газетными штампами, да еще и несла несусветную чушь. Вот так и рождаются нездоровые сенсации!
Он хотел было с самого начала поставить журналистку на место, но ее яркая восточная красота и решительность произвели на него впечатление, и он ответил довольно сдержанно:
– Насчет того, что картина принадлежит кисти Боттичелли, – это еще нужно проверить, а то, что эта картина написана здесь, в степях, – это просто нонсенс.
– Что? – переспросила девушка, видимо, не знавшая этого слова.
– Нонсенс, ерунда, чушь! – отрезал Старыгин. – С чего вы взяли, что итальянский художник побывал в этих местах? Это слишком далеко от Италии, слишком далеко… от цивилизации, добраться сюда в те времена было просто нереально.
Тут он вспомнил книгу арабского путешественника, который, судя по всему, побывал неподалеку от здешних мест, и смутился.
Это сейчас, в наше время, когда основным видом транспорта, связывающим мир в одно целое, стал самолет, маленький городок в бескрайних степях превратился в захолустье, дальнюю провинцию. А в Средние века здесь проходили основные караванные пути из Китая в Европу, Великий шелковый путь. Здесь кипела жизнь и делалась большая политика, властители этих степей были одновременно хозяевами международной торговли…
– Простите, может быть, здесь и бывали торговцы и путешественники из разных стран Европы и Востока, но живописец – это профессия, не нуждающаяся в дальних путешествиях, скорее, она требует усидчивости, трудолюбия и уединения… Да и вообще – с чего вы взяли, что картина написана в этих краях? Наверняка ее привез кто-то из ссыльных или эвакуированных.
– С чего взяла? – переспросила девушка, и глаза ее сверкнули. – Да с того, что на этой картине изображена гора Улан-Шан!
– Как? – переспросил Старыгин. – Как вы сказали?
– Гора Улан-Шан! – повторила журналистка.
Старыгину показалось, что земля уходит у него из-под ног.
– Урочище Сары-Таг возле горы Улан-Шан… – процитировал он слова из древней книги.
– Да, верно! – журналистка оживилась. – Вы даже знаете название этого урочища? А почему вы так побледнели?
– Нет, ничего! – отмахнулся Старыгин. – А почему вы так уверены, что это гора Улан-Шан?
– Взгляните сами! – и девушка протянула ему две фотографии.
На одной был снимок, сделанный с той картины, которую только что видел Старыгин, – несколько воинов в богато украшенных доспехах, золотая чаша, на заднем плане – бескрайняя степь, а за ней – теряющаяся в золотисто-коричневой дымке двуглавая гора. Должно быть, чтобы получить доступ к картине и сфотографировать ее, журналистка использовала свою смелость и обаяние.
На второй фотографии была настоящая степь, пыльная и плоская, и позади – двуглавая гора…
Старыгин переводил взгляд с одного снимка на другой и терялся в догадках.
Гора на обеих фотографиях была одна и та же.
С тех пор как была создана итальянская картина, прошло больше половины тысячелетия. Сменились не только владыки, правящие миром, но даже населяющие мир народы, изменились языки, на которых они разговаривают, неузнаваемо перекроилась карта мира, человечество стало совсем другим, оно живет по другим законам – но эта двуглавая гора осталась точно такой же, как пятьсот лет назад, такой же, как тысячу лет назад и даже десять тысяч лет назад.
Так же бесстрастно взирает эта гора на суету человеческого муравейника. И не только гора – такой же, как пятьсот лет назад, осталась степь у ее подножия, и наверняка жители этих степей тоже мало изменились. Так же, как пятьсот лет назад, они пасут свой скот, поют свои песни, собирают целебные травы…
Старыгин вспомнил, для чего он на самом деле прибыл в этот степной край. И слова молодой журналистки прозвучали как нельзя кстати.
– Хотите поехать со мной, взглянуть на эти места? – спросила его Шукран. – Хотите своими глазами убедиться, что именно эта гора изображена на картине?
– Хочу, – решительно ответил Старыгин.
– Ну, так поехали! – и журналистка повела его к запыленному мотоциклу, стоявшему на другой стороне улицы.
Похоже, Шукран не знала, что такое колебания, раздумья, промедление. Она действовала быстро, решительно, молниеносно. И Старыгин включился в ее игру, заразился ее уверенностью и готовностью к действиям. Он не стал говорить о вещах, оставленных в гостинице, о своих планах на вечер и на ближайшие дни, не стал откладывать поездку. Ехать – так ехать прямо сейчас!
И еще – Старыгин почему-то был уверен, что ездит она именно на мотоцикле. Это транспортное средство удивительно подходило ей. Хотя еще больше подошел бы ей конь. Гнедой или вороной конь с развевающейся гривой, с лиловыми сумасшедшими глазами…
– Садитесь! – проговорила Шукран, оседлав мотоцикл и протягивая Старыгину черный блестящий шлем. – Садитесь и держитесь крепче.
Сама она уже надела такой же шлем и стала похожа на средневекового всадника в боевых доспехах – на воина из армии Чингисхана или Кончака.
Старыгин надел шлем, обнял девушку за талию, мотоцикл взревел, сорвался с места, как застоявшийся конь.
Мимо них пронеслись одинаковые унылые дома провинциального южного городка, невзрачные глинобитные домики пригородов, и беспредельная степь раскрылась перед ними, как удивительная, волшебная книга.
Сейчас, весной, степь не была еще пыльной и выжженной, какой она станет через полтора-два месяца. Свежие зеленые травы расступались перед мотоциклом и смыкались позади него, как морские волны.
И вообще, Старыгин понял, что степь удивительно похожа на море – она такая же бескрайняя, такая же непредсказуемая, как воды морские. И такая же бесконечно разнообразная – при всей ее кажущейся монотонности.
Степь цвела, среди свежей зелени травы были густыми мазками разбросаны алые островки маков и каких-то незнакомых Старыгину цветов. Впрочем, мотоцикл несся так быстро, что эти цветы сливались в яркие смазанные пятна.
Степь была похожа не только на море.
Еще она была похожа на книгу, на ту древнюю книгу, которую Старыгин повсюду носил в своем рюкзаке. Как эта арабская книга, степь по-разному открывалась каждую минуту и была другой для каждого человека.
– Вам нравится? – крикнула Шукран, повернув голову к своему пассажиру.
– Очень! – выкрикнул он в ответ, стараясь пересилить степной ветер, срывавший слова с его губ.
Он почувствовал запах этой удивительной девушки – горьковатый и волнующий, как запах полыни, терпкий и медовый, как аромат незнакомых ему степных цветов…
И еще в этом запахе была решительная, деятельная, энергичная нота – разогретый металл мотоцикла, машинное масло, кожа мотоциклетных доспехов.
«Что это со мной творится?» – подумал Старыгин, вспоминая другую девушку, которая за тысячи километров отсюда лежит в больничной палате, беспомощная и бессильная.
– Вам нравится? – повторила Шукран совсем другим тоном, и Старыгин почувствовал острое, тревожное волнение.
– Нам еще далеко? – спросил он, чтобы победить это волнение и направить свои мысли в нужную сторону.
– Близко! – ответила Шукран насмешливо и разочарованно: кажется, она догадалась о его переживаниях. – Близко, еще километров пятьдесят!
Да, по здешним понятиям – это совсем рядом.
Мотоцикл несся вперед сквозь изумрудное море, рассекая его, как рассекает морские волны спинной плавник акулы.
Старыгин вспомнил бесшабашных испанских мотоциклистов, стремительно проносившихся мимо их машины, когда они ехали по горной дороге между Рондой и прибрежными городками Андалусии. Те мотоциклисты были другими, совсем другими. Они мчались по самому краю пропасти, каждую секунду рискуя жизнью. Но и у тех гонщиков, и у Шукран было что-то общее – желание испытать чувство полета, острое и волнующее…
Впереди показались невысокие пологие холмы, изменившие лицо степи, как изменяет человеческое лицо приветливая улыбка или гримаса недовольства.
Старыгин бросил взгляд вперед и увидел, что дальний план пейзажа растворяется в золотисто-коричневой дымке. В такой же дымке, изображенной на итальянской картине из Кумусского музея. Золотистая дымка, степное сфуммато, похожее и в то же время разительно отличающееся от голубоватой дымки на заднем плане живописных шедевров флорентийской школы.
И наконец на горизонте появилась, проступая сквозь дрожащую золотистую дымку, как проступает рисунок на детской переводной картинке, двуглавая гора.
– Улан-Шан! – выкрикнула, повернувшись к нему, девушка.
И ветер сорвал слова с ее губ и понес их над степью, как гулкий и протяжный удар колокола – Улан-Шан!
Внезапно мотоцикл затормозил.
Старыгин от неожиданности чуть не свалился с седла. Он ткнулся лицом в спину девушки, смущенно отстранился и только тогда увидел, что они остановились в нескольких метрах от высокого круглого шатра из грубого коричневого войлока. Он вспомнил, что видел такие шатры на выставке в Этнографическом музее, да и во многих книгах – это была юрта, жилище степных кочевников.
Полог юрты приподнялся, и из нее, щурясь и прикрывая глаза ладонью, вышла старая женщина в широких коричневых штанах и куртке с поднятым воротником.
– Здравствуй, бабушка! – проговорила Шукран и, спрыгнув с мотоцикла, зашагала навстречу старухе.
Та обняла ее и застыла, не говоря ни слова.
Наконец Шукран высвободилась из объятий, отстранилась и проговорила с едва заметным смущением:
– Бабушка, это Дмитрий Алексеевич, он приехал из Петербурга. Я хочу показать ему нашу степь, хочу показать, как у нас красиво!
Старуха повернулась к гостю, окинула его долгим изучающим взглядом и наконец проговорила:
– Первым делом гостя нужно накормить, потом будешь показывать ему все, что хочешь!
Она снова откинула полог юрты, остановилась на пороге, жестом приглашая Старыгина войти.
– Вы, как гость, должны сесть на почетное место, против двери! – вполголоса предупредила Шукран Дмитрия Алексеевича. – Такова наша древняя традиция. И не вздумайте отказываться от угощения – бабушка обидится.
Старыгин послушно занял отведенное ему место, устроился на кожаных подушках и принял из рук старухи пиалу с горячим терпким чаем, по поверхности которого плавали пятна жира. Чай показался ему неприятным на вкус, но, помня слова Шукран, он выпил все и вежливо поблагодарил. Впрочем, послевкусие от этого степного напитка оказалось довольно приятным, кроме того, Дмитрий Алексеевич почувствовал после него удивительную бодрость.
За чаем последовала горка тушеной баранины, которую старая женщина положила в ту же пиалу, затем – румяные лепешки с мясной подливой, затем дымящийся плов с тушеными овощами и непременной бараниной…
Старыгин чувствовал, что еще немного – и он просто лопнет от такого обилия еды, но тут хозяйка, видимо, почувствовав его состояние, смилостивилась и подала ему в качестве завершения трапезы еще одну пиалу чая.
Старыгин сделал несколько глотков и вдруг почувствовал, что на него накатывает свинцовая усталость.
Глаза закрывались, он едва успел поставить опустевшую пиалу на кошму и провалился в сон.
В этом сне Старыгин ехал в тряской душной кибитке, которую тащили по степи тощие медлительные волы. Вокруг него сидели и лежали люди в одежде из овечьей шерсти. Он не видел их лиц – то ли из-за царившей в кибитке темноты, то ли из-за того, что все эти лица были закрыты коричневыми масками с дырками для глаз.
Вдруг один из этих странных безликих попутчиков приподнялся и запел какую-то бесконечную тоскливую песню, похожую на вой ветра над степью, на тоскливый голос вьюги…
– О чем эта песня? – спросил Старыгин, вглядываясь в непроницаемую темноту.
– О тебе, – отозвался из этой темноты бесцветный голос, то ли мужской, то ли женский. – О тебе и о той судьбе, которая тебя ждет… ждет совсем близко…
Старыгин вздрогнул и проснулся.
Он спал сидя, в неудобной позе, на тех же подушках, где обедал. Шукран не было видно, но ее бабушка сидела перед входом в юрту, скрестив ноги, и пела бесконечную тоскливую песню, такую же, как та, что только что снилась Старыгину.
Вдруг песня резко оборвалась, и старуха забормотала что-то на непонятном гортанном языке.
Ее слова были ритмичными и монотонными, она повторяла их раз за разом, как заклинания, – и внезапно Старыгин понял, что это и есть заклинания, старые и могущественные, как сама степь. Старуха достала из кожаного мешочка на поясе щепотку какого-то порошка, бросила его в огонь и опять что-то забормотала. Огонь вспыхнул с новой силой, заиграл зелеными и желтыми огоньками, от него потянуло странным резким запахом. Старыгин хотел было приподняться, о чем-то спросить или от чего-то отказаться, но на него вновь навалилась тяжелая дремота, и он провалился в глубокий и темный сон.
На этот раз ему ничего не снилось. Он словно плыл в полной темноте по мертвой медлительной реке, пахнувшей отцветшими цветами и палыми листьями. Плыл по реке, древней, как само время, – и выплыл на поверхность, на свет.
Он снова сидел на кожаных подушках в юрте, но на этот раз старухи не было, а напротив него сидела Шукран.
Теперь девушка была одета в свободные широкие штаны и шелковую куртку, расшитую яркими узорами – традиционную одежду своего народа. И эта одежда удивительно шла ей.
– Выспались? – спросила она с хищной радостной улыбкой, показав короткие острые зубы. – Вы спали часа два, я не хотела вас будить…
– Выспался, – ответил Старыгин и неожиданно почувствовал себя молодым, бодрым и полным сил.
– Тогда пойдемте, я покажу вам Алтынкыз. Она должна вам понравиться, она не может не понравиться…
– Кого? – удивленно переспросил Старыгин.
Но Шукран ничего не ответила, она легко, одним движением поднялась с кошмы и вышла из юрты, сделав Старыгину небрежный приглашающий жест.
Он вышел следом за ней, и вдруг на него обрушились свет, и простор, и запахи трав, и переполняющая душу радость жизни.
Перед входом в юрту стояла Шукран, держа за повод тонконогую гнедую лошадь, нервно перебиравшую ногами и прядавшую ушами.
– Правда, она красавица? – с плохо скрываемой гордостью проговорила девушка и потрепала кобылу по изящно выгнутой шее. Лошадь вскинула голову и негромко заржала – видно было, что она тоже радуется встрече с хозяйкой.
– Моя красавица! – повторила Шукран и протянула лошади на ладони кусок сахару.
Кобыла деликатно взяла сахар с ладони мягкими губами и снова заржала – тихо и благодарно.
– Вы любите ездить верхом? – спросила Шукран у Дмитрия.
– Я просто не умею! – ответил он смущенно. – Мне никогда не приходилось…
– Ерунда! – Шукран отмахнулась. – Это так же легко, как ходить! Вы моментально научитесь. Алтынкыз, подожди меня здесь!
Она разговаривала с лошадью, как с человеком, как с близкой подругой – и та понимала ее и слушалась.
Шукран резко повернулась и зашагала, раздвигая перед собой высокую траву. Ее походка была легкой и уверенной, и Старыгин не мог не залюбоваться ею. Он едва поспевал за девушкой, а Шукран не замедляла шагов и не оглядывалась, уверенная, что он следует за ней.
Так они шли несколько минут, и вдруг впереди, за купой колючих кустов, открылась прогалина, на которой паслись несколько стреноженных лошадей. Шукран подошла к желтоватому коню со светлым хвостом и гривой, ласково потрепала его по шее и наконец повернулась к своему спутнику:
– Это Темир, он отличный конь, очень умный и послушный. Вы с ним легко поладите.
Старыгин в этом сильно сомневался. Он опасливо приблизился к красивому животному, робко прикоснулся к его шее. Конь переступил ногами, скосил на человека большой карий глаз и приоткрыл рот, показав крупные белые зубы.
– Он вам улыбается! – радостно проговорила Шукран. – Вы ему понравились! Садитесь в седло, не бойтесь, все будет хорошо. Я вам обещаю!
Дмитрий Алексеевич ухватился за луку седла, неуверенно нащупал ногой стремя, оттолкнулся от земли…
Он был уверен, что свалится – но, к собственному удивлению, ловко взлетел в седло, вставил ноги в стремена, словно делал это сотни раз. Как будто в нем внезапно проснулись забытые навыки и рефлексы, сохранившиеся от давних предков, для которых ездить верхом было так же естественно, как ходить или дышать.
И еще он вспомнил слово, которым определялась масть этого коня – соловый. Слово всплыло из каких-то запасников памяти, из тех же запасников, где хранились навыки верховой езды.
Конь сделал несколько осторожных шагов вперед, оглянулся, как бы проверяя своего седока. Старыгин улыбнулся ему, ласково потрепал по холке.
– Вот видите! – воскликнула Шукран. – А вы говорили, что никогда не ездили верхом. Да вы же прирожденный наездник!
Старыгин не понимал, что с ним происходит. Он словно стал другим человеком, и ему нравился этот новый человек – уверенно чувствующий себя в седле, в этом мире, мире бескрайних степей и свободолюбивых кочевников, в мире вольно пасущихся коней и бесконечных просторов…
– Ослабьте повод и поезжайте за мной! – проговорила Шукран и широкими шагами направилась к юрте, туда, где ждала ее Алтынкыз.
Кобыла приветствовала хозяйку радостным ржанием, кокетливо склонила голову, взглянув на Темира. Шукран одним движением вскочила в седло, выкрикнула какое-то гортанное слово – и гнедая кобыла помчалась вперед, словно только и ждала этой команды.
Старыгин, повинуясь внезапному порыву, отпустил повод, привстал в стременах. Его конь всхрапнул и поскакал вслед за Алтынкыз.
Они неслись по степи, и пьянящий ветер свободы развевал гривы лошадей – темную гриву Алтынкыз и светлую – Темира. Старыгин пригнулся к шее своего коня, чтобы увеличить скорость, и любовался девушкой, скакавшей справа от него и чуть впереди. Ее черные волосы растрепались от ветра. Она была здесь своей, она была частью этого мира, она слилась с лошадью в единое целое, больше того – слилась в единое целое с этой степью, с этим ветром…
«Из таких волос, как у Шукран, степные воины сплетали тетивы для своих луков! – подумал внезапно Старыгин. – Из коротких луков с этой тетивой они выпускали легкие стрелы, пробивавшие насквозь железный панцирь врага!..»
Они мчались и мчались вперед, и степной ветер словно выдувал из души Старыгина все прошлое, всю его прежнюю жизнь.
Где теперь изнеженный городской житель, ленивый и избалованный домосед, для которого не было большего несчастья, чем покинуть свою уютную квартиру, своего кота, оторваться от своей кропотливой и неспешной работы?
Кто узнал бы известного реставратора и историка живописи в этом человеке, мчащемся по весенней степи верхом на соловом коне, вслед за девушкой с волосами цвета воронова крыла?
Так же неожиданно, как она помчалась вперед, Шукран перевела свою лошадь на шаг, взмахнула ладонью, повернувшись к спутнику.
– Вот оно – урочище Сары-Таг! – проговорила девушка, вытянув вперед руку.
Казалось, перед ними была все та же степь – но она незаметно переменилась, помрачнела, как мрачнеет море перед грозой. Равнина впереди немного понижалась, и по ней змеилось почти пересохшее русло узкой степной реки, даже не реки, а извилистого ручья с мутной желтоватой водой.
– Это река Сары-Су, – Шукран как будто представила Старыгину своего давнего доброго друга. – Ранней весной она превращается в бурный поток, все сметающий на своем пути, сейчас она заметно обмелела, а к июню вовсе пересохнет. Свое начало эта река берет на горе Улан-Шан…
Старыгин повернул голову в том направлении, куда показывала Шукран, и снова увидел двуглавую гору, разделенную пополам ущельем, словно сабельным ударом.
Теперь гора была гораздо ближе, она виднелась отчетливо. С этой горой было связано что-то важное, что-то очень важное…
– Видите – это несомненно она, гора с той итальянской картины! – воскликнула Шукран, привстав в стременах.
Старыгин с трудом вспомнил, что прилетел сюда, в эти удивительные края, чтобы исследовать картину, найденную в запасниках музея. Кажется, у него была еще какая-то цель… какая-то важная цель… настолько важная… как он мог ее забыть?
Он мучительно пытался вспомнить эту цель – но не мог, ее словно выдуло из души вольным степным ветром… или, скорее, ее унесла мертвая река, пахнущая отцветшими цветами и палыми листьями, река, древняя, как само время.
Он мучительно напрягал свою память – но не мог вспомнить ничего, кроме темноты, кроме мертвой реки из своего сна, кроме старухи, повторявшей на непонятном гортанном языке монотонные заклинания, старые и могущественные, как сама степь.
– Ваша бабушка… – проговорил Старыгин, потирая лоб. – Мне приснилось, что она произносит какие-то заклинания… приснилось, что она колдует…
– Приснилось? – Шукран подъехала к нему совсем близко, так, что их стремена едва не сцепились. – Приснилось? Нет, вам ничего не приснилось! Моя бабушка – настоящая шаманка. Она знает очень сильные заклинания. Она может навести порчу или снять ее, может найти потерявшуюся овцу, не выходя из своей юрты, только глядя на огонь в очаге… и я тоже кое-чему от нее научилась!
– Находить пропажи? – спросил Старыгин, снова почувствовав запах Шукран – горьковатый и волнующий, как запах полыни, терпкий и медовый, как запах весенних степных цветов.
– Нет, я умею приворожить того, кто мне приглянулся! – ответила она, дерзко и насмешливо глядя прямо в его глаза.
Ветер завладел ее волосами, и они внезапно облепили лицо Старыгина. Из таких волос делали тетивы для половецких луков… тетивы и арканы, которыми степные кочевники стреноживали своих коней!
Сердце Старыгина пропустило удар, оно было стреножено, как конь стреножен арканом из женских волос…
– Нравится? – едва слышно спросила Шукран, еще ближе придвинувшись к нему.
– Очень… – хотел ответить Старыгин, но не смог, потому что его губы слились с сухими и горьковатыми губами девушки.
Мир на мгновение перестал существовать. Старыгин забыл не только то, ради чего он приехал в эти степи – он забыл даже самого себя, свое имя, свою суть. Теперь существовали только губы Шукран, одновременно сухие и нежные, жадные и щедрые…
Внезапно поцелуй оборвался, девушка, дразня его, отъехала в сторону, резко выкрикнула – и ее кобыла помчалась вскачь вдоль русла желтоватой степной реки.
Старыгин ударил своего коня пятками – и тот помчался вслед за Алтынкыз.
И снова степной ветер развевал гривы лошадей и наполнял сердце Старыгина необыкновенной радостью и свободой…
Казалось, еще немного – и он нагонит девушку, захватит ее в плен!
Хотя, скорее, это она сама захватила в плен его сердце, околдовала его, перевернула его душу!
Старыгин снова ударил Темира пятками, подбодрил его криком – и конь помчался еще быстрее, нагоняя прекрасную всадницу… или это она сама специально придержала свою лошадь?
Старыгин приблизился к Шукран, потянулся к ней с седла, обхватил девушку за талию и снова припал к ее губам…
На этот раз поцелуй длился дольше, гораздо дольше. Лошади перешли на шаг, они медленно двигались вдоль желтой обмелевшей реки, почти соприкасаясь боками, а их всадники все не разнимали рук, не разжимали губ…
Старыгин почувствовал, что тело Шукран стало горячим и податливым, она прильнула к нему, ожидая его следующего шага. Тогда, на мгновение оторвавшись от ее губ, он соскользнул с седла, подхватил девушку на руки, отнес ее на невысокий пригорок и бережно опустил на землю. Они снова слились в поцелуе, сплелись в жарком, жадном и нежном объятии. Девушка билась в его руках, как бьется рыба в сетях, как бьется пленная птица в силках птицелова. Жар и нежность объятий нарастали, охватывая слившиеся тела мужчины и женщины, как всепоглощающий степной пожар – и вдруг разразились прекрасной грозой, свежим летним ливнем, волшебной музыкой, серебряной песней фанфар, песней любви и победы.
Они лежали рядом, блаженно опустошенные.
Старыгин смотрел в бесконечное, бездонное степное небо, по которому одно за другим проплывали легкие перистые облака. Они неторопливо плыли с востока на запад, из бескрайних просторов Азии в Европу, как когда-то, сотни лет назад, по этим степям проходили купеческие караваны, везущие шелк и фарфор, пряности и драгоценные ткани, золото и невольников…
Неужели, думал Старыгин, неужели это я лежу сейчас под выцветшим от беспощадного солнца степным небом рядом с яркой и сильной девушкой, родной дочерью этих степей?
Что нашла она во мне, городском до мозга костей человеке?
Или это – древняя, как мир, тяга противоположностей? Тяга дикой степи к сложной и богатой культуре оседлого мира, тяга земледельцев и горожан к свободным и сильным всадникам степей?
Перистые облака плыли над ним с востока на запад.
Вдруг в самой глубине его сознания шевельнулось неясное воспоминание.
Где-то там, на западе, там, куда уплывают эти легкие облака, есть девушка…
Он пытался вспомнить эту девушку – но не мог, его память была зачарована, заколдована, засыпана снегом северных лесов, песком южных пустынь.
Какая девушка? Что за странное воспоминание шевельнулось в его душе? Есть только одна девушка на свете: смелая, сильная, яркая девушка – Шукран…
– О чем ты думаешь? – спросила Шукран, приподнявшись на локте и вглядываясь в лицо Старыгина.
– О тебе, – ответил он – и эти слова были одновременно правдой и неправдой.
– Что это? – вдруг проговорила девушка, насторожившись.
– Где? – отозвался Старыгин. – Я ничего не слышу!
– Понятно, что ты не слышишь, – она усмехнулась уголками губ. – Ты совсем не знаешь степь, не слышишь ее голоса. А я слышу, что сюда кто-то едет! – и она вскочила на ноги, собрала свою одежду и мгновенно привела себя в порядок.
Старыгин тоже нехотя поднялся и натянул одежду.
– Вот это кто! – проговорила Шукран со странным выражением – то ли с опаской, то ли с восхищением, как говорят о каком-то удивительном, но грозном явлении природы.
– Но я все еще ничего не вижу и не слышу, – удивленно ответил Старыгин.
– Тс-с! Сейчас услышишь!
Старыгин напряг слух – и действительно вскоре до него донесся шорох травы, негромкий стук копыт и скрип седла, а через несколько минут появился всадник.
Это был немолодой мужчина с обвислыми полуседыми усами, ехавший на приземистой светло-гнедой лошадке с мохнатыми ногами и длинной темной гривой. Мужчина был одет в заношенный темный ватный халат, грубые кирзовые сапоги и видавшую виды приплюснутую кепку.
Но Шукран при виде этого невзрачного субъекта совершенно преобразилась. Лицо ее выражало крайнее уважение и даже какой-то мистический страх, словно она столкнулась с представителем высшей власти.
Девушка бросилась навстречу незнакомцу, подбежала к нему и низко поклонилась, почтительно сложив руки:
– Здравствуй, старец! Благополучно ли было твое путешествие?
Старыгин смотрел на происходящее в недоумении.
Шукран, современная и продвинутая девушка, журналистка и сотрудница интернет-портала, вела себя, как темная и забитая женщина Средневековья, столкнувшаяся с каким-нибудь знатным и могущественным феодалом!
Это при том, что незнакомец на мохноногой лошадке никоим образом не тянул на важную персону, а походил скорее на пастуха или бедного крестьянина.
Тем не менее незнакомец принял выражение почтения как должное, приветливо улыбнулся Шукран и ответил, что путешествовал он благополучно, пожелав и ей того же. Затем он с явным интересом взглянул на Старыгина и спросил о нем девушку.
Шукран сообщила, как зовут ее друга и откуда он приехал, и тут же добавила:
– Старец, мы находимся всего лишь в часе пути от юрты моей бабушки. Она будет счастлива, если ты ее посетишь и отведаешь наше скромное угощение!
Незнакомец благосклонно кивнул и сказал, что охотно принимает приглашение.
Шукран вскочила на свою лошадь, Старыгин последовал ее примеру, и все трое отправились в обратный путь.
На этот раз дорога была более долгой: пожилой гость ехал неторопливо, и Шукран тоже придерживала свою лошадку. Старыгин, поравнявшись с ней, вполголоса спросил, кто этот человек и почему она разговаривает с ним так почтительно.
– Я понимаю, – добавил он. – К пожилым людям положено относиться с уважением, и у вашего народа это правило неукоснительно соблюдается, но этот человек не так уж стар, а ты разговариваешь с ним с каким-то удивительным почтением!
– Это кайчи! – ответила Шукран едва слышно.
Больше она ничего не добавила, словно сказанного было совершенно достаточно, чтобы разъяснить Старыгину ситуацию.
– Кто? – переспросил Дмитрий Алексеевич в недоумении.
– Кайчи! – повторила Шукран. – Знаменитый кайчи Карыш Сабиров!
– Да что же это значит? Это что-то вроде шамана, как твоя бабушка?
– Ах, ну да! – Шукран улыбнулась одними губами. – Ты много знаешь о культуре и жизни далеких народов, но ничего – о моем, хотя твои и мои предки веками жили бок о бок. Кайчи – это человек, поющий кай, магическую горловую музыку. Кайчи гораздо выше и могущественнее любого шамана, потому что когда он поет – все духи неба и земли, все существа, живущие в верхнем и нижнем мирах, послушно слетаются к нему и готовы выполнить любой его приказ.
– Удивительно слышать такое от тебя! – проговорил Старыгин. – Ты – такая современная девушка, лишенная предрассудков, далекая от всяческих суеверий. Я думал, что ты веришь только в Интернет и в науку…
– Замолчи! – пылко воскликнула Шукран и прижала руку к губам Старыгина. – Замолчи, чтобы старец не рассердился на тебя! Он принял мое приглашение, это большая честь. Возможно, он споет для нас. Тогда ты узнаешь, что такое кай, и поймешь, что это – не предрассудок и не суеверие.
Старыгин пожал плечами и поехал дальше в молчании.
Несколько лет тому назад в Петербурге друзья пригласили его на концерт так называемой обертонной музыки.
Обертонное пение – это техника, при которой певец издает сразу два звука: основной тон и его высокочастотный призвук. Такое пение создает особый объем звучания. Оно издавна применялось в молитвенных песнопениях тибетских монахов, в монгольской и тувинской традициях. Это пение называют также горловым.
Кроме горлового пения, существуют и обертонные музыкальные инструменты – диджериду, огромные флейты австралийских аборигенов, изготовленные из целого ствола молодого эвкалипта. Причем этот ствол вытачивают изнутри не человеческие руки, а крошечные трудолюбивые насекомые – термиты.
Так что Старыгин кое-что знал о горловом пении и не очень удивился. В большей степени его поразило отношение к кайчи со стороны такой современной девушки, как Шукран.
Наконец впереди показалась юрта, на ее пороге стояла бабушка Шукран. Увидев приближающихся всадников, она двинулась навстречу, низко склонилась перед кайчи и взволнованно проговорила:
– Здравствуй, мудрый старец! Твой приход – великая честь для меня! Благословенна будет земля, по которой ты прошел! Окажи мне честь, отведай мое скромное угощение.
– Здравствуй, – ответил кайчи довольно холодно и затем произнес несколько слов на незнакомом Старыгину языке.
Старая женщина отшатнулась, словно ее ударили, и заговорила быстро и горячо, как бы в чем-то оправдываясь.
Старыгин оглянулся на Шукран, надеясь, что девушка пояснит ему суть происходящего: почему в ответ на предложение гостеприимства гость строго отчитал старуху? В чем она оправдывается?
Однако он увидел, что Шукран тоже сильно расстроена словами кайчи. Больше того, она поражена и оскорблена. Заметив его взгляд, девушка низко наклонила голову к лошадиной гриве, но Старыгин успел увидеть, как полыхнули гневом ее синие глаза. Он подъехал ближе и осторожно тронул девушку за руку. Та отшатнулась так резко, как будто не она только что, буквально час назад, трепетала в его объятьях, как пойманная в сети рыбка, не она стонала и кричала сквозь зубы страстные слова любви.
Даже ее лошадь поглядела на Старыгина весьма неприветливо и слегка ощерилась. Старыгин мысленно пожал плечами – в чем он провинился? Может быть, у этих степных людей такое непредсказуемое поведение – в крови? Может быть, они признают только страсть, а такие хрупкие вещи, как нежность и ласковая забота, им неведомы?
Шукран выпрямилась в седле и встретила его растерянный взгляд. Губы ее были плотно сжаты, под смуглой кожей обозначился румянец. И хоть Старыгин явственно видел, что это румянец гнева, он отважился спросить, что же все-таки произошло между кайчи и ее бабушкой, отчего старая женщина явно смущена, а кайчи чем-то очень недоволен. Шукран с усилием разлепила губы и ответила уклончиво – мол, у старых людей есть какие-то свои счеты.
Ответ выглядел настолько неубедительным, что Старыгин ей не поверил.
Тем временем кайчи сошел с лошади, подхватил кожаный вьючный мешок и вслед за хозяйкой вошел в ее юрту. Расположился он на почетном месте. Старыгина усадили по правую сторону от него.
Хозяйка снова подала горячий чай с салом, затем плов и жареную баранину. Кайчи ел молча, сосредоточенно, то и дело поглядывая то на старуху, то на Старыгина. Дмитрий Алексеевич терялся в догадках: все происходящее каким-то образом касалось его, но каким? Судя по этим взглядам, кайчи знает про него очень много. И это при том, что они видятся впервые в жизни.
Он с трудом жевал мясо, потому что аппетита совершенно не было. Шукран тоже не ела, просто сидела в дальнем углу юрты на кошме. Лицо ее было каменным, синие глаза непроницаемы. Сейчас Старыгин не осмелился бы обратиться к ней с вопросами.
Наконец трапеза завершилась.
Снова подав чай, старая хозяйка низко склонилась перед почетным гостем и смиренно проговорила:
– Мудрый старец, да будут дни твои долгими и счастливыми! Благословенна юрта, которую ты почтил своим присутствием! Не споешь ли ты для нас свою священную песню, чтобы принести в это жилище мир и благоденствие?
Кайчи вместо ответа поклонился и встал с подушек. Он поднял свой кожаный мешок и удалился за войлочную перегородку.
Старыгин с интересом наблюдал за происходящим.
Через минуту певец вернулся, но Дмитрий Алексеевич с трудом его узнал.
Если до сих пор это был бедный степной кочевник в поношенном халате и кепке, теперь перед Старыгиным предстал знатный вельможа времен Чингисхана или Тимура. Кайчи был облачен в дорогой халат из парчи, расшитой яркими узорами, перехваченный в талии золотым наборным поясом. На голове вместо приплюснутой кепки красовалась высокая шапка из меха рыси. Да и лицо его неуловимым образом изменилось – оно стало значительным и властным.
– Для того чтобы петь кай, он должен облачиться в свой лучший наряд! – шепотом пояснила Шукран это превращение.
Тем временем кайчи опустился на свое прежнее место, достал из рукава маленькую металлическую пластинку и зажал ее во рту.
Старыгину приходилось видеть этот восточный музыкальный инструмент – варган, или, иначе, – комуз. Кайчи заиграл на нем, и юрта наполнилась тревожными вибрирующими звуками.
Дмитрий Алексеевич был немного разочарован – он не находил в этой музыке ничего особенного, ничего такого, чтобы относиться к исполнителю как к высшему существу. Однако Шукран и ее бабушка слушали кайчи, затаив дыхание.
Но этим дело не ограничилось. Поиграв несколько минут на комузе, музыкант убрал его и достал старинный струнный инструмент с длинной декой и всего двумя струнами. Заиграв на этом инструменте, кайчи прикрыл глаза и запел.
Собственно, он не запел в привычном значении этого слова. Рот его был закрыт, губы плотно сжаты, и звук несся откуда-то снизу, из диафрагмы.
Но сам этот звук был удивительным и ни на что не похожим.
Старыгин, как уже было сказано, посещал однажды концерт обертонной музыки. Но тогда, в большом городе, в наполненном публикой концертном зале, горловое пение не произвело на него такого сильного впечатления, показалось всего лишь этнографическим курьезом, забавной диковиной.
Теперь же, в кочевой юрте, в самом сердце степей это пение звучало совершенно по-другому. Казалось, поет не пожилой человек в рысьей шапке, а само небо, сама степь, само время.
Гулкий волшебный звук заполнил всю юрту, выплеснулся из нее. Казалось, в этом звуке слышится волчий вой и скрип тележных осей, завывание январской пурги и топот коней неисчислимого степного воинства, могучий рев вышедших из берегов весенних рек и шорох травы, сминаемой копытами степного скакуна.
Старыгин растворился в пении кайчи. Он больше не видел самого певца, не видел юрту, не видел ее пожилую хозяйку, не видел красавицу Шукран. Зато он внезапно начал понимать слова этой удивительной песни. Хотя в ней, казалось бы, вовсе и не было слов, только мощные переливы звенящих, вибрирующих голосов…
– В самый жаркий день мне не жарко, потому что я – сама жара, я – безжалостный солнечный жар, сжигающий листья и травы, иссушающий колодцы и реки!
В самую лютую январскую полночь мне не холодно, потому что я – сама стужа, ломающая кости земли, крошащая камни, убивающая птиц на лету!
Муки голода мне неведомы, потому что я – сам голод и сама жажда! Я – великая степь, которой нет ни конца ни края!
Голос кайчи стал тише, едва не умолк, но вдруг взлетел с новой, невиданной силой:
– Я был всегда, и я буду всегда, потому что я – само время! Сменятся зимы и весны. Придут народы, и уйдут народы. Родятся дети и состарятся, и умрут и будут похоронены, а я буду здесь, в этой степи! Я помню каждого ребенка, игравшего на этих просторах, и каждую овцу в бесчисленных стадах, и каждого коня в табунах степей! И ты, чужеземец, если слышишь меня – вспомнишь то, что ты забыл! Вспомнишь ту, ради которой появился в нашем краю!
И вдруг, словно перед Старыгиным раскрылась заколдованная книга, он вспомнил, ради чего на самом деле приехал в эти степи. Не ради старой итальянской картины, а ради девушки – ради девушки с высокими скулами и нежной смуглой кожей, ради девушки с легкими волосами, отливающими темным старинным золотом, ради прекрасной девушки с лицом средневековой Мадонны…
Ради девушки, которая находится между жизнью и смертью в палате реанимации провинциальной испанской больницы, без надежды на исцеление.
Ради девушки, помочь которой может только чудо, и сотворить это чудо может только он!
И, словно черная молния, вспыхнуло в его мозгу имя – Мария!
– Мария… – проговорил Старыгин, пробуя это имя на вкус.
И сразу же все всплыло в его памяти – ужас подземелья, и звездное небо над Арабскими банями, и мрачное предсказание цыганской гадалки… и все, что было потом…
Он откинулся на кожаные подушки, не в силах выдержать всю тяжесть обрушившихся на него воспоминаний. Что же с ним случилось, как мог он все это забыть?
Отчего образ Марии и все, что произошло в далекой Испании, выдуло из его памяти, словно горячий и пыльный степной ветер ворвался в его голову и в сердце? Отчего вместо того, чтобы искать чудодейственную траву гюльчи, ибо только она и сможет спасти Марию, он, Старыгин, не нашел ничего лучше, чем крутить любовь с диковатой степной красоткой? Просто какой-то вестерн получается на восточный манер – «Алые маки Иссык-Куля»!
Щеки обожгла краска стыда. Старыгин поднял голову и понял, что кайчи перестал петь, и теперь четыре человеческие фигуры безмолвно застыли в разных концах юрты. В воздухе повисло напряжение. Что-то подсказало Старыгину, что не стоит первым прерывать тягостное молчание, да и что, и главное, о чем он мог бы спросить?
Кайчи аккуратно убрал инструмент в мешок, встал и скрылся за войлочной перегородкой. И тут Шукран молнией метнулась из угла на середину юрты и встала перед бабушкой. Черные волосы ее разметались, глаза потемнели от гнева и казались черными.
– Как ты могла?! – прокричала она. – Зачем, зачем ты это сделала?
Старая женщина смиренно отвечала что-то на своем языке.
– Помочь? – зло расхохоталась Шукран. – Мне – помочь? По-твоему, я сама, моя душа и мое сердце ничего не значат? По-твоему, мне нужно поднести мужчину, на все готового и со всем согласного? По-твоему, мне нужен такой мужчина?
– Не смей так разговаривать со мной! – старуха поднялась в полный рост и заговорила по-русски. – Ты еще молода и многого не понимаешь в жизни! Тебе кажется, что весь мир лежит у твоих ног, и тебе достаточно только взять все, что тебе понравится! А это не так! Я хотела тебе помочь, чтобы не было разочарования!
– Ты считаешь, что я не смогла бы его увлечь без твоего шаманства? – Шукран в ярости топнула ногой.
– Я желала тебе только немножко счастья… Я хотела сделать тебе подарок, ведь ты – дочь моей дочери, последняя в нашем роду, – грустно сказала бабушка, – и не смей говорить так неуважительно о моем деле! Это наше древнее занятие, священное знание, ты, как дочь своего народа, должна это понимать.
Старыгин чувствовал себя неважно. Две женщины говорили при нем так, словно он был неодушевленным предметом – кошмой на полу юрты, медным чайником, кожаной сумкой… Они нисколько его не стеснялись, и он понял, что в разговоре им важно было совсем другое.
Снова он почувствовал стыд и тоску, а также тревогу за жизнь девушки с янтарными глазами.
– Я думала, что это любовь! – кричала Шукран. – Я надеялась, что это – судьба!
– Язык твой сейчас говорит лживые слова, – отвечала старуха сурово, – загляни в свою душу и скажи самой себе правду. Ты просто хотела увлечь этого мужчину, увлечь его хоть ненадолго, на несколько дней, доказать самой себе, что ты можешь все – увлекать и отталкивать, погрузить его в пучину страсти или толкнуть в океан отчаяния! Ты хотела играть с ним – ты это получила. Если бы он и вправду был твоей судьбой, я ни за что не стала бы вмешиваться!
Старыгин растерянно помотал головой, чтобы упорядочить мысли. Что это они тут твердят о колдовстве? Неужели старуха и вправду напустила на него какие-то чары? В этой дикой первобытной степи во все можно поверить…
Он вспомнил, как очнулся в этой юрте от тяжелого сна, и видел, как старая шаманка сыпала в огонь какой-то порошок и твердила заклинания. Стало быть, это правда, а не видение… Иначе как объяснить, что все прошлое вылетело из памяти, и он даже забыл Марию?
Сердце защемила тревога. Старыгин с трудом встал и побрел к выходу – ему захотелось на воздух. Женщины не заметили его ухода, они продолжали свой спор, но ни одна ничего не могла доказать другой.
Старыгин вышел из юрты и огляделся.
Вокруг него была все та же степь, все то же бескрайнее море травы, в которой блуждал жаркий и сухой восточный ветер, примчавшийся из глубин Азии. Над ним было все то же степное небо, блекло-голубое, пересохшее, как пересыхают к началу лета русла степных ручьев. Но что-то изменилось в этой степи, и небо стало другим. Грозно и милосердно взирало оно с высоты на маленького человека.
Старыгин вспомнил, что до того, как в эти степи пришли христианство и ислам, степные кочевники поклонялись единому богу Тенгри – бескрайнему и могущественному Небу…
И вот – изменилась степь вокруг него, и небо над его головой, но больше всего изменился он сам…
Это песня кайчи, удивительная песня без слов, изменила мир в его глазах и изменила его самого.
– Ты просто пробудился, – раздался за спиной Старыгина негромкий голос.
Он резко обернулся и увидел стоявшего на пороге юрты кайчи.
Певец вновь был одет в простой темный халат, в грубые кирзовые сапоги и приплюснутую поношенную кепку, но лицо его было властным и значительным, как у восточного вельможи, таким же властным и значительным, как и во время пения. Он смотрел прямо перед собой узкими рысьими глазами и говорил вполголоса, но его слова разносились по всей степи и проникали в самую душу Старыгина.
– Ты был погружен в магический сон. Старая женщина околдовала тебя. Она думала, что помогает своей внучке, но на самом деле выполняла волю судьбы. Ничто не делается помимо этой воли… Благодаря ее колдовству ты оказался на моем пути, и я спел для тебя кай. От этой песни ты стал сильнее и чище, ты стал другим человеком и сможешь исполнить свое предназначение.
– Предназначение? – растерянно повторил за ним Старыгин. – Какое предназначение?
– Ты сделаешь то, ради чего судьба привела тебя в наши края.
– Но я прилетел сюда за целебной травой гюльчи, которая растет в этих местах, в урочище Сары-Таг… Я должен собрать эту траву, чтобы ее отваром вылечить девушку…
– Да, и это тоже, – кайчи склонил голову. – Но не только это. У тебя есть еще одна цель, цель, ради которой ты приехал в эти степи, цель, ради которой, возможно, появился на свет.
– Какая цель? – переспросил Старыгин.
Ему казалось, что он заранее знает ответ, знает, что скажет ему кайчи – но он не хотел смириться с этим ответом.
– Ты знаешь, – проговорил кайчи, и взгляд пронзительных рысьих глаз словно пронзил Старыгина насквозь, высветив все его тайные страхи и скрытые помыслы. – Ты знаешь, – повторил кайчи. – Знаешь, но еще не готов это признать. Ты знаешь ответ на все вопросы. Он – в книге, с которой ты не расстаешься ни днем ни ночью…
С этими словами кайчи властным жестом протянул руку.
Старыгин сбросил с плеча свой рюкзак, достал из него арабскую книгу и послушно вложил в руку певца.
– Вы читаете по-арабски? – спросил он неуверенно.
– Нет, – кайчи помотал головой. – Но эта книга сама открывается тому, кому захочет!
Он раскрыл книгу на том же месте, где открывали ее все прежние чтецы, но вместо того, чтобы вглядеться в арабский текст, прикрыл глаза и монотонно, нараспев заговорил. Как и прежде, текст начался прямо с середины фразы:
«…и опустился на колени, и поцеловал землю у ног хана, и поднял в руках своих нечто, завернутое в золотую парчу.
– Вот, великий хан, владыка людей и обладатель сокровищ, вот твоя величайшая драгоценность, которую бережешь ты как зеницу ока! Я, грешный и жалкий раб, не смею прикоснуться к ней своими руками. Возьми же ее и покажи своему дорогому гостю!
И тогда хан встал со своего возвышения, и поклонился тому, что держал в руках его визирь, и взял эту вещь с почтением, и поцеловал парчу, в которую она была завернута. И сбросил на пол ту золотую парчу, как сбрасывают грязную дерюгу, и глазам нашим предстала чаша.
Много диковин и драгоценностей видел я в своих странствиях. Видел я дорогие каменья в сокровищнице индийского царя и груды золота в хранилище падишаха. Видел бесценное оружие в ставке повелителя монголов и несравненные ткани во дворце владыки Китая.
Много повидал я редкостей и думал, что Аллах в мудрости своей даст мне узреть еще одну редкость из редкостей, еще одну драгоценность из драгоценностей. Думал, что хан покажет мне чашу из червонного золота, усыпанную самыми редкими смарагдами и яхонтами, самыми яркими самоцветами и дорогими каменьями.
Но в руках у хана была простая чаша из необожженной глины, такая чаша, из которой пастухи пьют родниковую воду и виноградари пробуют свежий сок лозы.
Простая чаша, невзрачная и ничем не украшенная.
Но вдруг сердце мое запело, и душа моя зазвучала, как будто в ней умелые музыканты заиграли на гуслях и цевницах, на лютнях и виолах. И услышал я голоса всех людей, живших когда-либо, и всех, кто еще не рожден, и услышал голоса ангелов небесных и райских гурий. И ощутил я аромат, слаще которого нет на свете, аромат, превосходящий силой ладан и смирну, мирро и амбру.
И вознес я молитву Аллаху великому и всемилостивому за то, что позволил он мне дожить до такого дня, ибо простая чаша, которую хан держал в своих руках, есть величайшая редкость и самая дорогая драгоценность под всеми семижды семью небесами.
И не сводил я взгляда с той Чаши, и узрел я золотой свет, который она испускала и который освещал лица всех людей вокруг – и самого хана, и его визиря, и всех приближенных. И все лица от этого света стали молоды и прекрасны, как будто по воле Аллаха мудрого и милосердного все эти люди оказались в раю…»
Кайчи замолчал и опустил руки, в которых держал он старинную книгу. Старыгин молчал, переваривая услышанное.
– Теперь ты знаешь свою цель, – прервал наконец кайчи молчание. – Знаешь и ответ на вопросы. Почти на все вопросы… Те же ответы, которых ты еще не знаешь, ждут тебя в конце пути.
Он положил книгу обратно в рюкзак и протянул его Старыгину:
– А сейчас иди за травой гюльчи. Девушка, находящаяся в срединном мире, между жизнью и смертью, ждет твоей помощи…
– Но куда мне идти? Где растет эта трава? – спросил Дмитрий Алексеевич, с надеждой глядя на певца. – И как я узнаю ее, если даже найду? Ведь я никогда не бывал прежде в этих местах и никогда не видел эту целебную траву!
– Иди вперед, и твое сердце укажет тебе дорогу! – ответил кайчи и прикоснулся к плечу Старыгина, словно благословляя его. – Иди вперед, и твое сердце узнает траву гюльчи среди тысячи трав!
Старыгин огляделся в поисках коня, но кайчи, словно прочитав его мысль, покачал головой:
– Ты должен идти пешком. Конечно, это будет дольше, но только так ты сможешь войти в тайную долину, где растет трава гюльчи. Верхом нельзя въехать в свою судьбу. Единственное, чем я могу тебе помочь – дать тебе этот посох! – и он протянул Дмитрию Алексеевичу длинную суковатую палку.
Старыгин почтительно поклонился певцу, повернулся и зашагал прочь.
Он шел, раздвигая посохом высокую траву, шел навстречу стремительным облакам – на восток, туда, где в волшебной золотисто-коричневой дымке проглядывала двойная вершина священной горы Улан-Шан, словно разрубленная огромной саблей, саблей самого Неба – великого Тенгри.
Он шел легкой походкой, словно для него это было привычным, обыкновенным делом – вышагивать в одиночку по бескрайней степи. Посох кайчи облегчал ему этот трудный путь и словно указывал ему направление.
Он шел, а в небе над ним плыло вслед за облаками, на запад, неяркое, подернутое легкой дымкой солнце. Оно плыло, тускло-красное, словно круглый щит степного воина, раскаленный тяжким жаром небесной кузницы, словно шаманский бубен, тускло-красный от дыма и пламени незримого костра.
Старыгин шагал и шагал, не зная, куда приведет его посох степного певца.
В какой-то момент ему показалось, что в траве позади него что-то зашуршало. Какой-нибудь небольшой степной зверек, любопытный не в меру? Он остановился, вгляделся в траву, но ничего не увидел и пошел дальше.
Солнце постепенно опускалось к краю небосвода, тень, скользившая по траве впереди Старыгина, становилась все длиннее, как будто впереди него шел на восток молчаливый великан. И этот великан, растущий прямо на глазах, почти достающий головой до горизонта, был его единственным попутчиком.
Старыгину снова послышалось, что позади него кто-то крадется, но он подумал, что это – всего лишь шорох ветра.
Действительно, ближе к вечеру ветер усилился. Он шевелил густую траву, словно расчесывал шерсть огромного животного.
Теперь Дмитрию Алексеевичу было ясно, что ночь застанет его в степи. Почему-то он не испытывал страха при этой мысли – после встречи с кайчи, после его удивительной песни все обычные страхи как-то поблекли, выцвели, отступили на второй план.
Важно было найти целебную траву гюльчи, важно было помочь девушке, страдающей в просвете между двумя мирами – миром живых и миром мертвых…
Солнце спускалось все ниже и ниже, и вдруг впереди, в смешении удлинявшихся теней, Старыгин увидел узкую лощину, прорезавшую степь, как рваная рана. Воздух над этой лощиной дрожал и кривился, как иногда дрожит и кривится воздух над раскаленным асфальтом, как кривится, гримасничая, изображение в кривом зеркале.
Старыгин на мгновение в нерешительности замедлил шаг, но посох кайчи нетерпеливо задрожал в руке, как бы призывая его отбросить сомнения и продолжить путь.
Дмитрий Алексеевич пошел вперед.
Перед ним, на самом краю лощины, росли низкие колючие кусты с пыльной серовато-зеленой листвой. Между этими кустами виднелся проход. Туда и направился Старыгин.
Пройдя между кустами, он оказался на склоне, уходившем вниз. Перед ним была лощина, края которой поросли чахлой травой, пробивавшейся среди каменных осыпей. Он зашагал вниз.
И в то же мгновение ветер стих, и наступила странная, звенящая тишина.
Старыгин невольно остановился, огляделся по сторонам.
Степь вокруг него неуловимо и удивительно изменилась.
Казалось, он очутился в каком-то другом мире, в другой, зачарованной стране.
Казалось, что степь вдруг ожила и следит за Старыгиным тысячью пристальных, недобрых глаз.
За ним следили колючие кусты на краю лощины, и камни, растрескавшиеся от дневной жары и ночной стужи, и пыльные травы, пробивавшиеся среди камней. Они не чувствовали себя здесь неуютно: за тысячи лет в этой степи камни и травы привыкли мирно соседствовать, не ущемляя друг друга.
Он дошел, внезапно понял Старыгин, он на месте. Вот оно, урочище Сары-Таг, о котором говорится в книге. Именно здесь должна расти чудодейственная трава гюльчи.
Но каким образом он сможет ее найти, как он узнает эту траву среди множества других?
И это было правдой, потому что только издали казалось, что вся лощина покрыта одинаковой травой, а при ближайшем рассмотрении оказалось, что травы эти бесконечно разнятся между собой.
Старыгин присел на горячий камень и огляделся.
Под ногами расстилался травяной ковер. Были тут и ярко-синие горные колокольчики, и камнеломка, опутывающая камни, залезающая в любую трещину и высовывающая оттуда свои мелкие красные цветочки, были крошечные кустики, покрытые кружевной серебристо-серой листвой с мелкими желтыми цветами, похожими на звездочки. Было странное растение с гибкими стеблями, на вид жесткими, как канаты. Стебли впивались в каменные осыпи, стремясь, надо полагать, выдоить из них хоть каплю воды. И на этих травяных веревках также распускались темно-розовые, неказистые, но все же – цветы.
Весной расцветает вся степь, возможно, даже камни. Ну да, вот камень покрыт чем-то желтым – это цветет мох, а вот в каменистый склон вцепился куст повыше, покрытый лиловыми крупными цветами так густо, что не видно серо-зеленых суховатых листьев.
И еще много вокруг всевозможных трав, цветов и кустиков. Как найти среди них нужную ему траву?
Кто подскажет правильный ответ?
Никто, понял Старыгин, теперь уже никто, он сам должен найти траву гюльчи.
Травы тихонько шуршали, словно переговариваясь, неодобрительно обсуждая чужака, проникшего в их мир без приглашения.
Старыгин опустился на колени и вдохнул смешанный их аромат, провел руками по травяному ковру, стремясь погладить его, как ребенка. И как непослушный ребенок отворачивает голову, так и травы вырвались из его рук и продолжали независимо топорщиться.
Не то, понял он, это все не то.
Остро и мучительно Старыгин почувствовал свое одиночество и беззащитность перед этим враждебным, настороженным, недоверчивым пространством.
Он преодолел мгновенный страх, встал с камня и зашагал вперед еще быстрее, стараясь все же не наступать на цветущие травы, вести себя в этом зачарованном месте, как воспитанный гость.
Надо только перейти эту лощину, подняться по противоположному склону, и все станет как прежде…
Дорога пошла вверх.
И вдруг впереди, на пологом каменистом склоне, Старыгин увидел несколько пучков невзрачной серовато-бурой травы.
В этой траве не было, на первый взгляд, ничего особенного, но Дмитрий Алексеевич замер на месте, его сердце громко забилось, во рту пересохло от волнения.
Это была она, целебная трава гюльчи!
Старыгин никогда не видел ее, ничего о ней не знал – но он ни секунды не сомневался.
Как сказал ему певец? Иди вперед, и твое сердце узнает траву гюльчи среди тысячи трав!
И это оказалось правдой: сердце Старыгина с первого взгляда узнало целебную траву!
Дмитрий Алексеевич наклонился, протянул руку за пыльным пучком, но тут же отдернул ее: рядом с кустиком травы скользнуло такое же тускло-серое тело, качнулась треугольная голова и сверкнули немигающие глаза змеи.
Старыгин выпрямился, отступил на шаг, вгляделся в склон перед собой.
Да, ему не померещилось: возле чахлого кустика травы свернулась большая серая змея, словно сторожа целебное растение.
Это было похоже на эпизод из древнего мифа: змей, стерегущий заколдованное сокровище…
Старыгин отступил еще на шаг, поднял посох кайчи и ткнул им в каменистую землю, пытаясь спугнуть, отогнать змею. Но та только раздраженно зашипела, подняла голову и вцепилась в посох зубами. Старыгин стряхнул змею с посоха, замахнулся и снова ударил, на этот раз целясь в серый треугольник змеиной головы. Змея отдернулась, отползла в сторону, но не сдалась: она подняла голову еще выше, откинула ее назад, выпустив узкий раздвоенный язык, и сделала выпад вперед, метя в ногу Старыгина.
Дмитрий Алексеевич едва успел отскочить и снова принялся бить посохом – раз за разом, потеряв самообладание, почти не целясь, вкладывая в удары всю свою силу.
Большинство ударов не попало в змею, но некоторые все же достигли цели, и треугольная голова, качнувшись, упала на землю. Серое тело еще несколько секунд извивалось и наконец затихло.
Старыгин какое-то время стоял над мертвой змеей, стараясь успокоиться, выровнять дыхание.
Ему пришлось заплатить за целебную траву жизнью змеи.
Впрочем, почти всегда так и бывает – за жизнь платят смертью…
В конце концов, он не хотел ее убивать, он стремился только отогнать ее от драгоценного кустика.
Старыгин наклонился, протянул руку и сорвал невзрачный пыльно-серый пучок. Он поднес его к лицу, жадно вдохнул запах травы – удивительный, волнующий запах, горьковатый и в то же время сладкий, заставляющий сердце биться молодо и сильно, заставляющий душу вспомнить юность и даже детство…
И тут же Старыгин почувствовал затылком чей-то пристальный, немигающий взгляд.
Он застыл, боясь пошевелиться.
Да что же это такое! Разве можно так поддаваться странным ощущениям, неосознанным предчувствиям и тому подобной мистической ерунде?
Здесь нет и не может быть никого, кроме него, Старыгина!
Дмитрий Алексеевич резко обернулся…
И еле удержался на ногах, едва не упав без чувств от сковавшего его смертельного ужаса. И не вскрикнул только потому, что голосовые связки сжал спазм.
Чуть ниже его по склону стояло чудовищное создание, словно порожденное ночным кошмаром.
Длинное мускулистое тело, прочно стоявшее на четырех когтистых лапах, огромная голова, опущенная вниз, в оскаленной пасти виднеются желтые кривые клыки.
То самое жуткое существо, преследовавшее их с Марией в катакомбах Ронды. То самое жуткое существо, которое беспрекословно повиновалось человеку, по чьей вине Мария находится между жизнью и смертью…
На лощину опустились сумерки, и в сгущавшейся темноте глаза чудовища отливали зеленым огнем.
«Как он оказался здесь? – подумал Старыгин, когда клещи ужаса немного разжались и к нему вернулась способность рассуждать. – Ведь он вместе с хозяином остался в Испании!»
И тут из полумрака выдвинулось еще одно кошмарное создание, как две капли воды похожее на первого зверя.
Впрочем, внимательно приглядевшись к двум чудовищам, Старыгин заметил, что между ними есть небольшие различия.
Первый зверь был более тяжелым и приземистым, его массивную круглую голову бороздили глубокие складки вроде старческих морщин. Второй же казался немного выше и легче, и морщины на его голове были не такими глубокими. Кроме того, шкура первого чудовища была почти черной, второй же был темно-коричневой масти.
Вспомнив то создание, с которым ему довелось столкнуться в Испании, Старыгин сообразил, что оно немного отличалось от этих зверей. Кажется, оно было темно-серого цвета…
Впрочем, ему от этого было нисколько не легче. Быть разорванным черным чудовищем, или темно-серым, или даже коричневым – какая разница?
Особенно же худо стало Старыгину, когда из темноты бесшумно, как кошмарные привидения, выскользнули еще два таких же клыкастых существа.
Теперь уже четыре зверя стояли перед ним полукругом и, казалось, ждали подходящего момента, чтобы наброситься на беззащитного человека и разорвать его на клочки. Они не издавали ни звука и от этого казались еще страшнее, еще неотвратимее.
Вокруг медленно сгущалась тьма.
В какой-то момент Старыгин подумал, что он сходит с ума: даже один такой зверь выглядел неправдоподобно, а тут – сразу четыре…
– С меня хватило бы и одного! – едва слышно проговорил Старыгин, в ужасе разглядывая чудовищ.
Звери словно проснулись от звука его голоса: все четверо издали глухое угрожающее рычание и двинулись вперед.
Сумерки все больше сгущались, и, кроме того, по степи разлился густой туман, который, как молочная река, залил травы и камни, залил всю окрестность на полметра от земли. Лапы надвигавшихся на Старыгина чудовищ утонули в этом тумане, и они как будто плыли к нему по этой молочной реке, отчего вся картина стала еще более нереальной, еще более пугающей.
Старыгин попятился. Он понимал одно: нельзя бежать, нельзя впадать в панику. Стоит ему броситься наутек – и четыре монстра нападут на него и в долю секунды растерзают…
– Спокойно, спокойно! – проговорил он, обращаясь то ли к зверям, то ли к самому себе, и выставил вперед суковатый посох кайчи, как слабую, жалкую защиту.
Но, как ни странно, увидев посох, чудовища остановились, а одно из них, коричневатое, даже немного отступило, словно отплыло назад в густом молоке тумана.
Старыгин ничуть не обольщался: это – не более чем минутная передышка, сейчас они снова двинутся вперед…
И вдруг из сгущавшегося мрака позади чудовищ беззвучно выплыл всадник.
В первый момент Дмитрий Алексеевич подумал, что это – плод его больного воображения, настолько странно выглядел этот человек. Да и человек ли это был в действительности?
Он появился верхом на крупной, мощной лошади, которая бесшумно плыла по молочной реке. Сам же всадник был облачен в старинный, расшитый золотом кафтан, поверх которого был надет чеканный позолоченный панцирь. Голову всадника венчал золоченый узорчатый шлем с ярким плюмажем из перьев, вставленным в его навершие. За спиной всадника красовались лук и колчан со стрелами, на поясе был привешен кривой меч в ножнах, усыпанных драгоценными камнями.
В общем, этот всадник казался персонажем легенд, сошедшим со страниц старинной книги или средневекового манускрипта, а может быть – порождением надвигавшихся сумерек, порождением растекавшегося по степи тумана.
– Тумен, Сапсан! – воскликнул всадник негромким, но звучным и властным голосом. – Джучи, Себедей!
И четыре кошмарных чудовища отступили от Старыгина, подбежали к всаднику и послушно замерли возле его стремян.
И только тут Старыгин понял, что это за звери.
И эти четверо чудовищ, и тот монстр, который преследовал его в Испании, были всего лишь собаками!
Правда, это были собаки какой-то удивительной, неизвестной, древней породы: они обладали удивительными размерами и ужасным, внушающим трепет внешним видом – но все же это были собаки, а не какие-то потусторонние создания, не выходцы из ада, как поначалу показалось Старыгину. И, как всякие собаки, они беспрекословно подчинялись своему хозяину, послушно исполняли каждую его команду.
Старыгин вгляделся в лицо этого хозяина. Невозмутимое лицо с высокими скулами и слегка раскосыми глазами напомнило ему человека, преследовавшего его в Испании, уколовшего ядовитым шипом Марию, грозившего натравить на них такого же кошмарного зверя.
Впрочем, сходство было лишь поверхностным: этот всадник казался и моложе, чем хозяин Нимрода, и в то же время как будто гораздо древнее его.
Не успел Старыгин разглядеть первого всадника, как из мрака выплыл еще один, а затем – третий. Эти тоже были облачены в дорогие красивые доспехи и были похожи на первого, как братья.
Старыгин удивленно разглядывал всадников, пытаясь понять, кто они такие.
Самым простым объяснением было, что это – любители исторических реставраций, ролевых игр – из тех энтузиастов, кто тратит свой отпуск на то, чтобы восстановить в подлинных костюмах эпизоды Бородинского сражения или, допустим, Ледового побоища.
Однако доспехи этих всадников не казались дешевой кустарной подделкой, наоборот, они выглядели совершенно натурально, а самое главное – в лицах и движениях этих троих была какая-то удивительная подлинность и значительность, никак не соответствующая играм взрослых детей.
– Кто вы? – спросил Старыгин хриплым от волнения голосом.
Три всадника переглянулись, обменялись несколькими словами на незнакомом Старыгину языке, и затем один из них, появившийся первым, выплыв из сумерек, проговорил с мягким странным акцентом:
– Твое появление было предсказано. Однако мы не ждали тебя именно сегодня, поэтому не предупредили собак.
– Жаль, – криво усмехнулся Старыгин, бросив взгляд на чудовищ, жавшихся к своему хозяину. – Они меня чуть не растерзали… Вы появились очень вовремя!
– Собаки никогда не тронут того, в чьих руках Алтынташ!
– Что? – переспросил Старыгин. – Что у меня в руках?
– Алтынташ, этот посох! – всадник указал рукой на суковатую палку, которую все еще сжимал в руке Старыгин. – Ведь кайчи недаром дал его тебе! Он знал, куда ты идешь…
– Я пришел сюда за целебной травой, – поспешил Старыгин объяснить причину своего появления. – Эта трава нужна мне, чтобы спасти девушку… – и он показал всаднику пыльный серый пучок.
– Да, это так, – кивнул тот. – Но не только за этим ты пришел в нашу степь. Тебя привела сюда судьба. Та, что записана в Книге Тайн…
– В Книге Тайн? – переспросил Старыгин, невольно покосившись на свой рюкзак.
В это время второй всадник что-то проговорил на своем языке.
– Ты прав, – отозвался собеседник Старыгина. – Наступает ночь, и мы, прежде всяких разговоров, должны дать кров и пищу нашему гостю. Таков вечный закон наших степей, закон гостеприимства!
Он подъехал вплотную к Старыгину и подсадил его на своего коня, перед седлом.
Все три всадника неспешно двинулись вперед, грозные собаки потрусили следом за ними.
Не прошло и получаса, как они подъехали к огромной богатой юрте. В отличие от простого жилища бабушки Шукран, эта юрта была снаружи покрыта яркими вышитыми узорами, а внутри вся выстелена драгоценными персидскими и текинскими коврами. Старыгина усадили на почетное место, хозяева уселись напротив него, вокруг ярко пылавшего огня. В стороне суетились несколько женщин, торопливо собирая на стол. То есть как раз стола-то и не было – как обычно, в жилище кочевников его заменял низкий помост, накрытый ковром.
Старыгину подали неизменную пиалу с горячим чаем, в котором плавали куски сала. Он уже привык к этому степному угощению и, сделав большой глоток, спросил:
