Глава 15

Пелам Трент действительно был, как назвал его мистер Кодрингтон, приятным парнем. Линделл Армитедж определенно находила его таким. Он заходил на квартиру Лиллы так часто, как только мог, и Лилла была очень рада его видеть. Как сказала она Милли Армитедж: «Они просто друзья. По крайней мере в том, что касается ее отношения, насчет его я не уверена. Но он именно тот, кто ей сейчас нужен, – человек, который водил бы ее куда-нибудь и давал почувствовать, что она для него значима».

Лин выходила в свет в обществе Пелама Трента, поскольку находила его весьма приятным компаньоном и человеком, отлично умеющим развлекать. Бывать с ним на людях было лучше, чем сидеть дома и чувствовать, что твой мир обрушился. Когда испытываешь что-либо подобное, нужно как можно быстрее погрузиться в чей-то еще мир. Ее мир обрушился – ее и Филиппа. Возможно, мир Анны – тоже. Но мир Пелама Трента твердо держался своей орбиты. Это был безопасный, бодрый мир, в котором можно было смеяться и хорошо проводить время – танцевать, ходить на фильмы, спектакли или в кабаре и оттягивать насколько возможно возвращение в холодное, распавшееся на куски место, туда, где раньше был твой собственный теплый мир.

Они не всегда выходили из дому. Иногда они оставались в очаровательной гостиной Лиллы и разговаривали. Иногда он для них играл. Его несколько квадратные руки с сильными, грубоватыми пальцами удивительно проворно бегали по клавишам кабинетного «Стейнвея». Он имел обыкновение играть одну вещь за другой, в то время как две дамы слушали. Когда наставала пора прощаться, он всегда задерживал в своей руке руку Линделл и говорил: «Вам понравилось?» Иногда она отвечала «да», а иногда только смотрела, потому что, когда она глубоко чувствовала, ей всегда было нелегко облечь свои чувства в слова. Только с Филиппом, который почти всегда знал, о чем она думает, и, таким образом, не нуждался в словах, они как раз легко понимали друг друга.

Музыка впускала ее в мир, который не был ни ее миром, ни миром Пелама Трента, хотя его игра была калиткой, через которую она в этот мир вступала. Это был мир, где чувства и эмоции сублимировались, пока не оставалось ничего, кроме красоты, где печаль растрачивалась в музыке и чувство утраты облегчалось. Она возвращалась из этого мира отдохнувшей и обновленной.

Милли Армитедж в конце концов покинула Джослин-Холт. Не в ее характере было отказывать Филиппу в просьбе, но никогда еще она с такой готовностью не откликалась на довольно частые призывы своей свояченицы Котти Армитедж. Котти была слаба здоровьем. Уже лет двадцать пять или около того она испытывала периодически повторяющиеся приступы, которым ни один врач не способен был дать название. Они причиняли максимум хлопот семье при минимальном дискомфорте для нее самой. Она довела мужа до могилы, двух дочерей – до замужества, а третью – до грани нервного срыва. И вот когда Олив едва не перешла эту грань, Котти взяла ручку и бумагу и пригласила свою дражайшую Милли их навестить. И добросердечная Милли, как всегда, согласилась.

– Конечно, на самом деле ей нужно, чтобы кто-нибудь вылил на нее бочку холодной воды.

– Тогда почему вы не выльете? – спросила Лилла, с которой та обедала по пути через Лондон.

– Не смогу ее поднять, моя дорогая. Но кто-то должен это сделать. Всякий раз как я туда еду, то обещаю себе высказать ей, что она эгоистичный деспот и что Олив просто зря пропадает, но я этого не делаю.

– Почему?

– Во-первых, Олив меня не поблагодарит. Это ужасная сторона деспотизма такого рода – в худших случаях жертва даже не хочет быть свободной. Вот такова и Олив. Знаешь, Линделл в свое вовремя спаслась. Она ведь два года жила у Котти после смерти родителей. Они погибли вместе в дорожной аварии, когда ей было девять лет, и это на нее очень подействовало. Для таких, как она, жизнь совсем не легка. Ты ангел, Лилла, что взяла ее к себе.

– Мне с ней очень хорошо, тетя Милли.

Милли Армитедж расточительно крошила хлеб. Лорд Вултон этого бы не одобрил, не одобрила бы и сама Милли, если бы заметила, что делает, но она не замечала. Она хотела сказать что-то Лилле, но не знала, как подступиться. Она могла быть сердечной, щедрой и бесконечно доброй, но не умела быть тактичной. Она сидела, в своем мешковатом твидовом костюме горчичного цвета, с изрядно растрепанными волосами, в бесшабашно сдвинутой шляпке, и крошила хлеб.

Лилла, в желтом джемпере и короткой коричневой юбке, имела вид чистенькой, аккуратной и всегда одетой с иголочки дамы, что, похоже, от рождения является отличительным признаком американки. Ее темные кудри отливали блеском. Все в ней прекрасно соответствовало и ей самой, и конкретному случаю. В ней имелась идеальная, упорядоченная элегантность, казавшаяся столь же естественной, как у колибри на цветке. От всего этого, как аромат от цветка и песня от птицы, исходила дружелюбная теплота – уже полностью ее собственная. Сейчас она тихонько засмеялась.

– Почему бы вам просто не выложить все, тетя Милли, не беспокоясь о том как?

Морщины на лбу Милли Армитедж разгладились. Широкая озабоченная улыбка обнажила прекрасные зубы.

– И в самом деле, почему бы нет? Я сама не вижу пользы в том, чтобы ходить вокруг да около, но люди, похоже, ждут именно этого. Моя мать всегда говорила, что я все вываливаю без обиняков, и это правда. Если новость приятная, что толку в изящной упаковке? А если нет – то лучше уж поскорее все выложить, да и с плеч долой. Так вот… Филипп с Анной переезжают в город. Ему трудно каждый день ездить за город и обратно. Так он однажды сказал за ужином, и Анна на следующий день поехала в город и сняла квартиру. Если ты спросишь моего мнения – совсем не это он имел в виду, но ему было не с руки противоречить. Она, конечно, сделала это в самой тактичной форме. Поскольку сама я не такова, то не так уж сильно восхищаюсь тактичным поведением – есть в нем что-то прилизанное. Ну, ты знаешь… голос мягкий, приглушенный, неуверенный. Она, мол, надеется, что он будет доволен. Подумала: какая это докука, ездить туда-сюда зимой, – и когда услышала об этой квартире, ей показалось, что такой шанс нельзя упускать. Квартира, мол, не вечно будет сдаваться… кто-нибудь ее снимет… все в таком роде. – Милли скорчила извиняющуюся гримасу. – Не мое дело говорить о ней в таком тоне, да? Но я никогда ее не любила и никогда не полюблю.

Лилла сидела, подперев подбородок рукой и глядя через стол, ее удивленные карие глаза чуть тронула усмешка.

– Почему ты ее не любишь, тетя Милли?

– Не знаю… Не знаю, и все. Она несчастье для Филиппа – всегда была несчастьем, – однако они могли бы приспособиться жить вместе, не будь этого перерыва. Но когда человек только начал осознавать, что женился неудачно, а затем в течение трех с половиной лет считал, что стал свободен, что, по-твоему, он будет чувствовать, когда обнаружит, что опять увяз в этом по шейку? Даже оставляя в стороне то, что он так любит Лин.

– А он любит Лин? – Карие глаза наполнились глубокой тревогой.

Милли Армитедж кивнула.

– Полагаю, мне этого не следует говорить. Но это правда. И в этом не было ничего плохого, пока Анна не вернулась. Лин очень ему подходит, а он очень подходит ей. Как, по-твоему, он сейчас себя чувствует? Говорю тебе, я рада, что еду к Котти, и не могу выразить это сильнее. Видишь ли, хуже всего, что они оба отчаянно стараются, – никогда не видела, чтобы люди так усердно старались. Анна старается вернуть его, делая такие вещи, которых никогда от нее не требовалось. У меня душа болит, когда я наблюдаю, какую она проявляет мягкость, обходительность и такт, а Филипп – сама сдержанность и учтивость. Он чувствует, что должен загладить то, что не признал ее поначалу, но все это ему против шерсти. Если бы они срывались друг на друга или хорошенько поссорились, им стало бы легче, но они продолжают стараться.

– Звучит ужасно, – сокрушенно сказала Лилла.

Милли Армитедж состроила гримасу, которую ей запретили корчить еще в десятилетнем возрасте. Гримаса эта делала ее необычайно похожей на жабу и лучше всяких слов передавала ощущение дискомфорта от домашнего уклада Джослинов. Затем она сказала:

– Для Лин будет очень тяжело, если они переедут в город. Она преданна Анне – по крайней мере, была. Я не знаю, насколько эта преданность сохранилось, но она считает, что должна быть ей преданной, и это будет рвать ее на части. Рано или поздно они неминуемо встретятся. Я не думаю, что Анна что-нибудь знает, – не думаю, что это пришло бы ей в голову. Она видит Лин такой, какой та была до войны – просто маленькой школьницей, помешанной на ней. А Лин, со своей стороны, ничего не выдаст. Она будет заставлять себя навещать Анну и дружить с ней, потому что считает, что так правильно, а если она считает что-то правильным, то будет это делать. У нее нет защитной брони – ей будет очень больно. А я не могу видеть, когда ей больно, – вот почему говорю все это.

– И что?

Милли Армитедж порывисто выбросила вперед руку.

– Вот почему я так рада насчет Пелама Трента. Не то чтобы я ожидаю чего-то серьезного – он немного староват для нее.

– Он не кажется старым.

– Лет тридцать семь, я бы сказала. Но это не имеет значения. Это настоящая божья благодать, что есть кто-то, кто ее обожает, водит в разные места, развлекает, занимает ее свободное время. Я не предполагаю, что из этого что-то получится, но он ей нравится и он поможет ей преодолеть тяжелые времена.

Разговор завершился, как и начался, Пеламом Трентом.