Было уже около четверти четвертого. Поговорив с Джеромом Пилгримом, Марч сел в машину и вернулся в Ледлингтон, оставив в доме Фрэнка Эббота и своего сержанта для обыска спален.

Все, что происходило в тот день, было очень важным. Нельзя было упустить ни одну мелочь. В делах, связанных с убийствами, невозможно сказать, что мелочь, а что – нет. Частичка пыли, отпечаток пальца, пятнышко крови, оторванный клочок бумаги – все это может стать тяжелой гирей на весах человеческой жизни. Путь убийцы тернист и труден. Он должен избавиться от пыли на обуви, очистить одежду от следов преступления. Он не должен касаться многих вещей, не должен сдвигать предметы. Ему приходится надевать перчатки, чтобы не оставить на месте преступления следов своего преступного пота. И он должен, он вынужден скрывать свои мысли и постоянно следить за тем, что он говорит; он должен избегать прямых взглядов, чтобы никто не смог прочесть его мыслей в зеркале его глаз. Он всегда ходит по острию ножа и обязан делать это легко и непринужденно. То, что для остальных мелочь, которую можно выяснить лишь путем терпеливых расспросов, для убийцы представляет нешуточную угрозу, зубья капкана, который может в любой момент захлопнуться и сомкнуться на его горле. Убийца должен беречься всего и вся, но при этом не показывать никому своего страха и настороженности. Его мнение, его высказывания должны быть нормальными и обычными, чтобы сливаться с общим фоном и не привлекать к себе никакого внимания при самом тщательном расследовании.

Мисс Сильвер стояла у открытой двери своей комнаты и смотрела вслед Мэгги Пелл, вышедшей на лестницу. В это время в коридоре показался Джером Пилгрим. Он был бледен и казался изможденным, но в лице его появилась отсутствовавшая прежде решимость. Создавалось впечатление, что шокирующие события нескольких последних дней пробудили его к жизни, дали ему необходимый толчок. На капитане Пилгриме было пальто и теплый шарф, и, проходя мимо мисс Сильвер, он сказал ей, что хочет прогуляться в саду. Мисс Сильвер похвалила это намерение, заметив, что в воздухе уже пахнет весной, но после захода солнца все же становится довольно холодно.

Джером в ответ слабо улыбнулся:

– Лона загонит меня домой задолго до захода солнца. Если бы не моя тетя Джанетта, она бы не выпустила меня из дома и сейчас.

Мисс Сильвер вежливо выразила надежду, что мисс Джанетте не стало хуже. Он ответил, что она совершенно выбилась из сил, и пошел дальше. Мисс Сильвер показалось, что чем глубже будет прострация мисс Джанетты, тем лучше станет для капитана Пилгрима. К нему, считала мисс Сильвер, надо перестать относиться как к инвалиду, его надо уравнять в правах с остальными, и он сам в последнее время делал шаги в верном направлении. Так что пусть мисс Джанетта и дальше занимает внимание мисс Дэй.

Проходя через холл, Джером увидел у входной двери Роббинса, который как раз собирался отодвинуть щеколду. Слуга обернулся на стук трости, отошел от двери и холодно осведомился:

– Сэр, полиция собирается обыскивать дом?

– Да, – ответил Джером.

Роббинса не удовлетворил этот ответ.

– У них есть ваше разрешение, сэр?

– Да, есть. – Решив, что ответ прозвучал слишком резко, Джером счел нужным добавить: – Чем раньше они с этим покончат, тем скорее оставят нас в покое. Они спросили моего разрешения, и если бы я отказал, то завтра пришли бы сюда с ордером на обыск.

– Что они рассчитывают найти, сэр?

– Не знаю, – ответил Джером. – Я предложил им начать с моей комнаты, чтобы я смог поскорее туда вернуться.

Он услышал, как звякнула задвижка. В холл ворвалась струя холодного воздуха, и из прихожей донесся голос Лесли Фрейн, говорившей с Роббинсом.

Джером вернулся в холл и окликнул гостью:

– Входи, Лес!

Она сразу заметила угрюмый вид Роббинса, но не поняла, чем он вызван. Это ощущение раздражало ее, так как она не могла понять его причину. Когда Роббинс, молча повернувшись, пересек холл, а Джером пригласил ее в утреннюю комнату, она смутно поняла, в чем дело, но понимание это было неуловимо – оно то появлялось, то исчезало.

Джером закрыл дверь, снял пальто и шарф, подошел к камину и сел на диван мисс Джанетты.

– Полиция обыскивает дом, – сказал он. – Тетя Колли в саду, тетя Нетта у себя в комнате. Но, надеюсь, мы не будем скучать без них.

Лесли одарила Джерома своей широкой ласковой улыбкой и сказала:

– Здесь очень уютно, как мне кажется.

Она не была готова к тому взгляду, каким Джером на нее посмотрел.

– С тобой мне уютно везде, Лес.

– Со мной? – печально спросила мисс Фрейн.

– Да, – с чувством ответил Джером. – С тобой покойно и уютно, ты несешь с собой лето – теплое и ласковое.

– Боюсь, что это уже бабье лето…

– Настанет еще ясная погода. Ноябрь для нас еще не наступил. Я считаю, что мы сейчас не дальше июля.

– Мне сорок три года, Джером.

– Мне тоже. Почти сорок три, но разница так мала, что ее можно не принимать в расчет. Возраст, конечно, почтенный, но худшее далеко впереди. У тебя нет ни одного седого волоса, а у меня их уже тысячи. – Он внезапно сменил шутливый тон: – Лес, не позволяй никому разлучать нас.

– Не позволю, если это будет зависеть от меня.

– Знаешь, у меня такое чувство, будто я долго спал, но теперь очнулся и очень хочу, чтобы ты не дала мне снова погрузиться в спячку. Думаю, тебе это по силам. Когда кончится весь этот кошмар, я надеюсь вернуться к нормальной жизни. Лона – превосходная сиделка, но мне пора начать обходиться без нее. Она больше не нужна ни тете Нетте, ни мне. Я не вижу никаких причин, по которым меня считают инвалидом. Постепенно я снова научусь делать все, что делал раньше. У меня столько дел… – Он недолго помолчал, потом продолжил: – Я снова начну писать. У меня множество идей, они стучат в дверь своей темницы и просятся на волю.

– Я очень рада. Я всегда думала…

– Ты думаешь обо мне, Лес?

– Конечно, думаю.

– Как?

– Как о своем друге. – Последнее слово она произнесла глубоким грудным голосом.

Он слегка отвернул лицо.

– Да, мне кажется, что мы были друзьями, большими друзьями, но потом явился Генри и стал тебе чем-то большим, чем просто другом.

Мисс Фрейн подняла голову и посмотрела на отведшего взгляд Джерома своими ясными карими глазами.

– Между нами не было любви, не было никогда.

– Но тогда почему…

– Я расскажу тебе – это было так давно, – сказала она. – Ты же помнишь, каким был Генри. Он умел убедить любого собеседника в том, что тот для него единственный в мире человек. Я не думаю, что он притворялся, по крайней мере он к этому не стремился. Помнишь, когда мы были еще детьми и нам чего-то хотелось от взрослых, мы всегда посылали Генри просить об этом. Ему стоило лишь улыбнуться, и все говорили ему «да». Не важно, кто это был – мистер Пилгрим, тети, мои родители или миссис Роббинс, – результат был один и тот же, и это сослужило Генри плохую службу. Мне следовало бы об этом знать, но когда он улыбался, я тоже говорила «да».

– Ты любила его, Лес? – едва слышно спросил Джером.

Она ответила ему так же тихо:

– В моем сердце не было любви. Я была очарована, мне льстило его внимание, и к тому же я была так одинока. Человек, которого я любила, не любил меня, и… – голос ее дрогнул, – я устала быть несчастной и одинокой. Мне захотелось жить своим домом, своей жизнью, со своими детьми, и когда Генри мне улыбнулся, я сказала «да». Но когда дело дошло до окончательного решения, я не смогла его принять. Мэйбл Роббинс преградила мне путь.

Джером изумленно посмотрел на нее:

– Это был Генри?

– О да. Это всплыло, когда мы говорили об одном подобном случае, о котором прочли в газете. Он ничего не сказал, но я все поняла и без слов. Это звучит глупо, но я сразу поняла, что дело не только в Мэйбл. Дело было в Генри, в его убеждении, что он может иметь все, что захочет. Другие люди его никогда не интересовали. Всегда найдутся такие женщины, как Мэйбл, но ему самому, в сущности, не было до них никакого дела, как, впрочем, и до меня. Единственным человеком, который что-то для него значил, был он сам, единственный и неповторимый Генри. Я поняла, что не смогу. Я собиралась сказать ему это в тот вечер, но он не пришел…

Не глядя на нее, Джером спросил:

– Ты кого-нибудь любила?

– Да, и очень сильно.

– Но тогда почему, моя дорогая, почему?..

– Я же сказала тебе.

Он обернулся к ней и протянул руку, но тотчас отдернул ее. Помолчав, он сказал:

– Кто это был?

Щеки Лесли залились краской. Сейчас она выглядела юной и беззащитной. Запинаясь, она произнесла:

– Ты… имеешь право… спрашивать… об этом?

Он вспомнил Лесли такой, какой она была много лет назад, вспомнил такой же румянец и слезинки на ресницах, когда он и Генри дразнили и немилосердно обижали ее. Он и Генри – больше в их компании не было никого. Они всегда были втроем – он, Генри и Лес.

– Ты должна сказать, потому что я всегда любил тебя, Лес.

– Ты никогда этого не говорил.

– У тебя было слишком много денег, а у меня их не было вообще. – Он коротко и жестко рассмеялся. – Сто фунтов в год и мозги, которые, как я думал, принесут мне целое состояние! Я хотел написать бестселлер или добиться умопомрачительного успеха пьесой, а потом прийти, сунуть этот успех под нос твоему отцу и сказать: «Что вы теперь скажете, сэр?» Это он прогнал меня, ты же знаешь.

– Он не мог этого сделать!

– Но он это сделал. «Детские отношения – вздор, мой дорогой мальчик, – сказал он мне. – Она станет моей наследницей. Ты же не захочешь прослыть охотником за деньгами, не так ли?» Потом он долго распространялся о хорошем отношении ко мне, но сказал, что у него другие виды на дочь.

Даже сейчас, двадцать лет спустя, в его голосе чувствовалась уязвленная юношеская гордость. Лесли так живо представила себе эту сцену, будто она происходила сейчас, перед ее глазами: отец, бестактный и бесцеремонный, лелеющий честолюбивые замыслы в отношении дочери и не понимающий, что могло сделать ее по-настоящему счастливой; Джером, обуянный гордостью, ушедший делать состояние. Все ее существо сейчас оплакивало потраченные впустую двадцать лет.

– И только поэтому ты перестал показываться мне на глаза? – спросила она.

– Да, умопомрачительный успех не состоялся, но мне все время казалось, что он за углом. Я старался не докучать тебе, чтобы мне снова не сказали, что я охочусь за деньгами. Потом твой отец умер…

– И?

Он поднял руку и снова бессильно уронил ее на колено.

– Это был конец. К тому времени я понял, каким писателем могу быть. Всякий человек, если он в своем уме, оценивает себя, когда его к этому наконец вынуждает необходимость. Я был вполне приличным второстепенным литератором и не мог достичь чего-то большего. Я зарабатывал пятьсот – шестьсот фунтов, а с этим доходом не мог прийти к твоему отцу и сказать, что хочу на тебе жениться. И мне не хотелось воспользоваться тем, что он мертв. Я понимаю, что это звучит напыщенно, но все дело было в моей гордыне. Я стал еще реже тебя видеть. Я думал: «Зачем умножать боль?» Понимаешь, я думал… я искренне думал, что у меня нет ни единого шанса.

– И ты отступил, – произнесла Лесли.

– Да, я отступил, а теперь уже слишком поздно.

– Неужели поздно, Джером?

– Я искалечен…

Краска, залившая лицо Лесли, схлынула. Она, побледнев, протянула к нему руки и проговорила:

– Ты все еще меня любишь? Это единственное, что имеет для меня значение, – твоя любовь.

Он схватил ее руки и до боли сжал их.

– Лес…

Имя прозвучало как рыдание.