Мистер Скофилд сидел у открытого окна своей комнаты, уронив на руки разламывающуюся от боли голову. В полумраке смятая постель казалась холодной и заброшенной. Пытаясь отвлечься от мыслей о прошлом, он читал далеко за полночь. Но как только он потушил свет и постарался заснуть, мозг заполнили видения: Соня в юности, Соня в скорби, Соня в своем ложном выздоровлении, в первые дни их злополучного брака, и от этих видений он ворочался и метался, не в состоянии заснуть. Наконец, уже не в силах выносить их, он сел у окна, глядя, как гаснут звезды и проступают в сером рассвете контуры школьных зданий. Самой болезненной частью его страданий было осознание никчемности Сони. Это оглушало, сбивало с толку, разрушало все понятия о ней. Скофилд злился на нее с самого развода, страдал от унижения, неотделимого от факта, что она предпочла другого, от несправедливости, которую получил за свою любовь. Но была еще какая-то извращенная гордость за ее красоту, талант, привлекательность. Все это когда-то принадлежало ему, хотя и было быстро утрачено. И он верил, что это его вина, а не ее.

Ее появление смыло все это напрочь. Перебирая прошлые годы, выхватывая воспоминания о ней, Скофилд в свете своего теперешнего знания видел, что все прошедшее явилось лишь подготовкой к ее нынешнему образу. Всегда думающая только о себе, беспокойная, поверхностная, обладательница хрупкой красоты, не пережившей трудностей, непостоянная и вечно неудовлетворенная из-за собственной мелочности – теперь Скофилд видел полный портрет Сони и видел семь лет своей жизни, потраченных на самоистязание ради того, что существовало только в его воображении.

Он сам поразился своей циничной оценке ее деградации. Смерть любовного мифа была мучительной. Но он помнил и осознавал с решительной честностью свое полное и презрительное безразличие, когда она заговорила с ним возле музея. Его имя, произнесенное ее губами, никакой боли в нем не вызвало. Он страдал в музее, пока она открывала полицейскому инспектору и всем прочим свою истинную суть. Но ее извращенная, неискренняя притягательность, когда они шли вместе к дому Крэнстонов, не тронула в нем ни ума, ни сердца, вызвав лишь некоторую неловкость. Будто бы шапочный знакомый попросил у него денег в долг. А больше ничто в нем не шевельнулось. Лишь позже, осознав, что за революция произошла в его душе, он начал переживать.

Положив руки на подоконник, Скофилд опустил на них голову и немного поспал. А когда проснулся с затекшими конечностями, солнце уже взошло, освещая сарай с рассадой и сверкая на стеклах парников с молодым салатом. Он подумал, что колледж «Денбери» ему нравится и обидно будет оставлять ее в конце учебного года. Придется подумать о новой работе. И вполне естественной показалась мысль, что эти временные трудоустройства – совсем не то, чего он хочет на самом деле. Он шатался все эти годы с места на место, потому что непрестанно ждал и искал. Чего ждал? Что Соня к нему вернется? Что кто-то его утешит? Пустые надежды. Нет никакой Сони, есть увядающая женщина, цепляющаяся за свое тающее обаяние, пеняющая на судьбу, которую сама себе выбрала. И никто на свете не сможет занять ее места. Но есть его призвание – дети, которых надо учить, с которыми надо играть, ставить на дорогу, ведущую к надежной и счастливой жизни. Мистер Скофилд подумал, что еще не стар для поиска постоянной работы, которой желал теперь всем сердцем.

Уже вставая от окна, он услышал голоса от задних ворот, и через секунду на аллею медленно въехал большой темно-синий автомобиль. В нем сидели инспектор Митчелл и детектив-сержант, работавший с ним над этим делом. Лица у них были серые и осунувшиеся, и они не разговаривали друг с другом, подъезжая к двери музея.

Бреясь перед зеркалом, мистер Скофилд сообразил, что у этих двоих тоже выдалась бессонная ночь.

Джудит Ридсдейл беспомощно стояла в середине своей гостиной – кресла и диваны сдвинули к стене, освободив пространство в центре. Мистер Ридсдейл, Дэвид Уинтрингем и инспектор Митчелл возле окна переставляли туда-сюда небольшой стол и пододвигали к нему кресла. Наконец инспектор поднял руку:

– Так подойдет. Мы хотим, чтобы кто-то, а лучше несколько человек могли встать вокруг стола и выглянуть в окно и чтобы это выглядело естественно. А в центре стола нужна большая ваза с цветами. Да, док, именно так. И еще, миссис Ридсдейл: у вас есть хорошие золотые часы? Или платиновые, это не столь важно.

Несколько недоумевая, Джудит посмотрела на свои наручные часы и отдала их Митчеллу. Это была небольшая изящная штучка, и инспектор обрадовался:

– Прекрасно! Именно это и нужно.

– С какой целью? – спросила Джудит.

Десять часов утра в понедельник, когда столько домашних обязанностей требуют внимания и сил, казались ей не слишком подходящим временем для салонных фокусов.

– Я хочу, чтобы их украли, – жизнерадостно сообщил инспектор, положил часы рядом с вазой ближе к окну и отступил, оценивая результат. – Отлично. Из комнаты их не видно, если специально не высматривать. Вы не волнуйтесь, миссис Ридсдейл, – добавил он, заметив ужас на лице Джудит, – они к вам вернутся. Но смысл тут вот какой. Через пять минут я приглашу сюда всех актеров, кроме Бассета – он предстанет перед магистратом, как только я здесь закончу. Я думаю, что вор – он же и убийца Роберта Фентона – увидит ваши часы и возьмет их. Доктор убежден, что он настоящий клептоман. Иначе он не рисковал бы красть за пределами труппы после того, как убил человека, его разоблачившего. Он, таким образом, должен проглотить любую наживку. Другие актеры вряд ли обратят на часы особое внимание: они привыкли, что вещи валяются где попало. Вор надеется выйти сухим из воды, думая, что я уверен в виновности Бассета. Когда часов хватятся, он рассчитывает быть за много миль отсюда. Так что, как видите, если он поддастся искушению, а я, коли повезет, заставлю его сознаться в убийстве, преступника можно будет арестовать прямо в этой комнате и обнаружить при нем часы – доказательство вины.

– Ой, – дрожащим голосом сказала Джудит. – А можно это будут не мои часы?

– Я возьму у Джилл, если хочешь, – вызвался Дэвид. – Она ждет в машине.

– Нет, я сама к ней пойду! – воскликнула Джудит. – Почему ты ее не привел? Инспектор, на самом деле я не против. Но не стоило рассказывать мне свой план. Я же могла предупредить вашу намеченную жертву.

– Вы не знаете, кто это.

– Нет, конечно. Но давайте тогда сразу начнем. Чтобы побыстрее закончить.

– Чем быстрее, тем лучше, – заметил Чарльз Ридсдейл. – Мальчики сейчас в классах. Если возможно, я бы предпочел, чтобы все здесь завершилось до перемены. Вряд ли детям стоит видеть, как уводят арестованного.

– Совершенно верно, – поддержала Джудит.

– Тогда, если миссис Ридсдейл согласна ссудить мне свои часы, у нас все будет готово, – покладисто сказал инспектор и придержал дверь перед выходящей Джудит.

Актеры «Шекспир плейерз лтд.» робко вошли в комнату, явно обеспокоенные. Они угадывали цель этого собрания и со страхом ждали его исхода. Джордж Лемминг, встречавший на передней аллее режиссера, стоял с ним чуть в стороне и тихо обсуждал ситуацию.

– Вы знаете, что он задумал? – спросил Дьюхарст, ткнув большим пальцем через плечо в сторону Митчелла.

– Хотелось бы знать. Может, намерен нам сообщить, что Бассет сознался.

– Вы правда считаете это вероятным?

– Что? Что Лайонел сознался или что инспектор нам об этом скажет?

– Хоть то, хоть это.

– Откровенно говоря, нет. Но что-то же я должен был вам ответить?

Дьюхарст невесело улыбнулся, посмотрел на актеров своей труппы и резко спросил:

– Где Соня?

– Как всегда, опаздывает. Она, как вы знаете, поселена отдельно от других девушек, в коттедже Крэнстонов. – Лемминг обошел стоявший у окна стол и понюхал цветы в вазе. – Вон этот коттедж, виден за деревьями.

Дьюхарст и кто-то еще протиснулись вслед за ним.

– Покоится в объятиях роскоши, – сказал Найджел Трент.

– Но под хорошим присмотром, – вставил Эдуард Гэш. – У мисс Крэнстон есть принципы, я в этом не сомневаюсь.

– Вы про то белое здание? – осведомился Дьюхарст.

– Нет. – Все столпились теснее. – Вон те трубы… вон тот кусок красной крыши… вон та рощица… красная черепица…

– Ну а вот и сама Соня идет сюда по аллее, – заметил Дьюхарст. – Лучше поздно, чем никогда.

Он вернулся в центр комнаты и выбрал себе кресло возле камина. Остальные расположились по кругу. Соня Фентон вошла, вымученно улыбнулась Джорджу, подошла к Дьюхарсту и молча обменялась с ним рукопожатием, предполагавшим сильные эмоции, после чего опустилась на стул рядом с режиссером. Джордж Лемминг сел возле стола у окна.

В комнату молча вошли трое полицейских, заняв ключевые позиции. Актеры занервничали в ожидании того, что за этим последует. Инспектор Митчелл повернулся к труппе спиной, взял себе стул и поставил его рядом с тем, на котором устроился Дэвид.

– Видели, как он взял? – шепотом спросил тот.

– Да, как же. Это же, черт побери, профессионал.

– Я созвал это собрание, – начал инспектор Митчелл, – зная, как всем вам надоело здесь находиться. Но, уверен, вы понимаете, почему я так поступил, тем более что дело завершено, к полному и несомненному удовлетворению всех, кроме виновного. Поэтому я сперва раскрою вам причины задержания и ареста одного из вас.

Вздохнув с облегчением, актеры стали предлагать друг другу сигареты.

– Лайонел Бассет, – продолжил инспектор, – оказался в плохих отношениях со всей вашей труппой, но хуже всего сложились они с Фентоном. Бассет был не особенно хорош на сцене и неуклюж вне ее, когда следовало монтировать декорации или нагружать грузовик. Кроме того, он был бестактен, лез в душу и наступал всем на мозоли. Поэтому не приходится удивляться, что вы выбрали его козлом отпущения, когда у вас стали пропадать вещи. К тому же вы услышали, что подобные случаи происходили и в труппе, куда временно переводили Бассета. После убийства Фентона казалось очевидным, что у Бассета была возможность это сделать, ведь это же он нашел Фентона лежавшим на полу в музее. Лайонел запросто мог его сперва стукнуть, а уже потом сообщить. Мотив, связанный с кражами, весьма ему подходил, а его очевидный страх, перешедший в панику, делал возможным только один вывод. Учитывая все это плюс факт кражи, произошедшей в доме учителей после убийства, и украденные деньги, частично найденные в кармане Бассета, вы можете спросить: зачем я рассказываю то, что наверняка напишут в газетах через пару дней? Что ж, мне жаль разочаровывать тех, кто имеет зуб на Лайонела Бассета, но я с абсолютной уверенностью заявляю: вор не он и Роберта Фентона убил тоже не он.

В комнате послышался общий вздох изумления. Эдуард Гэш выпрямился на стуле, вцепившись в его края, будто боялся соскользнуть. Джордж Лемминг оперся локтем на стол и подпер голову рукой.

– Во-первых, человек, совершивший это преступление, – вел далее инспектор Митчелл, – по характеру совершенно противоположен Лайонелу Бассету. К тому же он специалист по мелким кражам, умеет воровать в мгновенье ока, прямо под носом у владельца. Бассет очень молод. В профессиональном театре он всего три года. До поступления в «Шекспир плейерз» учился в школе актерского мастерства и несколько месяцев работал в пригородном репертуарном театре. И никогда там не было никаких краж, как и в первый год его работы в вашей труппе. Так что вряд ли он внезапно овладел блестящей техникой воровства, судя по результатам, вполне профессиональной. Во-вторых, у человека, убившего Роберта Фентона, было на это очень мало времени. Все вы отлично знаете пьесу, я полагаю. Но знаете ли вы точный ее временной график, конкретные моменты выхода и ухода, чтобы выбрать безопасное время, то есть в ответ на внезапную провокацию избрать интервал времени, когда можно действовать не боясь? Бассет был не таков. Он отлично сыграл Эгьючика, потому что это роль глупца, и ему достаточно было быть естественным. Но я выяснил, что ему было трудно учить роли, вовремя вступать и так далее. Нет, человек, ударивший Фентона, не сомневаясь, что у него есть все шансы выйти сухим из воды, знал пьесу наизусть. Либо благодаря долгому сценическому опыту, либо потому, что он чертовски хороший актер.

Все глаза обратились к Эдуарду Гэшу, а тот сидел застывший, недвижный, с абсолютно белым лицом.

– Мне довелось выяснить, – говорил инспектор, сурово глядя на Гэша, – что у вас на левой руке есть синяк, полученный, очевидно, в музее. Меня интересует, почему вы сообщили, будто это случилось в субботу, то есть солгали, почему слонялись по территории, словно безумный, пока остальные пытались помочь докторам?

– Да идите вы к черту! – крикнул Гэш. – Не надо тут со мной играть в кошки-мышки, я вам расскажу. Я нашел Фентона – нашел, слышите? Я его не бил, клянусь, но обнаружил задолго до Бассета. Увидел, что он лежит на полу, бросился к нему и по дороге опрокинул какой-то ящик, рукой ударился о край дурацкой витрины, они там на милю выпирают. Да вы и сами не могли не заметить. А когда я к нему подошел…

– Пока хватит, – перебил его Митчелл, подняв руку.

– Хватит? Да черта с два! Я себя оправдаю и без вашего разрешения. Я…

– Вам нет необходимости себя оправдывать, – возразил инспектор. – Не выступайте как киногерой, вы не обвиняемый. Кто сказал, что я считаю вас виновным в убийстве? Насколько помню, я такого не говорил.

– Но вы спросили про мой синяк, – растерялся Гэш.

– Я знаю, о чем спросил. Я хотел, чтобы остальные джентльмены вас услышали, поскольку это важно для дальнейшей истории. Я сказал, что совершить это преступление мог хороший актер. Вы приняли это на свой счет. Но еще я сказал, что не менее хорошо справился бы с этим человек, имеющий опыт. И в данном случае именно опытный человек нам и нужен.

Актеры напряженно огляделись, и наконец все глаза невольно остановились на Джордже Лемминге, все так же спокойно сидевшем за столом, подперев рукой голову.

– Вернемся чуть назад, – предложил Митчелл, перехватив взгляд ближайшего полицейского и слегка кивнув. – Когда Бассет возвратился из другой труппы и возникли слухи, что там были кражи. От кого пошли слухи? Вы скажете: от Бассета. А я отвечу: уж конечно, не от него, если это он был вором. Подумайте сами. Но кто поддерживал эти слухи, кто проверил их, обратившись в ту труппу? Мистер Джордж Лемминг, действуя, как он говорит, по приказу Боба Фентона. Что ж, Фентон, бедняга, подтвердить этого не может. Но мистер Лемминг – как раз человек для такой работы, да и для любой другой. Мастер – посмотрите, как он отлично ставит свет, – актер, машинист, рабочий – все, что делает, делает хорошо. Кто взял на себя командование, когда Фентона не стало? Мистер Лемминг. Он знал, кто где находился в каждую минуту спектакля. Он считал, что у него все расписано. Он взял конверт Гэша, и тут неожиданно в музей вошел Фентон. Мистер Лемминг знал, что Фентон и Бассет обычно надевают сценические бинты в кулисах. Он вместе с Гэшем проверил перед началом спектакля, что весь нужный реквизит на месте. И вдруг его поймали. Фентон его обвинил – мы это знаем от мисс Карсон. И он ударил Фентона.

– Но это полная чушь!

Протест исходил от мистера Дьюхарста. Все обернулись к нему. Режиссер загасил окурок о плитки камина и сказал уже спокойнее, но с большим возмущением:

– Обвинить Джорджа Лемминга у вас не получится, инспектор. Я его знаю много лет. По вашим словам я подумал бы, что это Гэш, но никак не Джордж. Он все это время был в кулисах. Не покидал сцену почти до конца представления.

– Может быть, вы мне позволите договорить? – вежливо поинтересовался инспектор, быстро переглянувшись с Дэвидом Уинтрингемом. – В кармане Роберта Фентона был найден конверт с жалованьем мистера Лемминга. Как он туда попал? Фентон вором не был: эта гипотеза не выдерживает критики. Он выдернул конверт из руки вора? Почему тогда вор снова не забрал его? Может, это мистер Лемминг, присвоив конверт Гэша и заставив замолчать Фентона, решил таким образом отвести от себя подозрение – подложив собственный конверт туда, где его потом найдут? Это наводит на мысль о другой подставе – я имею в виду деньги мистера Уорвика, одна банкнота из которых была найдена у Бассета, но только одна. Кто провел большую часть дня в доме учителей, когда там практически никого не было? Мистер Лемминг. А теперь, – сказал инспектор, взглядом успокаивая растущее волнение слушателей, – мы переходим к самой сути. Когда Гэш помог Фентону встать, а раненый, не осознавая, насколько серьезно его состояние, вернулся на сцену доигрывать свой последний выход, почему он не сказал Леммингу, что нашел вора, изводившего труппу, и получил сильный удар по голове? Потому что потерял память от сотрясения? Возможно. Но мне кажется более вероятным, что Лемминг сам и нанес удар. Таким образом, Фентон вышел на сцену и произнес свои реплики в последний раз, в то время как его убийца стоял на той же сцене рядом с ним…

– Стоп!

Дьюхарст решительными шагами подошел к Леммингу.

Тот наконец шевельнулся. Он сжал край стола так, что на руках выступили жилы, но своему режиссеру улыбнулся иронически:

– Вам не надо обо мне беспокоиться.

– Еще как надо. – Дьюхарст уставил палец в инспектора. – Как вам не стыдно устраивать подобные ловушки? Признание, что ли, хотите выдавить? Вы не хуже меня знаете, что Фентон свой последний выход на сцену пропустил. Лемминг сам мне это сказал в субботу, когда мы с ним говорили.

Актеры ахнули, окончательно убежденные этой ложью в виновности помрежа.

– Я имел в виду выход на поклоны, – ровным голосом объяснил Джордж Лемминг. – Боб отработал свое с Лайонелом – пьяная сцена в конце, когда он спрашивает аптекаря.

– Я не думал, что он серьезно ранен, – промямлил Гэш. – Он встал и послал меня к черту. Я после этого старался ему не попадаться. Вроде бы он был в норме. Я его отпустил на сцену и никому ничего не сказал. Я не знал…

– Вы что, с ума все сошли?! – яростно завопил Дьюхарст. – Гэш прямо заявляет, что сделал это, а инспектор тычет в Джорджа, который несет полную чушь насчет последней сцены Фентона! Не мог он ее играть!

Труппа испуганно уставилась на него. Они были суеверны, и при новом повороте событий у всех мурашки побежали по коже. Но Митчелл остался невозмутимым:

– Почему?

– Потому что лежал на полу в музее. Я вам твержу, что Джордж не мог этого сделать, он в это время был в кулисах. Гэш раньше сказал и сейчас повторил, что нашел (на самом деле ударил) Фентона за некоторое время до конца пьесы.

– Гэш ни о каком времени не говорил, когда я его спрашивал, – сурово произнес инспектор, – и лишь совсем недавно предполагалось, что удар был нанесен после сцены с бинтами и до выходов на поклоны. Сейчас, спасибо доктору Уинтрингему, мы считаем, что удар был нанесен до того. И так же, очевидно, считаете вы, мистер Дьюхарст. И еще до слов Гэша так считали. Откуда вы это знали?

Режиссер промолчал. Митчелл кивнул, и трое полицейских, плотно обступавшие Лемминга, взяли Дьюхарста крепкой хваткой.

– Сирил Дьюхарст! – сказал инспектор. – Вы арестованы по обвинению в преднамеренном убийстве Роберта Фентона. Обыщите его, – велел он.

Чуть ли не первым предметом, вынутым из кармана режиссера, оказались элегантные золотые часы миссис Ридсдейл. Когда они легли на ладонь инспектора, он покачал головой.

– Вы сделали серьезную ошибку, Дьюхарст, взяв их, – объяснил он. – Видите ли, мы с доктором положили их на стол специально для вас.

Режиссер взревел от ярости, стал вырываться, но его сопротивление было недолгим – так же внезапно, как взорвался, он затих, и краска сбежала с его лица. Теперь оно выражало испуг.

– Вы ошиблись! – выдохнул он. – Вы не докажете. Я с чужих слов. Я не знал, когда ударили Боба. Я не мог! Я был за много миль отсюда. Уехал в конце второго антракта. Меня видел один из учителей, когда я уезжал, я могу доказать!

– Вы выехали через передние ворота, – ответил Митчелл, – и остановились у задних. Машину оставили на дороге, а сами вернулись в музей. Один учитель чуть не врезался в нее на своем автомобиле – вот так я узнал.

Дьюхарст смертельно побледнел.

– Я вернулся кое-что передать Джорджу, – хрипло сказал он, – но в музее никого не было. Я никого не видел, говорю вам, никого.

Взгляд инспектора был очень серьезным.

– Не будем сейчас об этом спорить, – сказал он. – Уведите.

В мертвом молчании режиссера вывели из комнаты.

Джилл Уинтрингем было очень скучно. Она сидела в машине уже довольно долго, отказавшись от гостеприимства сестры, ведь Дэвид обещал скоро вернуться. С другой стороны стоял полицейский автомобиль, перекрывая путь на заднюю аллею. Еще один такой же, как ей было известно, припарковали на дороге снаружи, за главными воротами. Инспектор Митчелл не хотел рисковать. Глядя на изящную лакировку пустой машины Сирила Дьюхарста, Джилл, знающая последние новости по делу от Дэвида, жалела этот автомобиль, как ни смешно. Такая респектабельная ухоженная машинка, социально ориентированная подобно порядочной пригородной домохозяйке. Бедняжка, подобно потрясенной гневом и отвращением жене клерка-растратчика или убийцы-инженера, обречена была на полный крах. Ее ждала краткая печальная известность в роли «машины, оставленной у ворот», а затем – забвение и рынок подержанных автомобилей.

Но Джилл ошиблась. Раздавшиеся у дверей колледжа голоса заставили ее поднять глаза. На ступенях крыльца появилась группа людей. Среди них был Дьюхарст, бледный и растрепанный, в наручниках, его держали двое крепких полицейских, по одному с каждой стороны. Джилл отвернулась, но раздавшиеся крики заставили ее вновь обернуться. По ступеням катилась спутанная масса тел, рук, ног. Дьюхарст, с виду сломленный и оставивший сопротивление, задумал отчаянную попытку. Спускаясь со своими конвоирами по лестнице, он выбросил ногу в сторону и подсек полицейского справа. Тот тяжело упал, не выпустив рукав Дьюхарста, и режиссер оказался сверху. Третий коп, когда задержанный стал выворачиваться из его рук, резко в него вцепился, оступился на лестнице и упал головой вперед рядом с первыми двумя. Митчелл прыгнул с крыльца, но зацепился за размахивающего ногами первого полицейского и тоже рухнул.

Эта живая картина захватила и парализовала Джилл. Она видела, как Дьюхарст вырвался, подбежал к своей машине, рывком скованных рук распахнул дверцу и бросился на сиденье водителя. Взревел мотор. Джилл сообразила, что последние несколько секунд слышит завывание стартера полицейской машины, отказывающегося выполнить свою работу. Человек за рулем дергался и ругался, сидевший рядом с ним выскочил и помчался к автомобилю Дьюхарста. Машина режиссера, стуча передачами, рванулась вперед, преодолевая тормоза, которые Дьюхарст скованными руками не смог сразу отпустить.

Не успев осознать свои действия, но понимая, что кто-то должен задержать преступника, для поимки которого так много трудился Дэвид, Джилл запустила двигатель и помчалась наперерез Дьюхарсту. Но тот уже успел отпустить тормоза, его машина набирала скорость. Он вильнул в сторону и промчался мимо Джилл, хрустнув зацепившимся бампером.

К несчастью, в тот момент, когда Дьюхарст рванул с места, ожил мотор полицейского автомобиля. Машина прыгнула вперед, распугивая людей, бежавших ей наперерез. Закрытые машиной режиссера друг от друга, Джилл и водитель-полицейский вдруг увидели, что мчатся в лобовое столкновение. Чудом избежав его, они лишь соприкоснулись крыльями автомобилей, задохнувшись и ругаясь.

Машина Дьюхарста с ревом промчалась по дороге, виляя и дергаясь от обочины к обочине, но набирая скорость с каждой секундой. Водительская дверца, оставшаяся незакрытой, болталась и стучала. Казалось, безумная попытка Дьюхарста увенчается успехом.

Но патрульный по ту сторону ворот услышал шум схватки и грохот столкновения и понял, что происходит что-то непредусмотренное. Проявив здравый смысл, он медленно подал машину вперед, перегородив въезд на дорогу. Повернув голову, чтобы увидеть источник суматохи, он в ужасе завопил, заметив в двадцати ярдах бешено летящий на него автомобиль Дьюхарста. Перебросив ноги через открытый борт машины, патрульный едва успел выскочить.

Остановиться Дьюхарст не пытался. Патрульный после клялся, что он давил на газ до самого конца. Либо слишком мешали наручники, либо ему было уже все равно. Позади ждали арест и смерть, впереди – один шанс из миллиона. Он устремился вперед.

Его машина ударила полицейский автомобиль в борт, выбив на середину дороги. Дьюхарст, уклонившись от рулевого колеса, выпрыгнул из открытой дверцы. Руки его были скованы, и ничего для своего спасения он сделать не мог. Упав головой на асфальт, он сломал себе шею.

Удар был слышен по всему колледжу. Ученики побросали книги и карандаши, у учителей мел сломался о доску. В тех классах, где дисциплина была слабее, школьники толпой бросились к окнам. Большая часть классных комнат располагалась в зданиях, стоящих под прямым углом к передней аллее. В них ворвались первые звуки столкновения, отвлекая и тревожа, и именно здесь финальный удар прозвучал наиболее страшно в оглушительном контрасте с резко наступившей мертвой тишиной.

До мисс Фосетт, разбиравшей белье на верхнем этаже в другом крыле колледжа, все это донеслось неопределенной суматохой. Ей послышался грохот посуды, и она подумала, что хорошо бы кухня не очень пострадала, но приготовилась к худшему. Хотя в это утро мало что могло бы ее опечалить. Она поделилась новостью о своей помолвке с миссис Ридсдейл, получила поцелуй и сердечное поздравление и после консультации с мистером Ридсдейлом взяла выходной вместе с Джоном Хиллом, чтобы съездить в Стэнхерст и купить кольца.

Слуги услышали грохот и бросились к кухонному окну, но мало что узнали, поскольку оно выходило на спортплощадку. Садовники, завхоз и воспитатель, которым полагалось работать на воздухе, кинулись к месту происшествия от задней аллеи. Актеры в гостиной застыли, слишком потрясенные последними открытиями, чтобы как-то действовать. Но Дэвид Уинтрингем вспомнил, что Джилл ждет его на дороге, и бросился к ней. Джудит Ридсдейл, разбиравшая наверху белье своих дочерей, подумала о сестре и побежала вниз в холл. Джилл обнаружили в обществе Чарльза Ридсдейла и инспектора Митчелла, говорящего по телефону. Предупреждая тревожные вопросы Дэвида, Джилл воскликнула:

– Там на дороге, милый! Беги скорее. Он въехал прямо во вторую полицейскую машину – это ужас!

Дэвид поспешил к воротам, но сделать ничего не смог. Дьюхарст погиб на месте, а патрульный остался невредим. Дэвид осмотрел собственную машину, которую с некоторым трудом удалось расцепить с полицейской, и снова вернулся в здание.

В гостиной находились Джилл, Ридсдейлы, Лемминг и Гэш, присутствовал также инспектор Митчелл. Дэвид подтвердил смерть режиссера, добавив для спокойствия слушателей, что она была мгновенной. Джудит, совершенно белая, сказала, что так для жертвы лучше всего.

– Вы правы, – согласился Митчелл, – хотя в суде у нас могли бы возникнуть трудности. Этот подросток, Билли Олдфилд, вряд ли был бы лучшим в мире свидетелем, даже если бы ему разрешили давать показания. Нам бы пришлось опираться на его информацию о мистере Скофилде и машине Дьюхарста, но он проглядел режиссера, идущего по дороге, как раз перед появлением Скофилда.

– Так как раз это ему легко было пропустить, – ответил Дэвид. – Он пришел посмотреть на актерские костюмы, а тут по дороге шел обычный человек в обычной одежде, ему это неинтересно. Скофилда он заметил только потому, что тот явно нервничал. Когда Дьюхарст сунул булаву в бочку, Билли скорее всего был в огороде.

– А как вы узнали, что автомобиль, который Билли видел стоявшим на дороге, принадлежал Дьюхарсту? – спросил инспектора мистер Ридсдейл.

– Никак, я этого не знал. Субботний дождь смыл все следы. Мы об этой машине ничего не слышали до воскресенья. Но в любом случае сомневаюсь, что следы шин могли бы нам что-то дать. На этой задней аллее тормозило много машин, они разгонялись и разворачивались, так что следы оказались бы сильно перемешаны и вряд ли могли быть идентифицированы. А сегодня утром, до нашего собрания, я узнал, что шины у Дьюхарста были стерты до гладкости, все четыре. Однако я предположил, что в ночь убийства это должна была быть его машина, сблефовал – и выиграл.

– Вы превзошли самого себя, – признал Дэвид.

Инспектор скромно потупился.

– Это не мой стиль – вот так пускать пыль в глаза. Но у меня не имелось хороших улик. Я был в неведении, пока док не объяснил мне эту штуку насчет отложенной компрессии. До того я никого не мог подозревать всерьез, поскольку хотя и предполагал, что режиссер возвратился через задние ворота, но в то время, когда – по нашему предположению – совершилось убийство, снаружи болтались только Лемминг и Гэш, а я их не подозревал.

– Спасибо, – вежливо сказал Джордж Лемминг. – Должен признать, вы мне потрепали нервы, когда начали вешать на меня это дело.

– Простите, старина, – добродушно произнес инспектор. – Но мне надо было заставить Дьюхарста проговориться насчет времени убийства. Я понимал, что он бросится вас выгораживать, если будет чувствовать себя в безопасности. Вы для него самый ценный человек в труппе, и он, разумеется, знал, что вы невиновны. Наверняка он взбесился, обнаружив, что Фентон после полученного удара все же играл на сцене. Если бы он сообразил это раньше и держал язык за зубами, нам куда труднее было бы обвинить в убийстве его, а не Гэша, хотя кражи мы на него могли бы повесить. Поговорив с ним в субботу, я понял, что у него сложилось впечатление, будто все это случилось раньше, но я не связал все воедино, пока мы не изменили время преступления. Повезло, что вы в субботу не проболтались.

– Не просто повезло, – скромно заметил Лемминг. – Видите ли, я некоторое время уже подозревал, что вор – он.

– Ну, прах меня побери! – ахнул инспектор.

– У меня были те же мысли насчет Бассета, что и у вас, – продолжил помощник режиссера, – и действительно, это Лайонел первым заговорил о кражах в другой труппе. Кстати, насчет его игры вы не правы. Нет такого понятия – «естественная игра». Это ошибка, частая среди публики. Внешность Бассета помогала его выступлению, но это единственное, что оставалось естественным, а остальное – не очень хорошая техника. Боюсь, он всегда был неуклюж. Слышали бы вы, как он грохотал, стараясь тайно удрать. Мертвого мог бы разбудить, хотя, должен сказать, ребята все же не проснулись. Но вернемся к кражам в той труппе. Дьюхарст вполне был готов согласиться с виновностью Лайонела, но хотел избежать такого поворота, при котором ему бы пришлось прекратить собственную деятельность, и потому настаивал на поимке с поличным, зная, что у нас никогда это не получится.

– А мои медали он взял, видимо, когда я выписывал ему чек, – вдруг сказал Чарльз Ридсдейл. – Я с ним говорил здесь, потом пошел в кабинет выписывать чек. Какая дерзость!

– Хорошо, что ваша дочь заметила их пропажу, – заметил Митчелл, – потому что это сузило круг подозреваемых до него и Фентона: из труппы только они двое побывали в этой части колледжа до представления. К сожалению, мы не имели этой информации, пока мистер Крэнстон вчера о ней не вспомнил.

– Теперь я припоминаю, – вставила Джудит, – что Бренда пыталась мне что-то сказать насчет медалей. Но все это было как-то перепутано с часами мистера Крэнстона, и, боюсь, я не старалась разобраться.

– Один из родительских грехов, – сказала Джилл, – не выслушивать детей внимательно.

– Я кого угодно могу вежливо выслушать, – ответил Дэвид, – но это еще не значит, что слышу рассказанное.

– Если бы я слушал все, что говорят ученики, – добавил Чарльз, – то оглох бы или сошел с ума. А скорее и то, и другое.

– Я знаю, – настаивала Джилл. – Это как искать янтарь на морском берегу. Но если бы инспектор с Чарльзом не внушили детям страх божий, булаву обнаружили бы на сутки раньше.

– Это правда, – усмехнулся инспектор Митчелл. – Работа юного Притчарда была первым конструктивным моментом во всем деле. Он сам это идеально сформулировал, сказав, что поливальная бочка – единственное подходящее место на его участке.

– Что вы имеете в виду?

– Именно это. Он исключил два сарая, и осталась лишь бочка с водой. От музея и до ворот, если только не копать нору под живой изгородью, это было единственное подходящее место, куда можно спрятать орудие убийства. Полицейские из Стэнхерста пропустили его, потому что схалтурили. Когда я слил оттуда свежую дождевую воду в субботу, его там уже, конечно, не было. Но накануне еще было. Значит, убийца прошел по задней аллее, по крайней мере, до бочки с водой. Теперь: задняя аллея – наиболее открытый путь из музея. Приходит на ум, что любой член труппы прокрался бы в сады вдоль стены музея, вокруг гардеробной или сараев – все отличнейшие места, ямы и кусты, куда можно сунуть булаву незаметно. А он выбрал бочку с водой. Это меня навело на одну мысль: убийца бросил булаву в бочку в спешке, удирая из школы. То же самое подумал и доктор, когда я ему передал слова Притчарда. Сопоставив с рассказом Билли о машине и вероятностью, что в обеих компаниях действовал один и тот же вор, учитывая исправленное время, я уже не сомневался. Но реальных доказательств у меня не было. Поэтому и пришлось устроить эту мелодраму при любезной помощи миссис Ридсдейл.

– Никогда больше эти часы не надену, – вздрогнула Джудит.

– Он был настоящий мастер, – заметил Дэвид. – Я смотрел, но так и не увидел, как исчезли часы, и Митчелл тоже. Дьюхарст применил старый трюк фокусников, когда труппа столпилась у окна за его спиной. Вдруг отвлек их внимание на миссис Фентон, идущую по аллее. И я тоже отвернулся на долю секунды, а часы исчезли.

– А деньги мистера Уорвика он взял, думаю, когда ждал меня в доме учителей, – задумчиво произнес Лемминг. – Он там был один минут десять, пока проводившая его туда горничная меня искала.

– Конечно же. И тогда же одну банкноту он сунул в брошенный пиджак Бассета, валявшийся внизу. Он тут переоценил свои возможности, хотя улика появилась только сейчас. Если бы она была у меня раньше, не понадобилось бы устраивать все эти разглагольствования.

– Не растравливайте рану, – сказал Дэвид. – Актеры по достоинству оценили постановку.

– Расскажите нам, – попросила Джилл. – Не слушайте Дэвида.

– Когда Дьюхарст уехал в пятницу вечером, – резюмировал инспектор, – у него были с собой медали мистера Ридсдейла и деньги Гэша. Он опаздывал в Истбурн, как обнаружил Лемминг, когда ему позвонил. Дьюхарст оправдался тем, что по дороге проколол колесо. Естественно, я проверял передвижения всех участников, и это тоже, но ни один гараж отсюда и до Истбурна, по крайней мере, на прямом пути, не мог припомнить ни смены колеса, ни ремонта шины. И ни один гараж в Истбурне не помнил этого прокола. Но посыльный из его отеля сказал, что он приехал без запаски сзади, так что я подумал, что он ездит на запаске, пока чинят проколотую шину, а гараж про его машину забыл. Однако вчера вечером, когда я был практически уверен, что он убийца, и требовалось только подтверждение, до меня дошло, что самым удобным местом для него был бы Лондон, где можно сбыть медали. И я проверил гаражи на дороге Лондон – Истбурн. Это был выстрел наугад, но у Дьюхарста не имелось запаски, и вряд ли он оставил ее в городе. Скорее всего, оставил где-то возле Истбурна, чтобы на следующий день забрать. Понимаете, он знал, что Лемминг будет ему звонить из-за Фентона и придется оправдывать свою задержку, а рисковать он не хотел. Вообще-то оправдание было слабое: задержанный отъезд из школы плюс дополнительная поездка – за это время можно было не спеша сменить три колеса.

– Почему вы решили, что прокол реальный, а не предлог?

– Он был и реальный, и предлог. Не мог не быть. И я не думаю, что он оказался случайным. Поскольку времени у него было очень мало, он хотел использовать каждую минуту. Вероятно, Дьюхарст вообще не менял колеса – просто воткнул кремешек в запаску и так ехал. Да, ошибся он вот как. Он ремонтировал шину в гараже сразу за Истбурном по дороге на Лондон. В том направлении есть одна очень плохая дорога, которую он, видимо, выбрал для возвращения сюда в субботу, когда забрал отремонтированную шину. В общем, в гараже Дьюхарст наводил об этой дороге справки. И не только это: днем он возвращался тем же путем и снова заехал в гараж, теперь за бензином. И вот тут и прокололся: случайно или по недосмотру отдал служителю гаража банкноту мистера Уорвика. Но вчера было воскресенье, и приехал я туда поздно. Мне повезло застать того же работника, который занимался проколом шины и заливал бензин, получив при этом банкноту, с которой надо было давать сдачу. А владельца на месте не оказалось, он не живет при гараже. Так что для получения каких-либо вестей об этой банкноте мне пришлось ждать до сегодняшнего утра. К счастью, деньги из кассы сдаются в банк по утрам в субботу, так что они еще далеко не ушли. Одна из банкнот по номеру совпала с той, что была у мистера Уорвика.

– Я полагаю, у меня нет шансов вернуть медали? – грустно спросил мистер Ридсдейл.

– Мы делаем, что можем. Но сейчас, когда Дьюхарст погиб, трудно будет выследить его сообщников. Ничего из взятого им особой ценностью не обладает. Это для клептомании типично: украденное ему не было нужно. Беда в том, что он ни разу не был осужден. Я отослал отпечатки всей труппы, включая Дьюхарста, еще в субботу, и он совершенно не возражал против их снятия. Но они, естественно, не помогли, поскольку за ним ничего не числилось. Я его тогда только подозревал, доказательств не было.

– Рад, что вы меня не заподозрили всерьез, – сказал Джордж Лемминг. – Не знаю, достаточно ли было моей невиновности, чтобы устоять против вашей бульдожьей хватки.

– Он не мог вас подозревать после того, как мы изменили время убийства, – ответил Дэвид. – Вы были на сцене, и мы восхищались вашей постановкой света в последнем акте. Слышали бы вы, что говорил мистер Лоуз по этому поводу! Я знал, что вы находились в кулисах, и вся труппа знала. Вряд ли они единогласно лжесвидетельствовали. Кроме того, больше никто в вашем пульте не разбирался.

– Это да, – согласился Лемминг.

– И нам было известно, что Дьюхарсту спектакль знаком до тонкостей, потому что он сам его поставил, – добавил Дэвид.

В комнату вошел констебль с известием для инспектора, что прибыла «Скорая» из Стэнхерста. Митчелл начал прощаться. Он сообщил, что Бассета сегодня же утром отпустят, а с Леммингом они снова увидятся днем на дознании по Роберту Фентону. Также Лемминга, вероятно, вызовут на дознание по Дьюхарсту, но пока труппа может ехать куда захочет. Мистеру и миссис Ридсдейл инспектор выразил сочувствие, не скрыв своего мнения, что для колледжа все обернулось удивительно хорошо в смысле публичности.

– Если вам станут докучать репортеры, – добавил он, – пошлите их на дознание по Дьюхарсту, и там они услышат всю историю.

Ридсдейлы тепло поблагодарили его за то, что он так быстро разобрался с делом. И были еще более благодарны за то, что так легко отделались. Когда инспектор вышел, выяснилось, что актеры тоже готовы отбыть. При этом мистер Ридсдейл не позволил Леммингу извиняться за произошедшее. В этом не был виноват никто из актеров, а за грехи своего режиссера они уже пострадали более чем достаточно.

Гэш и Лемминг направились в дом учителей, подавленные, но благодарные. По дороге Гэш сказал:

– Боб действительно думал, что это я его ударил. Встав и ощупав голову, он обвинил меня. Видно, Дьюхарст так сильно его стукнул, что он все забыл. Но почему он никому не сказал, что я его ударил?

– Боб никогда бы этого не сделал, – ответил Лемминг. – Не сделал бы ничего такого, что помешало бы тебе играть. В актерском мастерстве он разбирался, несмотря на свой нрав и брюзгливость, и высоко тебя ценил, Эдуард. Ты не понимал старика.

– Хотел бы я загладить свою вину перед ним, – проговорил Гэш. – Только теперь не смогу…

Он болезненно сглотнул. Тяжелое выдалось утро.

– Сможешь, – ответил Лемминг. – Стань знаменитым и докажи, что он был прав. Давай, работай как вол и сделай это.

Гэш кивнул. В глазах у него стояли слезы.

После ленча Дэвид и Джилл вернулись к себе в Хэмпстед. Отлетевшее переднее крыло кое-как закрепили, но двигатель работал идеально и вроде бы не пострадал от удара.

– Что тебя дернуло влезть в эту драку? – поинтересовался Дэвид, застряв в очередной пробке и болезненно ощущая любопытные взгляды на пострадавшее крыло.

– Боялась, что Дьюхарст сбежит. Не могла допустить, чтобы он победил тебя в последний момент, когда ты так старался, чтобы его поймать. Конечно, никуда бы он не делся, но я поступила импульсивно.

– Милая, я тебя обожаю.

– Дэвид, ты слыхал новость? Мне Джудит сказала.

– Новость! В «Денбери» что-то случилось, кроме убийства, что квалифицируется как новость?

– Да. Мисс Фосетт помолвлена со своим мистером Хиллом.

– Мисс… а, медсестра! Правда? Интересно, когда она нашла время во всей этой неразберихе. Но нет ничего более эгоистичного, чем любовь, правда, дорогая? Посмотри на мое бедное крыло. Только я не назвал бы это новостью. Это неизбежное развитие.

– Вот как? Может быть, вспомнишь наше пари, заключенное в первом антракте пьесы, – или оно для тебя тоже новость? Вы мне должны пять соверенов, доктор Дэвид Уинтрингем.

Перед обедом мистер Ридсдейл сказал ученикам в столовой небольшую речь. Это время он выбрал, считая, что, как только они начнут набивать животы, никакие слова до них уже не дойдут. И он преуспел. Те, кто провел уик-энд с родителями, приняли его новости спокойно и быстро забыли. Полиция уехала, актерский грузовик покинул аллею, и мысли учеников были заняты личными проблемами и событиями, которых за это время появилось достаточно.

Но Алистер Уинтрингем и Брюс Притчард страдали от наступившей обыденности. Уик-энд выдался неповторимый, и они были достаточно взрослыми, чтобы понимать это. Они брели к павильону, видя перед собой мрачную перспективу игр в крикет, работы и учебы, протянувшуюся до туманных горизонтов летних каникул, на еще шесть долгих недель.

– Только-только внутрисеместровые каникулы закончились, – горько произнес Притчард, ища свою биту. В крикет он играл не очень хорошо, что не способствовало улучшению его настроения.

– Я много чего хотел спросить еще у дяди Дэвида, – пробурчал Алистер. – А теперь даже не знаю, когда его увижу.

– Напиши ему, – неуверенно предложил Притчард.

Алистер не ответил; предложение было слишком далеким от жизни. Пристегнув щитки, он встал.

– Это все очень хорошо для таких, как Кокер-самый-младший, – недовольно пожаловался он. – Ему здесь еще не меньше пяти лет быть. А я в конце года ухожу. И ни одного шанса, что у нас до этого снова случится убийство.

Ридсдейлы стояли рядом у окна своей гостиной. Колледж затих изнутри, но бурлил снаружи – там слышались звуки игры в крикет и молодые голоса. Рука Чарльза Ридсдейла лежала на плече жены.

– Что ж, дорогая, это было страшное время, но должен сказать, что меня очень поддержали все наши сотрудники и, естественно, ты. Это уж само собой. – Джудит накрыла его руку своей. – А все же, думаю, мы должны быть благодарны за одну вещь. На нас обрушился самый ужасный хаос, какой только можно вообразить, и мы вышли из него практически невредимыми. Вряд ли подобное событие может повториться в одном и том же колледже.

– Искренне надеюсь, что нет! – отозвалась Джудит. – Но как бы там ни было, – продолжила она мечтательно, слушая далекие звуки ударов кожи по дереву, – каким бы ни было это событие, матчу учеников с отцами оно помешать не смогло.