14 ноября, суббота

Мужчина шел неуверенной утиной походкой по улице Линнея в направлении Фюрисона. Левая рука прижата к животу, правая прикрывает ухо, на лице страдальческая усмешка — предчувствие возвращения не только боли, но и захлестнувших его в поезде воспоминаний. Он был беззащитен — они заливали его, они гремели, ревели в его мозгу как неудержимый поток, взметая со дна сознания вещи, о которых он уже давно забыл. Теперь все это вернулось — образы, запахи, звуки, не причинявшие ему никакого вреда, пока они покоились, непотревоженные, среди прочего старого хлама. Но теперь они неумолчно пели, вещали и декламировали так громко, что он перестал слышать собственные мысли.

Остановившись, он поднял голову и посмотрел на одно окно второго этажа студенческого общежития на Фьелльстедска, окно с рождественской звездой и цветочками на подоконнике. Мысленно он снова был здесь, с девушками, которых тискал три с половиной десятилетия тому назад, здесь были его первые женщины, пахнувшие пивом, и он сам, краснеющий от своей неуклюжести.

Он сильно изменился с тех пор, и этот мир теперь казался ему чуждым. Его непритворное изумление перед величием и могуществом мира обернулось разочарованием его ограниченностью, болью, как от удара лицом о железные ворота.

Звуки слились в невыносимый вой, он слышал шорох на полу, видел крыс, смотрящих на него с подоконников, холодных от утреннего мороза, он видел их в ином свете, под замерзшими стеклами, видел половичок, захваченный из дому на память о матери, которая сплела его из детской курточки и своей старой нижней юбки.

— Это из Кексгольма, — говорила она, позволяя ему потрогать нижнюю юбку. Льняная ткань была тонка, как шелк. — Лен в Карелах — лучший на всей земле.

Лен шуршал под его детскими пальчиками, и он сердцем чувствовал неизбывную силу древней страны, страны детства матери. Чувствовал, как велика ее тоска по этой утрате.

Он трудно задышал, это было слишком тяжелое воспоминание, да и что он мог бы с этим поделать?

Он никогда не обманывал себя в том, что касалось его семьи, единственного, что у него еще оставалось.

Он повернулся спиной к студенческому общежитию, удерживая, сколько мог, окна второго этажа боковым зрением, потом дал им ускользнуть, чтобы никогда больше к ним не возвращаться.

Спотыкаясь, он побрел по Свартбексгатан, гул в голове стих, стало немного легче дышать. Вокруг высились дома. Он плохо помнил это место, украшенное символами приближающегося Рождества. Должно быть, эта улица в конце шестидесятых выглядела по-другому. Он немного выпрямился, опустил руку от уха, чтобы воспринять действительность во всей ее лжи, услышать безобразную какофонию витринных фальшивых песен. Они манили и звали — эти полуобнаженные пластиковые женщины без голов, пляшущие игрушки на батарейках Made in China, мигающий свет, заливающий утренние халаты и шелковые трусики. Все электронное — включить, зарядить, включить, зарядить.

Стараясь спастись от этого зрелища, он поднял голову и принялся рассматривать гирлянды, протянутые к огромной, залитой золотистыми огнями елке, перегородившей улицу. Он еще выше задрал голову и увидел университет, стоящий слева дворец, храм Святой Каролины, хранилище бесценного сокровища, Codex Argenteus, Серебряного Евангелия.

Он остановился, затаил дыхание, прислушался к отдаленному реву чудища всеобщего потребления.

Сегодня и правда очень холодно. Таких морозов в это время он не помнил. Он всегда удивлялся тому, как неподвижный морозный морской воздух усиливает цвета и делает более ярким свет, четко обрисовывает контуры. Он долго смотрел на тяжеловесную, устремленную ввысь двойную башню церкви с ее таинственными тенями, на прозрачное небо. Зажмурил глаза. Как давно он не был здесь. Он успел забыть, что такой хрупкий хрустальный воздух бывает только в Упсале. Пережитое потянуло его внутрь здания, он чувствовал, как леденеют его ноги, горло. Зубы начали непроизвольно стучать от холода.

Он с трудом дотащился до главного здания университета, остановился у входа, отделанного кирпичом и мрамором. Окинул взглядом высокую лестницу и принялся внимательно рассматривать символизирующие четыре первых факультета четыре статуи перед дверями: теологию, юриспруденцию, медицину, философию. Взгляд машинально задержался на женщине с крестом, на символе его факультета.

Ты изменник, подумал он. Ты должен был стать поборником жизни, но стал ее врагом.

Он поднялся по лестнице, уперся взглядом в три тяжелых дубовых двери с массивными железными ручками. Дверь на громадных петлях открылась удивительно легко, и он осторожно вошел в вестибюль. Огромное, похожее на придел храма помещение смотрело на него сверху своими тремя куполами света. Шаги эхом отдавались под сводами от мозаичного пола, отражались от блестящих гранитных колонн, лепнины, плафонов, от лестницы, ведущей в лекционный зал. Идя по этой лестнице, он всегда проходил мимо выложенного золотыми буквами изречения гуманиста Торильда: «Свободная мысль велика, но еще более велика мысль верная».

Свобода, подумал он, тирания нашей эпохи. Это был обман средневекового человека, человека, который жил в невинности, занимал неизменное и неоспоримое место в обществе, место, в котором у него не было ни причин, ни поводов сомневаться. Этот человек ставил духовную радость превыше всех остальных: экономического преуспеяния, личной свободы, сомнений в справедливости общественного устройства.

Он повернулся к залу спиной, символ расцветающего Ренессанса заставлял его плакать, как от боли. Ева соблазнила Адама, эта шлюха сыграла на его мужских чувствах и заставила откусить от плода древа познания, и невинный стал властелином. Восход солнца ослепляющего любопытства продолжается и продолжается с тех пор в течение многих столетий. Это любопытство отравило отношения людей амбициями и честолюбием, а потом явился Лютер, падший ангел, тюремный надзиратель и выковал последнее звено ножных кандалов рабочего класса. Он сказал: «Человек, рабство — твой удел. И будешь ты рабом и при капитале, и при всех твоих наслаждениях, и при свободе».

Он торопливо покинул спертую атмосферу науки, ее подгоревший призрак, вышел на улицу и повернул направо, оказавшись перед тем местом, где когда-то стояло до боли знакомое здание. Мысленно он вернулся туда, в тот новый, современный дом, построенный для встреч и собраний студентов.

Здесь обрел он свой истинный дом, свой духовный дом, нашел то, чего никогда не мог найти в палаточных городках лестадианства и в невыносимых церковных службах. Только здесь он впервые услышал слова «великого кормчего»: Народы мира, объединитесь и уничтожьте американских агрессоров и их лакеев. Народы всего мира, будьте мужественными, решитесь на борьбу, не бойтесь трудностей и идите от победы к победе. Тогда весь мир будет принадлежать народу, и погибнут все звери в образе человеческом.

Он закрыл глаза, изнутри и снаружи его охватила черная тьма, снова, как тогда, на мир опустилась поздняя ночь, ветреная и холодная, он был одиноким островом в море ночи, среди экстаза и аплодисментов, увидев единственный просвет в зале этого современного дома. Слова Мао сияли во тьме, повторялись трепещущими юношескими голосами, принимались радостно и без тени сомнения: Китайский и японский народы должны объединиться, народы всей Азии должны объединиться, все угнетенные народы и страны мира должны объединиться, все свободолюбивые страны должны объединиться, все страны и люди, подвергшиеся агрессии, управлению и власти американского империализма, должны объединиться и создать единый фронт борьбы с американским империализмом за освобождение планеты от агрессии и за создание прочного мира во всем мире.

Сразу после собрания они вышли, потные, обессиленные, счастливые, удовлетворенные, и он шел вместе с ними, и люди заметили его, спросили, истинный ли он революционер, и он ответил: «Да, народы мира, объединяйтесь для борьбы с американскими агрессорами и их лакеями». Они хлопали его по спине. Отлично, товарищ, значит, завтра в «Лаборемусе», в два часа. Он кивнул и остался стоять. В душе его горел неугасимый огонь. Дорога жизни открылась перед ним, освещенная ярким светом, и он понял, что настало время идти по ней.

Он вздохнул и открыл глаза. Уже стемнело, и он порядком устал. Скоро надо снова принять лекарство. До мотеля, где он остановился, было далеко, значит, придется искать остановку нужного автобуса. Анонимное проживание в больших гостиницах и никаких такси.

Он пошел к центральной автобусной станции, положив одну руку на живот. Другая болталась в такт ходьбе.

Он научился быть невидимкой.