4
Оглядываясь на эту стадию скамнумского дела, Эплби пришлось, отбросив на время служебный долг, размышлять о превратностях человеческих эмоций. Лорд Олдирн погиб на склоне лет, исполненный достоинства и достижений, являясь одним из последних государственных деятелей академической школы, которого Эплби глубоко уважал. Книги, представлявшие собой литературные и теологические опыты покойного, стояли на полках его крохотной квартиры в Вестминстере. И посреди погружающегося в хаос мира имя Олдирна являлось для него, как и для многих других, символом здравого смысла и противления всеобщему упадку. Если герцог Хортон был показным государственным старейшиной, то Олдирн был истинным оплотом империи.
Олдирна убили, и не прошло и часа, как Эплби услышал разговоры о вытекающем из его смерти натиске растерянности и безумия. Казалось, что постановка «Гамлета» в Скамнуме в полной мере отразила иронию судьбы. Что на псевдоелизаветинской сцене Олдирн погиб в разгар настоящей и тяжкой трагедии, погиб, спасая жалкую бумажку, которую, обладая философским складом ума, он рассматривал не более чем средством организации сумасшествия в борьбе с безумием. И все это – жестокое убийство, сопровождавшееся пересудами (досужими, как в большинстве случаев, и все же, возможно, обоснованными) о невообразимой катастрофе, – почти не тронуло Эплби. Как любой полицейский, он временами волновался и работал, словно машина. Он спорил с неожиданно появившимся на сцене Готтом с нарочитой отстраненностью, которую они давно приняли за основу своих отношений. Однако теперь у двери покойного лежало безжизненное тело неизвестного темнокожего, нежданного восточного гостя, вероятного убийцы и источника неприятностей. Эплби, видевший не одну смерть, испытал глубокое потрясение. Побледнев как полотно, он встал и не совсем твердым голосом произнес:
– Еще один мертвец.
Готт отреагировал спокойнее, однако его реакция выразилась в одном-единственном слове: «Кошмар». И тут Эплби понял, что Готт, как бы сдержанно тот себя ни вел, уже многие часы находился в состоянии кошмара. Помимо охватившего всех ужаса у него были свои причины для страданий. Его несчастья случились в доме и, возможно, тем вечером, когда он решил сделать предложение леди Элизабет Криспин.
Через секунду Эплби совладал с собой и решительным тоном произнес:
– На задней сцене стоит сержант. Он должен оставаться там до приезда «Скорой помощи». Остальные внутри. Я хочу, чтобы вы пошли со мной. Джайлз, приведите надежного человека, который мог бы побыть здесь. И врача тоже.
Готт осторожно переступил через тело, распластанное, словно стражник, уснувший у покоев какого-то восточного властителя, и молча пошел по тускло освещенному коридору. Эплби снова наклонился над телом. Не было сомнений, что мистер Боуз мертв: тонкие губы, застывшие в гримасе ужаса, обнажали ровные белые зубы. Блестящая смуглая кожа кое-где пошла серыми пятнами, словно актер начал торопливо смывать грим. Смерть наступила от удара кинжалом под левую лопатку. Орудие убийства все еще угрожающе торчало из раны. Эплби спокойно осмотрел его и быстро обыскал тело. Затем встал и озадаченно пробормотал:
– Я был почти уверен… – Затем он покачал головой: – Нет, слишком расплывчато!
Через минуту вернулся Готт вместе с Ноэлем и Нейвом. Хотя модных психоаналитиков нечасто по два раза за ночь вызывают на осмотр трупов, раздражение Нейва выражалось лишь в видимой непосвященным наблюдателям озабоченности. Он долго осматривал тело, чуть ли не минуту. Выпрямившись, он сказал:
– Он мертв. Убит сразу ударом сзади.
– Удар профессиональный?
Нейв снова перевел взгляд на кинжал.
– Возможно, что и профессиональный, – мрачно ответил он, – или убийце просто повезло. – После недолгого молчания он добавил: – Мне побыть здесь… или что-то передать?
Эплби покачал головой:
– Нет никакой пользы от того, что вы останетесь. Какое-то время здесь побудет мистер Гилби.
Нейв осторожно – возможно, со скрытым сочувствием – взглянул на Ноэля, выглядевшего по-мальчишески напуганным. Затем он кивнул и ушел. Ноэль твердым взглядом посмотрел на тело. Ему было жаль мистера Боуза, и он хотел выразить свое сожаление. Однако робкая попытка сделать это оказалась несостоятельной, и он решил, что лучше всего быть деловитым:
– Мистер Эплби, ему обязательно здесь лежать? Может, лучше перенести его в спальню? Комнаты рядом заняты… и могут появиться дамы.
Эплби кивнул:
– Тело можно перенести. Убили его не здесь.
Вместе с Готтом они подхватили тело, оказавшееся на редкость легким, и внесли его в комнату лорда Олдирна. На мгновение они замялись.
– На кровать, – сказал Ноэль, в голосе которого вдруг прозвучала вескость, свойственная обитателям Скамнума. Он отбросил покрывало, после чего труп положили лицом вниз. Ноэль приподнял уголок покрывала.
– Оно ничего… не сотрет с ножа?
Эплби помотал головой, после чего тело накрыли. Какое-то мгновение они смотрели на жутковатую пирамидку, возвышавшуюся над рукояткой. Затем Ноэль высказал еще одну здравую мысль:
– Этот кинжал… не знаю, известно ли вам… он висел вместе с другим оружием на стене рядом с… комнатой темнокожего. По-моему, французский средневековой работы.
– А его комната по соседству? – спросил Эплби.
– Да нет же. Она далеко, надо пару раз свернуть за угол.
– А эти комнаты почти все заняты?
– Да. После досмотра большинство людей сразу отправились спать. По крайней мере, разошлись по комнатам. Однако кое-кто остался, чтобы поболтать.
Эплби недоуменно покачал головой, чего, как вдруг подумал Ноэль, никогда не позволяли себе сыщики в романах Готта. Затем, словно прочитав мысли Ноэля, он улыбнулся:
– Действительно, веками освященная сцена, в которой ничего не сходится!
Его голос тут же сделался твердым:
– Мы не можем тратить время на досужие рассуждения, Джайлз. Вокруг нас разворачиваются события, подчиняясь некой безумной логике. Пойдемте. – Он подошел к двери и обернулся к Ноэлю: – Мистер Гилби, если вы не возражаете, побудьте здесь с часок.
– Я не засну, – сухо ответил Ноэль. – Не хлопайте дверью.
В коридоре Эплби остановился.
– Его убили не там, где он лежал. Мы бы услышали вскрик или стук падающего тела. – Пройдя метров десять, он тихо продолжил: – Мы вскоре выясним, где же его убили. Вот досюда тянется кровавый след, по которому мы пойдем. Но тут он прерывается, и я уверен, что здесь тело просто подняли, пронесли последние метров шесть и положили у порога комнаты Олдирна – и нашей тоже. Теперь идемте по следу, который, возможно, приведет нас в его комнату.
– Какой здесь устрашающий размах, – рассеянно ответил Готт.
Они шли по коридору шириной метров пять с половиной, по центру которого на темном паркете лежал однотонный кремовый ковер метра два в ширину.
– А вот кто-то не устрашился и не побоялся устроить беспорядок.
Эплби не отрываясь смотрел на ковер, на две хорошо заметные бороздки, оставшиеся в толстом ворсе от пяток убитого, и на цепочку из сворачивавшихся сгустков крови.
– Видите, Джайлз, как улики указывают на разные факторы. Демонстрация силы…
Готт вздрогнул, обведя рукой простиравшееся по обе стороны от них величие Скамнума: вереницы покрытых лаком темных панелей, смотревшихся элегантно, но немного суховато, сиявших отблеском богатой и тонкой отделки. Все свидетельствовало о спокойствии и основательности, о величии властей предержащих.
– Мы оскорбили королевский призрак,
Мы удержать его хотели силой.
Вы тоже попадаете под влияние пьесы, Джон. Вот комната Боуза.
В комнате мистера Боуза господствующее положение занимало полотно Гогена, что было поразительно и в то же время уместно. На нем темные фигуры людей склонялись в плывущем мареве, горячие, густые краски, казалось, обдавали тропическим жаром холодное серо-зеленое убранство комнаты. Ярко-зеленый ковер был забрызган кровью, словно туда с картины вывалились огненно-красные плоды манго, которые потом растоптали ногами. Готт вдруг сел, словно его ударили под дых.
– Это комната Элизабет, – произнес он. – Она переселилась в другое место, когда приехала вся эта толпа. Иногда даже в Скамнуме не хватает места. – Затем он с горечью сказал примерно то же, что Эплби подумал в машине премьер-министра: – «Смерть в Скамнум-Корте!»
Эплби, успевший начать беглый осмотр, остановился.
– Что-что?
– Это какая-то изощренная шутка. Возможно, кто-то изощренно шутит… Скамнум.
– Скамнум? – недоуменно нахмурился Эплби. – По-латыни «скамья» или «лавка»?
– Да. Его так дерзко назвали в честь ростовщического прилавка старого Роджера Криппена. Но это такое же слово, как все остальные.
Эплби покачал головой.
– Неразбериха, Джон. Бога ради, давайте хоть что-нибудь делать!
Эплби чуть было не осадил его, но вместо этого тихо произнес:
– Давайте-ка взглянем на письменный стол.
Стол изящной работы восемнадцатого века стоял почти вплотную к стене под зашторенным окном. Рядом с ним на полу валялся перевернутый стул красного дерева с низкой спинкой. Эплби посмотрел на дверь, через которую они вошли, а затем на другую дверь в боковой стене. Готт следил за его взглядом.
– По-моему, там ванная, переделанная из гардеробной, где есть еще одна дверь, выходящая прямо в коридор. – Он быстро пересек комнату, исчез и тотчас вернулся. – Да, именно так.
– Так, значит, вот как он вошел. Прошел через дверь в ванной, после чего ему оставалось сделать пару шагов – и ударить. А нанес он удар, когда темнокожий…
– Что-то писал! – тихо закончил Готт.
Они уставились на узкую столешницу письменного стола. В углу лежала авторучка, рядом с которой расплылось чернильное пятно, говорившее о том, что ручка внезапно выпала из руки. Бумага с гербом Скамнума лежала нетронутой. Значит, мистер Боуз писал на обычной бумаге. Из небольшой стопки было впопыхах вырвано несколько страниц. Верхний лист сиял чистотой, но все же Эплби взял стопку в руки и внимательно ее изучил.
– Если все так, как представляется, – сказал он, – то нас обоих переиграли. Меня обвели вокруг пальца как полицейского, а вас одурачили как беллетриста. Джайлз, поищите на полу окурок экзотической сигареты или случайно оброненного жука-скарабея.
С этими словами Эплби начал ползать по полу в поисках чего-то вполне конкретного. Готт же воззрился на потолок.
– Маленький Боуз, он же агент А, убивает Олдирна, хватает проклятую бумагу, пытается запомнить ее содержание, а затем «обнаруживает» ее. Как только заканчивается досмотр, он идет к себе в комнату и переносит ее содержание на бумагу. Затем неизвестный, он же противодействующий агент Б, убивает Боуза… – Он закрыл лицо руками. – Джон, это не так уж невозможно, это даже вполне вероятно просто потому, что это все абсурдно. Этот документ абсурден сам по себе. И тем не менее он существует, и трезвые головы в Лондоне ломают над ним голову. Полагаю, что в игру вовлечено великое множество мерзавцев, и если Боуз один из них, то вполне возможно, что его убил и ограбил другой такой же негодяй.
– И все же, – заметил Эплби, – что-то вам подсказывает, что смерть Олдирна является главным образом частью театрального эффекта и таинственно связана с «Гамлетом». Что вы все-таки думаете об этом Боузе? Он сейчас центральная фигура. Опишите его.
Готт заходил по комнате, огибая участок между письменным столом и дверьми.
– Он был очарователен, как большинство находок герцогини. Полагаю, нет ничего проще, чем найти очаровательного и неземного темнокожего. И сам процесс, возможно, состоит в том, что сам очаровываешься. Если бы мне выпало говорить о нем на Страшном суде, я бы сразу же причислил его к святым, хотя он нашел бы их веру и ритуалы абсурдными. Однако каждый судит в меру своих способностей. Этот маленький человек был слишком далек от нас…
– Именно так, – ответил Эплби.
Он отодвинул штору, открыл окно в летнюю ночь и высунулся наружу. Прямо под ним простиралась ярко освещенная терраса, которую патрулировали два констебля. Эплби отошел от окна, запер дверь ванной, взял в руки стопку писчей бумаги и направился к входной двери. Затем он остановился, чтобы поделиться своими мыслями:
– Если содержание документа действительно стало известно от Боуза некоему иному лицу, то я почти что на лопатках, и никакая армия констеблей мне не поможет.
Он открыл дверь и вставил ключ с другой стороны.
– Идемте, Джайлз. Еще есть надежда. У нас есть результаты осмотра тела Боуза, и у нас есть герцогиня. Я обещал людям больше не тревожить их нынче ночью, но вы все равно должны меня к ней проводить. Сейчас же.
Тем не менее Эплби задержался в дверях, пристально глядя на дальнюю стену. Готт с изумлением понял, что даже сейчас, в переломный для своей карьеры момент, его друг достаточно ненавязчиво решил должным образом оценить великий шедевр живописи. И поэтому он воодушевился.
Эплби осторожно запер дверь комнаты, некогда принадлежавшей леди Элизабет Криспин. Теперь там оставался призрак, темная тень, которая станет парить перед этим зыбким вместилищем экваториальной листвы, перед наполовину сочувственными взглядами сверкающих глаз, перед ветвями, чем-то напоминающими смуглые блестящие руки.
5
Эплби показалось, что передвижения по ночному Скамнуму чем-то напоминали прогулки во сне по чудовищно разросшемуся номеру иллюстрированного журнала для богатых землевладельцев. Огромные кубические пространства, почему-то лишившиеся функции – это комнаты или проходы? – проплывали мимо в полутьме в сопровождении доносившихся откуда-то прерывистых музыкальных отрывков, то принимавших стройную форму, то исчезавших, тем самым давая свободу воображению. Тут и там в неясном свете виднелись картины. На этом этаже стены украшали пастельные копии фамильных портретов: мужчины, чересчур крепкие для хрупкой фактуры, куда их перенесли, дамы, произвольно наделенные несколько тяжеловесными чертами Анны, в платьях с глубокими вырезами над едва обозначенной грудью. Объекты меняли свои очертания и размеры, словно в гипнотическом трансе. Стоявший вдали низенький стул превращался в бесцельно брошенный рояль. Протянутая к дверной ручке рука проходила сквозь воздух. Сама же дверь оказывалась огромным порталом в десяти шагах. Эплби попытался вообразить себя дома в этом громадном строении, но это ему никак не удавалось. Его преследовало навязчивое впечатление, что он находится в картинной галерее или в музее, где экспонаты размещены таким образом, что каждый из них обладал своим собственным пространством, дабы заявить о своей целостности и неповторимости. Он вспомнил величественные дворцы, теперь в большинстве своем пустовавшие, которые, словно по мановению руки, выросли по всей Европе в восемнадцатом веке. Он знал, что Скамнум окажется иным. Утром он предстанет как жилище – пусть и помпезное – английского джентльмена, знакомое ему. Однако теперь он представлял собой не столько жилую постройку, сколько воображаемый символ долгих веков властвования, фантазию, созданную из десятка тысяч домиков, давно исчезнувших с лица земли.
Так размышлял Эплби, ведомый Готтом по Скамнуму в поисках герцогини Хортон. В результате ночного путешествия он стал воспринимать окружающее таким образом, что не удивился бы, если бы герцогиня – за которой он достаточно внимательно наблюдал в зале – оказалась дамой, сидевшей в палатке герцога Мальборо или пившей шоколад с Болингброком в уединенном уголке имения Шантелу в Турени.
Герцогиня еще не ложилась. Она писала письма в своих небольших апартаментах, которые обставила по своему вкусу как мастерскую в стиле Ванбру, бережно украсив ее разнокалиберными фотографиями, которые среди наиболее утонченных представителей среднего класса, как вдруг подумал Готт, уже не считались комильфо. Герцогиня указала на два не очень удобных низких креслица, внимательно посмотрела на Эплби и отложила ручку.
– Я написала двенадцать из двадцати писем, – сказала она, быстро посчитав их. – Мы не станем больше принимать до отъезда в Шотландию, и людям надо об этом сообщить. Я уже двенадцать раз использовала однотипную формулировку, и на двадцатом, вероятно, расплачусь. Было бы легче, если бы можно было внушением превратить себя в плаксу. Однако это хорошо, когда есть чем заняться.
– А что Элизабет? – спросил Готт.
– Надеюсь, она спит. Когда она вернулась к себе, с ее горничной случилась истерика. Элизабет успокоила ее, уложила в кровать, а потом сама легла спать. – Герцогиня повернулась к Эплби: – Вы виделись с герцогом еще раз?
– Нет, сударыня.
Герцогиня улыбнулась ему ласковой улыбкой, как бы банально это ни звучало.
– Боюсь, он не очень активно станет участвовать в охоте, куда менее деятельно в поисках убийцы Йэна, чем если бы жертвой оказался просто какой-то его знакомый. Все было иначе, когда он думал, что на карту поставлена государственная тайна – эта бумага. Я не могу этого объяснить, тому причиной его особенное представление о добре и зле. Полагаю, дело в том, что есть люди, которые при виде злодейства замкнутся в себе и станут равнодушно и безучастно взирать на разверзающуюся перед ними бездну. Это своего рода фатализм перед лицом угрожающей тебе опасности. – Герцогиня вздохнула. – Тедди – это Гамлет. Вот почему ему так удался Клавдий на сцене: маска и образ.
В ее словах мелькнуло то, что когда-то сделало Анну Диллон не просто сиявшей в эдвардианских салонах красавицей. Это завораживало и брало за душу, однако зачем это было высказано? Эплби не стал об этом размышлять, однако ответ, возможно, заключался в том, что герцогиня обладала природным даром устанавливать доверительные отношения с людьми. Она сразу определила, что Эплби по складу характера является таким человеком, с которым лучше всего вести себя естественно и оставаться самим собой.
– Очень надеюсь, – закончила она, – что я смогу вам помочь. Я не принц Гамлет.
Она вздрогнула. Ей удалось, как полагал Готт, представить последнюю иносказательную фразу как прием, которым она овладела в результате долгого знакомства с лордом Олдирном.
Эплби узнал цитату, но остался в неведении о причине дрожи. Он сразу перешел к делу. И подобный переход, возможно, указывал на то, что герцогиня установила между ними нужную ей дистанцию.
– Вы можете помочь немедленно, рассказав мне о мистере Боузе. Должен вас огорчить, но он тоже убит.
Несколько мгновений герцогиня сидела молча и неподвижно. Затем стало ясно, что если она не плакала, то это вовсе не значило, что она не переживала. Глаза ее сверкнули.
– Это ужасно! – воскликнула она. – Просто ужасно! – Затем взяла себя в руки и тихо добавила: – Но, мистер Эплби, это значит… маньяк? Опасность еще не миновала? У вас компетентные люди? И где это произошло… и когда?
Эплби ответил, тщательно подбирая слова:
– Не думаю, что мистера Боуза убили в порыве безумия и без всякой причины. Его убили ударом кинжала в его спальне не более получаса назад.
Герцогиня подумала то же, что и Готт.
– В комнате Элизабет!
– Мне настоятельно необходимо – чрезвычайно необходимо, вот почему я вас потревожил, – чтобы вы рассказали о своем знакомстве с мистером Боузом. В деталях и с самого начала. Вас не очень затруднит сделать это сейчас? С вашего разрешения, я до поры воздержусь от объяснения касательно важности этой информации.
– Вы просите чуть ли не повесть вам изложить. – Вероятно, несмотря на душевные страдания, в голосе герцогини слышался энтузиазм, поскольку она обожала всякие истории. – Однако я стану говорить как можно короче. Скажите мне, если я упущу что-нибудь важное.
Впервые я встретила его в Британском музее. Понимаете, Невиль – это мой сын, который сейчас за границей, – интересуется рыбами. – Герцогиня сделала довольно красноречивую паузу, словно заявляя, что рыбы – прекрасный объект для увлечения. – И я часто разыскиваю там кое-что для него. Но пару лет назад он ввязался в дискуссию в каком-то журнале «Вопросы ихтиологии и тропической океанографии». Джайлз, вам это, очевидно, знакомо.
Герцогиня безгранично верила в энциклопедические познания окружавших ее людей науки.
– Так вот, когда мы приезжали в Лондон, я иногда ходила в Британский музей и искала что-то для сына. С самого начала я заметила мистера Боуза. В читальном зале много странных людей: знаете ли, в сандалиях, бородатых старцев в похожих на сутаны халатах и взбалмошных женщин, ищущих высшее знание. Так что любой, кто скорее примечателен, нежели странен, сразу бросается мне в глаза. А мистер Боуз, конечно же, был примечателен. Он то и дело ходил по залу, смущенный и какой-то потерянный. Не знаю точно, над чем он работал, но мне кажется, что его труд представлялся ему весьма таинственным – чем-то вроде ритуала, который наконец раскроет ему секрет удивительного и полного тревог западного мира. Когда на него смотришь, читальный зал представляется неким храмом. И, как вы узнаете, он сам считал его храмом.
Герцогиня нерешительно умолкла, словно сомневаясь в уместности подобных экскурсов в прошлое в три часа ночи.
– Но вам ведь это не нужно?
– Пожалуйста, продолжайте, как можете, ничего не упуская.
– Он большей частью работал в небольшой комнате за читальным залом, где выдают старинные книги. Там не очень просторно, почти как в обычной библиотеке вроде той, что здесь у нас.
Готт, который сам часто работал в огромном архивном зале «за читальным залом» и в библиотеке Скамнума, улыбнулся этому замечанию, но герцогиня продолжила, не обратив на это внимания:
– Иногда я сама туда заходила, чтобы взглянуть на большие монографии, для которых нужен отдельный стол, чтобы их открыть. Там была огромная и прекрасно изданная книга некоего Блоха с дивными гравюрами, изображавшими совершенно невероятные существа. И вот однажды я, как дура, попыталась сама отнести ее от стола к конторке библиотекаря. И, разумеется, я ее уронила – два огромных тома! Просто ужас какой-то! Там есть хранитель, который сидит на возвышении за чем-то вроде кафедры. Так вот, он перестал писать, надел еще одни очки и уставился на меня. А старый господин с бутоньерками в петлице встал и начал тихо расхаживать из угла в угол, горестно воздевая руки к небу. Полагаю, я сбила его с очень важной мысли. Мне никогда не было так плохо с тех пор, когда я совершила глупейшую ошибку, навещая Элизабет в Челтенхеме.
Она с явным усилием подавила желание рассказать об этом случае и продолжала:
– Там сидел профессор Маллох, и он стал осторожно приближаться ко мне. Но этот маленький темнокожий человек опередил его, поднял Блоха – хотя я уверена, что тот весил для него слишком много – и отнес его к конторке. После этого я считала себя вправе познакомиться с ним, если возможно. Мне он показался интересным человеком.
Герцогиня улыбнулась, упомянув об этой слабой струнке своего характера.
– К сожалению, другие подумали то же самое. Как я узнала позже, одна из искательниц высшего знания пригласила его на чай и приготовила комнату с убранством в лиловых тонах – кажется, с ароматическими палочками – и позвала своих друзей, дабы приобщиться к таинствам. Так что естественно, что он довольно сильно стеснялся. Потом я как-то раз прихватила с собой бутерброды, подумав, что так приятно съесть их, сидя на ступенях, как в прежние времена, когда мы с отцом на целый день отправлялись смотреть скульптуры и статуи. Вы знаете, как люди сидят на ступенях, под портиком и колоннадой и кормят голубей. Так вот, я заметила мистера Боуза, и мне показалось, что ему очень хотелось покормить голубей. У него был с собой небольшой пакет с бутербродами, и несколько раз он было решался бросить что-то голубям, но потом раздумывал. Я подошла к нему и, боюсь, слишком примитивно истолковала его действия. На самом деле я подумала, что он взял с собой слишком мало еды и колебался, съесть ли ее самому или поделиться с птицами. Тогда я сказала, почти как дура: «У меня с собой слишком много, давайте покормим голубей». Он ужасно расстроился, что ему пришлось возражать, и пустился в пространные объяснения. Он рассматривал музей как священное место и считал голубей священными птицами. И он верил, что искательницы высшего знания, сидевшие рядом и бросавшие крошки, исполняют некий обряд, заботясь о них. Поскольку этот ритуал не относился к его собственным, он сильно сомневался в уместности участия в нем, хотя ему и хотелось покормить голубей. Он сказал, что ему придется посоветоваться с отцом, который время от времени давал ему наставления, необходимые для жизни в западном мире.
– Как с яйцом! – откликнулся Готт. – Помните? Когда наступит зима, у него есть разрешение отца съесть яйцо, если это нужно для здоровья.
Герцогиня кивнула.
– А потом он мне очень просто рассказал о кастовой системе и о своей семье – как оказалось, очень древнем роде землевладельцев, – и, наконец, он сказал, что я напоминаю ему мать. И тогда я ощутила жуткий триумф коллекционера, несомненно, почти как миссис Лео Хантер, когда та завладела экзотическим графом Смориторком. Но я ошиблась. После этого мистер Боуз доставил мне много хлопот.
– Вы хотите сказать, – предположил Эплби, – что вам было трудно… поддерживать знакомство?
Герцогиня капризно приподняла бровь.
– Не то чтобы я ему докучала, мистер Эплби, я и не пыталась этого делать. Полагаю, он был расположен ко мне и всегда радовался, когда мы встречались, и он очень много говорил, словно я действительно его мать. Но после он как-то замыкался в себе, и мне приходилось начинать все сначала. Он узнал, что я, по его словам, супруга раджи, и, возможно, считал, что инициатива должна принадлежать мне. Так что знакомство развивалось медленно и трудно. Понимаете, я не хотела запирать его в комнате с лиловыми занавесками и всякими благовониями.
Но как-то днем мы наконец укрепили нашу дружбу в кондитерской Румпельмайера. В то время мне казалось трагичным, что его, так сказать, ахиллесовой пятой являлся его желудок. Это произошло, когда я познакомила его с раем сладостей, особенно, Джайлз, с обсахаренными орехами, которые Элизабет так полюбила в Вене. Тогда-то он наконец открыл мне свое сердце. – Герцогиня умолкла. – Но сейчас речь не о его сердце. Так вот, даже потом мне стоило огромного труда уговорить его приехать сюда и немного погостить. И приехал он навстречу своей смерти. Сейчас мне кажется, что я слишком назойливо лезла ему в душу. По-моему, ему здесь нравилось, и я пригласила его потому, что знала, что ему здесь понравится. Но теперь…
Герцогиня, несмотря на свой оживленный рассказ, явно утомилась и огромными усилиями сдерживала смятение чувств. Эплби поднялся.
– Вы сказали мне все, что я хотел услышать. Теперь позвольте откланяться. Счет, возможно, идет на минуты.
– Тогда ступайте немедленно. Слуги будут в вашем распоряжении всю ночь, они принесут кофе и все, что прикажете. Кто-то останется дежурить на телефонном коммутаторе, без малейших колебаний будите любого. А теперь я закончу письма.
Герцогиня, видя, что Эплби не хочет больше тратить на нее время, дала понять, что аудиенция окончена.
– Теперь… на террасу.
Эплби, казалось, глубоко задумался, когда они с Готтом спускались по широкой лестнице. Вскоре он встрепенулся:
– Это никак не улучшает положение. Как вы думаете, Джайлз?
– Еще раз повторю, что шпионы – это миф. Боуз никакой не шпион. Это не та история, где шпион втирается в доверие и проникает в дом.
– Совершенно верно. Именно это я и хотел услышать: что герцогиня набивалась в друзья к Боузу, а не наоборот. И знаете, мы чувствовали, что Боуз ни при чем, когда осторожно переносили его тело на кровать Олдирна.
Готт вздохнул, как показалось, облегченно.
– Не восточный коврик у ванной, – и, не потрудившись объясниться, закончил: – Я рад.
– И мы узнали, почему его убили.
– Да. – Готт не обладал талантом сыграть роль доктора Ватсона. – Он собирался послать отцу – за тысячи километров отсюда – подробное изложение обстоятельств убийства и попросить его совета. Но ведь это на грани бреда.
Эплби покачал головой:
– Не бреда. Всего лишь, как мы сказали, на грани возможного. Мне казалось, что он уклонился от ответа на мой вопрос. По-моему, он вряд ли соврал бы мне в глаза. Подозреваю, что мы для него так и остались странными людьми, несмотря на все его труды в Британском музее. Он не был уверен, что я осознал, что главное в свершившемся факте – некое злодейство. Теперь, Джайлз, вообразите себя во дворце раджи в мире, управляемом раджами. Вы смотрите сквозь занавес в разгар некоего безумного действа и видите, как А убивает Б. Мне кажется, вы засомневаетесь. И мистер Боуз, возможно, столкнулся с фундаментальным философским конфликтом наподобие того, что герцогиня приписывает герцогу, но куда более масштабным. Чем и как нужно реагировать на какое-то конкретное зло, если ты в гостях? И так далее. Если его кодекс поведения требовал спрашивать разрешения отца, чтобы покормить голубей или съесть яйцо, то можно себе вообразить, что он ринется за советом, став свидетелем кровопролития. Поэтому убийца, знавший, что Боуз его видел, воспользовался этой возможностью.
– И Боуз ничего не запоминал. Это все мои фантазии литератора. А шпионы – это миф.
Они вышли на террасу и наткнулись на констебля. Тот узнал Эплби и отдал ему честь:
– Ваши фотографы в театре, сэр, на маленькой сцене с сержантом. Приехала «Скорая помощь», и мы отослали ее во двор. Кроме этого – никаких происшествий, сэр.
Они прошли по широкой верхней террасе и обернулись, чтобы взглянуть на дом. Он возвышался перед ними каменной громадой, окруженный огнями, словно океанский лайнер, выплывающий из мрака ночи. Круговое освещение делало террасы похожими на погруженные в пену. Однако Готт, глядевший на мерную поступь патрульных полицейских, представил себе совсем другой образ.
– Площадка перед замком, – сказал он. – Неслышная стража… кругом тишина… Пьеса все никак нас не отпустит.
Эплби внезапно рассмеялся:
– «Гамлет»? Банальный шпионский роман. Воплощенный на сцене бог знает с какой изощренностью.
Они обошли почти весь Скамнум, проверяя посты, прежде чем он заговорил снова.
– Возможно, я опоздал с постановкой охраны, – произнес он, – и все уже кончено. Или же я, вероятно, проигрываю игру прямо сейчас из-за недостаточной гибкости ума. Джайлз, вы разбираетесь в радио?
Готт воскликнул:
– Оно сюда не вписывается… это чушь! Мы столкнулись с чьим-то личным безумным порывом.
Эплби покачал головой:
– Вы забываете…
Он осекся, внимательно посмотрел в темноту, а затем снова на дом, переводя взгляд с возвышенности Хортон-Хилл на громаду Скамнума.
– Вы видите какой-нибудь свет или мерцание на холме?
Он подозвал сержанта – усадьба к тому времени, казалось, кишела полицией – и быстро о чем-то его спросил.
– Мы подумали об этом, сэр, – спокойно, но не без гордости ответил тот. – По всему периметру здания наши люди, которые наблюдают за домом, а сидящие на крыше осматривают окрестности. Если они заметят какие-то мигающие огни, они сразу доложат.
Эплби отвел Готта на несколько шагов в сторону и издал вздох облегчения.
– И после этого герцог считает, что полицию графства нужно нейтрализовать? Возможно, она не так энергично ловит браконьеров. Однако может статься, что мы опоздали. Теперь вернемся-ка на вашу площадку.
– Не слишком ли вы увлекаетесь версией об этом вашем телефонном друге? Его рапорт стоит особняком среди остальных показаний, и я подозреваю, что подобного рода субъекты чаще ошибаются, нежели попадают в цель.
– Несомненно. Почитайте непредвзятые свидетельства о шпионаже, и вы увидите, что ключевое слово там – путаница. И я не сомневаюсь, что если Олдирна выслеживали с целью ограбления, а потом произошло убийство, сидевший среди публики шпион мог прийти к выводу, что его друзья действовали чересчур решительно, и поторопился доложить об успехе из первой попавшейся телефонной будки. В действительности смерть Олдирна могла быть, как вы говорите, частным делом, и документ там ни при чем. Однако я не могу рисковать. Поэтому вернемся в театр. – Он посмотрел на часы. – Уже три.
6
Через ведущую в зал дверь, распахнутую смущенным и бесстрастным констеблем, доносилась сердитая перебранка.
– Гамлет и Лаэрт, – сказал Готт, – ссорящиеся у могилы Офелии.
Открывшееся перед ними зрелище и впрямь напоминало ссору в пьесе. Доктор Биддл и сэр Ричард Нейв, не обращая внимания на нерешительные взгляды находившегося в дальнем углу другого констебля, стояли прямо посреди главной сцены в ярком свете все еще горевших дуговых ламп и выказывали друг другу взаимную неприязнь.
– Явно локализованная форма! – горланил Нейв. Столь спокойный недавно рядом с мертвыми телами, он дрожал, словно бегун на старте. – Леонтиаз костный…
– Леонтиаз раскосый! – Доктор Биддл, всегда казавшийся приятным пожилым господином, едва не пританцовывал от охватившего его негодования. – Простая, генерализованная болезнь Педжета! Это же ясно как божий день! Если мечтатели с Харли-стрит…
– Сэр! – грохотал Нейв. – Вы переходите всякие границы!
Эплби легонько подтолкнул Готта вперед.
– Это у них называется консультацией, вне всякого сомнения, – пробормотал он. – Однако из-за кого столь живой интерес к диагностическим деталям?
Когда Эплби прибегал к сарказму, это всегда являлось признаком гнева. Зрелище и вправду было скорее вульгарным, нежели смешным. Всего в нескольких метрах от них, за занавесом на задней сцене, откуда доносился приглушенный гул голосов, лежало тело лорда Олдирна с пулей в сердце, окруженное полицейскими фотографами. В подобной ситуации высокие слова являлись ярким доказательством хорошо знакомого Эплби явления, когда потрясение от смерти самым причудливым образом размывало и трансформировало реакцию людей на нее. Однако теперь обе конфликтующие стороны попытались взять себя в руки, и Нейв обратился к Эплби более или менее спокойным голосом:
– Доктор Биддл, являющийся судебно-медицинским экспертом, оказал мне честь, позволив поставить мою подпись под предварительным заключением, которое, по-видимому, необходимо подписать до переноса тела. Вот зачем мы здесь. Однако доктор Биддл, как я понимаю, предложил также внести вклад в медицинскую науку.
Его тон явно намекал на то, что провинциальные врачи – пусть даже лечившие герцогов – обычно не привносят вклада в науку, и это замечание снова чуть не вывело Биддла из себя. Он всего лишь нахмурился, но гнев не проходил, и, очевидно, он собирался выместить его на полиции.
– Я хочу сказать, – воинственно заявил Биддл, – что вам следовало бы сразу же справиться у меня касательно причин смерти.
– Причина смерти! – ответил Эплби с искренним недоумением. – Вот так да! Разновидность смерти, если угодно. Самоубийство. Я убежден, что лорд Олдирн совершил самоубийство и что данное интенсивное полицейское расследование излишне и… весьма неуместно.
– Самоубийство… излишне… неуместно! – растерянно отозвался Нейв, и на какое-то мгновение он показался даже злее, чем раньше. Было ли это, подумал Эплби, достаточно обычным проявлением раздражения одаренного человека в присутствии осла-коллеги? И был ли Биддл ослом?
Биддл продолжил решительным тоном:
– Самоубийство, говорю вам. Лорд Олдирн был больным человеком, на самом деле он умирал. Он страдал от не очень распространенной, но, тем не менее, безошибочно… – Он бросил ядовитый взгляд на Нейва. – Безошибочно диагностируемой болезни, которая неизбежно ведет к смерти. И он выбрал быстрый исход.
Эплби посмотрел на Нейва:
– Вы не согласны с тем, что он был смертельно болен?
– Разумеется, согласен. Однако ясно…
Эплби мягко прервал его:
– Как я понимаю, вы обсуждали медицинские тонкости, когда мы вошли. Но скажите, доктор Биддл, у вас есть какие-либо причины полагать, почему лорд Олдирн выбрал для своего деяния столь… необычный антураж?
– Он обладал чертовски странным характером, – огрызнулся Биддл.
И тут Эплби на мгновение показалось, что за компетентным и доброжелательным, пусть и расстроенным, старым врачом скрывается зеленый студент, которому непонятны сложные суждения.
Нейв сухо произнес:
– И поэтому… если это самоубийство… другие, очевидно, тоже… чертовски странно. Кто-то, например, взял револьвер и смеха ради спрятал его в череп Йорика…
Эплби резко повернулся к нему:
– А вы откуда это знаете?
Нейв слегка удивился:
– Мне герцог сказал… сударь мой!
Он повернулся к Биддлу:
– В ваш череп, между прочим, доктор Биддл. А затем этот кто-то или некто еще проникся духом трагедии и вонзил нож в несчастного индуса.
Он учтиво перевел взгляд с изумленного Биддла на Эплби.
– Доктор Биддл и я столь увлеклись научной полемикой, что я совсем забыл ему сказать. Кто-то убил мистера Боуза ударом кинжала в сердце. И я пришел к заключению, хоть и являюсь специалистом по душевным болезням, что в результате этого наступила смерть.
Биддл, явно потрясенный услышанным и заново подстегнутый иронией Нейва, снова обрушился на полицию:
– Если произошла еще одна смерть, следовало немедленно послать за мной. Я поговорю об этом со старшим констеблем. И я хочу знать, задержат ли меня до утра: меня уведомили, что мне приготовлена спальня. Мне не нужна спальня! Я хочу отправиться домой! Я требую! Меня ждут больные. Я даже не знаю, какие могли быть срочные вызовы.
Вот и первый скандал, подумал Готт, а вслух сказал:
– Не лучше ли вам остаться? Тогда вы сможете устанавливать смерти в порядке их поступления.
Биддл подпрыгнул на месте:
– Смерти?
– В этом помещении находится неизвестный субъект, ни во что не ценящий человеческую жизнь и, по всей видимости, полностью безответственный. Я не знаю, что может произойти дальше, однако твердо знаю одно: в подобной ситуации в высшей степени неуместно подвергать полицию нападкам. К сожалению, все мы совершенно вымотались, и нервы у нас на пределе.
– Мистер Готт прав, – согласился Нейв. – Э-э… мистер Биддл… мы оба погорячились. Примите мои извинения.
Эплби сразу ухватился за представившуюся возможность:
– Боюсь, доктор Биддл, что понадобится задержать всех присутствующих еще на некоторое время. Мне очень жаль. Все срочные сообщения станут поступать по телефону, и их тотчас же передадут вам. Если вы захотите послать сообщение, обратитесь к полицейским.
Сделанная им уступка не была очень щедрой, однако Эплби извлек из нее максимум пользы. И вскоре, разумеется, Биддл вновь обрел свое прежнее добродушие. Но в то же время он продолжал настаивать на самоубийстве. Решение Олдирна застрелиться в разгар театральной постановки в Скамнуме было чрезвычайно странным. Однако больные люди часто совершают странные поступки. В то время как убийство являлось чем-то сенсационным и ужасным, а подобным вещам просто не место в Скамнуме. Что же касается жуткой гибели мистера Боуза, Биддл был явно не готов поверить в нее, пока лично в этом не убедится. С этой целью, а также для того, чтобы составить официальное заключение, его вскоре успешно спровадили в сопровождении ставшего любезным и немного развеселившегося Нейва.
Со слегка озадаченным видом Эплби двинулся к задней сцене.
– Полагаю, – сказал он, – что мечтатели с Харли-стрит и терапевты из графства Суссекс всегда недолюбливали друг друга. Но эта перебранка была явно неуместной.
– Сдается мне, что Нейв забыл многое из того, что лежит за пределами психиатрии, которая приносит ему доход. К тому же если он вел себя высокомерно и увиливал от ответа, то это привело бы Биддла в ярость.
– А кого Биддл играл в пьесе?
– Он напросился на сцену в последний момент. Мы сделали его одним из свиты.
– Да, он и так кажется второстепенной фигурой. Вот только, возможно, не обладает терпением и выдержкой придворного. А теперь, Джайлз, гвоздь программы: полицейское расследование по всем правилам науки. Однако боюсь, что вы не найдете там ничего нового.
Задняя сцена представляла собой обычное в таких случаях зрелище. В одном углу флегматичный молодой человек стоял посреди разложенных на полу фотовспышек, которыми пользуются репортеры. Со скучающим видом он протягивал их двум что-то бормотавшим и выкрикивавшим людям с огромными фотоаппаратами. Посмотрев вверх, Готт увидел третий фотоаппарат, нацеленный вниз из люка, из-за которого торчала голова третьего бормотавшего и вскрикивавшего фотографа. Строгий лысый человечек с очками на носу, очень похожий на именитого ученого, расхваливающего крем для бритья в одном из рекламных объявлений Дианы Сэндис, тщательно и бесстрастно водил портативным пылесосом вокруг тела. У самого задника его коллега-ученый опылял каким-то порошком епископское кресло. Сбоку стояли сержант Трампет и два местных констебля, со сдержанным любопытством и скрытой неприязнью наблюдавшие за происходящим. Для них это было всего лишь ярким зрелищем. Готт возбужденно провел рукой по волосам и вежливо указал мизинцем на человека с пылесосом.
– Джон, послушайте, это доктор Торндайк?
– Скорее всего, – ответил Эплби.
Доктор Торндайк выключил свой агрегат и обратился к Готту в вызывающей раздражение манере, представлявшей собой смесь американской фамильярности и лондонского акцента:
– Жила-была одна старушка, которая подумала, что ее муженек немного запылился. Она уложила его на коврик, вроде как этого… – Доктор Торндайк без тени смущения ткнул большим пальцем в сторону тела. – И как следует пропылесосила его. У него внутри все сосуды полопались, так что ему пришлось отправиться в больницу. Чуть концы не отдал. Вот так-то.
Это, очевидно, была любимая профессиональная шутка доктора Торндайка, и все его коллеги явно слышали ее не один раз.
– Видите ли, – пробормотал Эплби извиняющимся тоном, – в Нью-Йорке они изучают подобные вещи.
Но Готт тем временем повернулся к человеку, опылявшему епископское кресло.
– А это, как я понимаю, – сказал он, – и есть устройство, которое называется инжектор.
Эплби посмотрел на своего друга со скрытой иронией:
– Да, выглядит жутковато. В Готте, так сказать, проснулся литератор.
– Как будто в зазеркалье оказался, – мрачно ответил Готт. До этого он ни разу не видел Эплби в его профессиональном «всеоружии».
Эплби громко спросил:
– Почти закончили?
В ответ раздались утвердительные возгласы. Молодой человек со вспышками обмотался кабелями и ушел. Епископское кресло унесли, чтобы сфотографировать его где-то еще. Армия криминалистов скрылась из виду.
– Неужели от этого есть толк? – спросил Готт.
– От инжектора есть: отпечатки пальцев – главная улика против преступников. И от знающего оружейника есть толк. А хорошие фотографии иногда привлекают внимание уставших присяжных. Все остальное в той или иной степени ерунда. Однако надо подумать о том, какой шум поднимется, если мы затянем дело. Вопросы в парламенте: предприняли ли то-то и то-то, знает ли министр внутренних дел о передовых методах камчатской полиции? Мне раньше уже попадало за несоблюдение формальностей. Сейчас я с ними переговорю, а потом мы все тут осмотрим.
Эплби вернулся, неся в руках тяжелый железный крест, который герцогиня получила из Хаттон-Бичингс вместе с епископским креслом.
– Найден на полу, – пояснил он. – Он часть декораций задней сцены?
Готт кивнул:
– Да. Он стоял на небольшом выступе на епископском кресле.
– Тогда он наводит на мысль о небольшой потасовке. Или же его уронили во время бегства. Эксперты подумали, что Олдирн мог схватить его, чтобы защищаться. Но пальчиков на нем нет. – Эплби умолк и стал вымерять шагами заднюю сцену. – Насчет выстрела они со мной согласны. Сделан с близкого расстояния, но слишком большого для самоубийцы. Так что с теорией Биддла он не стыкуется. И конечно, стреляли не из укрытия между занавесами. Весьма вероятно, что с расстояния, на котором находится люк.
Оба посмотрели на оставленный открытым люк.
– Выходит, это наиболее вероятная точка, – заметил Готт, – откуда достопочтенный член Королевской академии художеств мог совершить первое из двух глупых и ужасных убийств. Поднимемся наверх?
Они прошли за кулисы и вскарабкались на верхнюю сцену. Мольберт Коупа с холстом все еще стоял в углу, а его палитра и деревянный ящик с полудюжиной огромных тюбиков с краской лежали на полу. Эплби встал за мольберт и оглядел зал.
– Освещение было такое же? Его, разумеется, видели из публики?
– Да, именно такое. Приглушенное, чтобы представить стены замка ночью. Полагаю, что настоящая елизаветинская верхняя сцена была довольно темной. Но даже в этом случае его, как вы сказали, видели из публики. Он хотел писать именно с этой точки, и мне показалось, что его присутствие, пусть едва заметное, не помешает ходу пьесы.
– Тогда встает вопрос, мог ли он незамеченным пробраться к люку в центре сцены. Я дам знак своему человеку в дальнем конце зала. Его могли видеть именно оттуда, если вообще видели. Джайлз, вставайте за мольберт, немного подвигайтесь, а потом как можно быстрее попытайтесь добраться до люка.
Эплби подошел к низкому ограждению задней сцены и позвал констебля в дальнем углу зала:
– Пожалуйста, посмотрите сюда и скажите, что вы здесь увидите в ближайшие две минуты, кроме меня.
Констебль посмотрел – разинув рот, но, тем не менее, внимательно. Готт встал за мольберт, пару раз качнулся вправо-влево. Затем он вышел, осторожно опустился на колени, потом лег на живот и пополз к люку. Достигнув его, он секунду выждал, развернулся, таким же образом пробрался назад и через мгновение снова высовывал голову из-за мольберта, словно изучая композицию.
– Ну что? – спросил Эплби.
Констебль пересек зал и запрыгнул на главную сцену.
– Я видел, как тот джентльмен качался туда-сюда за картиной, – доложил он. – Потом он ненадолго пропал, а затем снова появился и качался, как раньше.
– Что значит: ненадолго пропал?
– Ну, сэр, похоже на то, что он неподвижно стоял за картиной. Очень темно, так что трудно сказать.
Эплби кивнул:
– Спасибо, можете идти. Все это весьма вероятно. А теперь расскажите-ка мне о Коупе.
Готт замялся:
– Он выжил из ума или на грани этого. Однако слабоумие не исключает способности к совершению ужасного преступления. Дело просто в том, что лет ему много, а ума осталось мало. И в каком-то смысле он может совершить любой безумный поступок. Нельзя стать известным художником, не испытав многочисленных стрессов. А когда человек плохо себя контролирует, стрессовая разрядка может выразиться в самых жутких проявлениях.
Эплби беспокойно посмотрел на него:
– Эта новейшая теория составит прекрасную психологическую базу для ваших романов, Джайлз. Звучит неплохо, однако я что-то не слышал, что на многих известных художников надели смирительную рубашку после того, как они совершили массовые убийства.
Однако Готт здраво развивал свою мысль:
– Нет, но среди них много самоубийств. И эти два механизма в какой-то степени взаимосвязаны. Однако фактор Боуза имеет решающее значение.
– Именно так. Коуп мог выстрелить отсюда в лежавшего Олдирна, вот и все. Но мог ли об этом знать Боуз? Джайлз, вам придется заново проделать вашу реконструкцию. Начинайте по команде «Вперед!».
Эплби спустился с верхней сцены и занял место Боуза на суфлерской табуретке между двумя плотными занавесами. Приникнув к глазку, в который он видел заднюю сцену, он крикнул «Вперед!». И через несколько секунд заметил нечто важное: сверху доносились негромкие шуршащие звуки – это Готт осторожно полз по доскам. Пока все сходилось. Боуз, который как суфлер прислушивался к звукам, мог также обратить внимание на верхнюю сцену. Вполне естественно, что он посмотрел вверх. Эплби тоже посмотрел вверх. Через секунду он заметил в полумраке какое-то движение: это отодвигался люк. Затем – протянутую вниз руку. Это была рука Готта с вытянутым пальцем, словно он прицеливался. Значит, Боуз вполне мог все знать. Куда важнее, как будто это объясняло его нежелание говорить, было то, что он мог что-то подозревать, не зная этого наверняка. Револьвер, просунутый через люк с верхней сцены, явно находился в руках Коупа. Боуз вполне мог все знать. Но как Коупу могло стать известно, что Боуз мог все знать?
– Как Коупу могло стать известно, что Боуз все знал? При условии, конечно, что все произошло именно так, – сказал Готт, спускаясь вниз.
– Вот именно. Но ответ достаточно прост, если взглянуть с психологической точки зрения. Чуть позже один взгляд мог все рассказать.
– Да. Взгляд, безусловно, мог сказать все. Однако не забывайте, что версия с Коупом делает шпионскую версию еще более зыбкой. Я не знаю о дальнейших передвижениях Коупа, приближался ли он к телу Олдирна и так далее, но если стреляли с целью ограбления, то вряд ли бы стали стрелять с верхнего этажа.
– А если ограбление – совсем другая история, очень мало связанная с выстрелом? И хотя версия с Коупом кажется соблазнительной, сейчас я прежде всего должен заняться ограблением. И в этом деле самое главное – все здесь плотно запечатать.
Именно этим Эплби и занялся. Он учел все: геометрию зала, пол, стены, окна. Возможность выбросить что-то в окно, просунуть что-то через вентиляционную решетку, перебросить что-то в темноте в дальний конец зала. Самое главное – чтобы никто не смог ускользнуть. Из зала было только два выхода. По стечению обстоятельств выход позади артистического фойе оказался под наблюдением Готта, Ноэля, Элизабет и Стеллы Терборг в тот момент, когда раздался выстрел, и Готт оставался там, пока не подошел герцог, который запер дверь и отослал Готта проследить за вторым выходом – позади публики. У второго же выхода стоял пожарный, который утверждал, что никто не входил и не выходил. Поэтому до того момента, как герцог отпустил зрителей, из зала не выходил никто, кроме Готта и Джервейса Криспина, отправившихся в комнату Олдирна.
– Кажется, шансы сто к одному, – сказал Эплби, в голосе которого Готту послышалась тревога, – что все так, как вы говорите. Или этот Хильферс основательно напутал, или действительно за документом охотились, и один из охотников, сидевший в публике и видевший, что происходит, поспешил с выводами и отправил чересчур оптимистичное послание своим сообщникам. И все же…
– Но опасность, разумеется, миновала. Бумага у вас в кармане, Боуз оказался совершенно не похож на шпиона, и уже не важно, что он обладал фотографической памятью.
– Поэтому, – ответил Эплби, – можно заключить следующее: чутье не подвело сержанта Трампета.
Готт нахмурился – и сразу содрогнулся:
– Заняться теми, кто вышел из зала! Джон, вы в чем-то меня подозреваете?
– Нет. Но был еще…
Он умолк, увидев изумление на лице Готта, и резко повернулся, глядя на приближавшуюся фигуру герцога. А тот, столь бесстрастно рассказывавший об обстоятельствах убийства, двигался словно в полусне. Он подошел прямо к Эплби и заговорил глухим ровным голосом, как загипнотизированный:
– Мистер Эплби, я только что побывал в комнате моего кузена Джервейса Криспина. Так получилось, что я тихо зашел через гардеробную, и он меня не заметил. Я сразу ушел. Он не заметил меня, потому что сидел за столом и вертел в руках… механизм.
В какой-то момент показалось, что у герцога подогнулись колени.
– Это был маленький фотоаппарат, – закончил он.
* * *
Оставалось ответить на один-единственный вопрос. И ответ на него звучал однозначно: именно Джервейс предложил, что комнату Олдирна нужно осмотреть и охранять. Эплби сразу же поспешил за кулисы и отдал распоряжения. Через полминуты они с Готтом уже бежали вверх по лестнице. Никто не произнес ни слова, но Эплби заметил, что Готт находился почти в таком же состоянии, что и герцог. В ночь, когда произошли два убийства и пополз слух, что каждому грозит смерть, это стало самым мрачным событием. Одно дело – предположить, что загадочный индус обладал фотографической памятью и использовал ее во зло. Совсем другое – что Джервейс Криспин, возможно, участвовал в злодействе, используя вполне реальный фотоаппарат. Это было деяние совсем другого рода. И быстрому воображению Эплби вновь пролетавшие мимо полутемные анфилады Скамнума представились нестройными по иной причине, словно фундаменты содрогнулись от взрыва заложенной где-то глубоко под землей бомбы. Однако Готт, взбегая по широкой лестнице, вновь слышал жуткий колокольный звон, прозвучавший всего лишь сутки назад, и раздавшийся вслед за ним голос:
– Произойдет тут нечто страшное и злое…
Это слова из «Макбета». Там имелась в виду измена.
– Лучше постучать, – сказал Эплби, остановившись у двери Джервейса.
Он постучал – ответа не последовало. Он повернул дверную ручку и вошел. Темнота. Он включил свет. В спальне Джервейса Криспина не оказалось, гардеробная и ванная также были пусты. Не теряя ни секунды, он начал методично обследовать комнату.
– Возможно, у герцога что-то случилось с головой, – вскоре произнес он.
Однако искал он тщательно, и это замечание, которое он произнес то ли капризно, то ли заранее извиняясь за свои намерения, прозвучало довольно резко. Потом он объяснил простыми словами:
– Джервейс Криспин убивает Олдирна, завладевает документом, предлагает осмотреть комнату Олдирна, оставляет вас здесь и спешит к себе. Он делает снимок, возможно, передает фотопластинку сообщнику, а затем возвращается в зал и каким-то образом засовывает документ в свиток. Вроде бы сходится.
Готт моментально проанализировал его слова.
– Нет, не сходится. Если где-то здесь его поджидал сообщник, он бы наверняка отдал ему фотоаппарат: слишком быстро от него не избавишься. Тем более он не стал бы возиться с камерой потом, когда Скамнум кишел полицией. А если сообщника не было, то спрятать камеру означало подвергнуться страшному риску. Если за досмотром в зале последовал бы обыск в его комнате – что представлялось вполне возможным, поскольку он выходил, – то тогда бы он попался.
– Это представлялось более чем возможным, Джайлз. И – горе мне! – эту возможность я упустил. Что же до страшного риска, то в Скамнуме нынче ночью достаточно рисковали: подумайте о том, как тело Боуза тащили мимо всех этих спален! Расскажите-ка мне о Джервейсе все без утайки, пока я тут ищу. Потом, если он не вернется, нам надо его разыскать.
– Если мои слова что-то значат, то когда говорил о кошмаре, я поторопился. Он Криспин. Более того, как я сказал, он Криспин до мозга костей. И все они в самом сердце Англии. Просто фантастика.
Машинально продолжая обыск, Эплби вдруг страстно произнес:
– Йорк – самое сердце Англии. И Стратфорд, и Престон, и, возможно, Хаддерсфилд. Скамнум!.. Разве не вы сказали, что это все показуха: герцог, его рыбы и свиньи? А кто же настоящий Криспин, Криспин этого Джервейса? Мы говорили об ограблении – разве это не он? Славная история захватов. Первые сто лет – захваты в Англии и Голландии. Вторые сто лет – захваты в Европе, Индии и Леванте. Третьи сто лет – захваты по всему миру! Джервейс играет по-крупному – действительно по-крупному, уверяю вас, – и вот тут начинается нечто невероятное. А сердце Англии – это лишь сантименты. Джервейс – это деньги, он гений чистогана. Насколько мне известно, его сердце и помыслы могут находиться там, где в настоящий момент деньги делать легче всего. У меня нет причин верить ему больше, чем поденщику на его полях. На самом деле даже меньше.
– Я не знал, что вы якобинец, Джон.
– Никоим образом. Я, вероятно, просто консервативный реакционер. Даже когда писался «Гамлет», Криспин был еще Криппином и занимался тем, что не в чести у честных людей. Но это так, к слову. Я вот о чем. Мне почти ничего не известно о лежащем у меня в кармане документе, и я вряд ли узнаю больше, если сейчас же стану изучать его. Насколько я понимаю, он об организации международных капиталовложений и касается скорее захвата в чистом виде, нежели интересов империи. Мне рассказали о нем с точки зрения нашей страны и других государств, намекнув на возможность конфликта. Однако мне известно, что как только кто-то ввязывается в подобные дела, ему приходится действовать по наитию. Насколько я понимаю, речь может идти о махинациях, которые разорят Джервейса в Германии или в Северной Африке, или чем-то в этом роде. К тому же нельзя отрицать, что герцог, будучи достаточно проницательным, чтобы осознать важность появления камеры, проявил достаточно мужества, чтобы все рассказать. Он может знать, что документ каким-то образом связан с интересами Джервейса, и это сразу же вызовет у него крайнее беспокойство. И я уверен, что мне тонко намекнули не доверять… м-м-м… семейству.
Эплби вспомнил слова премьер-министра о том, что не надо верить даже архиепископу Кентерберийскому.
– А если Джервейс все-таки замешан в этом деле с документом?
– Не обязательно. Он, к примеру, не член кабинета министров. Расскажите-ка мне о нем как о человеке, пока я ощупываю этот роскошный пружинный матрас.
Готт погрузился в мрачные раздумья:
– Джервейс испытывает свойственное этому семейству желание играть важную роль, – начал он. – В пьесе он вызвался играть Озрика и второго могильщика. И это в той или иной мере выражает то, что мисс Терборг называет «персоной» или вторым «я»: нечто среднее между фантастическим и шутовским. Его шутки нарочито бессмысленны, вы ведь встречали таких людей? Однако все время знаешь, что он успешный банкир и все такое. В чем-то подобном убеждаешься с первого взгляда, не зная о нем больше ничего. Что касается остального, то эта русская дама – его любовница…
– А-а, опять сердце Англии. Продолжайте.
Готт улыбнулся:
– Разумеется, это изящный штрих к портрету дельца-космополита. Роман у них недавний, однако мне кажется, что достаточно благопристойный, иначе бы ее здесь не было. Герцогиня над ним подшучивает, но на деле одобряет. Как я понимаю, они не могут пожениться, потому что ее муж в сумасшедшем доме.
– Похоже на то, что и любовник тоже. Расскажите о них поподробнее, если можете.
– В их отношениях есть что-то непонятное. Нейв, к примеру, на днях меня об этом расспрашивал. У него какая-то страсть вынюхивать психическую патологию, которую ему лучше поберечь для своего кабинета. И хотя я знал эту историю, я не стал ее с ним обсуждать. Как я понимаю, штука в том, что Джервейс никоим образом не удерживает эту Меркалову. Она независимая особа, как-то ухитряющаяся зарабатывать на жизнь статьями в журналах мод, а с точки зрения темперамента она довольно холодная особа. Так что роман у них в изрядной степени платонический. Именно это, возможно, и поставило Нейва в тупик.
Пару секунд Эплби удивленно смотрел на Готта.
– Весьма возможно… – Он умолк, словно смутно о чем-то догадался. – Но информация о Нейве интересна. В конце концов, он профессиональный наблюдатель. А что он конкретно думает о них?
Готт замялся:
– Возможно, ему принадлежит мысль о том, что они ведут себя, скорее, как коллеги, нежели как любовники. Однако…
– Однако вы считаете, будучи сами исполнены реакционных предрассудков, что Нейва ставит в тупик все, что выходит за рамки пасторальных отношений. Может, и так. А вот это, очевидно, возвращается наш друг Джервейс. – Эплби стукнул по матрасу и спокойно оглядел перевернутую вверх дном комнату. – Боюсь, что он, как путешественник Уилки Коллинза, обнаружит разворошенную постель.
В коридоре послышались шаги. Вскоре они смолкли, и раздался нерешительный, еле слышный стук в дверь. Эплби недовольно сморщил нос. Дверь открылась, и вошел Макс Коуп.
– Я ищу Джервейса, – спокойно сказал он. – Джервейса ищу. Вы его видели, Готт? Он здесь?
Коуп прошел в комнату и замер, разглядывая красовавшуюся на полу кучу постельного белья.
– Как мило, очень мило! – произнес он, после чего сел и закивал своей волнистой седой бородой.
На какое-то мгновение показалось, что появление еще одной достопримечательности Скамнума переполнило чашу терпения Эплби. Он быстро сказал:
– Я рад, что вам нравится. Безусловно, главное тут в освещении. Вы знали, что мистер Боуз мертв?
Коуп выглядел ужасно расстроенным.
– Боуз… это тот низенький темнокожий, который так легко двигался? Боже мой, какая ужасная неожиданность!
– Боуза тоже убили.
– Хуже и хуже, – ответил Макс Коуп. – Хуже и хуже. Все становится куда ужаснее. Интересно, могла ли девушка… могла ли девушка, спрашиваешь себя… – Он неуверенно умолк и с серьезным видом посмотрел на Эплби. – Видите ли, прежде чем я что-то скажу полиции, мне кажется, я должен посоветоваться с Джервейсом. По-моему, мне надо спросить Джервейса, прежде чем говорить с полицией. Вам не кажется, мистер…
– Эплби, – подсказал тот.
– Эплби, – отозвался Коуп. – Эплби, конечно же. – Он перевел взгляд на Готта, и глаза его вспыхнули. Он хитро погрозил ему пальцем. – Торговка устрицами, понимаете ли. Я не забыл ее. И вон там-то она и была! – Его лицо выразило что-то похожее на вожделение, поскольку Макс Коуп, как это ни странно, все еще не чурался красоты, после чего он издал идиотский смешок. Он вдруг умолк и вытаращил глаза на Эплби. – Но ведь это вы учинили этот обыск? Обыск… разве не вы?..
– Да, – ответил Эплби.
– Понимаю. – Коуп повернулся к Готту: – Готт, это полицейский. А маленький Боуз умер… где Джервейс?
– Куда-то пропал, но, надеюсь, он где-то поблизости.
В разговоре с Коупом Готт испытывал такое же недоумение, какое испытывал Нейв, глядя на странную влюбленную пару. Он подумал, что этот полубезумный лепет, очевидно, вызывал у Эплби такое же подспудное раздражение, как и у него. Тем не менее он вежливо продолжал:
– Вы очень хотели его видеть?
– Лучше его никого нет. Лучше Джервейса. Нынче надо быть таким осторожным. В том смысле, что сперва тебя подозревают, а потом это распишут. Простое подозрение может погубить девушку. Погубят девушку…
– Какую девушку? – строго спросил Готт.
Коуп изумленно уставился на него:
– Диану Сэндис, конечно. Лучше Джервейса…
Эплби решительно перевел разговор в нужное ему русло:
– Диана Сэндис… это одна из труппы? Мистер Коуп, пожалуйста, скажите мне, что там с Дианой Сэндис? Что с ней произошло?
На какое-то мгновение Коуп, казалось, испугался напора, с которым прозвучал вопрос. Или, возможно, просто растерялся.
– С Дианой Сэндис? Да ничего в ней такого, а вы не заметили? Кости вроде не торчат. Довольно симпатичная… к тому же решительная. Слишком сжимает губы…
Эплби уже собрался махнуть на него рукой, как у Коупа вдруг наступило просветление. Простыми словами он сказал:
– Видите ли, она что-то сожгла.
Наступило недолгое молчание, и Эплби заметил, что после своего заявления этот лепечущий старик внимательно смотрит на него. Как будто стараясь избежать ответного испытующего взгляда, Коуп перебрался в темный угол комнаты, сел и заерзал на стуле у стола Джервейса с выдвинутыми ящиками.
– Что-то сожгла, – повторил он, скорчив старческую хитрую гримасу. – Девочка что-то сожгла. А что, интересно, она сожгла?
Готт вдруг подумал: сколько очаровательных людей, собравшихся в Скамнуме, вскоре растеряют свое очарование? Полдня назад Макс Коуп казался забавным психом. Теперь он действительно оказался психом, к тому же скверным. Возможно, скверна содержалась не в самом Коупе. Вероятно, воздух пропитался каким-то ядом, зловредным газом, под воздействием которого эти величественные залы вскоре наполнятся негодяями, разрушительным элементом, который повергнет в прах взаимное доверие и заставит честных людей смотреть друг на друга со страхом и подозрительностью. Он чуть было не вскрикнул, когда Эплби опередил его, задав свой любимый вопрос:
– Расскажите-ка мне об этом, а?
И Коуп рассказал – сбивчиво и то и дело повторяясь. Незадолго до приезда Эплби, когда актеры ждали в зале, одна из близняшек Терборг – он не помнил, какая именно, поскольку различить их было решительно невозможно – заметила, что последует тщательный полицейский досмотр. После чего Диана Сэндис сказала: «Мне просто необходимо выкурить сигарету» – и, хотя никто не курил, направилась в одну из уборных за своим портсигаром. А Коуп последовал за ней, по его словам, только затем, что считал уместным намекнуть, что, по общему мнению, курить в данной ситуации не следует. Однако, просунув голову за занавес, он заметил, что она подносит спичку не к сигарете, а к маленьким листочкам бумаги. И тут, очевидно, Коупу пришло в голову, что мисс Сэндис и есть та самая торговка устрицами, которая рассылала все эти послания «Гамлет, отомсти!». Он предположил, что упоминание о полицейском досмотре заставило ее в спешке избавиться от заготовленных на будущее посланий. Какое отношение это имело к смерти Олдирна, он не знал. Вот как все было.
– Так вы подумали, что это послания? – спросил Эплби и ровным тоном продолжил: – Вам не пришло в голову, что она, возможно, жгла то, что списала с документа?
Ему показалось, что Коуп опять смотрит на него с прищуром. И тут из полумрака раздался беспомощный и растерянный голос Коупа:
– С документа, мистер…
Эплби вздохнул:
– И вы решили, что вам нужно об этом переговорить с мистером Джервейсом Криспином? Вы, случайно, не договаривались с ним о встрече?
Второй вопрос прозвучал как выстрел.
– О встрече с Джервейсом? Бог мой, нет… Я подумал, что было бы неплохо с ним поговорить. Если бы бедняжка оказалась замешанной в этом розыгрыше… и если бы это произошло…
Коуп, продолжавший ерзать на стуле у письменного стола, сконфуженно умолк.
– Понятно. Однако мистер Криспин, кажется, вернется не скоро. Думаю, мистер Коуп, вам лучше успокоиться, отправиться к себе и немного поспать. Вы сможете посоветоваться с ним утром.
С этими словами он бережно, словно усталого ребенка, вывел престарелого живописца из комнаты. Но когда вернулся, он воскликнул:
– Вот это интересно! – Он огляделся вокруг. – Свежий след? Обманный маневр? Какая-то тонкая игра? Джайлз, этот старый плут столь же глуп, каким кажется?
– По-моему, он действительно того. И, тем не менее, он вполне может вести тонкую игру. Что с того? Он что, врет насчет этой девушки?
– И заодно с Джервейсом? Знаете, пока он тут лепетал, мне показалось, что он бросал на меня на редкость сосредоточенные взгляды.
Готт вздрогнул.
– Так вот оно что… – Он быстро подошел к столу и вернулся с листком бумаги. – Это его привычка, – сказал он, – и объяснение пристальных взглядов. Кстати, это стоит тридцать гиней, так что осторожнее.
Эплби изумленно смотрел на портрет Джона Эплби, выполненный энергичными карандашными штрихами. Подпись гласила: «С наилучшими пожеланиями удачной охоты. М. К.».
– Вот черт! – вскричал Эплби, выругавшись во второй раз на памяти Готта. – Ну и ночка выдалась!
Готт подошел к окну и отдернул штору.
– Уже светает, – произнес он. – Заря, заря, как быстро ты приходишь.
7
Эплби ухватился за содержавшийся в стихотворной строчке намек.
– Полагаю, что Джервейс именно там, – сказал он. – У дамы.
– Вероятно. Но как я говорил…
– Именно так. Возможно, они просто коллеги. Однако в любом случае мы должны попытаться переговорить с ним. Он все еще главный подозреваемый, несмотря на рассказ Коупа. Но вот вопрос: кого за ним послать?
Готт задумался:
– Вы можете позвонить по телефону. «Мадам Меркалова? Могу я поговорить с мистером Джервейсом Криспином?» Однако это кажется бестактным. Очевидно, лучше всего послать за ним герцога, однако мне кажется, что в настоящий момент ему лучше воздержаться от контактов с Джервейсом. В конце концов, герцог практически предложил заключить его в тюрьму. Следующая наиболее очевидная кандидатура – другой член семьи, Ноэль.
Приличия нужно соблюдать даже во время кошмара.
– Тогда, – попросил Эплби, – сможете его найти еще раз? Его давно сменили со скорбного бдения.
Готт привел Ноэля, который вытаращил сонные глаза, увидев перевернутую вверх дном комнату Джервейса.
– Послушайте, – удивился он, – это что, своего рода детективный марафон, мистер Эплби? Нам теперь на цыпочках ходить, пока вы тут вынюхиваете?
Это был милый молодой человек, высокий, стройный, светящийся здоровьем, разодетый в дивный зеленый шелк. Казалось, убийство подействовало на него, как таблетка аспирина: примерно на час он успокоился.
– Я хочу поручить вам довольно трудное задание, – ответил Эплби. – Его цель – сейчас же привести сюда мистера Джервейса Криспина.
– Конечно же. Думаю, не затем, чтобы уложить его спать. Вы подозреваете старину Джервейса в двух убийствах?
– Он подозревается, – осадил его Эплби, – в незаконном завладении официальным документом.
– Сударь мой! – почти рефлекторно возмутился Ноэль.
– И первым, кто его заподозрил, был герцог.
Ноэль вскинул брови:
– Джайлз, вам не кажется, что мистер Эплби переутомился?
– Нет, не кажется.
Ноэль сел на кровать.
– Друзья, – глухо произнес он, – дайте указания, что я должен сделать.
Эплби на пару секунд задумался.
– Мы считаем, что мистер Криспин может сейчас о чем-то говорить с мадам Меркаловой. Ступайте к ней в комнату…
– О господи!
– Ступайте к ней в комнату, постучите и позовите его. Если окажется, что он там… или же его там нет… скажите следующее. – Эплби задумался, как бы это выразил Ноэль. – Скажете: Джервейс, вы можете пойти и разобраться с этим сыщиком? Он вверх дном перевернул вашу комнату и хочет обвинить вас в похищении секретного договора с Руританией. И…
Готт робко попытался возразить:
– Не слишком ли опасно выдавать?..
– И убедитесь, – продолжал Эплби, – что дама слышит каждое ваше слово. Затем возвращайтесь сюда: члену семьи следует быть на виду. А теперь не мешкайте. Ночь прошла, а мы все еще топчемся на месте.
Ноэль ушел. Эплби продолжал расхаживать по комнате. Готт сел у огромного камина Джервейса и стал задумчиво смотреть на сажу, что было единственным, что Эплби там нашел. Внутренним взором он вернулся на заднюю сцену зала, разместив там казавшийся неправдоподобным отряд детективов, фотографировавших и пылесосивших вокруг тела лорд-канцлера Англии. Они являлись символом вопиющего факта: пистолетный выстрел, все еще окутанный тайной, выбросил Скамнум в мир столь же фантастический, как и любое место действия елизаветинской драмы. Он представил себе окровавленный ковер в комнате Элизабет. Это, как ему казалось, был не символ, а скорее угроза, предвестие опасности, затаившейся неизвестно где. Он вдруг отдаленно, но весьма явственно ощутил, что, возможно, он испытает то, о чем никогда раньше и не думал, – чувство паники.
– Джон, – сказал он, – по-моему, я вот-вот запаникую.
– Вы хотите сказать, что переживаете за леди Элизабет. Надеюсь, вскоре у нас будет столько дел, что не останется времени на раздумья о призрачной опасности.
Его слова прозвучали не очень благожелательно, поскольку он произнес их весьма рассеянно. Эплби тоже представлял себе заднюю сцену, которая казалась ему как-то странно наложенной на другую сцену, где он видел аллегорическую борьбу стихий. Причудливый перекрестный монтаж «Гамлета» с «Предзнаменованиями»… Он отогнал картинку как плод утомленного воображения.
Вернулся Ноэль.
– Идет, – сообщил он. – Он вздрогнул, как провинившийся школьник при вызове к директору… Нет, не думаю. – Он умолк, чтобы насладиться сравнением, и добавил: – По-моему, он очень раздражен. – После этого Ноэль уселся на кровать с видом нетерпеливого завсегдатая Национального спортивного клуба.
Прошло с полминуты. В коридоре послышались быстрые, но уверенные шаги. Дверь открылась, и вошел Джервейс. Он обвел комнату неторопливым взглядом и произнес:
– Могу я получить объяснения по поводу творящегося здесь? – Он и впрямь не выглядел виноватым. Но он и не казался разгневанным, пока тихо не добавил: – Вы, тупой павиан?
Ноэль с наслаждением заворочался на кровати. Готт издал неодобрительный возглас, тотчас показавшийся ему менторским и в какой-то степени жалким. Эплби же ответил:
– Садитесь.
Джервейс вскинул брови так же, как Ноэль чуть раньше. Он нарочито медленно опустился в самое удобное кресло.
– Господин инспектор, – начал он, – я не возражаю против того, что вы немного порылись в моих вещах. Это сравнительно невинное времяпрепровождение, пока мы не сможем вас отсюда вывести. Но я категорически протестую против того, что за мной охотятся по всему дому подобным образом. И мое негодование в куда меньшей степени относится к вам, нежели к присутствующему здесь моему кузену, который ведет себя как посыльный, стараясь выглядеть джентльменом. А теперь, что вы хотите?
– Фотоаппарат, – ответил Эплби.
Глаза Джервейса сузились.
– Дорогой мой, – протянул он, – вы напрасно тратите время.
Эплби было безразлично, кто он – «тупой павиан» или «дорогой мой». Он сказал:
– Как вам, возможно, известно, дом полностью оцеплен. Пожалуйста, вернитесь и принесите фотоаппарат.
Готт вдруг подумал: а что, если герцог ошибся? Нельзя подобным образом обращаться с самими Джервейсами Криспинами мира сего, не избежав неприятных последствий, если не чувствуешь чьей-то сильной поддержки. Однако Эплби казался полностью уверенным в себе.
– Я уже сказал, что вы напрасно тратите время. – Джервейс сделал паузу и немного смягчился. – Вы можете объяснить, в чем меня подозревают?
– В том, что вы вынесли документ из зала, сфотографировали его после того, как оставили мистера Готта в комнате лорда Олдирна, а потом поместили его туда, где он был обнаружен на сцене.
Эти слова явно ошарашили Джервейса. И он, разумеется, разозлился: Эплби едва ли мог припомнить более разъяренного субъекта. Тот повернулся к Ноэлю:
– Так вот, значит, что ты имел в виду под руританскими договорами!
Он снова посмотрел на Эплби.
– Кроме этих фантазий на мой счет есть ли у вас хоть какие-то причины полагать, что документ вообще побывал в чьих-то руках?
– Да.
– И у вас нет другой работы, кроме как выдвигать инсинуации против меня?
– В настоящий момент ничего существенного.
– И вы пробыли здесь четыре часа?
– Около того.
Негодующая реакция Эплби на эти инквизиторские вопросы была явно напускной. Пусть другая сторона возьмет инициативу в свои руки, и тогда появится возможность повернуть разговор в нужном направлении.
– Около того, – недовольно повторил он.
– И документ – очевидно, очень важный – попал в чужие руки. И чистый результат вашей работы состоит в том, что вы перевернули вверх дном мою спальню и задаете мне дурацкие вопросы о… фотоаппарате, вы сказали?
– Да, – ответил Эплби. – О фотоаппарате. Вы не могли бы пойти и принести его?
Ноэль громко хмыкнул. Джервейс в каком-то отчаянии воздел руки к голове.
– И вам в голову не пришло, что вы строите ваши дикие обвинения практически на песке? Что вашей версии с камерой, за которую вы цепляетесь, противостоит совершенно полная невероятность того, что я застрелил гостя и старого друга семьи, чтобы обшарить его карманы? Не лучше ли вам, по крайней мере, начать с чего-то более правдоподобного, а потом, знаете ли, вернуться ко мне, если все остальное отпадет?
– Мне приходится начинать с того, что представляется наиболее значительным. А насчет невероятности вы слегка преувеличиваете. Убийство лорда Олдирна и перехват документа – или попытка его – могут оказаться совершенно не связанными друг с другом.
Джервейс замер.
– Несомненно. И вы хотите обвинить меня в перехвате?
– Я хочу увидеть фотоаппарат. Если вы его не принесете, мне придется сделать это самому.
Джервейс так порывисто вскочил на ноги, что Эплби непроизвольно стиснул кулаки. Однако нападения не последовало. Джервейс выпрямился, издав звук, который Ноэль сравнил с нырком морского льва. Он прошел в дальний конец комнаты, повернулся, сделал шаг назад и произнес:
– Мистер Эплби, войдя сюда, я оскорбительно отозвался о вас. Вы не дурак.
Джервейс говорил таким тоном, что это признание прозвучало почти как извинение за слова «тупой павиан».
– Вы, несомненно, знаете свою работу, и чем вам должно заниматься. И вы, конечно же, понимаете, что… м-м-м… дело, которое вы хотите обсудить, вероятно, является несущественным? Вы поверите моему слову джентльмена, что это именно так?
– Мистер Криспин, вы напрасно тратите мое время. Я представляю себе степень вероятности, однако пока не могу ею заниматься. Если бы я расследовал пропажу своей собственной чековой книжки, я бы тотчас поверил вашему слову. Но в данном случае…
Договорить он не успел. Дверь без стука распахнулась, и в комнату влетела Анна Меркалова.
– Джервейс, – трагическим тоном произнесла она, – они узнали?
С этими словами она бросила на кровать небольшой металлический предмет.
Готт подумал, что слишком большая увлеченность постановкой «Гамлета» могла заставить его невольно воспринимать окружающее с точки зрения сценических эффектов. Появление Меркаловой было в высшей степени театральным. Ноэль, очевидно, решивший пока что рассматривать ужасные и запутанные события ночи с эстетской отстраненностью редактора «Тигля», явно обрадовался подобному повороту. Он вытянул шею, чтобы рассмотреть предмет, брошенный Меркаловой на кровать, а затем обратился к куда более интересному предмету, который представляла собой сама Меркалова. Одета она была неподобающе. Возможно, она довольствовалась нарядом эмоциональной холодности, благочестиво приписанным ей Готтом. Однако она никоим образом не походила на Артемиду или Афродиту. Это была зрелая и, несомненно, привлекательная дама. Ее загадочные славянские глаза, выразительно подведенные, зажглись дивным страстным огнем. «Эта дама, – подумал он, – еще проявит свой характер».
– Это какой-то фотоаппарат, – спокойно произнес Ноэль, нарушив воцарившееся в комнате молчание.
Случившееся позже привело всех в легкое недоумение. Слова Меркаловой, обращенные к Эплби, оказались, по счастью, непонятными. Или не понятными никому, кроме Эплби. С фотоаппаратом тоже получилось неловко. Эплби сделал шаг к кровати, посмотрел на него и как-то криво улыбнулся. Он повернулся к Джервейсу:
– Мистер Криспин, я почти догадывался, что так и выйдет, пока не понял, что ни один человек не станет так сильно упрямиться, чтобы скрывать нечто столь тривиальное. Если я попусту потерял время, то потерял его из-за вас. Вы сваляли дурака, сэр.
Ноэль облегченно вздохнул. Готт с легким удивлением слушал, как обычно учтивый Эплби ввязался в «обмен любезностями». Однако через мгновение он заметил, что тот исподволь изучает характер Джервейса. После одного негодующего восклицания тот больше не сердился. Он хохотнул и попытался отшутиться.
– На самом деле речь тут об осле, о павиане и… – Он бросил взгляд на все еще не умолкавшую даму. – О колибри… Анна, бога ради, успокойся.
Возможно, Джервейс чуть раньше вел себя бесцеремонно потому, что его застали за не совсем подобающим ему действием. Или же причина состояла в намеке, который, скрываясь за эксцентричным юмором, он пытался сделать. Готт, оставив размышления об этом на потом и подумав, так ли поступит Эплби, посмотрел на крохотный фотоаппарат и принялся слушать соответствующую историю. Они с фотоаппаратом превосходно дополняли друг друга. Камерой вполне можно было фотографировать документы, однако изначально она предназначалась не для этого. Герцог назвал ее «маленькой». В действительности же она, хотя и представляла собой высокоточный инструмент, была размером со спичечную коробку. На самом деле она являлась шпионской камерой в весьма специфическом смысле: с помощью таких устройств наглые субъекты снимают на потеху публики фотографии событий слишком личных, ужасных или значительных, чтобы их можно было выставить на открытое обозрение. Готт вспомнил, как недавно видел нечто подобное в каком-то журнале: удивительные картины того, что называлось «веселой холостяцкой вечеринкой». И шустрая журналистка Меркалова, желающая с, несомненно, заслуживающей похвалы самостоятельностью заработать себе на жизнь, очевидно, разработала не столь похвальный план с помощью этого устройства профанировать в высшей степени пристойное, но интригующее таинство постановки «Гамлета» в Скамнуме. В перспективе вырисовывался чек на кругленькую сумму и никаких особых неприятностей, разве что злоупотребление гостеприимством. Так что выходило все довольно складно. Таким же складным представлялся рассказ Джервейса о последующих событиях. Меркалова, страшно перепугавшись после выстрела, сунула ему этот компрометирующий предмет и стала умолять куда-нибудь его спрятать. Он понял ее намерения, предвидел возможность досмотра и воспользовался случаем, представившимся после его предложения направиться в комнату Олдирна, чтобы забросить этот компрометирующий предмет к себе. Затем – и именно это, очевидно, увидел незадачливый герцог – он счел за лучшее вытащить из камеры кассету с пластинами, разбить ее на куски и спустить их в канализацию.
Вот такую историю рассказал Джервейс, закончивший ее энергичным жестом, символизировавшим дерганье за цепочку. И историю эту, конечно же, нужно было принять, что Эплби априори и сделал до того, как ее услышал. Она объясняла все факты. К тому же, как подчеркнул Джервейс, она объясняла их самым вероятным и прозаичным образом.
– Боюсь, мистер Эплби, – сказал он, несколько странно проводя рукой по лицу, – что мой рассказ срывает фальшивые бакенбарды и ужасный взгляд с беспринципного магната. Полагаю, вы так и подумали – «беспринципный магнат»? Ну что ж, мелодрама превратилась в дешевую комедию. Жаль… из этого бы получился чертовски захватывающий сюжет, да, Джайлз? Однако старые заднескамеечники, пришедшие из скучного Сити, на такую роль не годятся. Бакенбарды криво сидят на прямом и честном лице, а ужасный взгляд оказывается плодом воображения. И хотя Анна вполне себе злобная русская…
– Она тем не менее, – подхватил Эплби, вежливо намекая на даму, – такая же англичанка, как и вы. Ведь так?
Очевидно, это было не так. Джервейс протестовал недолго, Меркалова же почти непрерывно, но негодовали они одинаково сильно. Эплби начал бормотать извинения. Он ошибся, все разъяснилось, дело оказалось несущественным, извинения принимаются. Он слегка засуетился, делая вид, что пытается подхватить Готта и Ноэля под руки и выйти из комнаты. Однако Меркалова оказалась задетой за живое – Готту показалось, что за кошелек, – и ей потребовалось на ком-то выместить злость. Она сделала это с помощью целого букета европейских языков. Однако вовсе не филологический интерес к виртуозной демонстрации космополитизма заставил Эплби обратить внимание на долгую тираду. Это был ее смысл. Состоял он вот в чем: какой позор, что полиция тратит силы, необоснованно обвиняя Джервейса в завладении документом и его фотографировании, когда в результате небольшого расспроса можно убедиться в виновности кого-то еще? Кого именно? Ну, кого же, как не Сэндис – этой грязнули!.. Быдло!
Этот всплеск эмоций вызвал самую разнообразную реакцию. В голосе Джервейса слышалось стеснение и нетерпение, словно к изящной пьесе прицепили неблагозвучную коду. Ноэль разозлился так же, как Джервейс незадолго до этого. Готт немного огорчился, сочтя причиной тому безнадежно романтические взгляды на то, что Банни, как он подозревал, назвал бы Оскорбленным Женским Самолюбием. Однако реакция Эплби выразилась в осторожно задаваемых наводящих вопросах.
– Ах да, – сказал он, – мы подходим к важному моменту. Пожалуйста, припомните, что именно говорил мистер Коуп?
Тут Меркалова замялась:
– Коуп? Этот пустомеля! Я ничего не знаю о Коупе.
– Значит, вы сами видели, как она что-то жгла?
– Ах! Боже мой! Жгла? Но… не может быть. Она писала… да, она. Писала впопыхах… нет? Как это говорится… тайком… разве нет? Тайком писала, батюшки мои! Вот это выдержка, зараза, мерзавка! – Вся дрожа, Меркалова повернулась к Джервейсу: – Голубчик… прошу… Прощай, – неожиданно выдала она по-русски, не зная о том, что Эплби немного понимал этот язык.
Выдав эту страстную тираду, Меркалова с заключительным «ух!» вылетела из комнаты. За ней последовали озадаченный Джервейс и полный решимости Ноэль. Остались те же – Готт и Эплби, хозяева перевернутых вверх дном апартаментов Джервейса.
Готт взглянул на часы.
– Хоть одно утешает, – проговорил он, – неотвратимо приближается завтрак. Однако что вы обо всем этом думаете? Почему дама так разозлилась, когда вы подвергли сомнению ее аристократическое происхождение?
Эплби поднялся.
– Завтрак, говорите… А вот интересно… – Он скрылся в ванной и через минуту вышел оттуда, двумя пальцами намыливая лицо и помахивая бритвой Джервейса. – Перед вашими друзьями, Джайлз, надо выглядеть безупречно. Так вот, к нашему разговору… вы смотрели на ноги этой дамы?
Готт сурово поднял бровь.
– На них можно было посмотреть, – ответил он.
– Они не навели вас ни на какие мысли?
– Сударь мой!
– Вспомните Дега, Джайлз. И лунный свет, и муслин.
– Балет!
– Да. В прошлом Меркаловой фигурирует балет. Вы помните единственного присяжного, который в деле «Барделл против Пиквика» рассмеялся шутке сержанта Бузфуза о том, что он смазал колеса ответчика? – Эплби мог вести себя подобным образом, когда волновался или был в недоумении. – Он рассмеялся потому, что сам в то утро смазал свою коляску. Я обратил внимание на Меркалову, точнее, на ее прежнюю ипостась, потому что совсем недавно вернулся с балета. И я достаточно знаю русский, чтобы заметить, что ее русский, может быть, чуть лучше моего. Полагаю, что до войны она какое-то время посещала Российскую Императорскую балетную школу. И с точки зрения умеренного интереса к психологии, думаю, ее прежняя профессия объясняет замешательство сэра Ричарда, как там его, по поводу любовной жизни счастливой четы. Люди из мира балета сами по себе стоят особняком, делая обычные отношения несколько странными. – Эплби осторожно добрился, поскольку чужие бритвы – вещь коварная. – Однако где мы, Джайлз? Где мы теперь?
Готт снова взглянул на часы:
– Во-первых, мы в начале шестого утра. И наши дальнейшие действия зависят от вас. Я бы сказал, что мы сейчас окружены загадками. Загадками Джервейса, Сэндис, Коупа, Счастливчика Хаттона и Тимоти Такера…
– А кто такой Тимоти Такер?
– Входит в десятку еще не показанных достопримечательностей.
Взмахом руки Эплби отложил Тимоти Такера на потом.
– Порядок! – провозгласил он. – Методичность! Серое вещество! Иными словами, сейчас мы там, где есть, и начинать нужно отсюда. Теперь Джервейс…
– Разве мы не переключились – или нас переключили – на Сэндис? Разве вы тотчас не побежите к ней?
– По-моему, этим как раз сейчас занимается ваш друг Ноэль, и он ненадолго займет ее, насколько я полагаю. Вернитесь на секунду к Джервейсу и выскажите свое суждение. Представьте, что вы редактируете текст. Существуют два спорных прочтения. Первое: «Рассказ Джервейса о том, что Меркалова тайно фотографирует скамнумских знаменитостей для бульварных газет, есть правда». Второе: «Джервейс охотился за документом с этой или какой-то другой камерой, и его рассказ является или заготовкой, или блестящей импровизацией». Теперь призовите на помощь свои знания и попытайтесь дать количественную оценку имеющихся вероятностей.
Эплби, хотя и излагал суть дела несколько странно, был серьезен, как никогда. Готт задумался.
– Учитывая довольно веские аргументы против Джервейса – например, чересчур «своевременное» появление Меркаловой, которое вполне могло оказаться совпадением, – мне все же представляется соотношение сорок к одному в пользу того, что рассказ Джервейса является правдой.
– Я хотел сказать пятнадцать. В любом случае соотношение впечатляющее, особенно если вспомнить, как мы прореагировали на признание герцога касательно фотоаппарата. Как бы то ни было, как только я увидел эту репортерскую игрушку, я понял, что в этом направлении напирать нет смысла: версия окажется непробиваемой. Однако какие-то шансы остаются, и нам следует их учитывать и искать в другом месте. Однако если снова отбросить шпионскую версию, насколько вероятно то, что Джервейс просто убийца?
– Вопрос на засыпку. Почти любой способен на убийство. Если судить по ощущениям, то грубо – один из десяти. Но если, как вы сказали, мы пока что откажемся от версии, что Джервейс шпионит и станет искать шпиона где-то еще, то мне кажется, что Сэндис – наш последний шанс, так? Однако тут все в порядке. Из показаний следует, что она попыталась переписать фрагмент документа – а это, полагаю, чрезвычайно сложная задача, – но затем ей пришлось уничтожить копию под угрозой досмотра.
– Это пока лишь версия. Однако, не зная эту Сэндис, я склонен рассматривать ее не столько как вероятного главного виновника, сколько как вероятный источник вдохновения.
– Вероятный что?
– Источник вдохновения, – невинным голосом повторил Эплби. – И из-за него, разумеется, нам придется заново прикидывать соотношение.
Готт вздохнул.
– Пойду-ка я приму ванну, – сказал он.
– Надеюсь, она освежит ваш ум, – весело ответил Эплби.
8
Исполненный решимости, но встревоженный, Ноэль остановился передохнуть на первом марше лестницы. Он открыл окно и обозрел окружающий мир. Перед ним простирался, безусловно, знакомый мир, тот мир, навстречу которому он распахнул окно своей спальни всего лишь сутки назад, чтобы промчаться галопом по Хортон-Дауну. На самом краю парка перемещались сероватые пятна: слоился, клубился и исчезал туман, и овцы расхаживали по росистой траве. День уже заявил о себе. Из сада доносился густой аромат жасмина. Рассветный птичий гам стихал, и становились слышны его отдельные ноты. Где-то внизу монотонно пели пеночки, зяблики весело взлетали вверх, малиновки издавали тревожные трели. Над всем этим настойчиво звучал доносившийся из дубовой рощи голос кукушки, словно знавшей о том, что через пару недель ей придется замолчать. Для Ноэля, связывавшего птиц, кроме нескольких вересковых, с щеголеватыми натуралистами и девичьими грезами, эти звуки слились в разноголосый гомон. Однако то, что этот гомон был ему знаком, беспокоило его, и он взволнованно огляделся, выискивая взглядом то, что изменилось.
Да, кое-что изменилось. Чуть вдали на час раньше обычного заклубился дымок: у южной сторожки миссис Мэнли, увидев, что уже рассвело, решила начать новый день. Куда более явственно на перемену указывали прогуливавшиеся вокруг полицейские. Перемены вносила небольшая группа людей, карабкавшихся по склону Хортон-Хилл. Кто-от размахивал руками впереди и позади хроникеров, нагруженных аппаратурой: на сей раз кинокамерами и фотоаппаратами с телеобъективами. Перемену несли с собой, хотя Ноэль этого и не знал, две машины, проскочившие подъем на дороге к Хортону: в Скамнум-Корт слетались репортеры. Перемены также нес с собой, хотя Ноэль и этого не знал, белый дымок на горизонте. Это лондонский экспресс вез на юг и на запад свежие газеты, полные репортажей из Скамнума с алыми аршинными заголовками. Исключение составлял лишь «Диспетч рекорд», где редактор новостей, в последнюю минуту придержав печать тиража, отдал всю первую полосу под кричащий заголовок, который на ближайшие дни станет предметом пересудов всей журналистской братии.
Ноэль еще немного высунулся из окна, машинально прикинул, стоит ли плюнуть на каску стоявшего внизу полисмена, после чего посмотрел направо вдоль восточного фасада. Где-то вдалеке он смутно разглядел узкую синюю полоску.
– Море, – пропел он, – смеется вдали…
Он помахал стоявшему внизу удивленному констеблю.
– А луга и долины сияют в лучах зари.
Настроив себя на оптимистический лад, Ноэль закрыл окно, взбежал по ступенькам и торопливо постучал в дверь Дианы Сэндис.
– Да, – отозвалась она. Девушка сидела на кровати, заложив за ухо золотой карандаш, и ела шоколадные конфеты. – Входите. – Она несколько неуверенно смотрела на гостя. – Можете сесть на кровать, – добавила она.
Ноэль забрался на кровать. Возникла пауза, которую можно было бы назвать неловкой, если бы Диана и Ноэль не знали, что никакой неловкости нет.
– Ну и ночь выдалась, – наконец сказал Ноэль.
– Да, чертовски неприятная. – Диана иногда давала волю чувствам. Семейство Терборг этого бы не одобрило.
– Однако вас она не обесцветила, – вежливо заметил Ноэль.
– Не что? Возьмите конфетку.
– Не испортила цвет лица. – Ноэль выбрал конфету побольше и впился в нее зубами. – Послушайте, Диана… – Он вдруг передумал и вернулся к конфетам. – Мне всегда говорили, что женщины поглощают такие сладости тайком, особенно утонченные создания, которых бросает в дрожь от трехразового питания. Однако склонные к пышности дамы…
– Они просто тошнотворны! – капризно воскликнула Диана. Правую руку она протянула за конфетой, а левой выбивала дробь по подошвам изящных зеленых домашних туфель Ноэля. – Дело все в том, что мне надо их продать.
– Продать?
– Они появятся в августе, и мне просто необходимо их продать. У меня тут три коробки, и до того, как началась суматоха, я хотела заманить кого-нибудь из сестричек Терборг в укромный уголок и все их съесть вместе с ней. Чтобы все прочувствовать.
Ноэль беспомощно уставился на нее:
– Прочувствовать… а разве я не гожусь?
– Нет, не годитесь, – ответила Диана, оживляясь. – Не в том смысле, как я все это раскладываю. Вы знаете главное отличие между шоколадными конфетами и табаком?
– Если это загадка, то заранее сдаюсь. Однако послушайте, Диана. Нечто ужасно…
– Тут вот как. Табак, кроме снобистских штучек, почти всегда продается, так сказать, однополо: друзья и все такое. Или иногда продажа строится на компенсированном эдиповом комплексе: папаша советует сынку. Но шоколадные конфеты совершенно однозначно продаются, так сказать, разнополо: парень приносит коробку девушке. Однако здесь я попытаюсь опереться на принцип «женщины вместе». Женщины едят их после чая с глазу на глаз, женщины приносят их на дневные спектакли. И я собираюсь назвать их «линия Сапфо». По-моему, хорошее название. Броско, с намеком на щедрость, слово экзотическое, но его трудно исказить…
– Первоклассно, – заметил Ноэль с сомнением, но в то же время искренне. Он считал Диану просто чудесной. С одной стороны, он считал, что чудо это заключается в приверженности принципам Новой Женственности. С другой стороны – и это, возможно, являлось результатом опеки Готта, – ему иногда казалось, что оно, напротив, состоит в некой колкости. Найдя деловитый подход несколько суховатым, он к минимуму свел свои сомнения и добавил: – Но вот насчет произношения не знаю. Думаю, появятся преподавательницы – такие чопорные, ходящие под ручку, как угодно, – что зайдут в свою любимую кондитерскую и попросят «Сап-фо».
Диана сделала пометку.
– Я подумаю над этим. Но название должно апеллировать и к высшим слоям. «Парень приносит коробку девушке» по доходам куда ниже, чем «женщины вместе съедают коробку». Надо нацелиться на состоятельную публику, а это значит, что продавать станут по более высокой цене, чем намеревались. Возьмите конфетку подороже.
– А если запросят больше, то качество повысят? – Помимо своей воли Ноэль заинтересовался малозначительными деталями продвижения «линии Сапфо».
– Возможно, даже снизят.
– Вот как! – удивился Ноэль и добавил: – Не очень-то честно, а?
– Совсем наоборот. И это не очень хорошая политика. Половина наших бед – от правоверных, отягощенных викторианскими предрассудками производителей, которые считают, что можно снизить качество продукта, если они вкладываются в качественную рекламу. Но их становится все меньше. Они неэффективны.
– Это хорошо, – сказал Ноэль. Его слова прозвучали как слабая поддержка. Повисла неловкая пауза, в течение которой Диана прекратила барабанить по его домашним туфлям. – Как спали после переполоха? – спросил он.
– Глаз не сомкнула. Все время пытаюсь что-то вспомнить и записать. К чему вы клоните?
– Клоню? Не знаю. Пьеса жутко кончилась, да?
– Просто страх. Даже думать об этом не могу. И еще не могу сосредоточиться, чтобы расписать эти проклятые конфеты.
Ноэль вдруг подумал, что в ее нынешнем состоянии Диана являлась чрезвычайно целеустремленной особой. Внезапно ему показалось, что где-то вдалеке он увидел тусклый свет. Под одеялом он осторожно нащупал большой палец на ноге Дианы и сжал его указательным и большим пальцем руки.
– Послушайте, – начал он, – а как вам все это на самом деле?
– Да никак – это марципан. Я же сказала, что они просто тошнотворны. Но нужно прочувствовать, что значит съесть коробку «Сапфо».
– Я не об этом. Я о бизнесе и карьере одинокой девушки.
– Ах, вот вы о чем! – Диана по-детски, но решительно вздернула подбородок. – Это вам не вздохи на скамейке. И это совсем не похоже на жизнь герцога, аристократа или, скажем, обычного черного таракана: на этой работе нельзя уютно устроиться и пустить корни. И разговоры там далеки от нравоучительных стишков о прекрасном и истинном. Вообще-то там было бы скучно, если бы все не менялось каждую минуту. В этом-то и соль. Идет драка, и побеждаешь только тогда, когда выдаешь первоклассные материалы шесть дней в неделю. В масштабной рекламе нет места снисходительности – она слишком дорого стоит. Если ты скисаешь и твои материалы не идут, то сразу вылетаешь. – Диана внимательно посмотрела на Ноэля и торопливо добавила: – Я еще не вылетела. И не забудьте, что до двадцати лет меня нянчили в пеленках в дорогих частных школах. А теперь мне двадцать два, и я зарабатываю двенадцать фунтов в неделю. А вы – двадцатитрехлетний кровопийца на теле общества. Вот так.
После некоторых поисков Ноэль разыскал большой палец на второй ноге.
– А вас когда-нибудь что-то одолевало? – осторожно спросил он. – Всепоглощающая страсть, идея фикс, что-то такое?
Диана нерешительно посмотрела на него.
– Перестаньте щипаться, говорю вам, – сказала она. – Подозреваю, что это издержки врачебного такта. И к чему вообще этот предосудительный визит?
Ноэль с несчастным видом отпустил пальцы ног.
– Ну, знаете ли, мне казалось, что лучше будет вам сказать. Вы же знаете, что что-то исчезло – или сочли исчезнувшим – или украли, или что-то такое? И что именно поэтому устроили досмотр? Так вот, поговаривают… в смысле, полиция… что вы…
– Ноэль, – вдруг попросила Диана, – отдерните шторы и впустите солнце.
Ноэль сделал, как ему сказали, и вернулся, с необыкновенной легкостью декламируя:
– О солнце, старое и глупое светило…
Ты вечно занято и в этом нету спору,
Зовешь ты нас сквозь окна и сквозь шторы
Твое движение влюбленных окрыляет…
Диана, что с вами?!
Диана плакала. Ноэль же так разволновался, словно увидел женщину, хотевшую перерезать себе горло или собравшуюся рожать.
– О, послушайте… – промямлил он.
Между рыданиями Диана бормотала:
– Все так чертовски ужасно… Уж лучше умереть!
– Диана… Диана, дорогая…
Но ее внезапный взрыв эмоций должен был иссякнуть. Очень скоро она немного успокоилась и, не потянувшись за платком или за пудреницей, спросила:
– Ноэль, эти ужасные полицейские узнают о моей работе… ведь узнают?
– Ну, наверное. Понимаете, Эплби – это тот, из Лондона – расспрашивает о присутствующих у дедули Готта.
– И они захотят узнать… что это было?
– Возможно… в общем смысле. Вы же знаете, все было подозрительно. Писать, а потом сжечь в ожидании обыска. Весьма в стиле Черной Руки. А полиция думает… – Он смущенно замялся. – Позвольте вытереть вам глаза… Вероятно, если бы вы мне сказали… то есть намекнули… я бы тихо это вынес. Этот Эплби – хороший парень… джентльмен… и, похоже, неплохо знаком с Готтом. И поэтому он скорее всего догадался. Превосходный ум.
Диана не утешилась знанием о манерах или уме Эплби. Однако она сказала:
– Ну хорошо, я расскажу, Ноэль… Прямо тошнит… Может, это и к лучшему. Принесите со стола лист бумаги.
Диана стала быстро писать. Чем больше становилось строчек, тем выше Ноэль вставал на цыпочки.
– Понимаю, – произнес он наконец. – Чрезвычайно изобретательно… Диана, вы ужасно умны! Однако получится не очень удобно, если меня здесь обнаружат, когда все друзья скорбят… Ну да ладно.
– Видите ли, – жалким тоном проговорила Диана, – ты учишься выжимать идеи буквально из всего. Это закон – нужно использовать все, что происходит вокруг… Конечно, к бедному старику это не относится. Просто само понятие насильственной смерти натолкнуло меня на мысль… на новую увязку… с детективными журналами, боевиками… это ведь тоже целевая группа для продукта! И я поняла, что мне просто необходимо это записать. Но если бы это у меня обнаружили… – Она умолкла, услышав шаги в коридоре. – Ноэль, это фараоны?
– По-моему, да.
– Заприте дверь.
Ноэль повиновался. Через секунду раздался стук, и Диана спросила:
– Это полицейский?
– Да, сударыня.
– Входить нельзя. Это неприлично. К тому же… – Диана почувствовала, как Ноэль обнял ее, и еще больше воодушевилась. – У меня здесь гость.
– Сударыня, я бы не осмелился. Всего один вопрос: прошлой ночью… вам помешали заниматься профессиональной деятельностью?
Диана скрипнула зубами.
– Да, – ответила она, – конечно.
– Благодарю вас.
Шаги стали удаляться и вскоре смолкли.
– Он ушел! – воскликнула Диана.
Ноэль спрыгнул на пол и смял бумагу.
– Бесцеремонный субъект. Боюсь, на лошади нынче не покатаешься. Похоже, мы пленники в осажденной крепости. Но в сквош всегда можно поиграть.
* * *
В коридоре за залом долгие часы неподвижно и бдительно сидел Мурдо Макдональд. И вот он встрепенулся. Изнутри открылась дверь, охранявший ее констебль шагнул в сторону, и из зала под надзором сержанта вынесли носилки с телом лорда Олдирна. Макдональд встал, скрылся в небольшой нише и наклонил голову, когда носильщики медленно проходили мимо. Он внимательно следил за происходящим из-под густых бровей. Пройдя несколько метров по коридору, сержант остановился и окликнул констебля у двери. Тот направился к сержанту, словно желая получить указания. Макдональд быстро и бесшумно двинулся вперед. Несмотря на годы, он был подтянут и подвижен. В какое-то мгновение он тенью проскочил к двери и проник в зал. Там он быстро огляделся. Никого. Внутрь мог заглянуть лишь находившийся снаружи констебль, когда вернется и закроет дверь. Макдональд добежал до главной сцены, запрыгнул на нее и спустился в люк, через который исчезал призрак отца Гамлета, прежде чем услышал звук закрываемой двери. Он остался один в пустом зале. Пока что все шло хорошо.
Почти минуту Макдональд, не шевелясь, сидел под сценой в полной темноте. Затем он начал потихоньку двигаться в сторону кулис. Он вылез наверх у занавеса за задней сценой, снова оставшись незамеченным, и скрылся между двумя слоями плотной ткани.
– Если повезет, – еле слышно пробормотал он, – то скоро можно будет тихо исчезнуть.
Макдональд на цыпочках прокрался к тому месту, где смыкались две части занавеса, и осторожно выглянул на заднюю сцену. Там стоял констебль, усталый, но не потерявший бдительности. Макдональд окинул взглядом небольшую сцену. Потом он отступил чуть назад и поглядел в другую сторону. Перед ним открылся свободный путь к стоявшему шагах в десяти артистическому фойе – прямоугольной коробке, отделанной шпунтовой доской. Он вылез из-за занавеса, сделал несколько шагов к нему и вскоре рассматривал фойе из очень ненадежного укрытия в зашторенном проходе. Артистическое фойе также охранял констебль. Макдональд осторожно посмотрел на него, а затем снова начал что-то искать, вглядываясь в разбросанные по комнате вещи и реквизит. Вскоре его взгляд уперся в угол, после чего он снова с каким-то отчаянием поглядел на полицейского.
– Десять к одному, – растерянно пробормотал он, – что он или здесь, или…
И тут кто-то хлопнул его по плечу.
– Та-а-ак, что это вы здесь делаете и как вы сюда попали?
Макдональд обернулся и увидел чрезвычайно подозрительного сержанта Трампета. Однако он, казалось, нисколько не растерялся.
– Попал сюда? Я вошел через дальнюю дверь.
– Через дальнюю дверь… чушь! Она охраняется.
Макдональд выразительно покачал головой:
– Один из ваших о чем-то говорил в коридоре с сержантом. Но дверь была открыта, и я вошел. Я ищу свою трубочку.
– Какую еще трубочку?
– Для нюханья табака. Кто-то уронил чашку с кофе, когда я держал ее в руках, и я положил ее на стол рядом с оброненной чашкой, а потом забыл.
Сержант Трампет пришел в ярость:
– И вы думаете, что вам можно красться сюда за какой-то понюшкой, словно не случилось никакого убийства? Вы разве не знаете, что убийство…
– Дружище, – ответил Макдональд, – Мурдо Макдональду не нужны ваши проповеди о значении шестой заповеди. Но две унции превосходного нюхательного табака что-то значат. И дедушкина трубочка в придачу! Посмотрим-ка вместе.
Стали искать вместе. Но не нашли никакой трубочки.
Чарлз Пайпер, вытиравшийся после «рассветного» душа, торопливо ретировался из ванной, услышав приближавшиеся шаги Джайлза Готта. Теперь он делал упражнения под надежной защитой стен своей комнаты и ощущал – как это часто бывает с молодыми и пытливыми романистами – желание нескольких голов одновременно заняться мыслями, сражавшимися за его единственную голову. Если сосредоточиться на одной мысли, то раз и навсегда лишишься остальных – сотен возможных слов, вполне годившихся для воплощения в элегантном шрифте издателя Тимоти Такера, которые неизбежно канут в забвение.
Сначала ему пришла мысль – довольно часто, надо сказать, посещавшая его, – что во время гимнастики нужно думать. Если не сосредоточиться (как он подумал) на упражнениях, то от них нет пользы. Рабочие, хотя и тренирующие мышцы целый день, не обладают красивыми телами, поскольку не концентрируют свой ум на гармоничном развитии мышц. Тогда надо прекратить думать (подумал Пайпер) во время дыхательных упражнений. Надо сосредоточиться на дыхании как таковом. Возможно, представить себе загадочные легочные полости – рыхлые, покрытые пленкой, то раздувающиеся, то опадающие. Возможно, их и вправду можно увидеть, если очень постараться. Экзальтированные люди могут видеть свои внутренности… и сюрреалисты тоже. Но нужно дать мозгу отдохнуть. Просто смотреть на плавные очертания Хортон-Хилла – сами по себе ритмичные, как хорошая зарядка – и считать: один, два, три.
Там собралась толпа, которая внезапно напомнила о трагическом окончании скамнумского «Гамлета»… «Гамлета» Готта. Упоминание о Готте увело его мысли в другом направлении. Как он мог объяснить самому себе, почему он ретировался из ванной? Возможно, он чувствовал неловкость оттого, что ему пришлось обсуждать с Готтом его странное хобби. Если задуматься, то он, вероятно, оказался в неудобном положении, когда пустился в рассуждения о своих собственных фантазиях. Похоже на удивленного Пигмалиона, столкнувшегося с нежелательными ухаживаниями своей Галатеи… Неплохой образ. Или, возможно, он ускользнул из ванной потому, что немного стеснялся своих слов? Разве он не высказывал довольно наивные замечания касательно своего деятельного участия в каком-то кровавом происшествии, если таковое случится в реальной жизни? То есть получить случайное объятие чужой Галатеи. Что-то о готовности переложить ответственность на другого, если появится настоящий труп, и что-то о желании поучаствовать в захватывающей международной интриге – вот что он сказал. И все получилось очень глупо. Оглядываясь назад, этот разговор выглядел удивительно глупо, поскольку напоминал об ужасных замечаниях, которые, в свою очередь, всем пришлось сделать, безусловно, в начале романа «Убийство в зоопарке». Пайпер начал выполнять наклоны, касаясь пальцами стоп, а иногда прижимая ладони к полу – и Хортон-Хилл качался вверх и вниз, словно зеленое море в иллюминаторе.
Раздался стук в дверь.
У Мелвилла Клэя уже вошло в привычку полуодетым неспешно пересечь коридор и под праздную болтовню поглощать забытый и остывший утренний чай Пайпера. Но теперь до утреннего чая оставался целый час, и Клэй, как и Пайпер, был только что из ванной. Его одеяние представляло собой прекрасную черно-белую гамму: белые домашние туфли, черная пижама, черный халат с несколько широковатым белым поясом, а его лицо почти скрывала пышная белая пена.
– Ну что, Горацио! – со странной четкостью произнес он из-за белых хлопьев. – Ты дрожишь и побледнел. Что ж, эта тень не больше, чем фантазия?
– Побледнел? – раздраженно, но взволнованно спросил Пайпер, поворачивая к нему покрасневшее от наклонов лицо. – Ерунда! Хотя ночь выдалась ужасная.
– Да ладно вам. Прекрасный материал. Берите сюжеты для писанины Готта прямо из жизни. Как говорится, больше, чем фантазия.
Это замечание, высказанное в стиле, напоминающем покойного коллегу Клэя мистера Джингла, хаотично наложилось на одну из мыслей. В ближайшем будущем реакция всех собравшихся людей на сенсационное и загадочное убийство станет прекрасным материалом для наблюдений. Однако Пайпер чувствовал, что слово «материал» упомянули несколько не к месту. Он упрямо продолжал размахивать руками у окна, и прошла целая минута, прежде чем он отрывисто бросил:
– Ужасное происшествие.
– Ужасное.
Клэй подошел к другому окну и начал бриться. Пайпер подумал, что он красив, но его физические данные скорее дарованы небом, нежели достигнуты тренировкой. Возможно, в нем было что-то женственное: небольшое серебряное зеркальце, которое Клэй достал из кармана, выглядело слишком элегантно. Искусные движения, которыми он ловил свет под подбородком и ноздрями, говорили об уверенности в своей красоте. Пайпер с некоторой завистью отметил, что сам он не обладал женственностью, что стало для него своего рода откровением.
– Знаете, а вы просто красавец, – сказал Пайпер, ставя небольшой опыт.
Опыт пришелся не ко времени: Клэй мог покраснеть, как девушка, а мог и не покраснеть: его лицо все еще скрывала пена.
– Ах да, – равнодушно бросил он. – Следишь за собой, когда этим зарабатываешь на жизнь. К тому же это эффектно. Публика видит то, что хочет видеть. Но мне недолго осталось.
Пайпер с любопытством посмотрел на него:
– Вы ведь не так давно начали. Вы взлетели, как ракета.
– И скоро растаю, как падающая звезда. Возможно, во мне тоже есть какой-то «материал».
Пайпер пропустил эту остроту мимо ушей.
– Что вы об этом думаете?
– Я думаю, – Клэй закончил бриться и выглянул в окно, – что это уже стало первоклассной сенсацией, если судить по собравшейся на горе толпе.
– Просто отвратительно, что они вот так таращатся, а? И ведь быстро они сбежались.
– О, это только начало, их много еще набежит. По-моему, это репортеры, которые нас сейчас рассматривают в свои объективы. Прекрасная реклама: мистер Чарлз Пайпер делает у окна оздоровительную гимнастику вскоре после трагедии.
Пайпер быстро отпрянул.
– Отвратительно! – воскликнул он, почему-то вспомнив миссис Платт-Хантер. – Но я что-то до сих пор не пойму, что же произошло. Зачем учинили этот досмотр? Разве кто-то прятал револьвер?
– По-моему, что-то похитили – прямо с тела.
– Ограбление!
– Из того, что обронил в разговоре герцог, я заключил, что это необычное ограбление. Исчез секретный документ или нечто вроде.
– Шпионы!
– Именно. – Клэй лениво поглядел на Пайпера. – Похоже, снова не по вашей части? Нечто вроде современной версии рыцарей плаща и кинжала, знаете ли.
Пайпер чуть не подпрыгнул. Эти слова едва ли не дословно повторяли сказанную им Готту глупость. Слегка засуетившись, он начал доставать свои бритвенные принадлежности.
– Интересно, – рассеянно произнес он, – чьих же это рук дело?
– Не моих, – ответил Клэй.
* * *
Дэвид Маллох опустил затекшие ноги с низкой табуретки на пол, когда рядом с ним поставили небольшой поднос. Слуга безо всякого любопытства поглядел на нетронутую постель: не было ничего удивительного в том, что в ту ночь никто не сомкнул глаз. Затем он подошел к окну, отдернул шторы и поднял жалюзи. Он вышел через другую дверь, и вскоре послышался шум воды. В спальню медленно вплыло облачко пара. Маллох не шевелился. Его руки лежали, как у фараона, на подлокотниках кресла. Его рот казался вытесанным из базальта. Его глаза смотрели прямо перед собой, как у статуй, взирающих на Карнак или Мемфис.
Слуга вышел из ванной и направился к двери.
– Завтрак в обычное время, сэр.
Маллох наклонил голову, и слуга ушел. Долгое время в комнате не раздавалось ни звука – лишь рядом журчала вода. Вскоре Маллох, неподвижно смотревшие в окно, как на пустынный горизонт, перевел с него взгляд. Он с некоторым трудом поднялся на ноги, затекшие после многочасового сидения, и медленно пересек комнату. Из центра белой жалюзи, четко очерчиваясь на свету, свисал тонкий шнур и шелковая кисточка. Он взял шнур в руки, закрутил его и вставил головку кисточки в образовавшуюся петлю. Головка жутковато изогнулась: это был человечек, которого он держал подвешенным в крохотной шелковой петле. На какое-то мгновение его губы чуть сжались. Затем он слегка подбросил кисточку вверх, и она приняла свое обычное положение, повиснув вертикально. Он развернулся и торопливо прошел в ванную.
