Глава девятнадцатая

Позднее Крук вспомнил об этом непродуманном заявлении. Менее, чем через сутки, когда по Лондону прошел слух, что кто-то, предположительно сам Грэм, приставил дуло пистолета к его голове и вышиб мозги на полированный стол и на дешевый, грязный эксминстерский ковер на полу. Я обнаружил труп и поднял тревогу. Дело было так. Я провел бессонную ночь, строя планы, размышлял, как заманить в западню этого человека. Это было в десять двадцать, а Грэм просил меня приехать в одиннадцать. На всякий случай я позвонил ему за десять минут до назначенного часа и сказал, куда еду.

– Это ловушка, – сразу же сказал Крук. – Если он приглашает тебя, значит, почуял опасность. Он уже покушался на твою жизнь, но неудачно. Он в таком отчаянии, что попытается снова. Ехать – это самоубийство.

– Но как вызволить Фэнни из тюремной камеры? Крук, я должен ехать. Я уже говорил тебе, что нужно рисковать.

– Тогда возьми с собой двух человек…

– Не могу. Моя единственная надежда – запутать Грэма, заставить его признаться, вытянуть из него правду. Я засыплю его вопросами…

Крук вздохнул:

– Ты что, спятил? Забыл, что он уже стрелял в тебя и выстрелит снова?

– С целью самозащиты?

– Он объяснит это так.

– Ты расскажешь, что я звонил тебе и сообщил о его приглашении.

– Ты подходишь на многие роли, безмозглого идиота в том числе, – усмехнулся Крук, – но ты не юрист. Неужели не понимаешь, что я твой адвокат, адвокат Фэнни? А для чего нужен адвокат, кроме того, чтобы фабриковать доказательства, лгать, воровать и при необходимости совершить убийство в интересах своего клиента?

– Грэм не станет стрелять сразу же, – возразил я. – Он захочет узнать, о чем я догадываюсь, что доказал, сколько еще людей участвует в расследовании. Сейчас я для него основной источник информации. Грэм постарается вытянуть у меня все сведения, а затем нашпигует свинцом. Я знаю подобный тип людей.

– И ты намереваешься ехать туда, чтобы стать мишенью для пуль?

– Нет, тут на сцену выходишь ты. Дай мне четверть часа, а потом входи. Я позабочусь, чтобы дверь осталась незапертой. Это дешевый особняк, вывести замок из строя будет нетрудно. У меня есть опыт. Я постараюсь выманить у Грэма признание. Когда услышу тебя – или когда стрелки часов покажут четверть двенадцатого, я заставлю его повторить признание, и ты будешь свидетелем.

– Совсем как в дрянном фильме. Ты спятил, Кертис. Надеюсь, у тебя хватит денег, чтобы оплатить расходы. Они уже на двести пятьдесят процентов выше обычных. Из-за нервного напряжения, в которое ты привел меня. Я привык делать все возможное для обвиняемых в убийстве, но не ожидаю, что защита моего клиента пополнит список преступлений. Господи, приятель, неужели тебе кажется, что пролито мало крови?

Это было нечестно. Поскольку в нашем деле были три трупа и попытка убийства, количество пролитой крови было весьма умеренным. Однако в ближайшем будущем ему предстояло увеличиться.

Когда часы пробили одиннадцать, я вошел в лифт в «Рейвенсвуд меншнс» вместе с женщиной в пальто с меховым воротником и поднялся на четвертый этаж. Дверь квартиры Грэма была на запоре, и на звонок никто не отвечал. Крук сказал бы, что это очередная ловушка, и я принял обычную предосторожность. Распахнул дверь и спрятался за стену, но ничего не последовало. Я вошел. Грэм находился там, но приветствовать меня не мог. Он сидел, привалившись к столу грудью, безжизненный, как камень, только не такой холодный. В комнате было жарко.

На мой первый телефонный звонок ответил не полицейский, а какая-то женщина. Она спросила:

– Вам нужна миссис Солтер?

– Нет, черт возьми! – отчаянно закричал я. – Я звоню из «Рейвенсвуд меншнс». Застрелился человек. Мне нужна полиция.

Едва я объяснил полицейским, в чем дело, как на лестничную площадку поднялся Крук. Он распахнул дверь, встал на пороге и воскликнул:

– Вот те на! Господи, Кертис, что это…

– Не видишь, что ли? – воскликнул я, швырнув трубку. Я не испытывал и не изображал ни малейшего почтения к мертвому, которое считается обычным в подобных случаях.

– Вижу кровь, – угрюмо произнес Крук.

– Что ж, ты хотел этого, так ведь? Снова пролита кровь. Неужели ты не удовлетворен даже теперь? – Нер-вы у меня были на пределе. – Господи, когда же прибудет полиция?

– Что произошло? – спросил Крук.

– Не знаю. Там на столе есть письма. Я ничего не трогал. Коротая в бесконечных путешествиях время с детективными романами, я узнал, что разумный человек оставляет все в идеальном порядке для полиции.

Крук содрогнулся.

– В идеальном порядке? Ну и выражения ты выбираешь.

Он стоял, глядя с какой-то потрясенной жадностью на эту рухнувшую, обезображенную тушу, у которой было снесено полголовы. Капли крови были даже на одном из конвертов, у локтя мертвого лежала авторучка.

– Эй! – окликнул меня Крук. – Одно из писем адресовано тебе.

– Видимо, так проявилось его эстетическое чувство.

– То есть он знал, что обречен, и решил избавить государство от расходов и неприятностей вешать его. Не знаю, будут ли довольны полицейские. Они любят брать преступников живыми.

Крук положил ладонь на плечо мертвеца.

– Еще теплый, – произнес он. – Когда ты приехал?

– В одиннадцать. Грэм назначил это время.

– Слышал что-нибудь?

– Нет. Но если он воспользовался тем оружием, из которого хотел застрелить меня, то оно было с глушителем. Я мог что-то услышать, только находясь у самой двери.

– Государство сбережет два мешка негашеной извести, – заметил Крук. – А вот и они.

Наконец появились сержант Флетчер и коренастый крепыш с выбритым до синевы подбородком по фамилии Брайс, полицейский врач. Флетчер посмотрел на Грэма, потом на меня, затем на Крука. Брайс глядел только на труп.

– Что у вас тут произошло? – обратился Флетчер к Круку.

Тот указал на меня:

– Сержант, это мистер Кертис. Он обнаружил труп и позвонил вам.

Флетчер задал обычные вопросы о времени прихода, цели свидания, моем отношении к покойному, возможной причине самоубийства.

– Он оставил письма, сержант, – произнес Крук.

Флетчер посмотрел на него с подозрением.

– Я адвокат мистера Кертиса, – пояснил Крук.

– Ему потребовался адвокат для этой встречи?

– Я подозревал, что нам придется иметь дело с трупом – но не с этим.

– С трупом мистера Кертиса?

– Совершенно верно.

– Тогда почему…

– Думаю, вам помогут эти письма, – сказал Крук. Он был из тех людей, кого не запугать никаким сержантам полиции.

Потребовалось соблюсти несколько формальностей, но вскоре мне разрешили вскрыть мое письмо. Это был весьма объемный документ, настолько мелодраматичный, насколько читатели воскресных газет могли бы надеяться. Другое письмо, адресованное коронеру, было факсимильной копией моего – оба письма отпечатали на пишущей машинке.

Вот что содержалось в документе, который был вложен в конверт:

«Что ж, мистер Кертис, значит, последний козырь у вас на руках, и надеюсь, вы довольны. Даже теперь я не понимаю, как вы вышли на мой след. Я думал, что обезопасил себя; вероятно, судьба сыграла со мной злую шутку. Но я дошел до последней черты. Жизнь моя близится к концу, и я предпочитаю сам шагнуть в небытие. Но перед этим должен сделать два заявления. Первое – Фэнни невиновна; она ничего не могла поделать; она не была убийцей, и это письмо должно послужить ее немедленному освобождению. Что она будет освобождена для вас – мысль горькая, но, во всяком случае, меня уже не будет здесь, чтобы волноваться об этом. Второе – Рубинштейн с моральной точки зрения сам повинен в своей смерти. Если кто и напрашивался, чтобы его убили, то это он. Он был надменным, богатым, а подобные грехи никому не прощаются. Объясню, что имею в виду.

Я знаю, что Рубинштейн думал обо мне; знаю шутки, которые он отпускал по моему адресу – посредник, спекулянт, человек, боящийся рисков, человек, бог которого золото, человек, достойный осмеяния, глумления, издевки. Он обладал умом и даже в какой-то мере чувствительностью – в том, что касалось его работы, – но был лишен мудрости. Только глупец делает врагов из таких людей, как я. Думаю, он говорил вам, что я люблю те же вещи, что и он, что он тратит свое состояние на покупку этих вещей, а меня больше интересуют деньги. Рубин-штейн сделал из меня притчу во языцех. Такое трудно простить. Но он повинен в еще худшем. Рубинштейн покупал за деньги, которые якобы презирал, те вещи, на поиски и спасение которых я тратил жизнь. Купив, прятал их под замок, называл своими, не допускал к ним остальных. Они мои, говорил он. Глупец! Красота не покупается. Человек может получить привилегию хранить ее у себя, дорожить ею, но кем он был, этот маленький серый человек, чтобы владеть сокровищами былых веков? Думаю, он был помешанным, ценности многих сводили с ума. Важничал. Последний халат, который купил Рубинштейн, нашел я, но завладел им он. Я сказал, что хочу видеть его в подобающем месте, в галерее Рубинштейна, и мне пришлось просить о приглашении. Это привело меня в ярость. Я думал, что за это нужно как-то отомстить. Но не убийством. Ни в коем случае. Какая польза мне в его смерти? Но он мнил себя чуть ли не Богом, а когда человек доходит до этой черты, он становится сумасшедшим. Рубинштейн и меня сводил с ума. Я хотел отомстить за себя. Строил планы мести. А потом увидел свой шанс. Когда нашел эти браслеты на Рочестер-роу. Рубинштейн всегда был чрезмерно уверен в себе, убежден, что не оплошает. Я купил эти браслеты и привез в Плендерс. Знал, что оригиналы там, и думал, что буду ждать, когда представится возможность, подменю их теми, что я купил, и Рубин-штейн, этот гордец, будет хранить среди своих сокровищ подделку. Я не собирался говорить ему, и он ни за что бы не догадался. Только эксперт, внимательно рассматривая их, понял бы, что они не подлинные, а когда вещь принадлежит тебе, ты не уделяешь ей особого внимания. Он бы разглядывал их, но как любитель, как владелец, не как эксперт. А я – я хранил бы подлинные браслеты, иногда доставал бы их, смотрел и радовался, что наконец свел с ним счеты.

Я не хотел их продавать. Люди могут не поверить, но это правда. Денег у меня было достаточно, и я не продал бы эти сокровища ни за какие деньги. Всякий раз, беря их в руки, я видел бы в них доказательство падения Рубинштейна, его глупости – он, наивный, с подделками в своей коллекции мнит себя непревзойденным. О, это казалось мне замечательной шуткой, до того замечательной, что я не боялся возможных последствий. У меня не было времени думать о последствиях.

Я тщательно все спланировал. Наклоняясь над драгоценностями, я разглядывал замки застекленных ящиков. Я подошел к Рубинштейну и спросил: „Можно посмотреть то-то и то-то?“, и он дал мне ключи. „Потом запри ящики, – сказал он. – Эти вещи бесценны“. Богач, еврей, торговец, считающий, что за его паршивые деньги можно купить вечную жизнь. Я открыл ящик, но совершить подмену не сумел, было слишком опасно, вокруг находились люди. К тому же Рубинштейн мог наблюдать. Но когда я снова повернул ключ, замок не заперся. Я позаботился об этом. Потом подошел к окну. Тем утром я выходил в сад; видел окна и веранду под окнами. Спросил Паркинсона, не опасно ли это, он рассмеялся и ответил: „Скажите это Рубинштейну. Любому человеку небезопасно говорить ему, что он плохо заботится о своей галерее. Окна заперты изнутри. Замки, по-моему, надежно защищены от взлома“. Я тоже засмеялся.

Во второй половине дня в галерее я открыл замок одного из окон. Рубинштейн, это высокомерное ничтоже-ство, показывал нам, как они действуют после того, как вы, дорогой мистер Кертис, сопроводили нашу хозяйку вниз. Было совсем просто, когда он отвернулся, незаметно снова открыть замок. Вскоре все мы спустились вниз. Итак, нужное окно отперто, ящик тоже. Фэнни помогла мне ссорой с хозяйкой и тем, что убрала Рубинштейна с моей дороги. Такой удачи я не ожидал. Галерея, как я знал, была заперта. Ключ находился у Рубинштейна. Он должен был вернуться по крайней мере через час. Мне требовалось быть осмотрительным, осторожным. Я сказал, что мне нужно писать письма, и поднялся наверх. Но не к себе в комнату. До того, как присутствующие в доме разойдутся, мне требовалось выполнить свою задачу.

Я спустился вниз по задней лестнице. Никого не встретил. Вышел в незапертую дверь, ведущую в сад. Встал под окном галереи. Ночь была темной, но я видел отблеск света на высоких стеклах. Шторы в бильярдной были задернуты, стук шаров и голоса игроков заглушали звуки. Я совершенно не боялся – мне странно это вспоминать, поскольку после той ночи я постоянно пребывал в страхе. Проникнуть в галерею было легко; я захватил с собой фонарик и светил вниз, чтобы, если кто-нибудь пройдет мимо, не увидел отблеска. Я нашел тот ящик, совершил подмену. Запереть его снова я, конечно, не мог, но знал, что, заметив это, Рубинштейн лишь обругает своих гостей. Он ничего не заподозрит. Он ведь даже не знал о существовании копий этих браслетов. А потом, когда ящик тихо закрылся под моими осторожными пальцами, я услышал то, от чего сердце у меня замерло. Я услышал шаги, но не придал им особого значения. Ключ был только у Рубинштейна, а он ехал по опасной дороге в Кингс-Бенион. Но шаги стихли, послышалось щелканье ключа в замке, дверь распахнулась, и Рубинштейн появился на пороге. Он пристально смотрел – Господи, как он смотрел! Казалось, потом я постоянно находился под его взглядом. Куда ни повернусь, мне видится это лицо – в темноте, в узорах ковров и штор, оно смотрит на меня в поездах, в толпе, поднимается и спускается вместе со мной по лестнице, заглядывает мне в окна. Наверное, даже в могиле оно будет смотреть на меня сквозь холмик.

Рубинштейн смотрел. А я отвечал взглядом. Такое мне даже не приходило в голову. Он произнес: „Я забыл…“, но я никогда не узнаю, что он забыл. У меня вырвался какой-то крик. Рубинштейн подошел поближе. Сказал: „Ты вор“. Я не мог объясниться. Стоял с его браслетами в кармане, а браслеты с Рочестер-роу лежали в ящике. Кажется, даже в ту минуту я с радостью помнил об этом. Пусть это был час моего унижения, но мое торжество было впереди. „Ты хотел меня обокрасть“. Я ответил: „Посмотри на свой ящик. Ничто не тронуто“. Рубин-штейн повторил: „Ты хотел меня обокрасть“. Я ненавидел его, но убивать не собирался. Что проку мне от его смерти? Он сказал: „Это твой конец“ – и приблизился на шаг. Тут я испугался. Спросил: „Что у тебя на уме? Что ты собираешься делать?“ Он ответил: „Об этом узнает весь Лондон“. И опять назвал меня вором. Я сделал попытку объясниться. Заявил, что он надменный, тщеславный, жадный. Рубинштейн не слушал. Стоял, будто статуя; глаза у него горели. Сказал: „Если я не забыл…“, и внезапно на него нахлынула ярость. Такая сильная, что он даже пошатнулся. А затем пошел вперед, крикнув, что уничтожит меня. Я ощутил страх и ненависть. Под рукой у меня лежал нож, тот, что стал орудием убийства. Помню, какой холодной была рукоять, когда я схватил его; она скользила в моей потной ладони. Я сказал: „Отойди. Я не вор“. А Рубинштейн подходил все ближе. Заявил: „Весь Лондон…“ и „Уничтожу“… а потом стал корчиться у моих ног, корчиться с ножом в боку. Я тупо смотрел на него. Я взглянул на свою руку, она была пуста. Я взглянул на Рубинштейна, и нож торчал у него в боку.

Появилась Фэнни. Я понимал, что мне нужно подойти и закрыть дверь – замок защелкивался автоматически; отпереть ее можно было только снаружи. Но я не мог двинуться с места, все смотрел на Рубинштейна. Фэнни молча остановилась в дверном проеме. Потом приблизилась и склонилась над ним. Он хотел ухватиться за нее. Попытался говорить, но на губах лишь выступила кровавая пена. Она пыталась поднять его, но Рубинштейн умер и растянулся у ее ног. Наверное, тогда он оторвал пуговицу с ее пальто, но мы оба об этом не подумали. Она была бледной, но спокойной.

„Ты убил его?“ – спросила Фэнни.

„Я не хотел его убийства“.

Она увидела открытый ящик.

„Ты хотел обокрасть его?“

„Ничто не тронуто“, – ответил я.

„Да, он появился слишком быстро“.

„Что мы будем делать?“

„Мы должны кого-нибудь позвать. В жизни можно скрыть многое, но не убийство“.

„Я не пойду из-за него на виселицу. Я не хотел его убивать. Это случайность“.

„Можешь сказать это судье, – усмехнулась Фэнни и добавила: – Дурак, не мог подождать?“

„Почему Рубинштейн вернулся?“

„Подумал, что оставил окно незапертым. Эта коллекция была его жизнью“.

Меня вдруг снова охватил гнев. Будь у меня нож, я мог бы сто раз вонзить его в это неподвижное тело. Я понимал того маньяка, который, стоя в лунном свете, рубил саблей труп своего врага. Я сказал Фэнни: „И его смертью. Ты замешана в этом. Тебе не оправдаться“.

„Я здесь ни при чем“, – возразила она.

„Кому это известно?“

„Ты не станешь лгать“.

„Не стану делать тебя своей сообщницей? Почему бы нет? Мне поверят. Все удивились, что ты уехала так неожиданно“.

„У меня была причина, – ответила Фэнни. – Не связанная ни с тобой, ни с Рубинштейном“.

„Расскажешь это судье, – усмехнулся я. – Вопрос в том, кому из нас он поверит“.

„О чем ты говоришь?“

„Кто знал о браслетах на Рочестер-роу? Фэнни Прайс. Кто сотрудничал со мной несколько лет? Кто бывал здесь раньше, знает расположение дома? Кто хитростью убрал с пути Рубинштейна? Звони, оповести весь мир о том, как провалился наш план. Тебя не повесят, красотка Фэнни. Только упрячут в тюрьму на годы – лет на двадцать. Тебе будет пятьдесят, когда выйдешь на волю. Тогда ты станешь спокойнее. Не будешь сводить мужчин с ума“.

Фэнни вызывающе запрокинула голову. Я ни разу не видел ее испуганной. Видел побитой жизнью, оскорбленной и униженной. Знал о ее муже. Однажды он едва не убил ее, но не смог сломить ее дух, хотя сломал ей руку, когда был пьян. Она посмотрела на меня – глаза у нее как у змеи – и сказала: „Оповести весь мир. Я рискну“.

„Как хочешь, – сказал я. – Но сначала послушай, что я скажу. А я скажу, что находился у себя в комнате и услышал шаги. Сообразил, как отперли дверь в Китайскую комнату. Меня это не интересовало. Я не двинулся с места. Потом услышал шаги, голоса. Я вошел туда и обнаружил тебя стоящей над Рубинштейном. Понимаешь, красотка Фэнни, чему все поверят? Ты выманила его из дома для своих целей. Когда он должен был выехать, ты убедила его вернуться. Вспомнила, что видела открытое окно. Рубинштейн вернулся, ты следом за ним. Ты была воровкой. Я вошел и увидел тебя“.

Я думал, что Фэнни бросит мне вызов даже тут, но она этого не сделала. Она сказала: „Твоя взяла“, – и потом мы обсудили сложившуюся ситуацию. Спрятать Рубинштейна в китайский халат предложила Фэнни: „Пройдут дни, может, недели, пока его обнаружат. Сочтут, что он поймал Лал на слове. Искать здесь его не станут“. И напомнила, чтобы я стер кровь с ножа. Рана не очень кровоточила. Фэнни пошла к нему в комнату, принесла вату, вытерла лужицу крови на полу. Затем все привели в порядок. Времени у нас было мало, но мы боролись за свои жизни. И снова Фэнни предложила столкнуть машину с обрыва. Сказала: „Это безумно, дурно, но это наш единственный шанс. Не вижу, с какой стати мне умирать из-за того, что Сэмми убит“. Она подумала и о следах ног. Затем заперла окно, я вернулся к себе в комнату, а Фэнни спустилась вниз и уехала. В общем, это цепь случайностей, и никто, кроме вас, не узнал бы правды. Говорю – кроме вас, но это не так. Дело в проклятой пуговице, зажатой в руке покойного. Почему никто из нас не заметил ее? Наверное, мы очень нервничали. Из-за этой пуговицы и арестовали Фэнни. Она помалкивала, я знал, что она меня не выдаст. Расскажи она все, кто бы ей поверил? У нее не было против меня никаких улик. Мне достаточно было просто отрицать все, и ни один юрист не посмел бы явиться в суд с обвинением. Я бы признаваться не стал, будьте уверены. Какой смысл страдать обоим? Вы действовали в интересах Фэнни – я знал это, – но считал, что вы не доберетесь до меня. Учтите, я не хотел, чтобы ее повесили. Я делал все, что мог. Знал о ее бесчест-ном муже. Надеялся, что мы свалим вину на него – во всяком случае, мы могли возбудить достаточно сомнений, чтобы признать Фэнни невиновной. Я не думал, что ее оправдают полностью – этого не могло быть. Но общественность громко восхищалась бы ею, решив, что она защищала мужа. Чувство все еще важнее риторики, и они важнее холодных фактов. Но вы все-таки вышли на мой след. Выдал я себя анонимными предупреждениями, которые посылал вам и Паркинсону, когда он стал вмешиваться. Кто сказал, что стремление к безопасности пред-отвращает часть убийств? Я собирался уничтожить вас в тот вечер. На мое несчастье с вами находился Паркинсон, он оттащил вас в сторону. Я бы попытался снова, но после того, как браслеты были обнаружены, у меня не оставалось шансов. Вы хотели разоблачить меня? Я надеялся, что вы сосредоточитесь на Рэнделле… Что ж, вы одержали верх, и хотя я ненавижу смерть и боюсь ее, больше всего ненавистно мне ожидание той смерти, на которую вы отправили бы меня».

Внизу Грэм написал тонкими черными буквами: «По крайней мере поставьте мне в заслугу, что я спас для вас Фэнни».

Чтение этого поразительного письма заняло много времени. Я не ощущал ничего, кроме облегчения. До этой минуты я боялся, что дело примет плохой оборот, несмотря на все мои усилия.

– Теперь Фэнни должны освободить! – воскликнул я.

Сержант отрывисто произнес:

– Возможно.

– Возьми себя в руки, приятель, – сказал Крук. – Вот наконец труп, от которого тебе будет какая-то польза.

Вскоре мы расстались: Круку требовалось встретиться с кем-то еще.

– Ты такой же, как все остальные, – с усмешкой произнес он. – Удивляешься, что у меня есть и другие клиенты.

Я отправился домой и стал бродить по комнате. По-звонил Паркинсону, сообщил ему новости.

– Господи! Грэм! – крикнул он. – Вот на кого никак нельзя было подумать. – А потом добавил со смешком: – Хотел бы я посмотреть, как он взбирается по столбу веранды.

Я не мог думать ни о ком, кроме Фэнни. Задавался вопросом, когда ее выпустят. И около шести часов после бесконечно тянувшегося дня позвонил Круку.

– Ее выпустят сегодня вечером? – спросил я.

– Не будь наивным, – ответил тот. – Она совершила преступление.

Я был потрясен. Мне это не приходило в голову.

– Она соучастница в убийстве, – напомнил Крук. – Это ей не сойдет с рук.

– Значит, ее все равно будут судить?

– Да.

– И какой приговор ей вынесут?

– Спроси судью. Честно говоря, я не знаю. Жизнь у нее была не сахар – думаю, она легко отделается.

Я возмущенно сказал:

– В суде сочтут, что она была любовницей Грэма.

– Сомневаюсь, что это ее очень обеспокоит.

Через час Крук позвонил мне.

– Знаешь, – произнес он, – ситуация изменилась. Полагаю, ты не убивал Грэма и не писал письма от его имени?

– Нет, – ответил я. – И Рубинштейна не убивал тоже. А что случилось?

– Я только что встречался с человеком, угощавшим твою красотку Фэнни кофе и бутербродами с колбасой вечером шестого января в десять сорок.