Воскресным утром Алистер Уинтрингем проснулся рано и с чувством, что чего-то достиг. Он вспоминал счастливое окончание матча с отцами и лежал, закрыв глаза, перебирая моменты славной победы. Но вскоре до его чутких ушей донесся скребущий звук. Подняв голову с подушки, он оглядел дортуар. Пятеро спали, а шестой, Бонзо Тейлор, свешивался с кровати, засовывая репейник в тапки ближайшего соседа.

– Эй! – свирепо прошипел Алистер. – Ты что делаешь?

Преступник, от неожиданности потерявший равновесие (он-то был уверен, что префект дортуара крепко спит), свалился на пол. Кто-то из спящих заворочался, нечленораздельно мыча.

– Доставай, что там у тебя, – скомандовал Алистер.

Бонзо вытащил репьи и угрюмо выложил их возле постели префекта.

– Теперь в кровать, и чтоб тихо было! – велел Алистер. – Даже читать можно только через полчаса.

И снова в дортуаре воцарился покой. Алистер перевернулся на другой бок и уставился в окно, на светло-голубое небо. Когда он ложился спать, шел сильный дождь, но сейчас, ранним летним утром, сквозь едва заметные облачка светило солнце. Если немного повезет, день будет отличный. Планировался пикник, изначально с участием дяди Дэвида и тети Джилл, но они не приедут. Интересно, как там у дяди Дэвида. Он уже понял, кто из актеров убийца? Алистер вместе со всей школой склонялся к тому, что это скорее всего Джайлс Дорбери. Он старше остальных артистов и крепко сбит, вполне может нанести удар с необходимой силой. А в «Двенадцатой ночи» играл Антонио, и суровые манеры морского капитана произвели на школьников сильное впечатление.

Размышления Алистера прервало падение на пол тяжелой книги. Это был толстый том «Черного красавчика», принадлежавший Кокеру-самому-младшему, чьи перепуганные круглые глаза выглядывали из-за одеяла. Алистер посмотрел на часы. И в этот момент прозвенел восьмичасовый колокол. Младший из Кокеров со вздохом облегчения подобрал свою тяжелую драгоценность и стал ее читать.

Алистер тоже раскрыл книгу, но без особой надежды. Полчаса на чтение в кровати воскресным утром были удовольствием, пока символ власти еще не выделил его из общего стада. А сейчас его скучная обязанность – усмирять тех, кого не развлекает литература, а это время – тяжелая нагрузка на освеженные мозги и ничем не занятые руки.

– Бонзо, тихо. Читать, что ли, не можешь?

– Я не хочу читать эту книгу.

– Зачем тогда ты ее принес? В библиотеке пятьдесят тысяч других книг, которые можно было взять. Тихо, кретин! Больно же!

– Дай сюда, – устало велел Алистер.

Подвязка, намоченная в кувшине с водой и запущенная в голову соседа, была принесена Тейлором и положена рядом с репейниками.

На несколько минут наступила тишина, вскоре прерванная звонким ударом с другого конца спальни.

– Это что еще? – спросил Алистер, не поднимая глаз от книги.

– А почему он свою не берет? Нечего ему в мою лезть. Читает медленно и мне не дает страницы переворачивать.

– Если будешь так перегибаться к соседней кровати, обязательно упадешь, – холодно сказал Алистер. – Ты действительно идиот, Сомерс.

– А он меня толкнул!

– Сам напросился, когда к нему полез. Он хочет читать свою книгу.

– Уинтрингем, мне надо что-то сказать, – тихо начал Брюс Притчард.

Его кровать стояла рядом с кроватью префекта дортуара. Он только что проснулся и сразу вспомнил о своей проблеме.

– Я вроде бы читаю. То есть пытаюсь читать, – буркнул Алистер. И тут же добавил, когда Притчард послушно замолчал: – Ну говори уже.

– Я не знаю, что должен делать, – взволнованно сказал Притчард.

Он описал свой вчерашний эксперимент и его успешный исход. Дилемма стала ясной.

– Ух ты, – произнес Алистер. – Не представляю даже, как тебе лучше поступить.

– Думаешь, стоит рассказать твоему дяде?

– Попробуй. Я пытался с ним вчера связаться, но Гермиона не смогла уговорить его прийти. Не очень-то она умная девочка, честно говоря.

Они шепотом обсудили проблему во всех ее аспектах, причем Алистер параллельно пресекал спорадические попытки нарушить порядок, а Кокер-самый-младший тем временем водил мизинцем по строчкам, следя за приключениями вороного жеребенка. Когда прозвенел звонок одеваться, было решено после службы в церкви подойти к дяде Дэвиду и посвятить его в тайну Притчарда.

Набравшаяся возле кровати Алистера горка предметов, обогащенная парой подтяжек, несколькими расческами и целой кучей подвязок, была рассортирована и распределена по владельцам. После этого обитатели дортуара поднялись, умылись и снова втиснулись в итонские костюмы.

Церковный колокол еще звонил, когда мистер Скофилд явился в музей. Инспектора Митчелла он нашел снаружи: тот смотрел, как приезжают родители на переднюю аллею.

– В детстве, – сказал инспектор, – я учился в пяти разных школах. Мои родители вечно переезжали, не знаю уж почему. Работал отец в Сити, так что мотались мы по пригородам. Все они были одинаковы – дома и лавки, некоторые здания перестроены под две или три квартиры, и все районы, в которых мы жили, походили на горошины из одного стручка. Но для меня это означало пять перемен жизни. Я никогда не был по-настоящему оседлым, как вот эти молодые люди. Для них не имеет значения, если их родители переедут в другой дом. А для меня имело, это была некоторая неприкаянность. Наверное, поэтому я пошел работать в полицию. Отец был категорически против; мать считала, что для меня это крах. Но я к тому времени привык к неприкаянности и надеялся, что она не даст мне закиснуть, не даст угаснуть интересу. Ну конечно, работа в основном рутинная, но засиживаться на одном месте не приходится. – Он резко обернулся к мистеру Скофилду: – И вы ведь тоже не засиживаетесь. Вам это нравится?

– Я этого терпеть не могу, – медленно выговаривая каждое слово, ответил мистер Скофилд.

– Это я предполагал. Но детей вы любите, верно?

– Когда-то я так считал.

– Зайдемте. У меня есть что вам сказать.

– Я так и подумал, когда получил вашу записку.

Митчелл пошел вперед, и они вдвоем сели за стол инспектора.

– Мне стало известно, – сказал Митчелл, – что раньше вы были женаты на миссис Фентон. Вы оба держали это в тайне до вчерашнего вечера, когда неожиданно встретились и выдали себя в присутствии доктора Уинтрингема. Это может совершенно не иметь отношения к расследуемому делу, но я хочу узнать детали. Поэтому прошу вас кратко изложить историю вашего брака и причины, по которым он распался.

– Недопустимое вмешательство в частную жизнь! – возмущенно воскликнул мистер Скофилд.

– Можете не рассказывать мне о самом разводе, – продолжил инспектор, глядя в свои бумаги и будто не замечая вспышку собеседника. – Подробности у меня здесь, их только что доставили. Вы подавали на развод семь с половиной лет назад. Ваше дело было рассмотрено без задержки. Суд вынес условное решение, которое через шесть месяцев стало окончательным. У меня здесь также история второго брака вашей бывшей жены, зарегистрированного с Робертом Фентоном в мае шесть лет назад, она взяла его фамилию.

– Так что вы от меня хотите? – продолжал негодовать мистер Скофилд. – Вы уже раскопали всю эту жалкую историю. Все факты вам известны, они говорят сами за себя.

– Боюсь, недостаточно ясно, – ответил инспектор. – Лучше бы вам упростить мне работу, а не усложнить. Пока у меня создается впечатление, что вам есть что скрывать.

– Например?

– Вы нашли пару от лежавшей здесь булавы?

– Нет. – Мистер Скофилд слегка сбавил тон. – Вы подозреваете, что я как-то участвовал в этом преступлении?

– Конечно, подозреваю, – без обиняков сказал инспектор, и Скофилд дернулся на стуле, выпрямляясь. – Не поймите меня неправильно. Мой долг – подозревать всех, кто был на месте преступления или рядом с ним в момент нападения на Фентона. Вы признали, что выходили погулять в неопределенное время после второго антракта. Подробностей, куда вы ходили и что делали, вы мне не сообщили. Вы потеряли булаву, которая, судя по идентичной ей, имеет достаточный вес, чтобы нанести повреждения, обнаруженные у Фентона. Вы были явно расстроены встречей с бывшей женой – сперва в холле, когда все они прибыли, а потом вчера в павильоне. Предполагаю, что вы не пошли на спектакль, чтобы не смотреть ее игру. В свете всего этого – удивительно ли, что мне хочется больше узнать о вашей с ней истории?

Мистер Скофилд опустил голову на руки, и когда заговорил снова, лица его не было видно.

– Она была дочерью директора школы, где я преподавал. Мне было двадцать восемь, а ей всего девятнадцать. Когда ей исполнился двадцать один, она заключила помолвку с сыном друга своего отца. Он был на несколько лет ее старше, имел хорошую работу и разделял ее интересы и увлечения – в основном игры, спорт и любительский театр. По театру они оба с ума сходили. Я думаю, именно исполнение главных ролей так часто сводило их вместе, что довело до помолвки. К сожалению, больше всего он любил авиацию. Был членом местного аэроклуба и брал самолет при любой возможности. Погиб он за три недели до свадьбы. День для полетов был неподходящий – туман, наверное. В общем, ему не советовали взлетать, но он взлетел.

Она была просто раздавлена этой трагедией. Жизнь ее всегда баловала, и вот впервые она лишилась желаемого. Ее отослали к родственникам на другой конец страны, и она была, насколько я понимаю, очень больна. Через полтора года она вернулась совсем другим человеком. И выглядела хорошо – то есть намного, намного лучше прежнего. Хорошенькой она была всегда, но никогда не обращала внимания на свою внешность и одежду. Теперь же она одевалась щегольски, умело красилась, больше разговаривала, прибрела уверенность и осанку. Мы все были потрясены, а некоторые из учителей так в этом потрясении и остались. Отца все это опечалило и озадачило. Поговорить с ней по душам он не мог из-за ее деланой жизнерадостности, но наверняка чуял, что случилось что-то плохое. Ее мать, женщина недалекая, не волновалась, пока с ребенком все было в порядке физически. Я же разделял чувства ее отца. Я знал, что она твердо решила никогда больше не дать себя ранить, не разрешать себе сильной любви. И два года я наблюдал, как она укрепляется в этом решении.

Она продолжала заниматься спортом и играть в любительском театре. Завела много друзей, но ее дружеские связи длились недолго. Старые друзья и подруги, с которыми она выросла, к тому времени рассеялись. Мальчики зарабатывали себе на жизнь, девочки занимались тем же или повыходили замуж.

Мы с ней всегда были друзьями. Думаю, она считала меня очень зрелым, хотя разница была всего в девять лет, и могла поговорить со мной так, как не получалось со сверстниками. И однажды…

Мистер Скофилд вдруг прервал свой рассказ и яростно взглянул на инспектора:

– Не знаю, зачем я все это рассказываю. Это вам совершенно не нужно.

– Я так не думаю, – спокойно ответил инспектор. – Однако следующий пункт можете опустить. Соня была несчастна и дала вам это понять. Вы всегда к ней неровно дышали, поэтому попросили ее руки, и она приняла предложение.

– Да, – отрезал мистер Скофилд. – Именно так и было. Достаточно обычно, расчетливо и ординарно. Вы с этим сталкивались тысячу раз. В тех жалких преступлениях, над которыми вам приходится работать, это встречается постоянно. Молодая разочарованная женщина выходит за увлеченного ею мужчину старше себя. В результате рано или поздно происходит катастрофа, сопровождаемая преступлением или без него. По-вашему, я об этом не думал, не раскладывал по полочкам все эти неудавшиеся месяцы?

– Сколько времени вы были женаты?

– Всего два года. Это была запланированная катастрофа. Но ее отец был доволен. Планировал, что я приму его школу, когда он уйдет на покой. Поначалу я даже позволил себе разделить эту счастливую мечту. Я рвался к работе, привязался к школе за те шесть лет, что был в ней. Но очень скоро увидел, что здесь у меня нет будущего.

– Рассказывайте дальше, – подтолкнул инспектор, когда молчание грозило затянуться. Мистер Скофилд устало поднял голову.

– В общем, все уже сказано. Она продолжала заниматься театром и играми. Я актерских способностей лишен, да и к театру более или менее равнодушен. В гольф и в теннис я тоже играл без души и редко бывал для этого свободен, разве что на уик-эндах. У любительского театра, в котором она играла, росли амбиции. Они начали время от времени приглашать профессионального режиссера, чтобы подтянуть труппу. Соня этим увлеклась чрезвычайно. Когда мы бывали вместе, она только и говорила что о своем дурацком актерстве. Мне это надоело, и я дал ей понять. Я знал, что она вышла за меня лишь для того, чтобы иметь рядом человека, знавшего ее до трагедии, глубже погруженного в ее жизнь, чем элегантные глупые новые друзья. Но все же я имел право ожидать и от нее участия, какого-то ответа, пусть и наигранного.

Конечно, мы ссорились, а она была очень занята своим новым другом по театру – профессионалом, часто игравшим у них ту или иную роль. Его звали Роберт Фентон. Не знаю, он ли ей посоветовал сорваться с цепи или же она его попросила о помощи. Но однажды она пошла на последнее представление одного из спектаклей своего театра и больше не вернулась. В тот же вечер телеграфировала мне из Лондона, а на другой день прислала большое письмо.

– И вы с ней развелись?

– Да, потом, когда она сказала, что хочет замуж за этого человека. До тех пор, пока она меня не попросила, я никаких действий не предпринимал. Воображал, как дурак, что она начнет тяготиться таким положением и вернется ко мне. Естественно, этого не случилось. У нее хватило таланта стать профессиональной актрисой третьего плана, и, как я понимаю, после развода она вышла за своего актера. С тех пор как Соня оставила мой дом, я ее не видел – до этой пятницы, когда наткнулся на нее на крыльце школы среди других артистов.

– Для вас, наверное, это было такое же потрясение, как и для нее.

– Возможно.

– И что вы решили сделать? – спросил инспектор, и голос прозвучал сурово.

– Ничего. А что тут было делать? Я решил не попадаться ей на глаза, не идти в зал во время спектакля и никому ничего о ней не говорить.

– Но вы вышли на территорию во время второго антракта.

– Я уже сказал: хотел подышать. Кроме того, я оставил там машину и собирался ее убрать.

– Ага. – Инспектор полистал блокнот и нашел запись. – У вас синий «Моррис-десять»?

– Да.

– Машина стояла рядом с задней аллеей у дальней стены сарая с рассадой?

– Да, обычно я ее там оставляю. Откуда вы знаете?

– Наша работа – все выяснять. Нам сказали, что это ваша. Почему вы раньше не говорили, что ходили на эту сторону школы?

– Не думал, что это имеет отношение к делу.

– Об этом позвольте судить мне. Расскажите, с какой стороны вы подошли к машине.

– Через директорский сад. Спектакль еще шел, я его слышал и решил не ехать мимо зала, чтобы не шуметь, а по дороге вернуться к передней аллее. Мой гараж на той ее стороне, за кустами возле ворот.

– Понимаю. Полагаю, вы не знаете точно, который был час?

– Не знаю. Это было после второго антракта.

– Выйдя из машины, вы не видели кого-нибудь на задней аллее? Никто не входил в музей?

– Нет. Но возле моей машины крутился Билли Олдфилд. Это…

Инспектор подался вперед:

– Про Билли я знаю. Вы уверены, что не входили в музей? Например, чтобы найти свою булаву?

– Я не входил в музей.

Голос мистера Скофилда был тверд, и глаз он не отвел.

– Ну хорошо. – Митчелл захлопнул блокнот. – Пока я вас не буду больше беспокоить, мистер Скофилд. Но если вы вспомните что-нибудь существенное, вы же знаете, где меня найти?

Когда мистер Скофилд вышел из музея на яркое солнце, служба в церкви только что закончилась. С толпой выходящих родителей он разминулся, пройдя через дверь на сцену прямо в школьный зал, а оттуда – в опустевшую учительскую.

Родители на передней аллее поджидали детей, которые вернулись в дортуары сменить итонские костюмы на более подходящую одежду для пребывания на природе. Джилл, с торжественным печальным лицом, в сопровождении чисто вымытого Николаса, беседовала с миссис Кокер.

– Какую хорошую проповедь произнес мистер Крэнстон, – сказала та, помахав рукой Кокеру-самому-младшему, который смотрел на нее из окна ближайшего дортуара, забыв о переодевании. – Пора бы моему младшенькому встряхнуться. Остальные все делают быстро и сердятся, что он вечно нас задерживает.

– Думаю, это потому, что он очень тщательный, – ответила Джилл. – И Никки такой же. Да, мне тоже понравилась проповедь, но я вообще люблю мистера Крэнстона. Дэвид говорит, что он идеальный пример красоты и ограничений ненаучного ума.

Миссис Кокер была несколько шокирована.

– Кстати, о красоте, – сказала она, понизив голос. – Вы видели в церкви этого молодого артиста? Он произвел настоящую сенсацию.

– Я ни на что другое смотреть не могла, – ответила Джилл.

Она не стала добавлять, что служба стала для нее фоном чисто эстетического восторга, который она испытала, разглядывая этого человека. Он сидел с Джорджем Леммингом в заднем ряду на противоположной от нее стороне, его светлые волосы сияли на фоне холодного серого камня церковной стены. Когда он пел гимны с явным удовольствием и знанием их, его лицо поднималось к окнам и он походил на юного серафима. «Вот человек искусства», – подумала Джилл. Был он молод, красив и «владел музыкой». Чистый баритон Найджела вместе с тенором Джорджа Лемминга расцвечивал дисканты школьного хора и связывал воедино нестройное бормотание родителей. Да, Найджел и правда владел музыкой.

– Они пока совсем не продвинулись, полагаю? – спросила миссис Кокер. – Я так переживаю за миссис Ридсдейл!

Ее сыновья шумно подбежали к ней и увели прочь. Джилл обнаружила напротив себя профессора Притчарда.

– Доброе утро, миссис Уинтрингем. Ваш муж бесславно сбежал или же срочные исследования не позволяют ему посетить церковь?

– Исследования, – кратко ответила Джилл. – Но не по основной работе: некоторое побочное ответвление.

– Поразительно, что у него есть на это время, – примирительно произнес профессор. – Я забыл ему вчера сказать, что очень заинтересовался его последней статьей. Вы могли бы ему передать, если не запамятуете? Я бы хотел еще спросить…

Тут за его широкой спиной появились Брюс Притчард и Алистер Уинтрингем и резко остановились.

– А, вот и ты! – сказал профессор. – Теперь можно ехать.

– Вот незадача! – произнес Алистер. – А где дядя Дэвид?

– Не знаю, – ответила Джилл. – Он тебе нужен?

– Ну да, вообще-то. То есть на самом деле Брюсу… А где мама?

– Разговаривает с другой матерью – вон там, видишь? Не знаю, кто это.

– Миссис Тейлор. Господи, как жалко, что нет дяди Дэвида!

Он что-то быстро зашептал Брюсу Притчарду. Последний мрачно кивнул.

– Какой-то тут заговор, – заметил профессор, обращаясь к Джилл. – Вчера я Брюса вообще почти не видел.

– Заставьте его все рассказать вам за ленчем, – предложила Джилл.

Профессор вздохнул. Брюс вообще редко что-нибудь ему рассказывал. Может быть, потому, что у него, бедного мальчика, нет матери, а брат только один, да и тот намного старше. Как многие профессора, мистер Притчард мало что понимал в жизни за пределами своей области, то есть биохимии. В силу этого он очень сентиментально относился к тому, что являлось в большой степени вопросом наследственности. Хотя у самого профессора в детстве и юности имелся полный набор родителей плюс несколько братьев и сестер, он был ребенком замкнутым и молчаливым, поглощенным наблюдениями, интересными лишь ему и ненужными окружающим.

Джилл увидела, что отец знаками подзывает к себе Алистера, и положила руку ему на плечо.

– Я увижу Дэвида за ленчем, – сказала она. – Сейчас я ухожу с Николасом, а днем мы сюда вернемся. Передать ему что-нибудь?

– Он будет сегодня вечером на перекличке? – спросил Алистер.

– Думаю, да.

– Я тогда его там поищу. В общем, передайте ему, что у Притчарда к нему важное дело, но он до вечерней переклички не вернется. Отец его увозит повидаться с братом – так он сказал.

– Алистер, пошли! – крикнул Хью Уинтрингем. – Джилл, доброе утро. Дэвид занят работой? Боюсь, мне пора лететь, Маргарет начинает нервничать. Ну, пойдем, старина. Да шевелись же!

Подъехал большой автомобиль. Сидевшая в нем миссис Кроуфорд сняла шляпку. Рядом с ней на заднем сиденье устроился Марк, муж расположился рядом с шофером.

– Таппи! – сказала она, ткнув его пальцем в плечо. – Ты больше не видел этого необыкновенного молодого человека? Он был вчера на матче?

– Какого молодого человека?

– Ты не мог его не заметить. На него глазели все прихожане. Он красив совершенно до неприличия. Увидеть такое лицо в церкви, подумала я тогда, совершенно неожиданно. Но сказать я хотела вот что: пока шла служба, я пыталась понять, кого он мне напоминает.

– Да, и кого же?

– Да ты же не мог сам не заметить. Того актера, который играл герцога в «Двенадцатой ночи», в пятницу. Но это же не может быть он? Потому что – как?

– Не могу сказать, дорогая. Боюсь, не совсем понял, что ты имеешь в виду.

– Ох, Таппи, ты безнадежен!

Марк мрачно посмотрел на мать:

– Мама, я тебе говорил вчера, кто он. Я тебе сказал, что он этот актер и есть. Ты не помнишь?

Миссис Флиндерс-Кроуфорд помнила.

– Ты вчера нес много всякой чуши. Пора бы тебе уже перестать говорить первое, что придет в голову. Какие-то гангстерские истории, убийства и прочая чепуха. Если так пойдет и дальше, ты совсем разучишься отличать реальность от своих фантазий.

Марк промолчал. Некоторое время назад он прекратил попытки достучаться до матери, но любил на нее смотреть, и ему нравилось, как от нее пахнет. Отвернувшись к окну, он увидел отца, глядевшего на него с живым интересом и явно передававшего тайное веселое предупреждение. Впервые в жизни Марк и его отец нашли общий язык.