Небольшая группа профессоров двигалась по узкому проходу в Епископском дворике, отделявшему зал собраний от профессорских квартир. Эплби, как наблюдатель, замыкал шествие. Слева, четко освещенная яркой лампой, виднелась огромная арка между Епископским и Суррейским двориками. Справа, совсем рядом, находились те самые воротца, которые оставались закрытыми со вчерашнего вечера. На них падал лишь тусклый свет из открытой двери профессорской. За изящным узором ограды царила бархатистая тьма, под покровом которой легкий ветерок играл полосами тумана, обвивавшего невидимые стволы и ветви деревьев в Садовом сквере. Эплби отметил, что никто из шедших впереди не взглянул в ту сторону. Однако кто-то из затаившихся в сквере людей Додда вскоре увидит Эмпсона, Титлоу, Поунолла и Хэвеленда, если те отправятся ночевать в свои апартаменты… Это еженощное разделение колледжа на две части с помощью замков и решеток в лучшем случае создавало значительные неудобства и, возможно, было его отличительной чертой. Использовали ли эти неудобства со столь же «отличительным» интеллектуальным блеском? Размышляя над этим вопросом, Эплби вслед за гостеприимным хозяином прошел в малую профессорскую колледжа Святого Антония.

В комнате царила атмосфера какой-то «выхолощенной» роскоши, весьма характерная для подобных мест, однако она не лишала профессорскую некоего очарования. На длинном столе красного дерева свечи в тяжелых серебряных канделябрах подсвечивали рубиновые и золотистые графины с портвейном и хересом, блики от которых слепящими брызгами отражались в хрустальных бокалах и столовом серебре, образуя полукружья радуг над вазами с фруктами. Другим источником света был огромный, ярко горевший камин. Стены, на которых красовались многочисленные портреты давно ушедших ученых мужей, то уходили в тень, то вновь выплывали из нее. Находившихся в комнате живых будто бы окружали сонмы призраков. Высокомерных викторианских мужей, похожих на мистера Дейтона-Кларка, сменяли тени из XVIII века, некогда сидевшие в тиши библиотек, гулявшие в парках и принимавшие величавые позы рядом с копиями античных статуй. За ними следовали видения из семнадцатого столетия с молитвословами в руках. Комната словно подтверждала величие колледжа Святого Антония. А ученые мужи, увековеченные на старинных полотнах, были тому немыми свидетелями.

В какой-то момент случилось легкое замешательство. Как только мистер Дейтон-Кларк переступил порог профессорской, он, согласно какому-то непререкаемому правилу, утратил свою власть. Точнее сказать, полномочия покойного ректора, перешедшие к нему. Теперь распоряжался мистер Титлоу, который принялся рассаживать вошедших за столом. Однако он все еще находился в каком-то возбужденном состоянии, так что это получалось у него довольно неуклюже. Жесты его были неловки и не совсем понятны. Все стали беспорядочно шаркать ногами и двигать стулья, прежде чем окончательно расселись по местам. Эплби с удивлением обнаружил, что оказался во главе стола, на другом конце которого он увидел одинокую фигуру Хэвеленда. Между ними в два ряда восседали члены Ученого совета.

Минутное замешательство, которое мистеру Дейтону-Кларку пришлось пережить во имя традиций, сошло на нет, и когда все расселись, он вновь взял бразды правления в свои руки. Он что-то шепнул Титлоу, затем каждый из них шепнул что-то слугам. После этого сервировка, графины, фрукты и чаши для омовения пальцев нетронутыми исчезли со стола. Во всем чувствовался некий зловещий смысл, требовавший, в свою очередь, гробового молчания. Ритуал десерта преобразился в собрание узкого круга посвященных. Слуги вышли, и слово взял декан. Эплби заметил, что он говорил без официальности в голосе, звучавшей чуть ранее в первом разговоре с незнакомым полицейским.

– Сегодня среди нас находится мистер Эплби из лондонской полиции. Мистер Эплби прибыл сюда по нашему прямому обращению в Министерство внутренних дел, и мы окажем ему всяческое содействие. Он остановился в колледже, в апартаментах напротив моих, до разрешения дела. Я полагаю, все мы понимаем, что ему понадобится некоторое время. Бессмысленно скрывать от самих себя тот факт, что обстоятельства, сопутствовавшие смерти ректора, столь же ужасны, сколь и запутаны. Мистер Эплби, безусловно, захочет поговорить с каждым из нас в отдельности и выяснить, что мы знаем по поводу этого происшествия.

Мистер Эплби, позвольте представить вам моих коллег. Слева от вас мистер Титлоу. Доктор Готт, профессор Эмпсон, профессор Кёртис, мистер Чалмерс-Патон…

Декан последовательно обошел весь стол. Процедура была несколько неловкой, но совершенно оправданной и необходимой, и декан отнесся к ней с подобающей серьезностью. Эплби подумал, что все это не было представлением в полном смысле слова, и завершилось оно без единого поклона и слов. Большинство «представленных» смотрели прямо на Эплби, некоторые, потупив глаза, разглядывали пустой стол. Лишь Барочо следил за взглядом Эплби, при этом он дружелюбно улыбался каждому из коллег. Создавалось впечатление, что доктор расценивал эту своеобразную перекличку как некую прелюдию к увлекательной игре.

На несколько мгновений воцарилось молчание, а потом с дальнего конца стола вдруг раздался голос Хэвеленда. Бледное, бесцветное лицо профессора не выражало практически ничего, однако его черты отличала твердость и решительность, свидетельствовавшие о внутренней напряженности и сосредоточенности. Одет он был, как и предугадал декан, в повседневную твидовую пару. Ее неброский, но со вкусом подобранный цвет и несколько небрежная манера, с которой хозяин ее носил, подчеркивали его слегка напускную эстетскую утонченность. Однако его руки неподвижно лежали на столе, а голос звучал холодно и безжизненно, что полностью «гармонировало» с чертами лица. Он обратился к декану:

– Полагаю, речь не идет о том, что мистер Эплби начнет с проведения некой конференции. Всю информацию, который обладает каждый из нас, и все впечатления, которые, несомненно, у каждого из нас есть, – все это мистер Эплби наилучшим образом получит в приватных беседах.

За этими тщательно подобранными словами и за ровным тоном, которым Хэвеленд их произнес, скрывалось какое-то подспудное напряжение, которое вот-вот должно было вырваться наружу. «Информация», «впечатления», «приватные беседы» – во всех этих словах сквозили скепсис, насмешка и отвращение, которые явственно слышались в его интонации. Хэвеленд продолжал:

– Однако есть нечто, о чем бы я хотел сказать всем присутствующим, поэтому и пользуюсь представившейся возможностью. Вероятно, это лишит кого-то из вас удовольствия внезапно осознать, что дважды два – четыре, и побудит вас быть менее откровенными с мистером Эплби. Поэтому заранее прошу меня извинить.

Вам всем известно, что в кабинете Амплби обнаружились рассыпанные кости. Интересно, откуда они могли взяться… Эмпсон, у вас есть мнение на этот счет?

В этом вопросе заключался скрытый подвох. Эмпсон тотчас же стушевался. Однако Хэвеленд продолжил:

– Уверен, что есть. В то же время мне неизвестно, понимает ли мистер Эплби значимость этих костей для всех нас? Я убежден, что именно этот фактор едва ли в полной мере осознает и оценит его здешний коллега, с которым, боюсь, я был непозволительно скрытен нынче утром. Предлагаю вам, Дейтон-Кларк, «просветить» мистера Эплби по этому вопросу.

На лице услышавшего эти слова Дейтона-Кларка изумление сменилось легким испугом.

– Мистер Хэвеленд, безусловно, имеет в виду, – начал он, – что антропология – одно из ведущих направлений науки в Святом Антонии. Он сам является антропологом. Классическая археология Титлоу смешалась (прошу простить мне это выражение, Титлоу!) с современной антропологией. Древнейшая история Поунолла и этнология Кэмпбелла также связаны с этой отраслью. Исследования на стыке двух дисциплин всячески поощрялись покойным ректором. Доктор Амплби сам пришел в антропологию из сравнительной филологии так же, как и его ученик, Рэнсон, в данный момент находящийся за границей. Дело в том, что колледж Святого Антония уже более полувека является одним из лидеров в сфере коллективных работ по древним культурам. Как специалист по сравнительному богословию, я сам весьма интересуюсь этой областью. Полагаю, что именно это Хэвеленд имеет в виду, говоря о значимости этих костей для всех нас, хотя мне лично подобная мысль никогда бы не пришла в голову… А теперь, Хэвеленд, если хотите продолжить, прошу вас.

Хэвеленд посмотрел на него, словно наездник, пришпоривающий лошадь перед второй попыткой взять трудный барьер.

– Эмпсон знал, что у меня в колледже имеется коллекция костей. Интересно, знал ли кто-нибудь еще? – Задав этот вопрос, он обвел глазами стол, прежде чем продолжил: – Это мои кости.

В профессорской воцарилась гнетущая тишина. Никто из коллег Хэвеленда не вымолвил ни слова. Эплби тоже промолчал.

– По крайней мере, я предполагаю, что это мои кости, потому как моя коллекция исчезла. А поскольку мои кости принадлежали австралийскому аборигену, их довольно легко идентифицировать. Интересно знать, есть ли у кого-нибудь из вас какие-либо соображения по поводу того, каким образом эти экспонаты были использованы со столь экзотической целью?

Ответом ему стало гробовое молчание.

– Возможно, надобно спросить, не каким образом они оказались там, где их нашли, а зачем? Что вы думаете… Эмпсон? Не хотите ли развить мою теорию?

– Мне нечего развивать… Спросите Титлоу.

«А зачем, – подумал Эплби, – спрашивать Титлоу?» Титлоу, похоже, считал так же. Он с таким же негодованием смотрел на Эмпсона, с каким тот уставился на Хэвеленда. Еще немного, и все «подводные течения», существовавшие в этом небольшом кругу людей, хлынут на поверхность.

– Осмелюсь предположить, что их поместили туда для того, чтобы навести подозрения на вас, Хэвеленд, – вставил Титлоу. – Поунолл, а вам такой вариант не кажется возможным?

Поунолл, тем самым втянутый в пикировку (а зачем было его втягивать?), ответил:

– Я нахожу объяснение куда более простое и одновременно куда более необычное. Разве нет, Хэвеленд?

Похоже, Барочо оказался прав, и в профессорской началась игра. Игра, где каждый из игроков знал лишь часть правил. Но тут в разговор вступил бородатый человек весьма почтенного вида, сидевший напротив камина.

– А известна ли кому-нибудь из вас любопытная богемская легенда о костях из Клаттау?

Это был профессор Кёртис, и его совсем не относящееся к разговору замечание произвело на Эплби весьма любопытное впечатление. Произнесенное невпопад и при этих обстоятельствах даже абсурдное, оно со всей ясностью обозначило накал страстей, сопровождавший пикировку. Фраза Поунолла «Разве нет, Хэвеленд?» довела его до высшей точки. И вот Хэвеленд, не обращая внимания на Кёртиса и богемскую легенду, сделал ответный выстрел.

– Разумеется, я могу представить себе иное объяснение. Это последовательность событий, которая тотчас приходит мне на ум. Эмпсон, полагаю, вам следует изложить суть разговора между мной и Амплби, имевшего место в вашем присутствии месяц или два назад. Вы знаете, что я имею в виду. И я не думаю, что кому-либо еще известно об этом.

– Поунолл знает: я все рассказал ему на следующий день, – запальчиво парировал Эмпсон и тут же пожалел об этом. – Совершенно не вижу, – продолжал он, – почему я должен здесь что-то излагать. Если вы хотите все это рассказать, сделайте это сами.

Декан выпрямился в кресле беспокойно и в то же время как человек, власть имеющий.

– Хэвеленд, – произнес он, – все это имеет отношение к нашему делу? Если вы настаиваете на том, чтобы что-то нам рассказать, расскажите это сейчас же.

– Я вам сейчас же расскажу кое-что.

Его ответный выпад прозвучал в форме точной и язвительной имитации повелительного тона декана. Хэвеленд наверняка не стремился снискать сочувствие: вся профессорская, казалось, содрогнулась от его дерзости. Однако он сразу взял себя в руки и продолжил ровным голосом:

– Я расскажу вам, поскольку Эмпсону явно не хочется это делать, об одном случае, когда я повздорил с Амплби. Причем довольно сильно.

Над столом пронесся негодующий шепот. Декан, явно растерявшись, повернулся вполоборота к Эплби. Однако тот, казалось, был полностью поглощен изучением резьбы на торце столешницы. Хэвеленд продолжил:

– Дело касалось, разумеется, одной из привычных для Амплби кражи идей.

Эплби решил, что если что-то и можно было прочесть на лицах собравшихся здесь коллег покойного ректора, то скорее понимание, нежели изумление или растерянность. Декан, однако, сделал робкую попытку возразить. Хэвеленд пресек ее весьма несдержанно и даже грубо:

– Дейтон-Кларк, не будьте идиотом. Вдумайтесь в то, с чем мы столкнулись. Я заявляю, что Амплби снова присваивал себе чужие достижения. Не стану вдаваться в подробности. Эмпсон при этом присутствовал, и если бы он не чувствовал себя столь неловко, он бы изложил все более взвешенно. Однако я запомнил одно недвусмысленное выражение, которое я произнес.

Эплби почувствовал, что Хэвеленд уже вплотную приблизился к барьеру. В профессорской повисло напряженное ожидание.

– Когда я упрекнул его в этом, он просто внимания не обратил на мои слова. Он заговорил о своих собственных исследованиях захоронений в районе Персидского залива. Тогда я сказал, что хотел бы видеть его навечно замурованным в одном из его жутких склепов. Ведь так, Эмпсон?

Тот ничего не ответил. В профессорской наступила полная тишина. Хэвеленд оставался столь же бесстрастным, однако даже в тусклом мерцании свечей Эплби, взглянув на противоположный конец стола, заметил, как на лбу у Хэвеленда выступили крупные капли пота. Наконец молчание взорвал возглас:

– Хэвеленд, на какие безумные деяния вы намекаете?

Голос принадлежал Поуноллу. И если раньше в комнате царила тишина, то теперь все погрузились в оцепенение. Эплби почувствовал, что над столом внезапно пронеслась какая-то мысль, что на всех снизошло некое жуткое просветление. Но тут Хэвеленд вдруг вскочил на ноги. Он смотрел прямо в глаза Эплби и обратился скорее к нему одному, нежели к присутствующим:

– Вот вам материал для двух версий. Титлоу сказал что-то о том, чтобы «навести подозрения». Можете над этим поразмыслить. А Поунолл высказался о «более простом и более необычном». Вот вам еще пища для размышлений. Всего наилучшего.

После этого Хэвеленд быстрым размашистым шагом вышел из профессорской. Несколько мгновений все оставшиеся изумленно смотрели на опустевшее кресло. Однако Дейтон-Кларк что-то шепнул Титлоу, и тот нажал на кнопку звонка. Самое верное средство – прибегнуть к спасительному ритуалу.

Дверь в смежную профессорскую распахнулась, и слуга равнодушно объявил:

– Кофе подан!