Эплби снова стоял на задней сцене. Он знал, что здесь таится ключ к разгадке тайны. Как только он уходил с этого места, он всегда ощущал опасность заблудиться в лабиринте незначительных и второстепенных деталей. Здесь в четвертой сцене третьего акта любительской постановки «Гамлета» погиб лорд Олдирн. Это являлось единственным фактом, все остальное представляло собой предположения и догадки. И этот факт обладал чрезвычайной притягательностью. Начать хотя бы с того, что он представлял собой аномалию – такую же аномалию, как почти любое преступное деяние на памяти Эплби. А место преступления и жертва – Скамнум и лорд-канцлер Англии – придавали ему оттенок, несвойственный полицейским сводкам, и создавали вокруг него ореол значительности, дававший пищу воображению.

Но в первую очередь внимание привлекала «техника исполнения». Что можно заключить из необычного способа совершения преступления? Необычное место действия, драматический момент – являлись ли они, так сказать, некими структурными элементами убийства Олдирна или же просто декорацией? Готт говорил об ощущении того, что за трагедией скрывается некто одержимый страстью к театральности, настолько поглощенный стремлением к созданию броских эффектов, что оно преобладало над любыми рациональными мотивами убийства. Разумеется, трудно отрицать, что во всех обстоятельствах, сопутствовавших трагедии, присутствовал некий показной элемент. Угрожающие послания предшествовавших спектаклю дней можно интерпретировать лишь как прелюдию к мелодраме, пролог к мелодраме, затевавшейся внутри скамнумской постановки «Гамлета». И постановка эта, очевидно, сама по себе была более мелодраматична, нежели современные прочтения «Гамлета» в большинстве своем. Демонстрация насилия… а затем демонстрация насилия во время демонстрации на сцене.

Демонстрация насилия… Глубокой ночью Готт обозначил ее контекст – реплики Марцелла в тот момент, когда стража пыталась остановить призрак отца Гамлета:

С Шекспиром трудно спорить, вдруг подумал Эплби, и на мгновение припомнил когда-то виденную им потрясающую вступительную сцену, в которой исполненный скепсиса молодой Горацио сталкивается с жутким привидением, разгуливающим ночью по стенам Эльсинора:

Больше, чем фантазия… Вот следующая загвоздка. Скрывалось ли за способом, которым был убит Олдирн, нечто большее, нежели стремление к театральности? Произошло ли убийство именно так, как по какой-то причине должно было произойти? Согласно всем вероятным версиям, кроме одной – версии с Коупом «наверху», – преступление сопровождалось чрезвычайным риском. Являлась ли эта рискованность избыточной, принимаемой, можно сказать, ради потехи? Или же, исходя из тщательного расчета, риск принимался как необходимый для достижения некой особой цели? Свидетельством этому стало убийство Боуза. Ведь убийца Боуза с безумной бравадой тащил тело своей жертвы по длинному коридору, зная, что его в любой момент могут обнаружить, с целью напоказ бросить его у порога комнаты Олдирна, где в тот момент находился Эплби. Боуза почти наверняка убили потому, что он знал все или почти все. Это было тщательно рассчитанное убийство. Но к быстрым и решительным действиям добавился штришок сенсационности: тело с большим риском волокли, по-видимому, ради того, чтобы насладиться сиюминутным эффектом. В таком случае мог ли в убийстве Олдирна присутствовать похожий смешанный мотив? Являлось ли само преступное деяние осознанным, направленным на достижение некой практической цели, а риски, сопровождавшие специфическую «манеру исполнения», принимались для создания дополнительного мелодраматического колорита? Или же мелодрама являлась целью сама по себе, являлась ли театральность единственным мотивом? Стало ли преступление результатом некоего жуткого эстетического эксцесса?

Третья и последняя наиболее вероятная мотивация состояла в том, являлось ли убийство Олдирна продуманным от начала до конца? Объяснялись ли все риски холодным расчетом? Эплби считал, что именно эти вопросы составляли существо дела. В таком случае как быть с документом?

Представлялось очень трудным связать рассматриваемые им факты с какими-либо «поползновениями» на бумагу Пайка и Перча. Шпионы, как он согласился с Готтом, не делают свою работу под аккомпанемент посланий с угрозами. Они редко стреляют, они еще реже стреляют в известных политиков. Разумеется, они не стреляют в обстоятельствах, когда их шансы на успешное похищение чрезвычайно невелики. Если даже шпионы вскрыли сейф в комнате Олдирна и, ничего там не обнаружив, решили, что нужную им бумагу он носит с собой – даже тогда, если предположить, что они решатся на крайние меры, они едва ли бы стали стрелять в то время и в том месте, где убили Олдирна. Это означало обречь себя на страшный риск в зале, который могли сразу же изолировать, как банковское хранилище. И не существовало никаких причин предположить, что именно шпионы взломали сейф Олдирна. Как выяснилось, взломанными оказались три сейфа, и, по всей вероятности, это было делом рук Счастливчика Хаттона. И в самом деле – Эплби вновь вернулся к этому – не было никаких причин предположить присутствие шпионов, кроме перехваченного сообщения, о котором доложил Хильферс. За исключением этого, шпионская версия основывалась только на первых подозрениях герцога. Эти подозрения имели под собой почву, но не подтверждались никакими четкими доказательствами, кроме вскрытого сейфа и безрезультатного осмотра тела Олдирна. А когда документ обнаружился, будучи надежно спрятанным, подозрения эти сошли на нет. Готт вновь сделал их состоятельными своей потрясающей гипотезой о фотографической памяти Боуза. Затем герцогиня своим рассказом отвергла подобную возможность: Боуз не был шпионом, такие шпионами не становятся. После этого возникли другие подозрения: подозрения герцога по поводу Джервейса и подозрения Коупа и Меркаловой по поводу Дианы Сэндис. Но если мисс Сэндис – а это казалось почти невозможным – ухитрилась скопировать документ прежде, чем его обнаружил Боуз, ей впоследствии пришлось уничтожить свои заметки, так что ничего страшного не случилось. Кроме того, существовало в высшей степени здравое объяснение ее поведения, которое Эплби, кое-что знавший о рекламщиках, сразу принял как правдивое. Что касается Джервейса и Меркаловой, то их история являлась вполне правдоподобной, хотя и предосудительной с моральной точки зрения. Единственное, что здесь заставляло Эплби призадуматься, – это то, что он туманным полунамеком упомянул об этом в разговоре с Готтом.

Между рассказами Меркаловой и Дианы существовало вызывающее легкое беспокойство совпадение. Обе дамы занимались вполне допустимой, но, тем не менее, предосудительной профессиональной деятельностью. Меркалова тайком фотографировала, а Диана записывала нечто полезное с коммерческой точки зрения, подсказанное ей, очевидно, произошедшим в зале убийством. Совпадение не было пугающим, однако над ним стоило подумать. Если предположить, что Джервейс или Меркалова заметили, как Диана, так сказать, ковала железо на страшном горниле убийства Олдирна, не могло ли это навести их на мысли о своей собственной версии, когда они догадались, что что-то придется говорить? Но это бы в лучшем случае означало, что Джервейс и Меркалова все же остаются под подозрением: в конце концов, документ могли сфотографировать камерой Меркаловой или чьей-то еще. И Эплби показалось, что в то время как один вероятный канал передачи информации продолжал существовать, он должен поддерживать «блокаду» Скамнума, или, по крайней мере, удерживать всех взаперти, пока не получит четкого приказа премьер-министра «снять осаду». И снова не было никаких улик, только подозрения, а его подозрения, что Джервейс Криспин шпион, продолжали оставаться зыбкими. Если временами казалось, что Меркалова разыгрывает роль – а это представлялось ему единственным важным моментом, – то это вполне могло объясняться тем, что она, как и Мелвилл Клэй, была человеком сцены.

Все это отнюдь не исключало присутствия в деле шпионов. Эплби куда меньше, чем Готт, склонялся к тому, чтобы считать донесение Хильферса не заслуживающим доверия. Он верил, что шпионы находились где-то поблизости – ведь один из них отправил чересчур оптимистичное послание. Однако шпионы представляли собой иную версию убийства, так же как третьей версией являлся Счастливчик Хаттон. Эти три версии могли вообще никак не увязываться между собой. Вполне возможно, они существовали без значительных переплетений. И в самом деле, Хаттон представлялся второстепенным персонажем. Он проник в Скамнум, взломал три сейфа, оставил котелок и иначе никак в деле не отметился. Однако шпионы, хотя их присутствие могло в конечном итоге не оказать влияния на ход расследования, усложнили все дело, придав ему весьма необычный поворот.

Эплби ясно понимал, что для премьер-министра безопасность документа имела главенствующее значение, по сравнению с которым даже обнаружение убийцы Олдирна являлось второстепенным. Эплби сам ставил ее на первое место и намеревался принять в отношении документа все меры предосторожности. Однако с точки зрения убийства бумага представляла собой отвлекающий фактор в процессе расследования, обманный маневр. Теперь скамнумские шпионы быстро отходили на второй план, и прошло уже шесть часов с тех пор, как Эплби прибыл на место преступления. Что касается документа, то он, как намекнул Готт, сделал все возможное, и было трудно сказать, что он упустил из того, чего не должен был упустить, если бы сосредоточился только на убийстве. Теперь, установив блокаду дома и тщательное наблюдение за Джервейсом и Меркаловой, он мог полностью сконцентрироваться на расследовании убийства. И первым шагом в поисках убийцы Олдирна и Боуза станет кропотливый анализ перемещений среди огромной толпы подозреваемых на задней сцене – названных Готтом двадцати семи подозреваемых вместе с престарелым Максом Коупом «наверху».

Эплби ходил взад-вперед по небольшой сцене, мысленно обозревая разношерстную толпу и прикидывая, кем заняться в первую очередь. Его размышления прервал сержант Трампет, доложивший, что возникли трудности с просыпавшейся скамнумской прислугой. В ночные часы можно без особых неудобств изолировать порядка двухсот человек, но как быть утром с маслом, молоком и яйцами? Как быть с живущими за пределами здания слугами, приходящими столоваться в помещения для прислуги? Как быть с целой стаей шоферов в Скамнум-Армз, которые станут ждать завтрака в комнатах эконома? Как быть с гостями, не занятыми в пьесе, которые вскоре захотят собирать вещи? Последний вопрос, очевидно, относился к герцогу, когда тот освободится, остальные же Эплби взялся решить сам. Если возможно, он станет удерживать плотную блокаду до полудня, когда сможет подробно доложить в Лондон и получить оттуда дальнейшие указания. Пока что все упиралось в организацию: масло, яйца и шоферов нужно впустить, а выпускать нельзя никого и ничего. Эплби отправился на поиски Бэгота, у которого он рассчитывал получить авторитетную консультацию касательно хозяйственной деятельности Скамнума.

Бэгот уже приступил к выполнению своих обязанностей: он руководил раскладкой небольшого океана столового серебра на накрытом к завтраку столе. Это был седой и невыразительный старик, больше похожий на домашнего священника, как подумал Эплби, чем на дворецкого, и к тому же совершенно сбитый с толку. И свою растерянность он стремился скрыть скрупулезным соблюдением традиций и обычаев Скамнума. Конечно, он мог бы пройти с Эплби и организовать эффективное наблюдение полиции за всеми передвижениями в служебных помещениях. Однако он склонялся к мысли, что это в большей степени епархия мистера Раута. Угодно ли инспектору видеть мистера Раута? Мистер Раут уже встал. На самом деле Бэгот только что видел его у себя. Мистер Раут, конечно же, так и не выходил из своей комнаты, и он очень расстроен, чрезвычайно. Инспектору, вероятно, лучше помнить о том, что мистер Раут чрезвычайно расстроен.

Разумеется, согласился Эплби и попросил, чтобы его провели к мистеру Рауту, который, по его предположению, занимал высокий пост управляющего или мажордома. Его сопровождал слуга. По его словам, нет ничего проще, чем найти старого мистера Раута, поскольку мистер Раут никогда не выходит – и никогда от себя не выходил, насколько известно. Однако каждый живет своей жизнью, предположил он и почтительно постучал в дверь.

Мистер Раут являл собой колоритное воплощение затворника. Это был худощавый, бледный человек, чуть сгорбленный и смотревший снизу вверх, с тихим голосом, свойственным тем, кто много лет размышляет об отвлеченных понятиях. Однако своими изящными манерами он, возможно, напоминал библиотекаря или книжного антиквара. Каким-то образом он наводил на мысли о том, что именно здесь находятся ось и приводные ремни Скамнума, и окружавшие мистера Раута тщательно разложенные конторские принадлежности символизировали скрупулезный расчет и компетентность, которые, помимо всего прочего, делали Скамнум огромным, безупречно работающим механизмом. За мистером Раутом – вокруг мистера Раута – чувствовался аккумулированный опыт многих поколений управителей.

– Да? – произнес мистер Раут. – Да?..

Он прошел вперед, шаркая ногами, и воззрился на гостя. Затем покачал головой:

– Нет, сэр, нет. Сегодня не могу. Наука наукой, сэр, а сотрудничество сотрудничеством, но нынче утром – нет. Я слишком расстроен.

Обладавший аналитическим умом Эплби вскоре понял, что его принимают за энтузиаста-филолога доктора Банни, безусловно, приобретшего печальную известность среди обслуги после того, как он обошелся с Бэготом. Эплби терпеливо все объяснил, и мистер Раут наконец понял, кто перед ним. Но это проявилось лишь в том, что мистер Раут снял очки, протер их и повторил:

– Я очень расстроен. – Его голос звучал тихо, но очень весомо. По какой-то загадочной причине мистер Раут заканчивал каждое предложение величественно и торжественно.

– Какое тяжелое потрясение, – сказал Эплби, отдавая должное приличиям, прежде чем перейти к делу.

Мистер Раут наконец одобрительно посмотрел на гостя:

– Вы верно сказали – огромное потрясение. Такого здесь не случалось, если мне не изменяет память, уже многие годы.

Он снова водрузил очки на нос, точнее, подхватил их носом, как-то странно вздернув голову.

– Конечно же, – продолжал он, – я знаю, что так часто делается. Я знаю, что подобные вещи происходят. В общем и целом, этого нельзя отрицать.

Эплби смотрел на мистера Раута немного озадаченно. Казалось, от него едва ли дождешься помощи. Можно было заподозрить, что старик в своей причуде не выходить из комнаты зашел столь далеко, что его рассудок оказался в опасности.

– Конечно, – заявил мистер Раут, – это молодежь делает подобные вещи. Слышишь разные истории. В Хаттон-Бичингс была оленья охота. У бедного сэра Губерта Типледи при этом подавали пудинг. Надо признавать факт.

– Факт? – переспросил Эплби. Казалось, в Скамнуме всегда было чему удивиться. Однако этот сюрприз действовал на нервы куда больше, чем Макс Коуп.

– Но здесь, – продолжал мистер Раут, чей голос звучал тем тише, чем значительнее становились его слова, – провизии всегда в достатке. Два сорта батского печенья, два сорта чая и два средства для пищеварения в каждой комнате. Их ежедневно пополняют, а освежают трижды в неделю. Печенье забирает мистер Бэгот – он к нему неравнодушен, – а все остальное отправляется прислуге. Я ошеломлен. В тот момент, когда случилась смерть, можно сказать, в семье! Я более чем ошеломлен. Я в ужасе.

– И все несмотря на тот факт, – серьезным тоном произнес узнавший много нового Эплби, – что достаточное количество бутербродов подали вскоре после смерти… кончины покойного лорда Олдирна.

Мистер Раут посмотрел на Эплби так, словно наконец увидел воплощение полного понимания. Мистер Раут пришел в ужас оттого, что неизвестный плут – разумеется, гость – до такой степени злоупотребил гостеприимством Скамнума, что ночью проник в кладовку и похитил полбанки печенья. Однако было нечто успокаивающее, даже утешающее в сочувствии и понимании появившегося незнакомца.

– Но пусть это пройдет, – заявил мистер Раут, дружелюбно воззрившись на Эплби и вернувшись к своей вопросительной манере вести разговор. – Да?..

И всего через пару минут он сделался почти незаменимым помощником. Он разложил план Скамнума, позвонил в сторожки, управляющему, на ферму при усадьбе, на кухню и в Кингс-Армз, после чего распорядился об открытии и закрытии дверей. Через десять минут сложное хозяйство Скамнума находилось под ненавязчивым, но тщательным наблюдением полиции. Возможно, мистер Раут тешил себя надеждой, что все эти меры приведут к поимке взломщика кладовки – в любом случае он работал с огоньком. Эплби ушел от него минут через двадцать, ставших последним временным отрезком утра, которым он пожертвовал ради призрачного подозрения в шпионаже, которое все еще висело над Джервейсом и Меркаловой.

Очень скоро многочисленные домочадцы и гости начнут собираться к завтраку. Эплби хотелось посмотреть, как они станут реагировать друг на друга, однако не видел способа, как это можно сделать незаметно. Безусловно, Джайлз все расскажет. Поэтому он отправился в артистическое фойе и начал превращать его в нечто вроде штаба. Он отдал несколько рутинных распоряжений местным полицейским. Послал несколько телеграмм, одну из которых с особым удовольствием вручил сержанту Трампету, поскольку она несколько загадочно гласила: «сообщите размер шляпы сч хаттона». Если удастся доказать, что Счастливчик, эта мелкая рыбешка, незаконно плавал в водах Скамнума, то его вполне можно поймать. Затем Эплби снова вернулся на заднюю сцену. Он неустанно повторял, что именно здесь кроется ключ к разгадке тайны. Он должен сосредоточить свои усилия на этом месте, на всем, что сцена представляла собой как место совершения убийства. И вдруг Эплби почувствовал, что страшно проголодался.

Тринадцать часов назад он съел не очень плотный ужин. С тех пор произошло множество событий: балет, поездка за пожарной машиной с премьер-министром, убийство, охота за шпионами и масса разговоров. И все эти события требовали затрат энергии. За это время он не смог перехватить бутерброд и не вламывался в кладовку за печеньем. С некоторым беспокойством он было подумал о том, как в Скамнуме обращаются с инспекторами полиции, как из артистического фойе раздалось характерное дребезжание, которое нельзя было спутать ни с чем иным. Он поспешил на звук. На нескольких тележках вкатывали обильный завтрак, и руководил всем не Бэгот, а шумный и веселый субъект в твидовом костюме. Сержант Трампет подозрительно посмотрел на шумного и веселого субъекта и одобрительно – на завтрак. А сам шумный и веселый субъект дружески помахал рукой приближавшемуся Эплби.

– Я Тимоти Такер, покойный Гильденстерн, такой же лгун, как и Розенкранц, – дружелюбным тоном представился он. – Я тут подумал, что вы, возможно, оторвались от стаи, и намекнул Бэготу – и вот я здесь. Я сам страшно голоден, и хотел бы спросить, можно ли к вам присоединиться. Может прийти Готт, но он связан семейными узами, пусть и формально, знаете ли… Очевидно, здесь есть его родня.

Готт, как следовало из сказанного, позавтракает со своей леди Элизабет. Эплби же никоим образом не хотел отказываться от общества столь кстати появившегося мистера Такера.

– Буду очень рад, – ответил он. – Моя фамилия Эплби. Я ужасно проголодался.

На длинных столах, уже очищенных от вещдоков, которые полицейские убрали, осмотрели и переписали, стоял великолепный завтрак. Поставили стол для небольшой сменной группы констеблей, стол для людей Эплби, возвращавшихся с осмотра комнаты Олдирна, стол для сержантов и стол для самого Эплби, Такера и Готта, если тот появится. Эплби покосился на открывшееся ему зрелище: казалось, здесь скорее усмиряли бунт, нежели расследовали убийство. Когда он избавится от этой толпы, ему представится возможность продолжить свои изыскания.

Тимоти Такер проглотил большой стакан томатного сока, от души намазал маслом теплую булочку, подхватил сползавший с нее ломтик рыбы и указал на группу из крепких полисменов.

– Это те, – невинным тоном осведомился он, – кого называют «Летучим отрядом»?

– Это полиция графства, мистер Такер. У меня масса людей, которые в настоящий момент патрулируют периметр здания. Знаете, когда происходит убийство, всегда существует возможность того, что кто-то надумает потихоньку улизнуть.

– Ну же, ну же! – добродушно улыбнулся Такер, пародируя герцога.

Эплби улыбнулся в ответ:

– Вы пришли, чтобы что-то выудить у полиции?

Такер покачал головой.

– О нет, – сказал он. – Совсем не это. Яйцо? – Он взмахнул рукой в сторону сержантов. – Они не дали мне продиктовать телеграмму по телефону. Точнее, подвергли ее цензуре. Уверен, что это превышение полномочий, мистер Эплби. Не то чтобы я жалуюсь, и мне не интересен этот аспект – слухи о пропавших бумагах и так далее. Однако полагаю, что вы сами отсылали телеграммы и звонили?

– Да, – ответил Эплби, прикидывая, к чему он клонит.

– Биографии, связи, подробности и все такое?

– Именно так, – подтвердил Эплби. Он заметил, что Такер больше не излучал веселость. Он отодвинул в сторону рыбу и лениво ковырял вилкой знаменитые скамнумские свиные зразы с сыром, словно его что-то очень тревожило.

– Прошлой ночью, – начал Такер, – вы что-то сказали о разговоре по душам. Я расценил это как приглашение к исповеди, чтобы преступник стал перекладывать ответственность на другого.

– Возможно, что так, – ответил Эплби.

– Но, разумеется, высказаться все равно нужно. Не то чтобы я ночью видел что-то особенное, совсем не это. Вы знаете Спандрела?

– Издателя? – Эплби отрицательно покачал головой.

– Да, издателя. Я тоже издатель. Мы со Спандрелом публикуем довольно много мемуаров, множество из которых являются биографическим враньем, но сейчас не до подробностей. Сами знаете: «Воспоминания политического чернорабочего» и «Моя долгая любовная жизнь». – Мистер Такер скорбно покачал головой, очевидно, горюя по поводу деградации читающей публики. – Так вот, где-то год назад один пожилой господин по фамилии Андерсон прислал мне рукопись, озаглавленную «Дымок из старой коптилки». Прекрасное название для очень колоритной книги о жизни Эдинбурга. Не знаю, содержалось ли в ней что-либо ценное, когда она попала ко мне, но вранья там было через край. Поэтому я отослал ее назад.

Такер умолк, чтобы прочувствовать глубину своего взгляда на добродетель, после чего несколько самодовольно добавил:

– После этого, разумеется, Андерсон решил попытать счастья у Спандрела.

Он снова умолк, на сей раз для того, чтобы потянуться за косточкой и обозреть острый соус. Разговорившись, он, казалось, вернул себе прежнее расположение духа:

– Спандрел, как вы, наверное, знаете, довольно неосторожный молодой человек. Он согласился напечатать книгу. Тем временем старый мистер Андерсон умер и поменял Эдинбург на, несомненно, более печальную разновидность ада. От этого Спандрел оказался не в самом лучшем положении. Он был связан договорами с наследниками Андерсона, его администраторами, правопреемниками и так далее, и поэтому, конечно, вся ответственность ложилась на него. Так что он кое-что вырезал и задержал основной тираж, в результате чего книга выходит на следующей неделе. Другими словами, сейчас по Англии бродит множество сигнальных экземпляров. – Такер налил себе еще кофе. – Поэтому вы поймете мое положение. Если бы я отказался от книги и она так бы и осталась ненапечатанной, я бы стал обладателем некой конфиденциальной информации и попал бы в неловкую ситуацию. Теперь же я рассказываю вам то, что вы сами сможете прочитать через пару дней. Поскольку что бы там Спандрел ни вырезал, мне кажется очень маловероятным, что он бы выбросил все перипетии отношений Олдирна и нашего доброго профессора Маллоха.

– Ах вот как! – произнес Эплби с подобающей таинственностью. Он потянулся за дивным домашним сливовым джемом с кожицей.

– Не следует полагать, – продолжал Такер, – что Маллох уже знает о книге. А если не знает, то она станет для него встряской, так же, как могла бы стать для Олдирна. Этот Андерсон обладал нюхом на смешное, и ему удалось сделать занимательное чтиво из отношений этих людей, которые тянутся уже полвека.

Эплби с любопытством посмотрел на Такера.

– История полувековой давности? И лишь смешная и занимательная?

– По большей части да. Однако в конце чувствуется намек на более темное дело, способное тлеть до конца дней. Именно это мне не понравилось в старине Андерсоне – его двусмысленные намеки. Знаете ли, суды такого не любят.

– Именно так. Однако за отсутствием экземпляра «Дымка из старой коптилки» не могли бы вы изложить мне некоторые подробности?

– Конечно. Олдирн – тогда еще Йэн Стюарт – и Маллох вместе учились в Эдинбургском университете. Олдирн был на несколько лет постарше. По-моему, он три-четыре года проработал в конторе у стряпчего. В любом случае они начали в одно и то же время по старой доброй классической программе. Не знаю точно, – добавил он с тихим высокомерием выпускника Кембриджа, – как обстоят дела в этих каледонских академиях. Однако полагаю, что там в большой мере присутствует соревновательный дух. Не надо ждать три-четыре года, чтобы узнать, кто лучше, однако огромное значение придается результатам двухнедельных испытаний профессора Макгонигала.

– Боже мой! – воскликнул Эплби.

– Да. Так вот, Йэн Стюарт и Дэвид Маллох с самого начала выбились в отличники и все время оставались ими. И – что вовсе не обязательно из этого следовало – они были соперниками, даже врагами. Не настоящими врагами с самого начала, как мне кажется, иначе бы они просто не обращали друг на друга внимания. Сперва их соперничество носило дружеский характер, однако за этим скрывалась настоящая и усиливавшаяся неприязнь, которую они некоторое время скрывали самыми разнообразными способами. Так получилось, что оба достигли успехов в популярных тогда видах спорта, и в спорте они тоже соперничали. Это и помогло сделать их соперничество предметом общей заинтересованности со стороны всех студентов. Существовали две группировки: якобиты, поддерживавшие Стюарта, и маллеты.

– Маллеты?

– Да. Это была шутка, очевидно, придуманная Стюартом. Жил в восемнадцатом веке человек по имени Дэвид Маллох, занимавший незначительную должность в одной из эдинбургских школ. Он переехал в Лондон, стал там литератором и сменил фамилию на Маллет. Кажется, доктор Джонсон, не любивший скрытых шотландцев, высмеял его самого и его новую фамилию в «Жизни поэтов» и где-то еще. Именно эта маленькая литературная шутка так раздражала Дэвида Маллоха-младшего. В любом разе якобиты и маллеты в свое время прогремели. Случались дикие выходки – как в отношениях обеих группировок, так и в отношениях между вожаками. Маллох подкараулил Стюарта и подвесил его на цепях – к счастью, не за шею – на Пресвитерском мосту. Чуть позже Стюарт подстерег Маллоха и провез его, привязанного к ослу, почти по всей Принцесс-стрит. Еще позже ходили слухи о дуэли. Потом они закончили учебу, и Стюарт занялся адвокатской деятельностью. На том все и кончилось.

Такер набивал трубку. Эплби с любопытством посмотрел на него.

– И вы выдвигаете эти события, произошедшие почти полвека назад, в качестве возможного мотива убийства?

– Я выдвигаю их, – спокойно ответил Такер, – в качестве предмета, могущего вызвать интерес полиции. Но когда я говорю, что на том все и кончилось, я подразумеваю, что на этом закончился – или не закончился – рассказ старины Андерсона. Андерсон все это пишет, а в конце намекает: хватит о безумных проделках шаловливых юнцов, как печально, что впоследствии дело приняло мрачный поворот и все такое. Так вот, я сам кое-что раскопал, и отчасти именно это заставило меня отказаться от книги Андерсона. Все эти разговоры о взбалмошных юнцах, достигших ныне немалых высот, могли сойти ему с рук. Но если там было что-то серьезное, нечто такое, что могли разворошить все эти сплетни и намеки, тогда книга приобрела бы оскорбительный характер, после чего хлопот не оберешься. Так вот, я разыскал почтенного эдинбуржца весьма преклонного возраста, который принимал участие в тех забавах, и он мне много чего рассказал, не ручаясь за полную достоверность своих слов. Рассказ Андерсона более или менее соответствовал истине, разве что был немного приукрашен. Но кроме этого ходили слухи о куда более серьезных делах. Там оказалась замешана девушка, и это усложнило отношения. Или, скорее, она упростила их, сделав наполовину реальную, наполовину вымышленную вражду целиком смертельной. Они сошлись на дуэли лунной ночью на песчаной отмели – это было время Стивенсона, подумать только! – и Маллох получил пулю, а Стюарт получил девушку. После этого Стюарт впопыхах отправился на юг. Вот почему он закончил свои дни лорд-канцлером, а не лордом верховным судьей. Вот так. И если бы Спандрел знал, что за выпускаемой им книгой таится зловещая легенда, он бы не обрадовался, – с довольной улыбкой закончил Такер.

С минуту Эплби молчал, размышляя над удивительным мотивом, который Такер, затратив совсем немного времени, выдвинул для рассмотрения полицией. Месть, отложенная почти на жизнь, – штука фантастическая, но оставившая след в криминалистике. Однако запоздалая месть обычно откладывалась из-за каких-то субъективных обстоятельств. Люди сводили старые счеты после десяти лет в тюрьме. Эмигранты, проведя за границей куда больше времени, возвращались домой и вновь разжигали былую вражду, жаждая крови полузабытого врага. Но в данном случае предполагаемая задержка выглядела необъяснимой, немотивированной…

– Мистер Такер… – Такер чуть не подпрыгнул, услышав чуть изменившийся голос молодого полицейского. – Мистер Такер, а каково ваше мнение об отношениях этих двух людей? Они ведь, полагаю, вместе репетировали? И что, по-вашему, за человек этот Маллох?

Такер решил начать с подробного ответа на последний вопрос:

– Маллох тот, кого называют методичным ученым. Он, полагаю, очень известен в своей области. Ясный, цепкий ум – очень цепкий – и шестьдесят лет работает не покладая рук. Исследует текст до запятой и в процессе этого достигает удивительно интересных результатов.

– Почти как Готт.

– Да. Но Маллох куда лучше Готта. Крепче схватывает.

– Понимаю, – нерешительно ответил Эплби. Он знал, как Джайлза иногда «заносило».

– Но это еще не все. Говорят, что за узкую специализацию ученые платят узколобостью. После 1870 года все неграмотные, я никогда не покупаю новых книг. – Такер печально покачал головой. – Однако Маллох эрудирован во всех областях и живет в реальном мире. Его ученость не то чтобы важнее его характера, о котором я не очень-то много знаю. Он корректный, язвительно вежливый человек, но иногда его в хорошем смысле «прорывает», что наводит на мысли о былых эдинбургских днях. И это выражается в его работах – иногда просто замечательных, – особенно когда он на кого-то обрушивается. Я хотел бы видеть его среди моих авторов. – Последняя фраза мистера Такера прозвучала как высшая форма похвалы.

– А его отношения с лордом Олдирном?

– Я не очень много знаю о них. Маллох приехал только в пятницу вечером, и я почти не видел их в обществе друг друга. Но и впечатления того, что они друг друга избегали, у меня тоже не сложилось. Раньше я никогда не останавливался в одном доме с ними, хотя, кажется, припоминаю, что они иногда встречались на приемах. Герцогиня знает об этом гораздо лучше меня.

– Да, – сказал Эплби. – Да… – Он поднялся с вежливой чопорностью и учтивостью премьер-министра, провожающего депутацию. – Премного вам благодарен. Теперь мне нужно раздобыть первоисточник.

– Книгу Андерсона?

Эплби с невинным видом вытаращил на него глаза:

– Бог мой, нет. Пьесу Шекспира.

– Я вот что подумал… – сказал Пайпер Готту через голову Элизабет не совсем дружелюбным тоном, поскольку он, как и большинство сидевших за завтраком, чувствовал себя уставшим и измотанным. – Так вот, я подумал, что в этом деле вы, должно быть, чувствуете себя как Пигмалион в тот момент, когда его статуя ожила. Вы придумываете подобные штуки, и вот вам, пожалуйста.

– Очень неуместное сравнение. А как насчет истории Франкенштейна? Там тоже есть над чем подумать. Может весьма неплохо получиться.

Элизабет, показав пример тем, что спокойно и плотно поела, услышав эту пикировку, хмуро посмотрела в тарелку. Миссис Платт-Хантер, объяснявшая герцогу, насколько было необходимо, чтобы ей позволили уехать из Скамнума, когда ей захочется, не улучшила царившую за столом атмосферу, начав дискуссию об опасном влиянии кинематографа на низшие классы. Столько фильмов, в которых все буквально провоцирует преступления!

Нейв неосторожно пошутил:

– А как, сударыня моя, насчет пьесы, которую вы приехали посмотреть? Разве она, согласно вашему утверждению, не подстрекает нас к супружеской измене, кровосмешению, отцеубийству, братоубийству, просто убийству и революции, не говоря уже о том, что от нее голова кругом идет? Нет, нет, все это – криминальные фильмы, рассказы об изощренных убийствах – служит своего рода предохранительными клапанами, сударыня, клапанами для выпуска пара.

Готт нарушил тягостное молчание, разбив яйцо.

– Но Шекспир… – ответила миссис Платт-Хантер с явным намерением продолжить спор. – Шекспир же был поэт. – И, не услышав комментариев, добавила: – По-моему, герцогу нужно пригласить детектива.

– Детектива? – вежливо спросил Ноэль. – Вы хотите сказать, настоящего детектива, не из полиции?

– Именно что – настоящего детектива. Есть очень хороший человек – забыла, как его зовут, – иностранец, очень самоуверенный, но, говорят, весьма заслуживающий доверия.

Готт быстро провел рукой по волосам, что делал всегда, когда мир казался ему особенно безумным. Неожиданно Элизабет пробормотала:

– Джайлз, а вы не могли бы это все прояснить… разрешить?

Готт бросил на нее встревоженный взгляд.

– Я хочу сказать, что в какой-то степени они правы. Они клонят к тому, что это по вашей части.

– В том смысле, что убийство совершено под влиянием детективов?

Элизабет задумалась:

– Нет. Убийство, очевидно, совершено под влиянием чего-то более существенного. Но способ совершения, обстоятельства, техника – все это кажется творением такого же человека, который пишет запутанные романы. Вам, возможно, удастся докопаться до сути.

– Но не так, как это делает Эплби. Не думаю, что в реальной жизни из меня получился бы хороший сыщик. Я не иностранец и не… однако позвольте познакомить вас с Эплби.

Они успели дойти до двери, но тут их внимание привлек Клэй, выразительно щелкнувший пальцами и обратившийся к герцогу и ко всем присутствующим:

– Послушайте, мне тут пришло в голову, что кое о чем надо бы рассказать полиции. Это о вашем аппарате, доктор Банни. Кто-нибудь объяснил полиции его чрезвычайную точность? Я говорю о возможности определить голос, произнесший одно из посланий. «Я не крикну: Гамлет, отомсти» – так, кажется? Вы полагаете, что смогли бы это сделать? Помню, мисс Терборг предложила тогда нечто подобное.

Банни, неприметно притаившийся за столом, тотчас просиял.

– Уверен, что смог бы, – с жаром произнес он. – Видите ли, невозможно скрыть искажения человеческого голоса от современных фонометрических тестов – моих фонометрических тестов. Даже вам, мистер Клэй, это не удастся. Мне понадобятся лишь голосовые образцы.

В Скамнуме стало привычным относиться к доктору Банни и его черному ящичку с легкой иронией. Безусловно, именно поэтому никто прежде не рассматривал эту возможность. Но теперь уверенность Банни произвела на собравшихся должное впечатление. Даже герцог заинтересовался.

– И вы сохранили валик, запись, что угодно, этого послания?

– Это у меня в комнате.

– А аппарат? – спросил Маллох.

– Забрали полицейские.

Тут в разговор вмешался Готт. Ему казалось, что все это лучше рассказать Эплби, нежели собравшимся.

– Тогда, быть может, пойдемте? Полагаю, это нужно немедленно изложить мистеру Эплби.

Банни не был в центре внимания с того памятного случая, когда он предложил включить запись «Отче наш». Он с готовностью присоединился к Готту и Элизабет. В дверях они столкнулись с герцогиней, которая всегда опаздывала к завтраку.

– Что-нибудь обнаружили, Джайлз? И каковы их планы?

Готт уже стал «официальным» посредником между Скамнумом и пришлым представителем власти.

– Полагаю, ничего из ряда вон выходящего. Всех находившихся за кулисами допросят нынче утром, а пока что мы и все остальные находимся в заточении. Не знаю, что случится, если кто-то поднимет бунт, но пока слышны лишь жалобы миссис Платт-Хантер.

– И мои тоже, – подал голос Нейв. – Но если мистер Эплби отправит за меня телеграмму высокопоставленному пациенту, которого надо тактично перенести на другой день, я буду вести себя смирно. Если позволят, я бы сейчас же пошел и поговорил с мистером Эплби. – Нейв явно любил похвастаться своими высокопоставленными пациентами.

Они нашли Эплби, который ушел из шумного артистического фойе, сидевшим, свесив ноги, на главной сцене и погруженным в изучение суфлерского экземпляра «Гамлета». Элизабет подумала: «А произвел бы он впечатление на миссис Платт-Хантер?» Ведь он отдаленно напоминал заслуживающего доверия иностранца. Но Готт внезапно прервал раздумья Эплби, желая опередить Нейва с его недовольством по поводу телеграммы:

– Доктор Банни считает, что может определить голос человека, воспользовавшегося его диктофоном для записи одного из посланий о мести.

Эплби удивленно взглянул на Банни.

– Я надеялся, что мы сможем ограничить вероятный доступ к вашему аппарату и к другим средствам, с помощью которых передавались послания. Однако как я понял, герцог говорит, что голос был изменен. И разумеется, тщательно измененный голос, записанный на диктофон…

Банни нетерпеливо перебил его:

– Вы не понимаете. Это не просто диктофон. Это высокоточный инструмент для научного изучения деталей и оттенков речи. Я хотел бы все вам объяснить, если вы распорядитесь принести его сюда. Я показал нескольким людям, как он работает: понять там очень просто. Он измеряет, именно измеряет относительные интервалы и ударения, которые никто не может скрыть или изменить. Конечно, в суде его предъявлять нельзя: вас поднимут на смех. Но нам – вам – он сможет указать на обладателя голоса. Все, что мне нужно, – это образцы голосов всех причастных людей. Подумать только, но они у меня уже есть. Нужно лишь тщательно сравнить каждый образец с валиком, на котором записано послание, – и дело сделано. Понимаете? Это довольно долгая и скрупулезная работа. Но все валики у меня в комнате. Могу я принести их? Аппарат у вас?

Глаза Банни сияли. В своей сфере он тоже был своего рода сыщиком, и в нем проснулся азарт. Его несколько комичная напыщенность исчезла, слова лились лихорадочной скороговоркой. А Эплби был готов на время поверить ему.

– Конечно же, принесите, – ответил он. – Это нечто совершенно новое в криминалистике – по крайней мере в Англии.

После этого благосклонного напутствия Банни убежал прочь, словно школьник.

– Кажется, доктор Банни поработает на славу, – откровенно заметил Эплби, – пока идет скрупулезный процесс выверки передвижений касательно как посланий, так и убийств. Боюсь, нам предстоит долгая работа, и всем надо запастись терпением.

Джайлз с любопытством глядел на своего друга, пока тот произносил эти слова и вел переговоры о телеграмме. Готт сказал герцогине, что не обнаружили ничего из ряда вон выходящего. Теперь он не был столь уверен в своих словах. Он подозревал, что обнаружилось нечто достаточно необычное, чтобы дать пищу воображению Эплби. А следующие слова Эплби едва ли имели отношение к обещанному им тщательному расследованию:

– Джайлз, какова, по-вашему, главная загвоздка в «Гамлете», над которой бьешься, когда начинаешь анализировать пьесу?

– Полагаю, что больше всего мучаются над вопросом, почему Гамлет так медлил с тем, чтобы отомстить королю Клавдию. Эту проблему почти сразу подметили самые первые критики пьесы, и с тех пор ее постоянно обсуждают.

– Запоздалая месть. – Эплби повернулся к Нейву: – А что, если лорда Олдирна убили именно так – прямо посреди постановки «Гамлета», – чтобы заявить: «Вот так умрет лорд Олдирн – посредством запоздалой мести»?

Нейв опустил глаза, чтобы скрыть любопытный взгляд.

– Вы тут проводите профессиональные консультации? Мы с мистером Готтом должны объединить свои познания, чтобы вместе разрешить дело?

– Возможно, нечто в этом роде. Мне кажется, что смерть лорда Олдирна и «Гамлет» каким-то образом взаимосвязаны, и способ совершения убийства содержит заявление, ясное и понятное убийце, но полностью неведомое нам. Вполне вероятно, что это заявление звучит как «Наконец свершилась долгожданная месть!».

– Вот это гораздо лучше, чем по ночам выворачивать наши карманы. Здесь вы продвинетесь куда дальше! – В Нейве явно проснулся интерес. Он прислонился к краю сцены, засунув руки в карманы, и, нахмурив брови, уставился в пол. – Да, заявление: почти в каждом убийстве присутствует некое заявление, своего рода манифест. И здесь оно кажется ясным. Одновременно явное и таинственное, своего рода «вопиющая» загадка. В этом деле действительно нужен психологический подход. – Он бросил на Эплби испытующий взгляд, словно оценивая способность полицейского заниматься чем-то подобным. – Загадка, решение которой лежит в глубинах неизвестного нам ума, – интересно, интересно. Не то что в ваших романах, Готт: никаких отпечатков пальцев, никаких следов глины, характерной лишь для Восточного Ломшира.

Эплби улыбнулся:

– Вы несколько отстали в этой области, сэр. Теперь в детективных романах всегда присутствует элемент психологизма. – Он бросил на Готта озорной взгляд и нарочито серьезно добавил: – Например, тщательный анализ мотиваций гориллы в «Убийстве в зоопарке»…

Нейв повернулся к Готту:

– Бог мой, я и понятия не имел! Похоже, психологии нашлось еще одно применение, так же, как и в рекламе. – Это прозвучало достойной отповедью на отпущенную несколько дней назад остроту, что, казалось, привело Нейва в хорошее настроение. – Однако какова в этом случае задача для психолога? Полагаю, мистер Эплби, что она кроется в вероятности существования предложенного вами заявления. «Наконец свершилась долгожданная месть!» Не знаю, есть ли у вас какие-то конкретные подозрения, но считаю, что в общем смысле такое заявление вероятно. Предположим, есть кто-то с жаждой убийства. Предположим, он направляет ее на определенную жертву и оправдывает себя мотивом, который он называет «местью». Он одержим местью и лелеет эту идею. Он представляет себя оттягивающим возмездие и получает от этого удовольствие. Он играет в кошки-мышки…

– Что является одним из объяснений поведения Гамлета, – вставила Элизабет.

– Совершенно справедливо, моя дорогая леди Элизабет. Вероятно, это важный момент. В любом случае оттягивание являлось частью его удовольствия. Оно тесно связано с его ощущением своей власти: он мог нанести удар, но промедлил. А теперь вспомните, что, как я говорил, почти каждое убийство является манифестом – и почти всегда, так сказать, манифестацией самого себя, неким проявлением эксгибиционизма. Преступник предвкушает свое появление на скамье подсудимых так же, как мученик свое мученичество – и по одной и той же причине: там центр внимания, это высшая форма манифестации самого себя, и ничего больше. – На какое-то мгновение глаза Нейва сверкнули, как у фанатика, но он достаточно быстро вернулся к своей аргументации: – Он гордится своей властью, своей способностью управлять отсрочкой. И поэтому отсрочка должна стать частью заявления. Ею можно упиваться на скамье подсудимых или, что гораздо лучше, о ней можно вдвойне заявить в самом способе совершения убийства. Гамлет, отомсти! И Гамлет медлит, а затем наконец убивает.

– Однако, – возразил Готт, – в данном случае убили Полония, в то время как в пьесе Гамлет жаждет крови короля. В этом-то и состоит месть, а убийство Полония – всего лишь случайность.

– Да! – страстно воскликнул Нейв. – Да! Однако помните, что в подобных деяниях не всегда доминирует рациональное начало. Там действует примитивное начало. И это примитивное пользуется – как и в снах – грубыми яркими образами, и пользуется ими алогично. В данном случае для достижения заявления или манифестации вполне достаточно того, что убийство совершится в контексте некой «отложенности», в середине пьесы, главной проблемой которой является промедление. – Нейв возбужденно взмахнул рукой: он явно чувствовал удовольствие от того интеллектуального натиска, с которым он провел этот анализ. – Да, мне кажется, что вы на верном пути, мистер Эплби!

Эплби барабанил пальцами по своему экземпляру пьесы.

– Но не могли бы мы перейти к психологическим типам, сэр Ричард? Какого сорта люди лелеют мысли об убийстве, как долго и по каким причинам? Лорда Олдирна застрелил некто, о ком все мы знаем лишь одно: что он или она из тех, кого обычные люди называют «нормальными». В зале не было никого, кого обычно рассматривают как субъекта с отклонениями. Очень хорошо…

– А как насчет, – сухо перебил Нейв, – почтенного мистера Коупа?

– Это, безусловно, старик с причудами. Однако я вот что хочу сказать. Здесь находится так много людей, которых мы можем подозревать, и все они – разумеется, в допустимых пределах – нормальные люди, живущие нормальной жизнью. Как наш постулат о мрачном объявлении лелеемой мести и прочем соотносится с очень грубым разграничением психологических типов, которое мы можем установить? Ожидаете ли вы увидеть это лишь в явно психически неуравновешенных личностях?

– Разумеется, нет. Полагаю, что на такое способен выглядящий вполне нормально субъект. Самые странные вещи рождаются в головах очень даже благочестивых людей.

– Безусловно. Однако представьте себе следующее. Кажущийся нормальным человек, более того, человек интеллектуально развитый, очень долгое время лелеет мысль о мести за некое глубокое оскорбление. Он замышляет убийство и наконец совершает его после более чем сорока лет ожидания. Возможно ли такое?

Нейв удивленно посмотрел на него, так же, как Готт и Элизабет. Эплби явно не намеревался использовать просто фигуру речи. А искать мотив убийства Олдирна в событиях более чем сорокалетней давности означало резко сузить область поиска. Нейв выпрямился.

– У вас на уме нечто особенное, – сказал он, – поэтому не следует высказывать опрометчивые научные суждения. Я не знаю. Однако я склонен полагать, что убийство, произвольно отложенное на сорок лет, к тому же описанным вами субъектом, способно сбить с толку даже опытного психолога. А нас, уж поверьте, не так-то легко озадачить. Однако поймите меня правильно. Я говорю об убийстве, мотив которого целиком лежит в далеком прошлом. Можно представить себе давний, но все еще актуальный мотив: некую украденную вещь, все еще имеющую значение, даже непримиримые идеологические разногласия, которые могут тянуться долгие годы. Но подобные размышления ничего не стоят: у нас нет достаточно точных данных. А вот и Банни.

Однако приближавшиеся шаги принадлежали сержанту Трампету. На проводе был премьер-министр.

Эплби уже доложил, что документ находился в безопасности. Теперь, извинившись, он без особого энтузиазма поспешил в артистическое фойе. За последние полчаса он все больше утверждался во мнении, что началась охота за преступником, и эта охота не имела отношения ни к Пайку, ни к Перчу, ни к премьер-министру. Несмотря на продолжавшуюся «блокаду» дома, шпионская версия становилась все более маловероятной.

– Итак, – раздался в трубке голос премьер-министра, – документ у вас, и это прекрасно. Хильферс уже выезжает, чтобы его забрать. Можем ли мы вздохнуть спокойно? Судя по второму перехваченному сообщению, думаю, что можем.

– У меня нет никакого второго перехваченного сообщения, – ответил Эплби.

– Нет? Тогда, полагаю, Хильферс его вам привезет. Звучит оно примерно так: «Сожалею преждевременном извещении должен доложить неудаче и отсутствии иной возможности». Понимаете, какой-то идиот подумал, что если прозвучал выстрел, его сообщник, разумеется, получил то, за чем охотился. Эти шпионы иногда на удивление глупы. Не то что полиция.

– Благодарю вас, сэр, – мрачно ответил Эплби.

– Однако из второго перехвата следует, что за документом охотились, и охотились активно. Какой-то отъявленный негодяй все еще там, рядом с вами. Не дайте ему нанести удар, прежде чем вы не передадите бумагу Хильферсу.

– Слушаюсь, сэр. – Эплби отвечал, как сержант Трампет.

– И они все у вас до сих пор еще взаперти? Полагаю, нет никаких шансов на то, что в суматохе кто-то мог завладеть бумагой?

Эплби понял, что премьер-министр не упускал ничего. Он ответил:

– По этой версии отработали пару ложных следов, и на это ушло время. Но сейчас в этом направлении имеется лишь одна несущественная вероятность, в остальном же все под контролем.

– Одна вероятность?

– Да, сэр. Один человек оказался в обстоятельствах, когда он мог завладеть какой-то информацией.

– Понимаю. – В голосе премьер-министра вновь послышалось волнение. – Кто?

Эплби замялся, хотя знал, что линия защищена от прослушивания.

– Мистер Джервейс Криспин.

И тут ни с того ни с сего с другого конца провода на Даунинг-стрит раздался взрыв хохота.

– Если это все, мистер Эплби, можете снимать осаду. Джервейс! Ну, ну! Лучше бы вы заподозрили герцога: я так до конца и не узнал, что это за человек. Но Джервейс… понимаете ли… хотя это большая тайна… он… он составлял документ для меня. Вы поняли? Составлял документ.

– Вот как! – удивился Эплби.

– В конце концов… подумать только… кто бы еще мог… кто бы еще? Так вот, найдите мерзавца, убившего Олдирна. Всего хорошего.

И премьер-министр повесил трубку.

Эплби проклял премьер-министра, проклял бестолковых скамнумских шпионов и особенно Джервейса Криспина. Вся его версия о Джервейсе как о беспринципном магнате, как сам Джервейс издевательски назвал себя, оказалась, по словам того же Джервейса, напрасной тратой времени. И Джервейс в высшей степени безответственно позволил ему потерять время на безумные фантазии. Он явно или неявно отрицал любое знание документа. Однако вполне возможно, что он был связан некими обязательствами. Разумеется, даже герцог не знал, что его родственник имеет отношение к документу. И что-то во всем этом особенно раздражало. Особенно раздражало то, что весь мир должен строить догадки, стараться разгадать смысл и трепетать от планов Пайка и Перча. Возможно, о них не знала ни одна живая душа, и вот – пожалуйста. И любого со складом ума Эплби в равной мере раздражало то, что никто из заинтересованных лиц не действовал целенаправленно – все, как выяснилось, разводили путаницу.

Однако теперь, по крайней мере, можно было вплотную заняться убийствами. Эплби приказал снять наблюдение с террас, а затем направился к зрительному залу. Пока что перед ним открывались три возможные линии расследования. Предстояло тщательное изучение передвижений многих людей – в связи с убийствами и с посланиями. Была ниточка, указанная ему Такером, которая вела к Маллоху и стала причиной его недавнего разговора с Нейвом. Еще оставался Банни.

И тут в голову Эплби пришла еще одна мысль. Устройство Банни, хотя и окруженное неким ироническим ореолом, было известно в Скамнуме как научный инструмент, пусть и не приносящий ощутимых результатов. Банни демонстрировал и охотно показывал его работу всем желающим. К тому же его прибор делал точные записи человеческого голоса. Несведущие и честные люди – за исключением проницательной мисс Терборг – едва ли видели все его возможности, однако он вряд ли бы ускользнул от внимания осмотрительного отправителя зловещих посланий. Как бы искусно человек ни изменял свой голос, записывать его на аппарат Банни было рискованно. И тут, разумеется, снова всплывала знакомая тема риска. Снова – как при выстреле в Олдирна и в перетаскивании тела Боуза – просматривалось намеренное заигрывание с опасностью. И оба раза оно сходило преступнику с рук. Возможно ли, что на третьей, а на самом деле первой, попытке он оступится? Вполне возможно. Банни должен тотчас же приступить к работе.

Эплби вернулся в зал и увидел Нейва, Готта и Элизабет там же, где и прежде. Мужчины были поглощены словесной перепалкой, а Элизабет смотрела на них с легким изумлением. Но Банни еще не вернулся.

Дальняя дверь с треском распахнулась, и в зал влетел Ноэль.

– Мистер Эплби, Нейв, – задыхаясь, прохрипел он, – пойдемте! На Банни напали рядом с его комнатой. По-моему, он мертв.

Банни ударили сзади по голове в темном коридоре. Он не умер, но находился на грани смерти. Нейв и Биддл склонялись к мнению, что он, возможно, выживет, но несколько часов его состояние будет оставаться критическим. Как мрачно заметил Нейв, пока неизвестно, сколько еще убийств случится в Скамнуме. И было трудно поверить, что это подлое убийство не было непреднамеренным, поскольку куда менее сильный удар обеспечил бы похищение, явно являвшееся главной целью преступника. А похищение было налицо. В углу комнаты Банни стоял большой чемодан с секционными отделениями. В каждой секции лежал полый металлический валик с восковым покрытием и маленькая карточка. Не хватало лишь одного валика, но соответствовавшая ему карточка осталась на месте. На ней были дата и важная пометка: «Любопытное послание».

Банни перенесли в другую спальню. Эплби, оставшийся с Готтом, сжав губы, ходил из угла в угол. Он вдруг остановился.

– Какой быстрый и изворотливый дьявол! Скажите, Джайлз, как обо всем этом узнали? В том смысле, прежде чем вы с Банни пришли в зал. Обсуждалась ли возможность определения голоса?

Готт кивнул:

– Да. Клэй говорил об этом за завтраком. Ему вдруг пришла в голову мысль, и он поделился ею. И Банни сказал, что да, он скорее всего смог бы сличить валик с посланием с образцами наших голосов и таким образом определить злоумышленника. После этого я привел его к вам.

Озадаченный, Эплби машинально взмахнул рукой.

– Это встревожило преступника, и он решил действовать без промедления! Я должен был предусмотреть это. Мне следовало знать, что с того самого момента Банни находился в опасности. Бедняга! Кто был там, Джайлз? Кто был за завтраком?

– Тогда, полагаю, примерно половина гостей. Я мог бы привести вам много имен, не полный список. Это будет еще одно тщательное расследование.

– Да. Но оно позволит нам сверять все остальные алиби, которые мы обнаружим. Возможность отправлять послания, выстрелить в Олдирна, зарезать Боуза, подслушать план Банни и напасть на него. Когда я сведу всех в таблицу по этим критериям, возможно, начну продвигаться вперед. И это кажется самым коротким путем, когда Банни не может нам помочь.

Эплби быстро зашагал к двери. И Готту показалось, что он начинает злиться.

Гости, не имевшие непосредственного отношения к расследованию, прибывшие в Скамнум лишь для того, чтобы посмотреть пьесу, уже разъехались. Молча или тихо бормоча заранее заготовленные любезности или бормоча то, что придет в голову, они попрощались с герцогом и герцогиней и укатили навстречу свободе и известности. Ведь по возвращении в Лондон они на многие недели окажутся в центре внимания. Памела Хогг уехала в слезах, поскольку утренняя почта принесла ужасающие известия о надвигающемся Армагеддоне. Миссис Платт-Хантер предложила все рассказать министру внутренних дел или заслуживающему доверия детективу-иностранцу – на усмотрение герцога. А вдовствующая герцогиня вернулась в Хортон-Ледиз, не ведая о том, что американский филолог, этажом выше находившийся между жизнью и смертью, когда-то хотел сравнить ее произношение с артикуляцией леди Люси Лампкин, описанной ученым Оджером. Все они разъехались, и Скамнум, в котором еще оставались немногочисленные гости, какое-то время напоминал большую школу, где остались только каникулярные пансионеры.

В артистической уборной Эплби, лишившийся ниточки, связанной с Банни, пребывал в напряженных раздумьях. У него все еще не было свидетельских показаний, относительно убийств никто не говорил, что видел нечто подозрительное. И за исключением обычного револьвера, вещественные доказательства также отсутствовали: не обнаружились ни отпечатки пальцев, ни уникальные образцы ломширской глины. Он располагал лишь обособленным мотивом, внезапно подброшенным ему Тимоти Такером, и значимыми пространственными отрезками и временными интервалами. На основе интервалов, как он предложил Готту, он смог бы составить таблицу исключений, чтобы доказать, что тот или иной человек не мог сделать всего, что совершил преступник. Конечно, теоретически представлялось возможным, что преступник действовал не один. Помимо этого следовало учитывать почти наверняка имевшую место деятельность шпиона или шпионов. Два убийства могли быть не связаны. Разославший послания мог быть непричастен к убийствам. Каждое из пяти известных посланий могло отправляться из независящих друг от друга источников. Но все это было фантастическими гипотезами, которые следовало отвергнуть, пока не исследована вероятная гипотеза. А она состояла в том, что послания и убийства – дело рук одного человека. Он один застрелил Олдирна, зарезал Боуза, оглушил Банни и составил пять посланий.

В сложившихся обстоятельствах Эплби показалось, что он заметил характерную особенность: почти безрассудную дерзость. Убийца преднамеренно увеличивал степень опасности, с которой он действовал каждый раз для достижения драматического эффекта.

Первое. Он застрелил Олдирна, весьма возможно, будучи увиденным Боузом. Даже если бы убийцей оказался престарелый Макс Коуп, он все равно это сделал. Ведь Боузу, как показал простой опыт, в решающий момент пришлось бы лишь посмотреть в сторону люка, чтобы убедиться, что выстрел раздался с верхней сцены, находившейся в распоряжении Коупа.

Второе. Он рискнул вынести револьвер, орудие убийства, с собой с задней сцены. И рисковал очень крупно. Без револьвера его могли обнаружить выходящим из-за занавеса после выстрела, и все же – из-за отсутствия прямых улик – он вполне мог улизнуть. Однако с револьвером ему оставалось лишь столкнуться с решительным свидетелем, быть задержанным, подвергнуться досмотру – и тогда его судьба была бы решена. И он снова рисковал ради небольшого, но броского эффекта: спрятать маленький револьвер в самом жутком месте – черепе Йорика.

Третье. Он волочил тело Боуза мимо десятка комнат, откуда могли появиться люди. И снова ради эффекта – своего рода дерзкого жеста.

Четвертое. Он различными способами изготовил и передал пять угрожающих или просто страшных посланий. И вот в них, казалось Эплби, появился новый фактор. Снова риск: пять возрастающих рисков. Каждое послание можно проследить, и даже сомнительное или неубедительное соотнесение с конкретным лицом наведет на серьезнейшие опасения в случае с тремя или даже двумя посланиями. Возрастающий риск присутствовал, но имел ли место усиливающийся эффект? Ведь убийца рассчитывал эффекты самым тщательным образом, в нем жил мастер ошеломлять и вселять страх. Однако не присутствовал ли в приеме с посланиями некий элемент избыточности? В свете последовавших событий чрезвычайно эффектным оказалось послание, найденное Готтом в машине Олдирна. Слова грозного Дункана, явившегося под стены замка Макбета, обнаруженные в момент прибытия Олдирна в Скамнум. Потрясающий эффект произвел другой отрывок из «Макбета», прогремевший в спящем доме и предрекавший, что свершится ужасное. Не менее эффектным благодаря необычному и изощренному способу передачи стало послание, прозвучавшее из прибора, получившего в Скамнуме ироничное название «черный ящичек» Банни. После этого, однако, последовал возврат к обыденности. Ноэлю сообщение отправили по почте, а Джервейсу отправили телеграмму. И за обоими этими посланиями не ощущалось ни какой-то особенной нарочитости, ни нажима. С точки зрения художника – а убийцу следовало рассматривать именно как такового, – эти два послания несколько сбивали пафос замышляемой сенсации.

«Однако, – размышлял Эплби, – можно посмотреть на это с другой стороны: приглядеться к способу передачи каждого послания». Он набросал список:

а) вручную;

б) с помощью радиограммофона;

в) с помощью диктофона;

г) почтой;

д) телеграммой.

Не являлось ли это тем, что Нейв назвал бы манифестом? Не напоминало ли это действия боксера, который, будучи уверен в своей непобедимости, развлекается, нанося удары то тут, то там? Можно было сказать, что не хватало радио – Черная Рука едва ли мог получить доступ к эфиру – и телефона. И тут Эплби подумал: а что, если кто-то получил по телефону шестое послание, но предпочел о нем промолчать? Или же – что телефонное послание еще впереди.

Выходит, послания преследовали двоякую цель. Они создавали нервозную обстановку и бросали вызов. Посмотрите, как бы говорил Черная Рука, сколькими каналами я могу пользоваться и оставаться в тени. За несколько посланных по почте машинописных строк и впрямь довольно трудно зацепиться. Но как быть с телеграммой, с запиской, подброшенной в машину известного государственного деятеля, манипуляциями с чужими граммофонами и черными ящичками? Эплби чувствовал, что даже если прослеживание происхождения посланий ничего не даст, сам факт того, что они являются вызовом в чистом виде, проливает на расследование определенный свет.

Он решил сделать эту линию главной. Его помощник сержант Мэйсон, прибывший из Лондона с капитаном Хильферсом вскоре после нападения на Банни, в это время сможет заняться разбором передвижений людей на моменты обоих убийств. Это ключевой момент, к которому Эплби подключится, как только соберет предварительные данные. Тем самым он надеялся сэкономить время, избавившись от пустых разговоров с людьми, которые смогут предъявить четкие алиби.

Первым пунктом касательно посланий, отметил он, являлось то, что из пяти «физически» сохранились только два. Записка, подброшенная в машину Олдирна, письмо, отправленное Ноэлю Гилби, полученная Джервейсом телеграмма – все они были уничтожены. На время получения они рассматривались как глупые анонимные шутки и отправились в мусорные корзины. Диктофонный валик, с которого поразительным образом исчез «Отче наш», был успешно похищен – и это, увы, пришлось признать – из-под самого носа полиции. Оставались лишь две граммофонные пластинки и, возможно, оригинал телеграммы, посланной Джервейсу. Даже если телеграмму продиктовали по телефону на почту в Скамнум-Дуцисе, то есть если не существовало рукописного оригинала, то дата и время передачи должны присутствовать в учетных книгах почты.

Можно также начать с послания Олдирна. Эплби взял Готта, одного из имевшихся свидетелей, и отправился с ним искать другого свидетеля, шофера Олдирна. Тот с мрачным видом мыл машину своего покойного хозяина. Он был растерян, зол и горел желанием помочь.

Послание, как сказал Готт, представляло собой машинописные строки на четвертушке обычной бумаги. Он заметил его, скомканное в шарик, в углу машины через несколько минут после того, как сел в нее, и буквально перед подъездом к Скамнуму. Вильямс, водитель, по приезде посмотревший на часы на приборной доске, чтобы засечь хронометраж поездки, назвал время с точностью до минуты: четыре двадцать две. Значит, около четырех двадцати дня в пятницу послание уже находилось в машине. Каков же нижний временной предел? Когда послания точно не было в машине? Вильямс мог поклясться, что его там не было, когда лорд Олдирн садился в машину во дворе своего лондонского дома. Будь оно там, Вильямс бы его заметил, когда поправлял коврики в два ноль пять. Однако его могли подбросить в пределах следующих пяти минут, когда он занял свое место у руля, и ждали, пока вынесут какой-то чемодан. Мог ли лорд Олдирн сам его заметить, если оно находилось в машине в течение всего пути? Не мог ли он заметить, как его подбрасывали? Нет, ответил Вильямс, его светлость был довольно близорук и часто не замечал куда более объемные предметы, нежели бумажный шарик. Если бы они не подвезли мистера Готта, шофер, разумеется, сам бы рано или поздно обнаружил его. Возможно, тогда, когда передавал машину слугам. И разумеется, он бы передал послание его светлости, поскольку не решился бы уничтожить то, что могло представлять ценность. Когда служишь у лорд-канцлера… Да-да, конечно, сказал Эплби и перешел к следующему пункту. После выезда из города какие возможности могли существовать для подбрасывания послания? Вильямс в нерешительности задумался. Вероятно, в любом месте до выезда из Лондона, когда ехали медленно или стояли в пробке. Но как кто-то мог знать, где именно. Могли подбросить из другой машины, если хорошенько изловчиться. Но как только они выехали из Лондона, шофер сомневался, возможно ли это было вообще.

– А когда вы прибыли в Скамнум?

– Ну, по дорожке я ехал очень медленно, как это известно мистеру Готту. Джентльмены, разводящие оленей, иногда очень нервничают, когда быстро ездят по паркам.

– Понимаю. А на дорожке вы никого не встретили?

– Макдональда, старшего садовника, – вступил в разговор Готт. – Я помню, что когда мы проезжали, он поприветствовал нас.

– Макдональда? – Эплби хотел было упомянуть странное поведение Макдональда, о котором доложил Трампет, но не стал этого делать в присутствии шофера. – Джайлз, вы бы заметили, как кто-нибудь подбросил послание, пока вы находились в машине?

– Возможно. Но точно сказать не могу, – осторожно ответил Готт. Потом ему в голову пришла интересная мысль. – Вы въехали через южную сторожку? – спросил он Вильямса.

– Да, сэр.

– Вот тут-то и кроется возможность. – Готт повернулся к Эплби: – Там две одинаковые будки, соединенные декоративным стеновым мостиком, под которым и проезжают. Любой может забраться по внешней лестнице наверх, откуда все видно.

– Там я ехал очень медленно, – сказал Вильямс.

Вот и все, что удалось выяснить. С двух ноль пяти до двух десяти в городе – подходящее время. С двух десяти до четырех десяти в дороге – время вероятное, но вряд ли возможное. Четыре десять у южной сторожки – снова подходящее время. Подозреваемого нужно проверять по этим временным интервалам. Вернувшись в дом, Эплби попытался зайти с другого конца. Готт не запомнил ничего особенного касательно текста послания – скажем, признака того, что текст взяли из какого-то конкретного издания? Готт улыбнулся проницательно заданному вопросу, но ничего подобного не припомнил. Послание было написано по правилам современной орфографии, по которой, к великому сожалению, выпускается большинство изданий Шекспира. Его могли взять, скажем, из стандартного кембриджского собрания сочинений, которое стояло в каждом пятом английском доме.

Вот и все. Зафиксировали вероятное время, и все же Эплби казалось, что в целом здесь счет был в пользу Черной Руки. Существовали возможности в Лондоне и у Скамнума – и все на руку неизвестному.

Затем письмо Ноэля. Не было ни необходимости, ни возможности тратить на него время, поскольку нельзя было поделать ровным счетом ничего. Письмо отправили из Уэст-Энда в пятницу утром – Ноэль это запомнил. Но письмо можно бросить в ящик где угодно, на это не требуется особой изобретательности. Эта ветвь оказалась тупиковой.

Эплби занялся граммофонными пластинками и возможностями доступа к радиограммофону примерно в два тридцать предыдущей ночью. Если пластинки были новыми, то существовала возможность получить информацию на их основе. Ни колокольный перезвон, ни избранное из «Макбета» в исполнении Клэя не пользовались особой популярностью, так что архивы фирмы-производителя могли указать, к каким розничным продавцам можно обратиться с вопросами. Эплби распорядился принести пластинки. Это оказались сильно поцарапанные и старые диски. Если Черная Рука купил их новыми, то покупка состоялась так давно, что проследить ее не представлялось возможным. Если же он купил их недавно и подержанными, то для отслеживания понадобились бы титанические усилия с очень малыми шансами на успех. Тем не менее Эплби тотчас же связался с Лондоном. Затем он занялся вопросом доступа к проигрывателю, но не достиг никаких результатов. Он стоял у входа в малую гостиную рядом со служебной дверью. Любой мог посреди ночи спуститься вниз, включить аппарат, проскользнуть в дверь и по одной из служебных лестниц вернуться в коридор наверху. Скамнум словно был создан для подобных трюков. И в тревожном замешательстве, вызванном колокольным звоном, никто не удосужился обратить внимание на чьи-то подозрительные передвижения. Из всего этого следовал только один вывод: Черная Рука довольно неплохо ориентировался в доме, что само по себе ничего не значило. Пока что, подумал Эплби, противник побеждает на всех направлениях.

Следующие задачи состояли в том, чтобы разобраться в приборе Банни и в том, кто мог тайком получить к нему доступ в субботу утром до завтрака. Ключевой свидетель ничем помочь не мог: пройдет еще какое-то время, прежде чем Банни снова сможет говорить. Однако следовало тщательно проанализировать ключевые факты. Банни приехал в пятницу после обеда и, не теряя время, привел свой аппарат в действие, в чем Готт убедился на террасе незадолго до ужина. Если отбросить непонятные фонетические тонкости, аппарат не представлял собой ничего особенного, разве что блоки записи и воспроизведения умещались в необычно компактном корпусе. Но Банни, очень гордившийся своим прибором, совал его под нос всем и каждому. В пятницу поздно вечером он демонстрировал его всем пришедшим в библиотеку. Там же почти в полночь Бэгот с некоторой неохотой прочел «Отче наш». И именно в библиотеке аппарат оставили до утра. Черной Руке оставалось лишь зайти туда. Легче от этого не стало, подумал Эплби и решил воспользоваться своим последним шансом.

Отслеживание телеграммы Джервейса оказалось более продуктивным. Это послание отправили раньше всех, и получено оно было в палате общин в понедельник днем – за неделю до постановки. Пункт отправки – Скамнум-Дуцис. Иными словами, телеграмму послали из деревушки в километре с небольшим от Скамнум-Корта, и послали за несколько дней до того, как съехалась бо́льшая часть гостей. Эплби сомневался, что ее обязательно продиктовали по телефону. Можно начитать телеграмму только из специально оборудованных телефонных будок. Он выяснил, что такая будка находилась в нескольких километрах по Хортон-роуд. Но оттуда, как оказалось, попадаешь на почту не в Скамнум-Дуцис, а в Кингс-Хортон. Также представлялось вероятным, что телеграмму тайно передали по телефону из самого Скамнума. Это зависело от возможностей тамошнего коммутатора, и какое-то мгновение Эплби колебался, стоит ли снова беседовать с в высшей степени эксцентричным, но, тем не менее, компетентным мистером Раутом. И тут он подумал, что в любом случае придется наведаться в местное почтовое отделение. К тому же получасовая прогулка туда и обратно освежит после бессонной ночи. Так что он разузнал дорогу и быстро зашагал через парк, то и дело встречая своих местных помощников. Он убрал людей с террас, но все же хотел быть уверен, что никто не уедет из Скамнума, должным образом не попрощавшись с хозяевами дома.

Эплби полной грудью вдыхал июньский воздух, быстро шагая по подъездной дорожке. В этих краях лето выдалось раннее. Откуда-то уже доносился запах свежескошенного сена, и дубовые листья наливались темной зеленью. Через левое плечо он взглянул на Хортон-Хилл. На вершине, очевидно, проходила какая-то дорога, поскольку никто не пытался разогнать собравшихся людей. Там стояла довольно большая толпа: бездельники из соседних городков, прочитав в утренних газетах сенсационные новости, второпях завели машины и покатили сюда, чтобы увидеть собственными глазами все, что можно. Скоро съедется подобная публика из Лондона, чтобы «скоротать денек». И вот вам общество, подумал Эплби, которое «коротает жизнь». Оно по собственной воле засорило себя людьми, которые, будучи свободными от каких-то ежедневных забот или жизненных устремлений, не станут ни думать, ни читать, ни заниматься чем-то полезным, а будут лишь изумляться, широко разинув рот. Они-то и делают нестабильным мир, готовый в ужасе зашататься от документов Пайков и Перчей.

Но вскоре он отвлекся от этого мимолетного отступления. Взгляд Эплби, скользивший по склону холма, задержался на красно-белом предмете, двигавшемся к собравшейся наверху толпе. На какое-то мгновение он удивился, а затем разглядел тележку мороженщика. Коммерция всегда следует за сенсацией.

Скамнум-Дуцис – небольшая деревенька. По объему все ее здания могли несколько раз уместиться в одном из крыльев Скамнум-Корта. Странное соотношение, подумал Эплби, все еще мысливший социологическими категориями, и в то же время не такое разительное, как резкий контраст огромных особняков и крохотных домиков, столь характерный для нынешней Англии. Он огляделся. Разумеется, тут присутствовал герб Криспинов: в одной из четвертей он заметил три шара, говорившие о том, что кто-то из первых Криспинов женился на представительнице угасавшей ветви рода Медичи. Церкви там не было, поскольку она стояла в парке для удобства семьи. Также присутствовало некое сооружение, возведенное герцогом-романтиком, с барельефом, на котором Шекспир, Мильтон, Вордсворт и лорд Маколей о чем-то беседовали. Имелась почта, причем такая, которая заодно являлась сельской лавкой. В витрине красовались открытки с видами Скамнума и коробки с таявшими от жары конфетами. Все выглядело так уютно и пасторально, что Эплби, вспомнивший детство, едва ли удивился, если бы за прилавком восседали Рыжик и Перчик или же миссис Табита Твитчит. Но этого не случилось. За прилавком восседала молодая девушка, поразительно похожая на герцога Хортона.

Законы генетики безо всякой щепетильности сталкивают людей с нелицеприятным напоминанием об их предках, подумал Эплби, после чего представился. Однако девушка, узнав, что перед ней человек из Скотленд-Ярда, испуганно ахнула, что недостойно Криспинов, и исчезла в недрах заведения. Ее место вскоре заняла почтенная пожилая особа с острым взглядом, принявшаяся внимательно рассматривать Эплби. Тот, в свою очередь, взирал на нее с надеждой. Чрезвычайно любопытная старуха с орлиным взором вполне могла положить начало разоблачению Черной Руки.

– Я отслеживаю отправление телеграммы, – обратился он к ней, – посланной отсюда не так давно. Я стану задавать вопросы. Но я не хочу, чтобы кому-то показалось, что они вспомнили то, чего на самом деле не помнят. Я зашел сюда так, на всякий случай, понимаете?

Чуть раньше Эплби оценил пользу подобного приема: память людей работает лучше, если они не чувствуют, что от них срочно ждут чего-то определенного. Но старуха с орлиным взором ответила ему с негодованием.

– Не так уж много телеграмм отсюда отправляют, чтобы я их не запомнила, – твердым голосом заявила она.

Вот и прекрасно, хотя подобное заявление вряд ли бы одобрил министр почт.

– Это довольно необычная телеграмма, – продолжил Эплби. – В ней содержалось всего два слова: «Гамлет, отомсти».

– А-а, – отозвалась старуха, – но таких было много.

Эти слова ошеломили Эплби. Он очень надеялся на содержание послания Джервейсу: при передаче оно должно было привлечь внимание. Но он забыл нечто, о чем помнил Черная Рука: за последние несколько недель из Скамнума разослали огромное количество телеграмм о пьесе, как и подобает большому аристократическому дому. И почти в каждой из них фигурировало слово «Гамлет». По словам старухи, «таких было много», и фраза «Гамлет, отомсти» сама по себе не привлекла бы особого внимания.

– Много таких было, – повторила старуха. – Завтра две недели, как сам мистер Раут принес две. Одна была «Джолсу и Бурнету» на Сент-Мартин-лейн: «Касательно Гамлета дуэльные реквизиты не получены прошу проверить отправку – Готт». А вторая Майлзу на Оксфорд-стрит: «Отправьте десять экземпляров нового кембриджского Гамлета обратной почтой – Хортон». И тогда же днем зашел незнакомец – высокий джентльмен в сером костюме и зеленом галстуке, ростом с нашего Тима, в котором ровно метр восемьдесят, сероглазый, с парой веснушек на лице, как у девушки. Стоял он вон там, сочинял телеграмму и все волосы ерошил. Потом принес бланк. Телеграмма Маллоху, Рэнкин-Лодж, Абердин: «Гамлет на сцене в новой редакции тчк наш лозунг назад к Киду воскл жду обсуждения – Готт». А на следующее утро…

Эплби смотрел на старуху с орлиным взором, методично перебиравшую телеграммы двухнедельной давности, с какой-то профессиональной завистью. Ее подробное описание Готта едва ли уступало ее цепкой памяти, благодаря которой она дословно воспроизвела академическое подшучивание, наверняка непонятное ей. В нем снова проснулась надежда. Даже если «таких было много», старуха, похоже, обладала недюжинной памятью сплетницы, от которой ничего не могло ускользнуть.

– Тогда, – произнес он, – вы, наверное, помните эту телеграмму: «Гамлет, отомсти» и ее отправителя.

Однако лицо старухи приняло озадаченное, почти оскорбленное выражение. Она хмуро покачала головой.

– Это было не так давно, – ободряющим тоном подсказал он. – Всего восемь дней назад. Вчера неделя как была.

– В понедельник! – Старуха возмутилась до глубины души. – И вы хотите, чтобы я помнила что-то о телеграмме, которую посылали отсюда в понедельник? Вы никогда не слышали о Хортонских скачках?

Так вот оно что. Вот почему Джервейс получил свое послание именно тогда. Был один день в году, когда любой мог послать телеграмму с почты в Скамнум-Дуцисе, даже не думая, что его запомнят. В тот день проходили скачки, и машины шли через деревню сплошным потоком. И каждый час перед началом заездов владельцы автомобилей забегали на почту, чтобы объявить ставки по телефону или телеграфировать их. Любой мог приехать из Лондона или откуда-то еще и совершенно спокойно отправить телеграмму. С тем же успехом это мог сделать любой обитатель Скамнума. Ведь тогда в поте лица трудились два помощника со стороны, и сам герцог мог подать телеграмму одному из них, не рискуя попасть под подозрение. И наконец, послание передали через конторку, а не продиктовали по телефону. Старуха без труда нашла его, должным образом помеченное как отправленное в два пятнадцать дня. На обычном телеграфном бланке стояли слова, написанные карандашом четкими заглавными печатными буквами. Что-то с этим поделать было по силам разве что волшебнику из сказки.

Эплби возвращался в Скамнум с чувством, что в деле с посланиями он проиграл. Все, что ему удалось добыть, – незначительные факты касательно места и времени. Отложив в сторону версию с агентами и соучастниками, получалось следующее. Черная Рука был на почте в Скамнум-Дуцисе в два пятнадцать в понедельник, предшествовавший убийствам, и что несколькими днями позже – в пятницу – он находился или рядом с лондонским домом Олдирна сразу после двух часов дня, или по соседству со скамнумской южной сторожкой сразу после четырех. Или же – что менее вероятно – где-то на маршруте между этими двумя точками во время проезда машины Олдирна. Однако эта информация, пусть скудная, все же представляла собой ценность. Она могла помочь исключить – по крайней мере, предварительно – того или иного человека из чрезмерно большого количества подозреваемых. И в сочетании с другими подобными методами можно добиться значительного продвижения в деле. Взять, например, Маллоха в качестве подозреваемого. Можно спросить, мог ли он, согласно своим поддающимся проверке передвижениям, сделать следующее:

а) подбросить послание в машину;

б) послать телеграмму;

в) застрелить Олдирна;

г) зарезать Боуза и

д) напасть на Банни.

С помощью такой методики, если тщательно применять ее к большому количеству людей, обязательно продвинешься вперед. И это был факт, на который, очевидно, рассчитывал убийца, и здесь снова проявлялась его безрассудность. И тут Эплби вдруг остановился: он подумал, что, скорее всего, он уже куда-то продвинулся, но не туда, куда хотел.

Он взял в качестве примера Маллоха – причем непроизвольно. Такер рассказал ему потрясающую историю. Достаточно потрясающую, чтобы заставить его, почти в полной неясности, которая все еще окутывала дело, рассматривать ее суть, как ночной путник высматривает проблески света на востоке. В настоящий момент ему будет жаль, если Маллох отпадет. А Маллох, вдруг подумал он, живет в Абердине. Говорили, что он приехал из Абердина вечером в пятницу, когда послание подбросили в машину. Если он не сфальсифицировал свои передвижения – а это очень трудно, учитывая вероятность быть обнаруженным, – он должен был мчаться в скором поезде по центральным графствам Англии как раз в тот момент, когда Готт разглаживал смятое послание в машине Олдирна. А как быть с позапрошлым понедельником, когда Джервейсу отправили телеграмму? Докажет ли Маллох, что находился к югу от реки Твид? Эплби сомневался в этом – отчасти с сожалением, отчасти вопреки логике. Вот здесь начинал действовать метод исключения, и он рассеял надежду на забрезживший свет.

Существовал еще один насущный вопрос, который требовал разъяснения в связи с посланиями. Эплби сделал небольшой крюк и вышел к южной сторожке. Она представляла собой, как и говорил Готт, причудливое двухбашенное сооружение с соединительным мостиком наверху. Построили его, очевидно, по чрезвычайно неудобному плану, дабы потворствовать грустному стремлению к симметрии. Так, присутствовали две пары одинаковых лестниц. Одна пара вела вверх из-за стен парка, а вторая – с дороги. Любой мог подняться и попрыгать на крыше над головой смотрителя сторожки. Эплби, которого неудачи настраивали на радикальный лад, воспринял это как символ того, как Криспины относятся к миру. Но вместо этого он взбежал по ступеням и чуть было сам не попрыгал по крыше. По крайней мере, он прошелся по ней и лег на нее ничком. Мостик с обеих сторон ограждал метровый парапет. Сев и притворившись загорающим, можно было ждать, при этом оставаясь невидимым с дороги. Это место представлялось идеальным для того, чтобы подбросить послание в машину Олдирна.

Эплби спустился в сторожку и расспросил, не случилось ли что-то необычное в пятницу днем. Но никто ничего не заметил. Ворота простояли открытыми весь день, и когда проезжала машина, в обязанности смотрителя, казалось, не входило встречать ее. Шаги разгуливавших по крыше людей можно было слышать, если находишься на втором этаже. Но никто ничего особенного не помнил: может, в пятницу днем там кто-то был, а может – и нет. Так что Эплби ушел, ничего конкретно не разузнав. Здесь, по крайней мере на время, линия с посланиями заканчивалась.

Теперь следовало продолжить то, что начал Мэйсон: снимать показания людей о своих и чужих местонахождениях и передвижениях во время убийств. В этом деле существовали значительные различия. В Олдирна стреляли в точно зафиксированный момент. Касательно убийства Боуза такой временной точности не существовало. Олдирна застрелили тогда, когда все вероятные подозреваемые находились в ограниченном пространстве в задней части зала. Боуза зарезали, когда те же люди успели разойтись по своим комнатам. Таким образом, важнейшим моментом являлось время выстрела. Кто там находился, с кем и что видел? И тут, подумал Эплби, обстановка сулила многообещающие перспективы. Однако он сомневался. И пока он разбирался в своих сомнениях, подходя к дому, заметил Нейва, задумчиво разгуливавшего по верхней террасе. Осененный внезапной мыслью, он взбежал по низким ступенькам и приблизился к нему.

– Простите, вы не могли бы дать мне еще одну профессиональную консультацию?

Какое-то мгновение Нейв непонимающе глядел на Эплби, словно вопрос оторвал его от каких-то важных размышлений. И в это самое мгновение Эплби показалось, что во взгляде Нейва он заметил нечто большее, чем непонимание: еле заметное выражение невыносимого напряжения. Однако Нейв тотчас пришел в себя.

– Я помогу вам, если сумею, – тихо ответил он.

– Я только что размышлял о моменте убийства лорда Олдирна. В относительно замкнутом пространстве находилось почти тридцать человек. И убийца, если даже какое-то время до выстрела он скрывался между занавесами, должен был тут же выскользнуть оттуда после выстрела. Очевидно, он выскочил оттуда сразу после совершения убийства. И, тем не менее, никто, похоже, не заметил никаких подозрительных движений. По крайней мере, никто об этот ничего не сказал. Это мне кажется странным. Ведь, разумеется, убийца очень рисковал. Рисковал вдвойне: во-первых, быть сразу обнаруженным, и, во-вторых, тем, что другие с готовностью смогут подтвердить местонахождение друг друга, после чего его легко можно вычислить методом исключения. Видите ли, меня интересует степень внимания людей и запоминания ими событий. Произошла ужасная трагедия. Неужели ее «моментальная фотография» не останется запечатленной в сознании всех присутствовавших?

Нейв задумался.

– Интересный вопрос. И ответ целиком зависит от глубины потрясения. Если происходит что-то интересное, удивительное и даже совершенно непонятное, люди обычно запоминают обстановку и сопутствующие обстоятельства более или менее подробно и явственно. Это относится практически ко всем без исключения. Но дело обстоит иначе в случае глубокой душевной травмы, события, сопряженного со значительной степенью потрясения. В этом случае мы разбиваемся на две группы. Положим, кого-то на улице сбивает автобус. Одни после этого сохранят полную картину происшествия вплоть до положения, взглядов и жестов прохожих и так далее. Другие же выйдут из подобного переживания или в состоянии полной амнезии, то есть вообще ничего об этом не помня, или же, что куда более распространено, со спутанными и разрозненными воспоминаниями. Весьма рискованно рассматривать количественные соотношения, поскольку не проводились никакие достоверные статистические исследования. Те, кто помнит подробности, конечно же, составляют меньшинство.

– Этот неожиданный и жуткий выстрел в зале: классифицировали бы вы, сэр Ричард, это событие как глубокую душевную травму, после которой сознание большинства людей сделалось бы спутанным?

Нейв, казалось, соображал почти лихорадочно.

– А это тоже интересно, чрезвычайно интересно. И вот почему. Если бы выстрел был произведен в какой-то другой обстановке – скажем, когда все мы сидели бы за обедом, – эффект, разумеется, был бы ошеломляющим, однако, полагаю, не шокирующим с формальной точки зрения. В разгар пьесы все было по-иному. Не знаю, знакома ли вам атмосфера любительских постановок: она совершенно особенная. Каждый, как это ни странно, поглощен собой и своей ролью. Кажется, что общаешься с людьми поверхностно, не вникая в суть общения. Когда станете расспрашивать о том, что случилось до выстрела, вы, полагаю, удивитесь тому, насколько смутно каждый представлял себе поведение других.

Эплби кивнул. Это в значительной степени совпадало с тем, что говорил Готт. Нейв продолжал:

– И именно рядом с этими погруженными в себя людьми прогремел пистолетный выстрел. Его воздействие на большинство из нас, находившихся за кулисами, вполне сравнимо с попаданием под машину. Я бы, разумеется, ожидал большое количество фрагментарных и спутанных впечатлений, отложившихся в памяти.

– Мог ли убийца рассчитывать на это?

– Если он имеет склонность к психологизму – то да.

– Он имеет склонность к театральности, – сказал Эплби.

– Это более чем ясно, – подтвердил Нейв.

Ноэль Гилби и Диана Сэндис гуляли вокруг пруда с кувшинками. Разговор их явно не входил в нужное русло: он словно кружил вокруг одной темы, как тропинка вокруг пруда. Отчасти это происходило оттого, что сады лишились своей обычной уединенности. Полицейские все еще патрулировали подступы к дому с ненавязчивой оперативностью и бдительностью. Одни из них созерцали красоты Скамнума, другие стеснялись окружавшего их великолепия. Разговор молодых людей не клеился еще и потому, что Ноэль и Диана думали каждый о своем. Ноэль пытался выяснить мнение Дианы о чем-то вселенском, но как-то очень стеснительно. Диана хотела, чтобы Ноэль объяснил ей суть скамнумских убийств, и делала это слишком настойчиво. До всплеска раздражения оставался один шаг.

– Это просто абсурд какой-то, – говорила Диана. – Прошел почти целый день, а похоже, что вообще ничего не случилось. Не верится, что они вообще что-то знают. Как вы думаете, кто это сделал?

– Какой-то тупой осел, – расплывчато ответил Ноэль, едва скрывая раздражение. – Только осел способен на такое.

– Мне все это кажется чрезвычайно ловким и дерзким. Все сбиты с толку.

– Да, так же как и вы были бы сбиты с толку какой-то детской выходкой, которую вы не можете понять, потому что она слишком глупа. Убийства совершаются людьми с детскими мозгами. Задержка в развитии. Питер Пэн – вы когда-нибудь задумывались, какой это ужасный персонаж? Если бы мне пришлось выбирать убийцу из собравшихся здесь, я бы выбрал первостатейного осла – Питера Марриэта. Но я не знаю, насколько это интересно. Бедняги мертвы, и пусть полиция делает все возможное, чтобы поймать этого безумца.

– Именно так ведет себя герцог, – заметила Диана. – По-моему, это криспинское высокомерие.

– Ну-ну, Диана…

– Вот именно. «Ну же, ну же». Что же до осла Марриэта, не знаю, настолько ли он остановился в своем развитии, как все остальные, хотя его ментальный возраст – где-то лет восемь. Если бы вы следили по этому критерию, вам бы пришлось свалить в кучу почти всю честную компанию.

– Вы хотите сказать, что они все недоумки?

– Нет. Просто дети. Все – или почти все – с детской мотивацией под блестящей оболочкой. Питеру Марриэту просто не хватает защитного панциря взрослости – вот и все.

– Не слишком ли радикальный подход, что средний возраст рода человеческого – восемь лет?

– Не знаю. Но нельзя продать мыло или зубную пасту без знания того, что люди в большинстве своем дети. Возможно, что в наше время это просто прогрессирующее слабоумие. Именно так я думала, когда делала дамскую страницу, прежде чем занялась рекламой. Казалось, что средний ментальный возраст падал каждую неделю. На самом деле у нас было правило. Если цена оказывалась слишком высокой, чтобы обеспечить успех товара, а проект чрезмерно детским и глупым, мы просто откладывали его в резерв на месяц-полтора. А потом публика дозревала. По-моему, это и есть то, что называется историей.

– Да, – нерешительно ответил Ноэль. Он наконец-то добился обсуждения чего-то вселенского, и оно встревожило его. – Тогда что же делать? Позволить восьмилетним детям и одержимым страстью к убийствам юношам повзрослеть и самим отвечать за себя?

– А разве не этого вы добивались? Смерть Олдирна и темнокожего неинтересны: давайте говорить о жизни, женщине, искусстве и…

– Я хотел сказать… – обиженно начал Ноэль.

– Да ладно вам. Но когда продаешь мыло, делаешь дамскую страницу и видишь загнанных в угол людей, как беспомощных щенков, чувствуешь, что если встретишь честного, надежного, не трепача, то он выслушает тебя до конца.

– Да, – ответил Ноэль более оптимистично. Вообще-то он был серьезным юношей и очень хотел убедиться в серьезности Дианы.

– Или, возможно, просто хорошенько разузнаем, кто чем дышит. Например, вычислим этого злодея-убийцу.

– Да, – сказал Ноэль с едва заметным сомнением в голосе. Этот упорный интерес к убийству лорда Олдирна, основанный на благородном и в то же время зыбком принципе высокой морали, не очень-то соответствовал первой реакции Дианы на то же событие, проявленное ею в зале. Но для рассуждений об этом Ноэлю не хватало зрелости. – О да, – согласился он. – Разумеется, его надо вычислить. Хотя это работа Эплби.

– Именно так думает герцог, – возразила Диана.

– Вы же не думаете, что мы сами это раскрутим? У нас нет информации, которой обладает полиция, и я не вижу, чтобы у нас было хоть какое-то преимущество перед ней.

– Не уверена. Например, Ноэль, можно разделить людей по самым общим категориям, какие придут вам в голову. А потом так же определять тип преступника.

Ноэль в нерешительности задумался.

– Ну да… Начнем с того, что я думаю, что это чисто мужское преступление…

– Именно так! – воскликнула Диана, восторженно и в то же время негодующе.

– Послушайте, я что, бестактен? Права женщин и все такое?

– Нет. Просто самонадеянны, как и этот полицейский. Там слишком много дерзости и риска, чтобы подумать о женщине.

– Сомневаюсь, что Эплби примет как должное…

– Ему кажется, что не примет, но на самом деле он примет, – твердо заявила Диана. – А мы с вами в любом случае пройдемся по дамам. – Она взглянула на Ноэля, поняла, что добилась своего, и тут же добавила: – Ну пожалуйста, Ноэль. – Изучение мужского характера было, в конце концов, частью ее работы.

День клонился к закату. Эплби и сержант Мэйсон сидели в артистическом фойе и что-то вычерчивали карандашами на бумаге, словно играли в шарады. Вскоре к ним присоединился Готт.

– Не думал, что мы так далеко продвинемся, – рассудительно сказал Мэйсон.

– Не так уж и далеко, – ответил Эплби, глядя на удлинявшиеся тени на полу.

Готт окинул их беспокойным взглядом.

– Вы на верном пути? – спросил он. – Полагаю, что если вы станете работать только методом исключения, улики наверняка иссякнут прежде, чем окажутся полезными. Сколько, по-вашему, еще осталось?

– Четыре, – ответил Мэйсон. Он без особого энтузиазма относился к детективам-любителям. – Довольно впечатляюще. Но даже так…

– Возможно, мы получим что-то еще, – сказал Эплби. – В любом случае, Джайлз, видите ли вы любой иной доступный нам метод, хоть какой-нибудь способ приблизиться к истине?

– По-моему, он у нас есть.

Мэйсон вздохнул.

– То есть вы знаете способ, сэр? – тихо спросил он.

Готт нерешительно посмотрел на обоих профессионалов.

– Да, – ответил он, – это похоже на то, что ты знаешь, где лежит ключ, а находится он на дне моря. – Он хмуро посмотрел на кончики пальцев. – Безусловно, звучит абсурдно. Но я чувствую, что он кроется где-то в глубине моего мозга, и надо лишь вытащить его на поверхность.

– Понимаю, сэр, – кивнул Мэйсон.

Однако у Эплби слова Готта вызвали живой интерес:

– Другими словами, у нас есть достаточно свидетельств и улик – нам нужно лишь разглядеть их. Возможно, что и так. Но, конечно же, Джайлз, в вас присутствует не только интуиция, какие-то смутные ощущения? Вы наверняка знаете, что ваши чувства основываются на чем-то конкретном.

Готт кивнул:

– Да, конечно. Первое и главное – это сильное впечатление, что дело окружено ореолом театральности. Только лишь в свете этого мы должны смотреть гораздо дальше, нежели проверка алиби.

Мэйсон, человек здравый, отреагировал на эти слова несколько неожиданно:

– Полагаю, что у вас есть своя линия расследования, сэр. Думаю, что вы, возможно, раскроете преступление лишь путем копания в своей голове. Я не хотел бы критиковать ваш метод просто потому, что он не совпадает с моим. Однако как насчет того, чтобы сначала суммировать наши факты – алиби и все остальное? Это может послужить вам необходимой отправной точкой.

Готт кивнул:

– Конечно же. А мои измышления, возможно, оставим на потом.

Эплби внимательно смотрел на своего друга. Он чувствовал, что тот выдаст действительно что-то достойное. Он заметил в нем то же волнение, которое чуть раньше ощутил сам, когда нащупал важную связь между рассказом Такера об Олдирне и Маллохе и темой затянувшейся мести в «Гамлете». Подобные «озарения» могут оказаться пустышками, а могут попадать прямо в десятку. Но теперь он повернулся к Мэйсону.

– Продолжайте, – коротко произнес он.

– Да, сэр. Начну с первого убийства, хотя существуют предшествующие события, которые следует рассмотреть. Лорд Олдирн был убит выстрелом в сердце прошлым вечером ровно в одиннадцать часов. Из-за особенностей конструкции так называемой задней сцены никто не мог видеть, что произошло, за возможным исключением суфлера – индийского господина, – который, похоже, заплатил за увиденное им своей жизнью. Тем не менее мы обладаем неким количеством свидетельств того, что произошло. Поразительный факт состоит в том, что выстрел не был произведен из укрытия между двойными занавесами. Эксперты подтверждают это разбросом и размерами следов пороха. Предположительно, могли стрелять сверху, когда лорд Олдирн находился в лежащем положении. Иными словами, стрелять мог художник, мистер Коуп. Однако представляется более вероятным, что стрелял человек, пересекший заднюю сцену для произведения выстрела, тем самым рискуя быть замеченным суфлером. Могли иметь место кратковременная борьба или неловкое движение, поскольку железный крест упал с так называемого епископского кресла. Или же это могло произойти, когда убийца торопился снова спрятаться между занавесами. Следует особо отметить, что револьвер – компактное оружие иностранного производства, историю которого проследить будет нелегко – вынесли с места преступления и спрятали в весьма странном месте в этом самом артистическом фойе. И вот в этом месте мы с вами немного расходимся, сэр. Вы считаете это свидетельством преднамеренной дерзости – одним из подобных свидетельств. Но что бы мы ни думали о сокрытии пистолета в черепе, мне кажется, что убийца унес его с собой чисто машинально. Расчет, безусловно, подсказал бы убийце бросить оружие, прежде чем пытаться ускользнуть между занавесами. С этим я согласен. Однако расчет может и не присутствовать. Человеку не свойственно бросать оружие после выстрела: он скрывается вместе с ним.

– Прекрасное замечание, – тихо согласился Эплби. – Возможно, я не учел этот фактор.

– Итак, сэр, теперь следующий момент. Никаких отпечатков, никаких вещественных улик. И никто ничего не видел: по крайней мере, никто ничего не сообщил. И на этой стадии – за исключением того, что относится к делу мистера Боуза, – мы, похоже, имеем дело с тщательно спланированным и совершенным убийством. Мы знаем, что оно является делом рук одного из членов известной, но многочисленной группы людей, находившейся за кулисами. Больше нам ничего не известно.

Мэйсон на мгновение умолк, чтобы немного передохнуть.

– Следующий момент… точнее, нет, не следующий… это присутствие шпионов, преследующих цель похитить документ у лорда Олдирна. Я считаю, что они не являются частью нашего дела. Они действуют отдельно от него, параллельно, и, схватив их, мы не приблизимся к поимке убийцы лорда Олдирна. Какое-то время казалось, что они могли извлечь выгоду из убийства. Но теперь эта версия отпала. Один из шпионов – мы полагаем, что действовала небольшая группа, – сначала отправил своим руководителям обнадеживающее донесение. Он считал, что выстрел стал или успешным действием его сообщника, или же сообщник успешно воспользовался этим обстоятельством. Однако позже он внес коррективу, доложив, что смерть Олдирна не имела к их заданию никакого отношения и что их возможность оказалась упущенной. Таким образом, мы признаем, что шпионы присутствовали, но сработали неэффективно. Теперь они лишь уводят нас в сторону от главного дела.

– Несомненно, это верно, – заметил Готт, с уважением следивший за методическими выкладками Мэйсона. – Однако, тем не менее, представляется вероятным, что шпион до сих пор находится среди нас. Было бы неплохо узнать, кто же он или она.

– Да, сэр. Однако мы должны сосредоточиться на главном деле, прежде чем удовлетворять не относящееся к расследованию любопытство.

Это прозвучало резкой отповедью, и Готт принял ее, сделав примирительный жест. Мэйсон тем временем продолжал:

– Далее в соблюдение стандартной процедуры мы искали криминальные элементы. И у нас появились основания полагать, что медвежатник по кличке Счастливчик Хаттон находился на территории поместья и взломал три сейфа. Вероятно, он чуть позже мог смешаться с публикой во время антракта. Однако после перерыва он оказался бы отрезанным от кулис, как и все остальные. Поэтому, как и шпионы, он не имеет отношения к делу. Похоже, нам в руки попала его шляпа. Но этого мало, чтобы засадить его за решетку. Счастливчик отпадает.

Эплби прервал его:

– Прошу прощения, пришла телеграмма, которую вы еще не видели. – Он покопался в лежавших на столе бумагах. – Шляпа оказалась не его – не тот размер. Так что у нас на него нет вообще ничего, кроме того, что я видел его мчавшимся в Лондон, как напуганный кролик, где-то километрах в десяти от Скамнума, и того, что его специальность – сейфы. Так что шляпа принадлежит кому-то из гостей.

Готт хмыкнул:

– А как красноречиво вы об этом распространялись, Джон! Как вы красочно расписывали слабость Счастливчика Хаттона к цилиндрам… Ну, ну!

Мэйсон, возможно, скрывая усмешку, невозмутимо рассматривал свои огромные пальцы.

– Счастливчик отпадает, – повторил он. – И тут мы подходим ко второму убийству, смерти мистера Боуза. Можно почти с уверенностью утверждать, что мистер Боуз как суфлер видел достаточно из того, что произошло, чтобы представлять собой смертельную угрозу убийце. Но вместо того, чтобы сразу все рассказать, он последовал своему заморскому обычаю написать об этом домой, как он всегда, похоже, и делал. Так что его тоже убили. Его смерть высвечивает нам два важных момента. Первый: указывает на другое место и время действия убийцы, хотя и с меньшей точностью. Второй: дает еще одно подтверждение – на сей раз неоспоримое – некоего авантюрного поведения преступника: он тащил тело по дому просто ради показухи. А показное поведение, как мы пришли к выводу, является главной отличительной чертой всего дела.

Готт снова испытал легкое нетерпение. Его ум не привык к таким размеренным рассуждениям, ему хотелось стремительного рывка. Но Мэйсон, чувствовавший, что не стоит хаотично разбрасываться по сторонам, размеренно продолжал:

– Это убийство намеренно и с очевидным риском планировалось таким образом, чтобы совершить его в середине постановки шекспировского «Гамлета». Ему предшествовали несколько в разной степени угрожающих посланий, смысл которых сводился к мести. Суть их, таким образом, ясна. Возмездие, осуществленное в прямом смысле в театральной обстановке и при сенсационных обстоятельствах, является или подлинным, или ложным мотивом убийства Олдирна. В данном случае существует вероятность, что вся эта затея с призывом «Гамлет, отомсти» представляет собой отвлекающий маневр, а истинным мотивом является нечто другое. Когда мы дойдем до имеющих отношение к делу людей, определенному количеству людей, которые могли убить Олдирна, мы станем искать оба мотива. К субъектам мы перейдем позже, сразу после посланий.

Послания, хотя и отправленные с чрезвычайной изощренностью, дают нам вполне определенные пространственные и временные ограничения. И одно из посланий оказалось опасным для «отправителя». Опасным потому, что аппарат Банни, как выяснилось, представляет собой столь высокоточный инструмент, что записанный на нем голос можно идентифицировать, как бы его ни искажали. Отсюда нападение на Банни и похищение именно этой записи из его коллекции.

Теперь мы переходим к тридцати одному человеку, так или иначе задействованному в пьесе. Нам необходимо исследовать их передвижения и, по возможности, их помыслы и прошлое. Другими словами, нам следует искать ключевые моменты в расследовании убийства: возможность его совершения и мотив. Однако нам не следует выискивать мотив там, где отсутствовала какая-либо возможность совершения преступления.

Мэйсон, подумал Готт, не боялся очевидного. И все же он, скорее, являл собой тип успешного полицейского. Рядом с ним Джон Эплби казался обладателем неторопливого и созерцательного ума, чье истинное предназначение состояло, возможно, совсем в ином. Однако тут Эплби резко перебил коллегу:

– Это полностью зависит от вида мотива, присутствующего здесь.

Мэйсон удивленно посмотрел на него:

– Я не совсем понимаю…

– Сказанное мной относится и к выстрелу, и к отправке посланий. Возьмем момент, на котором мы сейчас остановились – собственно выстреле. Вы утверждаете, что нам не следует выискивать мотив там, где отсутствовала какая-либо возможность совершения преступления. Я же говорю, что это верно лишь в том случае, если имеет место особый тип мотива, такой, который практически исключает сговор. Будь мы уверены в том, что в данном случае мотив именно тот, каковым он представляется – личная неприязнь и давно вынашиваемая месть, – мы бы вполне обоснованно искали только среди тех, кто имел возможность совершить преступление. Однако вообразим себе такой мотив, который совместим со сговором с целью убийства: убийства ради огромной выгоды, политического убийства, убийства из анархических или террористических побуждений и так далее. Тогда ваши выкладки не верны. Мы вполне можем найти такой мотив в помыслах или прошлом кого-то, кто не обладал возможностью убить, и оттолкнуться от этого, чтобы установить факт сговора с тем, у кого такая возможность была. И опять же, есть вероятность того, что настоящий убийца – не столько сообщник, сколько некий посредник или креатура, который, возможно, и сам не знает об истинном мотиве преступления. Очевидно, те же соображения относятся и к посланиям. Допустите вероятность подобного убийства и эффекта, достигаемого совместными усилиями – и тогда весь метод исключения принимает совсем иной поворот. Исключить кого-то как убийцу Олдирна в таком случае окажется вовсе не достаточным, чтобы показать, что он не мог убить Боуза или напасть на Банни, или же быть замешанным в деле с каким-то из посланий. Этим мог заняться его сообщник.

Готт было возмутился и хотел вступиться за Мэйсона, но Эплби опередил его кивком головы:

– Да, да, знаю. Я сейчас критикую не выкладки Мэйсона, а свои прежние рассуждения. И даже в этом случае может статься, что я говорю академично. Если слово «академично» вам не нравится, считайте меня педантом. – Он улыбнулся Готту. – Я не вижу никаких оснований для заговора. Однако давайте уясним две вещи. Мы ищем возможность и мотив там, где мы можем их найти. Мы также чисто теоретически имеем в виду, что в этом деле мог участвовать более чем один субъект. А теперь, Мэйсон, продолжайте.

– Мы переходим, – терпеливо проговорил Мэйсон, – к тридцати одному человеку и приступаем к исключению. Предлагаю начать с лорда Олдирна.

Готт подумал, что он может оказаться не меньшим педантом, чем Эплби.

– Совершенно ясно, что он не застрелился?

– Если бы он застрелился, – язвительно ответил Мэйсон, – то совершенно невозможно обнаружить смысл или сообразность в предшествовавших и последующих событиях, вот и все.

– Это, к счастью, не все, – заметил Эплби. – Вот мистер Готт смог бы сочинить историю, в которой Олдирн застрелился, и, тем не менее, все остальные события – Боуз, послания, Банни – имели бы некую сообразность и выглядели бы вполне правдоподобно. Смогли бы, Джайлз?

– Боюсь, что смог бы, – хмуро буркнул Готт.

– Ну, здесь у нас больше уверенности. Имеется лишь одна рана. Пуля была выпущена из находящегося у нас оружия, и, по заключению экспертов, выстрел был произведен с расстояния от двух до пяти шагов. Не говоря уж о том, что оружие переместили в другое место. Доказательства против самоубийства однозначны. Олдирн исключается.

– Исключив Олдирна, – продолжил Мэйсон, – полагаю, надо перейти к следующей жертве и исключить Боуза.

– Предположим, – начал Эплби, – что Боуз разослал послания и убил Олдирна: политическое убийство. И предположим, что герцог узнал об этом и убил Боуза. Герцог, в конце концов, любопытный субъект. Касаемо документа, когда он предположил, что затронуты вопросы национальной безопасности, он реагировал совершенно нормально и логично. Однако его отношение к убийству весьма непонятно, кроме одного момента. Он явно не отличается энтузиазмом по отношению к полиции и формальному правосудию. – Эплби сконфуженно посмотрел на Готта. – Вы, возможно, сочтете это фантастичным и неуместным. Мы оба убеждены, что Боуз не из тех, кто убивает, и, несомненно, вы совершенно справедливо придерживаетесь того же мнения о герцоге. Просто мы не должны думать, что запираем двери, когда в действительности мы этого не делаем. Теоретическая возможность остается.

– Что герцог ударил Боуза ножом в спину в комнате своей же дочери, а потом протащил труп по Скамнум-Корту во имя торжества справедливости? – спросил Готт. – Это несовместимо с моим понятием о теоретической возможности. Это тщательно состряпанный абсурд. К тому же у вас остается Банни. Если Боуз разослал эти послания, то только он был заинтересован в том, чтобы напасть на Банни и завладеть компрометирующим валиком. А Боуз был мертв задолго до того, как Банни получил по затылку.

– Очень хорошо, – быстро сказал Эплби и кивнул Мэйсону.

– Если Боуз не в счет, – начал Мэйсон, – у нас остается двадцать девять человек. Следующими мы исключаем герцогиню и мистера Клэя. Они находились на главной сцене на виду у публики и за несколько метров от задней сцены. В романе, конечно же, виновным окажется один из этой пары, просто потому, что они стояли там, где стояли. Мистер Готт, – с дружелюбной иронией добавил Мэйсон, – знает, как это закрутить.

– Для этого понадобился бы, – предположил Эплби, – заранее зафиксированный и нацеленный револьвер, приводимый в действие на расстоянии. Нечто вроде адской машины. Но версия неубедительная.

Готт на секунду задумался.

– Нет, не понадобился бы. Вы кое-что забыли. Точнее – не догадались о том, о чем еще не было упомянуто. Когда в зале раздался выстрел, он многократно отразился эхом от стены и потолка, как батарейный салют. Положим, Клэю понадобился бы всего один громкий фейерверк с часовым механизмом. Он взорвался бы, когда Клэй приближался к занавесам задней сцены. Он бы выждал секунду, потом рванулся вперед и застрелил бы Олдирна из маленького пистолета. Сам выстрел публика восприняла бы как один из последних раскатов эха. А то, что она приняла бы за настоящий выстрел, оказалось бы просто хлопушкой, остатки которой Клэй быстро бы спрятал в карман.

Бесстрастный Мэйсон наконец не выдержал. Он смотрел на Готта, выпучив глаза:

– Неужели все это могло произойти?

Тут вмешался Эплби:

– Нет. Это очень замысловато, но в данном случае не годится. Клэй слишком долго «преодолевал занавес», и отголоски сделались бы очень тихими. На самом деле они вообще бы стихли. Он отсчитывал время, потому что не хотел прерывать сцену.

Мэйсон достал большой носовой платок и громко высморкался.

– Я не сталкивался с такой замысловатостью с тех пор, когда читал жуткий роман «Убийство в зоопарке»…

– Клэй и герцогиня отпадают, – торопливо выпалил Готт. – Остаются двадцать семь.

– И, полагаю, еще двадцать семь пикировок, – заметил Мэйсон. – При таком темпе мы просидим здесь до полуночи.

– В пикировках рождается истина, – сказал Эплби. – Надеюсь, их будет немного. Итак, двадцать семь. Продолжайте.

– Так вот, сэр, на этом этапе – учитывая ваши слова о возможных сообщниках – мы должны провести разграничение. Нам следует разделить людей на три «класса». Первый: те, за кого могут поручиться другие в момент выстрела (хотя здесь снова может возникнуть версия сговора). Второй: те, кто не мог зарезать Боуза, напасть на Банни или быть связанными с одним или более посланиями. Третий: те, у кого нет алиби ни на одно из значимых событий.

Сначала возьмем людей, за которых могут поручиться другие. И тут, по-видимому, возникает упрощающий элемент, который, похоже, исключает сговор в этом смысле. Люди находились в группах. Если за человека ручаются, то в данном случае у него двое или больше поручителей в лице членов группы. Здесь нам необычайно повезло, однако я склонен полагать, что только здесь нам и повезло. Это означает, что эти люди – если отбросить почти нулевую вероятность многочисленного сговора – наверняка исключаются. Вот эти люди.

Два костюмера и камердинер герцога стояли у костюмерных кабинок и позвали одного из двух слуг. Это группа из четырех человек. Другой слуга находился в поле зрения мистера Готта и одной из дам-американок, мисс Стеллы Терборг: за него поручаются двое. Сам мистер Готт, мисс Стелла Терборг, мистер Ноэль Гилби и леди Элизабет Криспин стояли вместе вчетвером. Мистер Пайпер, мистер Поттс и лорд Траэрн стояли вместе втроем. Лорд Траэрн говорит, что он видел священника, доктора Крампа, и мисс Сэндис чуть поодаль. И поскольку эти двое ручаются друг за друга, за каждого из них могут поручиться еще двое. Наконец, мистер Такер, доктор Банни и еще одна мисс Терборг – мисс Ванесса. Эта группа несколько отличается от других, поскольку нет возможности взять показания у доктора Банни. Однако мне кажется, что ее можно принять. Вот пока все, что мы смогли узнать. Как я уже говорил, нам повезло, что мы так далеко продвинулись. У нас могли возникнуть ошибочные мнения и сомнения, однако этого не случилось. Если сделать скидку на замешательство и шок, мы считаем это неплохим результатом. Двадцать один человек исключается сразу же. Десять распределяются по остальным категориям.

– Не думаю, – усомнился Готт, – что это такой уж неплохой результат. Я был готов к замешательству и неразберихе, и все же мне кажется чрезвычайным, что в момент выстрела за кулисами оказались десять человек, невидимых друг для друга или для кого-то еще. И каждый из них, похоже, может предоставить вполне правдоподобное объяснение своих передвижений.

Мэйсон упрямо покачал головой:

– Причиной этому, сэр, стало отчасти освещение, а отчасти то, что эта зона была весьма замысловато огорожена и перегорожена: все эти кабинки и прочее. Добавьте сюда суету и неразбериху. И все они действительно вполне обоснованно объяснили свои передвижения. Я не смог подловить хоть одного из десяти. – Он повернулся к Эплби. – Продолжать по этому пункту?

Эплби кивнул.

– Герцог, спустившись со сцены после эпизода с молитвой, направился прямиком в небольшую каморку с телефоном за артистическим фойе. Он вспомнил, что хотел отдать распоряжения касательно вызова машин гостей после спектакля. По его словам, не успел он поднять трубку, как услышал выстрел и побежал на заднюю сцену. Здесь все в порядке. Миссис Терборг находилась одна в своей кабинке, Макдональд и доктор Биддл тоже. Мистер Марриэт был один в мужской туалетной комнате, куда выходят все кабинки джентльменов. Пока что можно сделать два заключения. Все эти люди вполне естественно объясняют свое местоположение, и все они утверждают, что находились на значительном расстоянии от сцены. Но последний пункт не столь убедителен: проворный и хитрый субъект мог, полагаю, вполне свободно проскользнуть из одного места в другое. И все же местоположение этих людей представляет куда меньший интерес, чем остающихся пяти, к которым я перехожу.

Мэйсон показался Готту человеком, исполненным решимости двигаться вперед и уверенным в том, что приближается к своей цели с каждой минутой. Стоявший рядом с ним погруженный в свои мысли Эплби представлялся воплощением осторожности и сомнения. Они, безусловно, прекрасно дополняли друг друга. Готт начал ощущать, что его эмпирические замечания по ходу расследования являлись весьма неэффективным способом высказывать свои возражения.

Мэйсон продолжал:

– Вот эти пятеро: мистер Коуп, сэр Ричард Нейв, профессор Маллох, мистер Джервейс Криспин и мадам Меркалова. Коуп, как мы знаем, находился на так называемой верхней сцене, прямо над местом преступления. Он был там один, и если это он убил Олдирна, то стрелял он через маленький люк. С ним пока все – он в любом случае находился близко. То же относится и к Маллоху. Маллох утверждает, что в момент выстрела поднимался по небольшой лесенке на верхнюю сцену. По его словам, ему пришло в голову посмотреть, как там Коуп. И опять, по-моему, все вполне логично. Он легко мог оказаться там незамеченным, поскольку лестница почти полностью скрыта за отделкой из шпунтовой доски. Но таким образом он оказывался очень близко от места преступления. Далее Нейв. Нейв стоял рядом с задними занавесами задней сцены, слушая эпизод с молитвой. По окончании его он постоял с минуту, после чего повернулся и пошел к артистическому фойе. Он успел пройти чуть больше полпути, когда услышал выстрел. Так что он тоже был рядом. И наконец, Джервейс Криспин и русская дама. Они вместе находились в артистическом фойе, когда им вздумалось взглянуть на публику. И снова все вполне логично, особенно в свете истории с портативным фотоаппаратом: несомненно, дама хотела увидеть, кто где сидел. Так вот, они вышли из артистического фойе и направились к сцене. Но у края задней сцены они разделились: Криспин пошел налево, а дама направо, так что задняя сцена скрывала их друг от друга. То есть каждый собирался тайком посмотреть через один из входов на главную сцену, расположенных по обе стороны задней сцены. И снова это вполне приемлемо, однако можно расценивать эти передвижения как начало скоординированного нападения. Оба сделались незаметными со стороны, а во «фланговом мешке» между ними находился лорд Олдирн, отделенный от каждого из них лишь двойными занавесами, образующими заднюю сцену.

Эплби вздрогнул.

– Боуз, – сказал он. – Между двойными занавесами, рядом с местом, где остановился Джервейс Криспин, находился Боуз – тот, кто мог видеть заднюю сцену.

Мэйсон кивнул:

– В этом и состоит версия о скоординированном нападении. Мадам Меркалова, скажем, должна была стрелять в лорда Олдирна, в то время как Джервейс Криспин каким-то образом отвлекал внимание Боуза. Только Джервейсу Криспину это не удалось.

– Это все теория, – заметил Эплби, – или ее часть. А теперь давайте выслушаем последнюю порцию фактов.

– Да, сэр. Эти факты касаются передвижений в иные важные временные отрезки тех десяти человек, чье местоположение не подтверждается на момент убийства Олдирна. Эти факты относятся к посланиям, убийству Боуза и нападению на Банни. И они являются фактами, как мы согласились, которые можно рассматривать как позитивно способствующие дальнейшему процессу исключения только в том случае, если мы отбросим возможность сговора. Вот они, так сказать, в сыром виде, поскольку мы еще не закончили проверку. Думаю, нет необходимости вдаваться в подробности. Изложу их сжато. Герцог не мог подбросить послание в машину Олдирна ни в Лондоне, ни позднее. Он не мог напасть на Боуза, он не мог напасть на Банни, он не мог быть на почте в Скамнум-Дуцисе в течение двух часов, в которые попадает время отправки телеграммы Джервейсу Криспину. То же относится к мистеру Марриэту: ничего из перечисленного он сделать не мог. Мадам Меркалова не обладает таким набором алиби, однако одно алиби у нее есть. Она не может аргументировать свои передвижения в те отрезки времени, когда произошли нападения на Боуза и Банни. Она заявляет, что в обоих случаях находилась одна в своей комнате. Нельзя, однако, утверждать, что у нее не было возможности послать телеграмму. В понедельник она уже находилась здесь и долго гуляла одна в парке. Но она не могла подбросить письмо в машину Олдирна. У доктора Биддла похожее частичное алиби, также убедительное по одному пункту. Он не мог убить Боуза: мы выяснили это у наших местных коллег. Он находился здесь и все время крутился вокруг них. Однако, похоже, он не может предоставить доказательств, что не залезал на крышу южной сторожки, не посылал телеграмму и не поднимался наверх после завтрака, чтобы ударить Банни по затылку. Нейв в том же положении, что и Биддл. Он чист только по одному пункту – нападению на Банни. В течение всего времени, когда оно могло произойти, он находился в зале вместе с вами и леди Элизабет. И наконец, у Джервейса Криспина есть алиби по всем пунктам, кроме одного. Он не мог побежать в деревню и послать телеграмму самому себе. Он не мог напасть ни на Боуза, ни на Банни. Однако он мог залезть на мостик над южной сторожкой и подбросить послание в машину Олдирна. Вот пока все, что у нас есть: остающихся четверых еще не допросили до конца. В настоящий момент положение таково: если мы допускаем возможность сговора, у нас десять подозреваемых в убийстве Олдирна и никаких явных способов двигаться дальше. Если мы отбрасываем сговор, то у нас остаются четверо, которых надо допросить. Есть возможность исключить кого-то из них. Заметьте, что нет никого, кому бы не удалось предоставить алиби – твердое алиби, даю гарантию – хотя бы по одному событию. Четверо остающихся – это Макдональд, миссис Терборг, Коуп и Маллох.