Книга: Подсказчик
Назад: 2
Дальше: 4

3

Шесть рук. Пять имен.
Озадаченная этим открытием следственная группа покинула лесную поляну и направилась в передвижной полицейский фургон, припаркованный на трассе. Присутствие кофе и сандвичей, казалось, никак не вязалось с этой ситуацией, но служило некоей видимостью контроля над ней. Впрочем, никто в это холодное февральское утро даже не дотронулся до еды.
Стерн вытащил из кармана коробку мятных конфет. Встряхнул ее и, высыпав себе на ладонь пару штук, отправил в рот. Он говорил, что это помогает ему думать.
— И как такое может быть? — спросил он, обращаясь скорее к себе самому, нежели к другим.
— Черт возьми… — вырвалось у Бориса. Но он произнес ругательство так тихо, что никто не услышал его.
Роза пыталась отыскать внутри фургона нечто такое, на чем она могла бы остановить взгляд. Горан заметил это. Он прекрасно ее понимал: дочь Розы была ровесницей тех девочек. Первое, что приходит на ум, когда оказываешься перед лицом преступления, совершенного в отношении несовершеннолетних, — твои дети. И ты спрашиваешь себя, что произошло, если бы… Но тебе никак не удается до конца сформулировать фразу, потому что уже от одной мысли становится плохо.
— Теперь нам остается искать фрагменты тел, — сказал старший инспектор Роке.
— Получается, что наша задача — собирать трупы? — раздраженно спросил Борис. Как человек действия, он вовсе не видел себя во второстепенной роли могильщика. Он предпочитал искать преступника. И другие не преминули с ним согласиться.
Роке успокоил их:
— Приоритетным всегда остается задержание преступника. Но мы не можем отстраниться от этого мучительного поиска останков.
— Это дело имеет международное значение. — Все посмотрели на Горана, в некотором недоумении относительно произнесенной им фразы. — Лабрадор, разнюхивающий руку и выкапывающий яму, — это часть замысла. Наш убийца следил за двумя мальчишками с собакой. Он знал, что они поведут ее в лес. Поэтому и устроил там свое маленькое кладбище. Идея проста. Он показал нам, что довел до конца свое «произведение». Все здесь.
— Хотите сказать, что мы не возьмем его? — спросил Борис, не будучи в состоянии в это поверить и оттого еще больше разозлившись.
— Вы лучше меня знаете, как это бывает…
— Но он сделает это, ведь так? Снова пойдет на убийство… — Теперь уже Роза не желала смиряться. — У него это хорошо получилось, и в очередной раз он это обязательно докажет.
Она хотела, чтобы ее мнение опровергли, но Горан не нашел что ответить. И даже если у него в этой связи и было свое особое мнение, он не смог бы перевести в термины, приемлемые с человеческой точки зрения, жестокую необходимость провести разделительную черту между мыслью об этих ужасных смертях и циничным желанием того, чтобы убийца продолжил свой кровавый промысел. Потому что схватить преступника можно только в том случае — и это известно всем, — если он не остановится.
Старший инспектор Роке вступил в разговор:
— Если мы отыщем тела тех девочек, то их родители, по крайней мере, смогут похоронить своих детей, и у них появятся могилы, на которых они смогут их оплакивать.
Как всегда, Роке переводил на свой лад терминологию проблемы, представляя ее в более корректных с политической точки зрения оборотах речи. Это было генеральной репетицией выступления, которое он припас для прессы, с целью смягчения резонанса от происшествия в пользу своего имиджа. Сначала траур, горе, чтобы выиграть время, а затем следствие и поиск преступников.
Но Горан знал, что провести эту операцию удачно вряд ли удастся и что журналисты накинутся на любую мелочь, с жадностью разрывая на части эту историю и приправляя ее самыми отвратительными подробностями. И главное, начиная с того момента, им больше ничего уже не простят. Каждый их жест, каждое слово приобретет значение обещания, клятвенного обязательства. Роке был убежден, что сможет контролировать журналистов, подбрасывая мало-помалу ту информацию, которую им хотелось бы услышать. И Горан оставил Роке его хрупкую иллюзию владения ситуацией.
— Мне кажется, что нам следует назвать как-нибудь этого типа… Прежде чем это сделают журналисты, — сказал Роке.
Горан согласился, но далеко не по той же самой причине, что и старший инспектор. Как и у всех криминологов, оказывавших содействие полиции, у доктора Гавилы были свои собственные методы работы. Во-первых, среди всего прочего, следовало бы соотнести фрагменты тела с преступлением таким образом, чтобы преобразовать обезображенную неопределенную фигуру в некое подобие человеческого тела. Потому что перед лицом такого жестокого и безосновательного убийства человек всегда склонен забывать, что его автор, так же как и жертва, — это личность, зачастую ведущая общепринятый образ жизни, имеющая работу и зачастую семью. В подтверждение своего умозаключения доктор Гавила всегда обращал внимание своих учеников из университета на тот факт, что почти всегда при аресте серийного убийцы его соседи и члены семьи словно падают с небес.
«Мы называем их монстрами, потому что ощущаем, насколько они далеки от нас, и поэтому хотим считать их не такими, как все, — говорил Горан на своих семинарах. — А между тем они похожи на нас целиком и полностью. Но мы предпочитаем оттолкнуть от себя мысль о том, что подобное нам существо способно на такое. Такое поведение частично оправдывает нашу природу. Антропологи определяют ее как „обезличивание преступника“, и это часто становится самым главным препятствием в идентификации серийного убийцы. Поскольку человек имеет свои слабости и может быть пойман, а монстр — нет».
Как раз для этого на стене аудитории Горана всегда висела черно-белая фотография ребенка. Маленького, пухлого и беззащитного человеческого детеныша. Заканчивалось все тем, что видевшие его студенты просто влюблялись в этот образ. И когда — где-то ближе к середине семестра — кто-нибудь отваживался наконец спросить доктора о том, кто же этот малыш, Горан предлагал им попробовать угадать. Ответы были очень разные и порой самые необычные. И он получал огромное наслаждение от вида лиц студентов, когда сообщал им, что это — Адольф Гитлер.
В послевоенный период в общественном сознании нацистский лидер превратился в монстра, и в течение многих лет народы — победители в этой войне — противились иному видению. Поэтому детские снимки фюрера большинству людей были неизвестны. Монстр не мог быть ребенком, не мог иметь иных чувств, кроме ненависти, и иметь иное существование, сходное с существованием других своих сверстников, которые затем могли бы запросто превратиться в его жертв.
«Для многих очеловечить Гитлера значит в какой-то мере объяснить его, — говорил Горан на занятиях. — Но общество стремится к тому, чтобы крайнее зло не получило бы возможности быть истолковано или понято. Подобные попытки также означают стремление его частичного оправдания».
Сидя в передвижном полицейском фургоне, Борис предложил для создателя кладбища рук имя Альберт, в память об одном давнем деле. Присутствующие с улыбкой согласились. Решение было принято.
Отныне члены следственной группы должны были называть убийцу только этим именем. Постепенно Альберт начнет обретать характерные черты. Нос, два глаза, лицо, личная жизнь. Каждый должен был приписывать ему собственное видение и уже не рассматривать его просто как расплывчатую тень.
— Значит, Альберт? — По окончании собрания Роке все еще взвешивал значение этого имени для СМИ. Он повторил его одними губами, выделяя в нем разные оттенки. — Годится.
Но было еще кое-что не дававшее старшему инспектору покоя. Он обратился к Горану:
— Если хотите знать правду, то и я полностью согласен с Борисом. Святой Иисус! Я не в силах заставить своих людей выкапывать трупы, притом что в это время какой-то сумасшедший психопат будет дурачить всех нас!
Горан знал, что, когда Роке говорил о «своих» людях, на самом деле он имел в виду прежде всего самого себя. Как раз именно он больше всех опасался того, что его работа не сможет увенчаться каким-нибудь мало-мальским результатом и что, в случае если им не удастся поймать преступника, кто-нибудь обязательно укажет на неэффективную работу федеральной полиции.
И потом, неясным оставался вопрос с рукой номер шесть.
— Я полагаю, что не стоит пока распространяться о существовании шестой жертвы.
Горан был в замешательстве.
— Но тогда как мы узнаем, кто это?
— Не беспокойся, я все уже продумал…

 

За свою карьеру полицейского Мила Васкес раскрыла восемьдесят девять случаев исчезновения людей. Ее наградили тремя медалями и вынесли целый ряд благодарностей. Она считалась экспертом в своем деле, и ее очень часто приглашали для консультаций, в том числе и за рубеж.
Операция, проведенная ею в то утро, когда на свободе одновременно оказались Пабло и Элиза, была охарактеризована как весьма успешная. Мила хранила молчание: девушку все это крайне беспокоило. Ей очень хотелось признать все свои ошибки: то, как она проникла в дом, не дождавшись подкрепления, недооценила обстановку и возможные ловушки, подвергала смертельному риску себя и заложников, позволив подозреваемому ее разоружить и нацелить свой пистолет ей в затылок, наконец, не воспрепятствовала самоубийству учителя музыки.
Но во время традиционной фотосъемки для прессы начальство Милы опустило эти факты, нарочито преувеличив ее заслуги. Мила никогда не фотографировалась. Официально она предпочитала оставаться глубоко законспирированной для большинства людей в целях проведения будущих расследований. Но правда заключалась как раз в том, что она ненавидела фотосъемку. Она не выносила даже своего собственного отражения в зеркале. И вовсе не потому, что была некрасивой, скорее наоборот. Но к тридцати двум годам ежедневные многочасовые тренировки в спортзале напрочь лишили ее каких бы то ни было признаков женственности: округлостей фигуры, хрупкости тела, присущих слабому полу. Словно быть женщиной — это такой недостаток, который непременно следовало преодолеть. И хотя Мила очень часто носила мужскую одежду, она вовсе не выглядела мужеподобной. Просто она не занималась ничем таким, что могло бы заставить ее задуматься о своей половой принадлежности. Именно так она и хотела выглядеть. Одежда девушки была неброской: не слишком облегающие джинсы, поношенные кроссовки и кожаная куртка. Это была просто одежда и ничего более. И ее основная функция заключалась в том, чтобы согревать в холод или просто покрывать тело. Мила не тратила время на поиски одежды, она просто ее покупала. Пожалуй, сколько бы вещей ни было, они все равно казались девушке одинаковыми, ибо совсем не интересовали ее. И именно такой она и хотела быть.
Невидимкой среди невидимок.
Возможно, как раз по этой причине она переодевалась в раздевалке полицейского участка вместе с другими агентами-мужчинами.
Мила уже минут десять разглядывала свой открытый шкаф, перебирая в мозгу все события того дня.
Ей нужно было что-то сделать, но мысленно она была далеко. Неожиданная острая боль в бедре заставила ее прийти в себя. Рана снова открылась, и Мила попыталась, хотя и безуспешно, при помощи гигиенического тампона и пластыря приостановить кровь. Возможно, на этот раз ей действительно следовало бы обратиться к врачу, но сегодня она не настроена идти больницу. Слишком много вопросов. Мила решила, что если она, в надежде приостановить кровотечение, потуже забинтует рану, то позже попытается еще раз наложить шов. Впрочем, как бы то ни было, но ей непременно следовало принять антибиотик во избежание возможного заражения. Вот если бы она смогла получить наводку от своего осведомителя, который всякий раз давал ей знать об очередном пополнении среди бездомных на железнодорожном вокзале…
Вокзалы.
Как странно, подумала Мила. В то время как для одних это не более чем транзитная остановка, для других — конец пути. Они останавливаются там и больше никуда не едут. Станции — это некое подобие врат ада, где потерянные души собираются в кучу в надежде, что кто-нибудь вернет их к нормальной жизни.
Мила прекрасно знала статистику: ежедневно в среднем пропадает от двадцати до двадцати пяти человек. Внезапно эти люди перестают подавать какие-либо вести о себе. Они исчезают без предупреждения, без вещей, словно растворяясь в небытие.
Мила знала, что в большинстве своем речь шла о неустроенных людях, о тех, кто жил продажей наркотиков, перебивался случайными заработками и был всегда готов преступить закон, о субъектах, которые начинали и заканчивали тюрьмой. Но были и такие — являвшие собой странное меньшинство, — кто в определенный момент жизни решал исчезнуть навсегда. Как, например, мать семейства, которая отправлялась за покупками на рынок и больше уже не возвращалась домой, или сын, или брат, которые садились в поезд, чтобы никогда не прибыть к месту назначения.
Мила думала о том, что у каждого из нас своя дорога. Дорога, ведущая домой, к людям, самым дорогим и близким, к которым мы главным образом и чувствуем свою привязанность. Обычно дорога — это именно та, которую мы узнаем еще в детстве, и каждый следует по ней всю свою жизнь. Но случается так, что этот путь прерывается, а иногда возобновляется с противоположной стороны. Либо после того, как тернистый маршрут уже был проложен, он приводит к месту, где был когда-то прерван, либо так и остается незавершенным.
Но иногда он теряется во мраке.
Миле было известно, что больше половины пропавших возвращаются назад и рассказывают о своих похождениях. Некоторым, наоборот, рассказывать нечего, и они продолжают вести прежний образ жизни. Другим везет еще меньше, и от них остается только бездыханное тело. И наконец, те, о которых совсем ничего не известно. И среди них обязательно есть дети.
Есть родители, которые пожертвовали бы своей жизнью ради того, чтобы только узнать, как все случилось, в чем была их ошибка, какое невнимание с их стороны привело к такой скрытой драме, какой финал был уготован их чаду, кто виновен в его пропаже и почему. Есть такие, кто вопрошает Бога, за какие прегрешения им дано такое наказание, кто терзает себя весь остаток жизни поиском ответов либо так и умирает, преследуемый этими вопросами.
«Дайте мне знать, даже если он мертв», — умоляют одни. Некоторые доходят до того, что сами желают ребенку смерти, потому что просто хотят оплакивать его. Их единственное желание — не раскаяние, а возможность лишиться всякой надежды. Ведь надежда убивает еще медленней.
Но Мила не верила в историю об «освобождающей от обязательств правде». Девушка уяснила это на собственной шкуре, когда впервые разыскала человека и вновь испытала это в тот день, когда сопровождала домой Пабло и Элизу.
Что касается мальчика, то его встреча ознаменовалась восторженными возгласами во всем квартале, торжественным гудением клаксонов и каруселью автомашин.
Но для Элизы все сложилось по-иному: слишком много времени прошло.
После освобождения Мила отвезла девушку в специализированный центр, где заботу о ней взяли на себя работники социальной службы. Девушку кормили и давали чистую одежду. Мила всякий раз задавалась вопросом, отчего всегда так получалось, что эта одежда была велика на размер или даже два. Может, оттого, что люди, для которых она предназначалась, за годы забвения очень истощались, и с трудом удавалось обнаруживать их, прежде чем они навсегда сгинут в небытии.
Элиза все это время хранила молчание. Она позволяла осматривать себя, равнодушно принимая все, что делалось в отношении ее. Затем Мила объявила, что отвезет ее домой. Но даже тогда девушка не произнесла ни слова.
Уставившись на свой шкаф, агент Васкес не видела перед собой ничего, кроме выражения лица родителей Элизы Гомес в тот момент, когда они появились в дверях их дома. Те оказались явно не готовы и выглядели даже несколько растерянно. Наверняка они полагали, что она вернет им назад десятилетнего ребенка, а не ту зрелую уже девушку, с которой у них теперь не было ничего общего.
Элиза была очень смышленой и не по годам развитой девочкой. Она рано начала говорить. Первое слово, которое она произнесла, было «Мей» — имя ее плюшевого медвежонка. Но ее мать запомнила и последнее — «завтра», в завершение фразы «увидимся завтра», произнесенной ею на пороге дома, перед тем как отправиться в гости на ночь к своей подружке. Однако тому дню никогда не суждено было начаться. Завтра для Элизы Гомес еще не настало, а ее «вчера» превратилось в один непрерывный день, конец которого еще не предвиделся.
В этот нескончаемый отрезок времени Элиза для своих родителей продолжала жить как та, прежняя десятилетняя девочка в своей уютной комнате, полной игрушек, с кучей рождественских подарков у камина. Она навсегда должна была остаться такой, какой они запомнили ее, навечно застывшей на той памятной фотографии, словно в плену волшебных чар.
И даже когда Мила ее разыскала, они, на всю жизнь лишившись покоя, все еще продолжали ждать потерянную ими когда-то дочь.
После объятий, обильно приправленных слезами, и, может, даже слишком показного волнения, сеньора Гомес пригласила их в дом и предложила чаю с пирожными. Она вела себя с дочерью как с гостьей, возможно втайне надеясь, что та покинет их после этой встречи, оставив обоих во власти такого теперь удобного для них обоих чувства утраты.
Мила всегда сравнивала грусть с теми старыми шкафами, от которых хочется избавиться и которые в конце концов остаются стоять на своих прежних местах. Чуть позже они начинают источать характерный запах, наполняя им всю комнату. Со временем ты привыкаешь к ним, и все заканчивается тем, что ты и сам впитываешь его в себя. Элиза вернулась, и ее родители должны были покончить с трауром в своем доме, возвратив обратно все то сострадание, объектом которого они были все эти годы. Теперь у них не было причины печалиться. Но хватит ли им духу поведать всему миру об этой новой напасти в лице чуждого им человека, бродящего по их дому?
После часового обмена любезностями Мила распрощалась с хозяевами. Ей показалось, что в глазах матери Элизы они прочла зов о помощи.
«Что мне теперь делать?» — немой крик застыл в глазах встревоженной женщины, вынужденной теперь считаться с этой новой реальностью.
Мила тоже столкнулась с правдой жизни. С той правдой, по которой оказывалось, что Элиза была обнаружена всего лишь по воле случая. Если бы ее похититель по прошествии стольких лет не привлек к себе внимание потребностью увеличить «семью», захватив еще и Паблито, никто бы никогда не узнал, что там происходило на самом деле. И Элиза, сначала как дочь, а позже как верная спутница осталась бы запертой в мире, созданном только для нее маниакальной одержимостью ее тюремщика.
С такими мыслями Мила закрыла шкаф. «Забудь, забудь, — твердила она себе. — Это — единственное средство».
Полицейский участок пустел, и девушке захотелось вернуться домой. Она примет душ, откроет бутылку вина и нажарит на газовой плите каштанов. Затем она примется разглядывать дерево, стоящее напротив окна ее гостиной. И возможно, если ей немного повезет, вскоре уснет на диване.
Когда она уже была в предвкушении предстоящего уединенного вечера, в раздевалку заглянул один из ее коллег.
Сержант Морексу вызывал ее к себе.

 

Сверкающая влажная пена покрыла в тот февральский вечер улицы. Горан вышел из такси. Не имея личного автотранспорта и водительских прав, он предоставлял эту возможность любому другому, кто взялся бы довезти его туда, куда ему было нужно. И дело вовсе не в том, что он не пытался их иметь и не пытался научиться водить машину. У него это получалось. Но тому, кто имеет обыкновение погружаться в собственные мысли, садиться за руль не рекомендуется. Таким образом, Горан отказался от затеи самому водить машину.
Заплатив водителю, доктор ступил на тротуар и достал из кармана пиджака третью за весь день сигарету. Он зажег ее, сделал три затяжки и отбросил сигарету прочь. Эта привычка выработалась у него с тех пор, как он решил покончить с курением. Что-то вроде компромисса с самим собой, с тем чтобы обмануть собственную потребность в никотине.
Стоя на тротуаре, Горан увидел свое отражение в витрине. Он задержался на мгновение, разглядывая себя. Неаккуратная щетина обрамляла уставшее лицо. Круги под глазами и всклокоченные волосы. Он осознавал, что не уделял себе достаточного внимания. Но тот, кто обычно занимался этим, давно уже отказался от этой роли.
То, что отталкивало от Горана, по свидетельству всех окружающих, было его длительное и загадочное молчание.
И глаза, такие огромные и внимательные.
Наступала пора ужина. Доктор медленно поднялся по ступеням дома. Он вошел в квартиру и прислушался. Через несколько секунд после того, когда Горан немного привык к этой новой тишине, он узнал непринужденное и приветливое щебетание Томми, игравшего в своей комнате. Доктор подошел к двери, но остановился, наблюдая за сыном и не осмеливаясь прервать его игру.
Томми было девять лет, и он ни о чем не задумывался. У него была копна каштановых волос, ему нравился красный цвет, баскетбол и мороженое, а еще зима. Со своим лучшим другом Бастианом он устраивал фантастические «сафари» во дворе школы. Оба были скаутами и этим летом должны были вместе поехать в лагерь. В последнее время это событие было единственной темой их разговоров.
Томми был невероятно похож на мать, но и от отца унаследовал кое-что.
Огромные и внимательные глаза.
Как только мальчик заметил присутствие Горана, он тут же обернулся и улыбнулся ему.
— Ты сегодня поздно, — заметил Томми.
— Знаю. Я сожалею, — ответил Горан. — А госпожа Руна давно ушла?
— Она пошла за своим ребенком полчаса назад.
Горан разозлился: госпожа Руна вот уже несколько лет работала у них гувернанткой. И именно поэтому ей следовало бы знать, что доктору не нравится, когда Томми остается дома один. Это всего лишь мелкое неудобство, которое тем не менее постепенно, как ему казалось, делало невозможным совместное сосуществование. Горан был не в состоянии в одиночку справиться со всем грузом навалившихся проблем. Словно тот единственный человек, что владел особой таинственной силой, прежде чем покинуть этот дом, забыл оставить ему учебник с формулами.
Доктору следовало объясниться с госпожой Руной и, возможно, быть с ней несколько строже. Он непременно скажет, что ей нужно оставаться с ребенком весь вечер вплоть до его возвращения домой. Томми почувствовал что-то в настроении отца и нахмурился, поэтому Горан тут же попытался отвлечь его, задав другой вопрос:
— Ты голоден?
— Я съел одно яблоко, немного крекеров и выпил стакан воды.
Горан, повеселев, покачал головой:
— Не бог весть какой ужин.
— Это был всего лишь полдник. А теперь я совсем не против съесть еще что-нибудь…
— Может, спагетти?
От такого предложения Томми радостно захлопал в ладоши. Горан погладил его по голове.
Они вместе приготовили ужин и накрыли на стол, привычно управляясь с домашним хозяйством, где у всех были свои обязанности и каждый исполнял их, не обращаясь за советом к другому. Его сын схватывал все на лету, и Горан чрезвычайно этим гордился.
Последние месяцы обоим жилось непросто.
Их совместная жизнь ладилась с трудом. Доктор терпеливо пытался удерживать расползающиеся края и заново увязывать их вместе. Регулярный прием пищи, четкое расписание, отработанные годами привычки. С этой точки зрения ничто не изменилось относительно прежней жизни. Все в точности повторялось, и это успокаивало Томми. Более того, если у кого-то возникало желание заговорить о ней, то он мог делать это беспрепятственно. Единственное, чего они никогда не позволяли себе, так это называть ту пустоту по имени. Потому что это имя навсегда ушло из их лексикона. Они использовали другие обороты и выражения. Выходило все очень странно. Человек, дававший прозвища каждому серийному убийце, встречавшемуся в его практике, не знал, как назвать собственную жену, позволяя сыну «обезличивать» свою мать. Словно это был персонаж из сказок, что он читал Томми каждый вечер перед сном.
Томми был единственным противовесом, удерживавшим Горана в этом мире. В противном случае достаточно было бы одного мгновения, чтобы соскользнуть в ту бездну, которую он ежедневно исследовал на своей работе.
После ужина Горан удалился в кабинет. Томми последовал за ним. Так они делали каждый вечер. Отец усаживался в старое скрипучее кресло, а сын устраивался на ковре и, лежа на животе, продолжал свои воображаемые диалоги.
Горан оглядел свою библиотеку. Книги по криминологии, криминальной антропологии и судебной медицине красовались на полках в шкафах. Корешки у одних были украшены инкрустациями и гравировкой, у других, попроще, обычные, но весьма добротные переплеты. Внутри этих книг находились ответы. Но самое сложное — как он учил своих учеников — было найти вопросы. Эти тексты пестрели множеством душераздирающих фотографий. Израненные, истерзанные, обгоревшие, изрубленные тела. Все скрупулезно зафиксировано на блестящих страницах и снабжено подрисуночными пометками. Человеческая жизнь, низведенная до банального объекта изучения.
По этой причине Горан с некоторых пор не позволял Томми вторгаться в это некое подобие святилища. Доктор опасался, что любопытство ребенка одержит верх и, открыв одну из этих книг, тот обнаружит, насколько жестокой может быть действительность. Но однажды Томми нарушил этот запрет. Горан застал его лежащим, как и в данный момент, на полу с вполне очевидным намерением пролистать один из этих томов. Горан до сих пор помнил, как Томми задержал свой взгляд на изображении молодой девушки, выловленной зимой из реки. Обнаженное тело с сизой кожей и неподвижными глазами.
Но Томми вовсе не казался слишком смущенным от увиденного, и вместо того чтобы отругать сына, Горан, скрестив ноги, уселся рядом с ним.
— Знаешь, что это такое?
Томми равнодушно выдержал длинную паузу. Затем ответил, старательно перечисляя все увиденное. Изящные руки, волосы с высветленными прядями, взгляд, утопающий в неизвестно каких мыслях. В конце концов, он начал придумывать небылицы про ее жизнь, друзей, место, где она жила. Именно тогда доктор догадался, что Томми верно подмечал все детали на этом снимке, все, за исключением одной. Смерти.
Дети не видят смерть. Потому что их жизнь длится ровно один день, с момента пробуждения и до момента отхода ко сну.
На этот раз Горан понял, что, как бы он ни старался, никогда не сможет защитить сына от всего, что есть плохого в этом мире. Так как годы спустя не смог уберечь Томми от поступка его матери.

 

Сержант Морексу отличался от других руководителей Милы. Его не интересовали ни слава, ни собственные снимки в таблоидах, поэтому девушка ожидала, что получит от него нагоняй по поводу проведенной ею в доме учителя музыки операции по спасению детей.
Кроме того, что Морексу был очень энергичен, он был еще и человеком настроения. Ему не удавалось сдерживать эмоции дольше нескольких секунд. Сначала рассерженный и грубый, мгновение спустя улыбающийся и невероятно любезный. И потом, не теряя время даром, он умело совмещал свои жесты. Так, например, если ему нужно было успокоить кого-либо, он клал руку ему на плечо и как бы между прочим провожал до дверей. Или во время разговора по телефону умудрялся трубкой растирать себе виски.
Но на сей раз он был нетороплив.
Морексу не предложил сесть стоявшей перед его столом Миле. Вытянув под столом ноги и скрестив на груди руки, он принялся разглядывать в упор свою подчиненную.
— Даже не знаю, отдаешь ли ты себе отчет в том, что произошло сегодня утром…
— Знаю, я допустила ошибку, — опережая его, сказала девушка.
— Напротив, ты спасла сразу троих.
Это утверждение надолго парализовало Милу.
— Троих?
Морексу слегка приподнялся в кресле и опустил глаза на лист бумаги, лежавший перед ним.
— Мы нашли запись в доме учителя музыки. Похоже, что он намеревался выкрасть еще одну…
Сержант протянул Миле фотокопию страницы из записной книжки-еженедельника. Под датой и названием месяца стояло имя.
— Присцилла? — спросила она.
— Присцилла, — повторил Морексу.
— И кто она?
— Девочка, которой очень повезло.
Сержант больше ничего не добавил к сказанному. Потому что остальное было ему неизвестно. На листке не было ни фамилии, ни адреса, ни фотографии. Только это имя. Присцилла.
— Поэтому прекрати напрасно изводить себя, — продолжил Морексу. И прежде чем Мила смогла ответить, добавил: — Я видел тебя сегодня на брифинге: мне показалось, что тебе все безразлично.
— Меня на самом деле это не интересует.
— Черт побери, Васкес! Да разве ты не понимаешь, как должны быть благодарны тебе все эти люди, которых ты спасла? Не говоря уже об их семьях!
«Видели бы вы выражение глаз матери Элизы Гомес», — хотела было возразить ему Мила. Вместо этого просто кивнула.
Морексу посмотрел на нее, покачав головой:
— С тех пор как ты появилась здесь, я не слышал ни единой жалобы в твой адрес.
— Это плохо или хорошо?
— Если ты сама не в состоянии понять, тогда у тебя действительно большие проблемы, девочка моя… Поэтому я решил, что тебе пойдет на пользу работа в команде.
— Но почему? — Мила была категорически против. — Я выполняю свою работу, и это единственное, что меня больше всего интересует. Я уже привыкла работать в такой манере. А теперь мне придется приспосабливаться к кому-то еще. Как я объясню, что…
— Иди собирать вещи, — прервал ее Морексу, отказываясь слушать претензии девушки.
— К чему такая спешка?
— Ты отправляешься сегодня вечером.
— Это расценивать как наказание?
— Это не наказание, но и не отдых: требуется консультация эксперта. А ты в этом плане широко известна.
Лицо девушки стало серьезным.
— О чем идет речь?
— Речь идет о пяти пропавших девочках.
Мила слышала об этом из краткого обзора теленовостей.
— Но почему я? — спросила она.
— Похоже, что есть еще и шестая, но кто она — неизвестно…
Девушке хотелось услышать еще какие-нибудь подробности, но Морексу, очевидно, решил, что их беседа подошла к концу. Он снова заторопился, ограничившись тем, что протянул Миле папку, которой одновременно указывал ей на дверь.
— Там внутри еще и билет на поезд.
Мила взяла папку и направилась к выходу. Но прежде чем покинуть комнату, она снова обернулась к сержанту:
— Значит, Присцилла?
— Ну да.
Назад: 2
Дальше: 4