12 ноября, четверг
Анна Снапхане проснулась с тупой болью в голове. В глазах мелькали ослепительные звездочки, во рту словно кошки нагадили. Откуда-то из-под кровати доносился невыносимый шум. Мозг начал наобум образовывать самые разные — по большей части ошибочные и неудачные — связи, пока наконец не пришел к заключению, что это звонит телефон. Рука, действуя как вполне самостоятельный организм, принялась шарить под кроватью, нащупала провод и извлекла на свет божий звонящий аппарат. Со стоном Анна поднесла трубку к уху.
— Ты видела газету? — спросила Анника с противоположного конца провода. — По-моему, это совсем не умно. Так, во всяком случае, мне кажется сегодня. Или это было не умно вчера?
Голос Анники отдавался в голове странным эхом — как будто между внутренним ухом и слуховым центром кто-то установил стеклянную мембрану.
— Что? — переспросила Анна, и ее хриплый голос эхом отскочил от потолка.
— «Паулу с поп-фабрики принудили к оральному сексу», — прочла Анника своим раздвоенным голосом.
Анна Снапхане попыталась сесть.
— Кого?
— Я уже ничего не понимаю в нашей идеологии, — сказала Анника. — Я раскопала убийство журналиста, возможно связанное с терроризмом, мы единственные, кто этим занимается, — и что происходит? Все утро «Эхо» и телевидение говорят о Бенни Экланде, ссылаясь на нас, и что мы сами делаем? Пишем о каком-то дурацком отсосе!
Анна сдалась и снова упала на подушку, прикрывая рукой глаза. Сердце стучало как паровой молот, все тело было покрыто противным липким потом. От безотчетного страха крутило в животе.
Последний стакан был лишним, смутно подумала она.
— Анна?
В ответ раздался надсадный кашель.
— Который час?
— Одиннадцатый час. Я уже съездила в этот чертов музей на военно-воздушной базе, а ты, свеженькая, как старый верный муж, сторожишь дом? Я тут попала как кур в ощип.
Анна даже не старалась ничего понять, она сознавала только, что ей плохо. Опять плохо.
— Все так ужасно и грустно, — согласилась она.
— Ты придешь сегодня вечером?
Анна несколько раз провела ладонью по лбу, попыталась вспомнить, что вообще происходит, но безуспешно.
— Может быть, мы созвонимся позже? Я сейчас не в…
— Я буду дома после пяти.
Трубка с глухим звоном упала на пол. Анна осторожно открыла глаза и заставила себя посмотреть на пустое место рядом.
Его не было и больше не будет.
Она взглянула на потолок, потом вбок, потом перевела взгляд на окно. Вспомнила его запах, его смех, его сердитые морщины.
Это была сделка. Они обо всем договорились.
Прекрасный ребенок, раздельное проживание, идеальное сочетание свободы и ответственности. Никаких долгов, никаких требований — просто уважение и взаимопонимание. У него была своя квартира, своя неделя с девочкой, но они вместе проводили вечера, праздники, Рождество и дни рождения.
Она исполнила свою часть договора, не стала искать нормального мужчину вместо него.
И вот теперь он ушел, перенес свою моногамию на другую даму со шведского телевидения, там нашел совместное проживание и истинную любовь.
Будь она другой — маленькой подружкой, безвредной блондинкой, сладкой и незлобивой, — все сложилось бы иначе, думала Анна. «Он выбрал ту женщину, потому что у меня не было того, чем обладает она». Но они похожи, даже внешне. Мало того, у нее почти такая же работа.
Это был обман вдвойне, и тем горше чувствовала себя Анна.
У нее все было в порядке, все на месте, даже при поверхностном взгляде. Она была хороша своими жизненными установками, своей преданностью.
От жалости к себе в глазах вскипели злые слезы. Она остановила их усилием воли.
Он не стоит ее слез.
Анника до боли стиснула зубы.
Она и не думала улыбаться, во всяком случае этому чертовому идиотскому приоритету, валявшемуся на ночном столике. Было такое чувство, что она оказалась на вторых ролях, даже хуже. Девять лет назад она еще не понимала связи вещей, ей были извинительны ошибочные суждения, и она внимала руководству, стараясь понять все, как нужно. В словах руководителей был скрыт какой-то высший смысл, и она слушала. Она была преисполнена уважения и готовности учиться, не была самоуверенной и постоянно занималась самокритикой, как и многие свежеиспеченные выпускники университетов.
Но теперь она понимала все, и эта приобретенная с годами мудрость наполняла ее чувством парализующей беспомощности.
Иногда ей казалось, что все упирается исключительно в деньги.
Например, выгодно продавать наркотики, а собственники газеты точно так же продают новости.
В иные дни она чувствовала себя лучше, она усвоила связь вещей: коммерциализация гарантировала свободу высказываний и демократию, газета делается на потребу читателей, и это должно быть во главе угла, если мы хотим и дальше спокойно издавать газету.
Она слегка ослабила пальцы, судорожно обхватившие руль, заставила себя расслабиться. База Ф-21 растаяла за спиной, Анника выехала на прямой участок, ведущий к главной магистрали. Она набрала короткий номер полицейского управления. Телефон комиссара Сюпа был занят, и звонок Анники был отложен.
«Хороша я или нет, не играет никакой роли», — думала Анника. Горечь не исчезала. Мысли не уходили, она не могла остановить этот поток: истина никому не интересна, интересна только химера, которую можно сотворить.
Чтобы перестать жалеть себя, она снова позвонила в управление и пустилась в пустой разговор с дежурным телефонистом коммутатора.
— Вся штука в том, — сказал телефонист, — что вам надо просто подождать, и соединение произойдет, как только освободится линия. Подождите, — посоветовал он. — Комиссар скоро закончит предыдущий разговор.
Анника повисла в неведомом цифровом пространстве. Слава богу, в нем было тихо. Электронное исполнение «К Элизе» было бы уже лишним и переполнило бы чашу ее терпения.
Она успела сделать круг по Бергнэсету, когда в трубке раздался щелчок. Пришла наконец ее очередь.
— Мои безграничные извинения и такая же благодарность, — сказал комиссар Сюп. — В семь часов утра нам позвонила мама Линуса Густафссона и сказала, что это ее сын был тем свидетелем, о котором сегодня написала «Норландстиднинген». Она рассказала, как уговаривала мальчика пообщаться с полицейскими или со взрослыми о том, что он видел, и очень рада, что все так получилось. Парень был сам не свой с воскресной ночи. Он перестал есть, боялся ходить в школу…
Анника ощутила что-то вроде облегчения.
— Приятно слышать, — сказала она. — Как вы отнеслись к его рассказу?
— Сам я с ним не разговаривал, я сижу на телефоне с половины шестого, с тех самых пор, как вы отправили телеграмму в ТТ, но следователи уже водили мальчика на место происшествия и считают, что его слова заслуживают доверия.
— Быстро сработано. — Анника стараясь придать голосу внушительность.
— Они хотели сделать все, когда было темно, чтобы имитировать время совершения преступления и успеть до того, как проснется толпа репортеров. Думаю, они в этом преуспели.
— И что дальше? — спросила она, едва успев нажать на тормоз перед красным светом у въезда на мост.
— Скажем так: дело переквалифицировано с бегства с места происшествия на умышленное убийство.
— Вы не собираетесь сообщить об этом в Государственную комиссию по убийствам?
Ответ был уклончивым.
— Посмотрим, что дадут нам первые дни расследования…
Красный свет сменился зеленым, и Анника проехала перекресток с Граннюдсвеген.
— За последние месяцы Бенни написал целую серию статей о терроризме, — сказала Анника. — Я сейчас еду с базы Ф-21. Не думаете ли вы, что его смерть связана со статьей о происшествии на базе, или причина иная?
— Пока у нас нет никакой возможности рассуждать на эту тему. Вы можете секунду подождать?
Он не стал дожидаться ответа. До слуха Анники донесся шорох — комиссар положил трубку на стол, встал и, судя по глухому стуку, закрыл дверь.
— Напротив, — сказал он, снова взяв трубку, — тут есть другое дело, которое я сегодня утром обсудил с капитаном Петерсоном, и оно может вас заинтересовать.
От удивления она сбросила газ.
— Мне не хочется говорить об этом по телефону, — продолжал комиссар. — Вы не могли бы приехать в управление после обеда?
Анника принялась лихорадочно рыться в кармане куртки, стараясь нащупать часы.
— Не успею, — ответила она, — у меня самолет в 14.45, и мне надо сначала заехать в редакцию «Норландстиднинген».
— Тогда мы можем увидеться в редакции. Там работает наша группа, и я обещал следователю приехать и проинформировать о результатах работы на месте преступления.
У женщины, сидевшей за столом в приемной редакции, были опухшие и красные от слез глаза. Анника, придав лицу просительное выражение, приблизилась к столу, отчетливо сознавая, что она здесь лишняя.
— Редакция сегодня не принимает посетителей, — хмуро сказала женщина. — Приходите завтра утром.
— Меня зовут Анника Бенгтзон, — примирительно сказала она, — собственно, это я…
— Вы плохо слышите? — сказала женщина и, дрожа от ярости, встала с места. — У нас сегодня траур, траур, понимаете. Один наш редактор… умер. Мы закрыты сегодня. Весь день. А теперь уходите.
От злости у Анники перед глазами заклубился красный туман.
— Черт возьми, это уже слишком! Похоже, мир сошел с ума. Извините, но я пройду.
Она повернулась к женщине спиной и пошла к лестнице.
— Эй! — крикнула женщина. — Это частное предприятие. Сейчас же вернитесь!
Анника, не останавливаясь, обернулась к секретарше:
— Застрели меня.
Сделав всего пару шагов по ступеням, она поняла, что наверху происходит траурная церемония памяти погибшего. В небольшом зале перед входом в редакцию собрались участники церемонии, бесцветная масса — седые волосы, темно-серые куртки, коричневые свитера. Согбенные спины, потные шеи — люди были в состоянии того умопомрачающего гнева, который лишает энергии и отнимает дар речи. Тяжкие вздохи высасывали из помещения воздух, лишали кислорода.
Тяжело дыша, Анника встала в задних рядах, стараясь быть незаметной, но одновременно вытянув шею, чтобы разглядеть человека, произносившего речь.
— У Бенни Экланда не было семьи, — говорил человек средних лет в темном костюме и лакированных ботинках. — Мы были его семьей. У него были мы, у него была «Норландстиднинген».
Люди в зале не реагировали на слова, каждый на свой лад испытывал ощущение невероятности смерти. Не находящие места руки, уставленные в пол или устремленные вверх взгляды — каждый был здесь сам по себе.
Вдоль стен стояли многочисленные репортеры и фотографы. Анника узнала их по выражению острого любопытства на лице. Этих интересовали собравшиеся в скорби люди и произносивший речь человек.
— Бенни был журналистом, каких теперь больше нет, — вещал мужчина в лакированных ботинках. — Он был репортером, который никогда не сдавался, который хотел знать истину — знать любой ценой. Мы — кому посчастливилось работать с Бенни все эти годы — были одарены знакомством с этим самоотверженным и ответственным профессионалом. Для Бенни не существовало понятия сверхурочных часов, он всегда воспринимал задания чрезвычайно серьезно…
— Ага, и ты тоже здесь, — прошептал кто-то в ухо Аннике, — ну, теперь-то мы точно узнаем истину.
Она повернула голову и увидела Ханса Блумберга, архивариуса. Он стоял за ее спиной и мимолетно улыбался. Склонившись к Аннике, он снова зашептал:
— Бенни был любимцем руководства, потому что никогда не требовал сверхурочных или прибавки к зарплате. Тем, что он так мало зарабатывал, Бенни давал в руки руководства неопровержимый аргумент: если звезда зарабатывает так мало, то у прочих простых смертных и подавно нет никакого права требовать повышения зарплаты.
Анника была озадачена.
— Почему он на это соглашался? — спросила она.
— Пять недель оплаченного отпуска с тайскими шлюхами и оплата счетов в пабе. Что еще надо парню?
Стоявшие впереди две пожилые дамы в одинаковых вязаных кофтах обернулись и шикнули на них.
Траурная церемония закончилась минутой молчания. Фотографы засверкали вспышками.
— Где было рабочее место Бенни? — шепотом спросила Анника.
— Пошли, — ответил Ханс и направился к лестнице.
Они вышли из серой толпы, поднялись на следующий этаж и оказались под коньком крыши.
— Он был единственным репортером, если не считать ответственных редакторов, который имел отдельный кабинет, — сказал Блумберг и махнул рукой в конец короткого коридора.
Анника пошла по узкому проходу. Снова появилось ощущение, что стены, изогнувшись, наваливаются на нее.
Она остановилась и медленно перевела дух. Стены встали на место.
Главное — спокойствие.
Краска облупилась со стен из ДСП, обнажив желто-коричневую уродливую основу.
Она дошла до выкрашенной в темно-коричневый цвет двери Бенни Экланда и сильно толкнула ее. К ее удивлению, дверь распахнулась настежь.
— В чем дело? — спросил один из одетых в штатское полицейских, отбросив со лба прядь волос и оглядев Аннику с головы до ног.
Двое других полицейских тоже оторвались от полок и шкафов. Анника сделала шаг назад, чувствуя, что краснеет до корней волос.
— Простите, — сказала она, — я ищу… я хотела узнать…
— Это кабинет Бенни Экланда, — сказал одетый в штатское полицейский и добавил, смягчив тон: — Ты — Анника Бенгтзон. Та самая, что просидела ночь в туннеле с террористом.
Пару секунд она внимательно его рассматривала, раздумывая, не стоит ли ретироваться, но потом кивнула. Где-то в голове запели ангелы. Нет, подумала она, только не сейчас.
— Звонил Сюп, сказал, что вы должны встретиться, но он еще не пришел. Форсберг, — представился он, встал и, широко осклабившись, протянул Аннике руку.
Анника стушевалась под его взглядом и застеснялась своих холодных и влажных ладоней.
— Как идут дела? — спросила она, чтобы что-нибудь сказать, и легонько стукнула себя по затылку ладонью, стараясь заставить умолкнуть голоса.
— Сюп рассказал, как вы раскололи мальчишку Густафссона, — сказал светловолосый Форсберг, снимая с полки очередную стопку бумаг.
— В этом нет ничего удивительного, — возразила Анника. — Он сам хотел все кому-нибудь рассказать. Просто случайно я оказалась первой, кто его об этом попросил. Вы что-нибудь нашли?
Полицейский вздохнул:
— Здесь все в таком беспорядке.
— Сегодня ему пришла почта, — сказал из-за спины Анники Ханс Блумберг. — Вы ее не просмотрели?
Полицейские переглянулись и покачали головой.
— Где она? — спросил Форсберг.
— Я оставил письма в его ячейке, как обычно. Если хотите, принесу.
Анника пошла вместе с архивариусом, чтобы не торчать в кабинете и не мешать следователям.
— Мне кажется, вы не принадлежите к поклонникам Бенни Экланда, — заметила Анника, пока Ханс искал письма.
— Мне это не нужно, — ответил архивариус. — Найдется достаточно других людей, готовых биться в истерике. Я немного по-другому относился к нашей звезде.
Он направился к лестнице. Анника последовала за ним, рассматривая его покрытую катышками шерсти кофту.
— И как вы его воспринимали?
Ханс, сопя, поставил ногу на следующую ступеньку.
— Не играет никакой роли, кто давал советы газете, к этому всегда, так или иначе, прикладывал руку Биг Бен Эк, который умел приписать себе все заслуги. Он всегда задерживался в редакции допоздна, чтобы внести исправления или вписать пару фраз в чужую статью, чтобы добавить себе материал в авторскую строку.
— Его называли Биг Бен?
— Во всем, что не касалось журналистики, он был сущим негодяем. — Ханс Блумберг остановился, чтобы передохнуть. — Это надо отчетливо понимать.
— Анника Бенгтзон? — послышался голос снизу.
Она спустилась на несколько ступенек и, перегнувшись через перила, посмотрела на площадку нижнего этажа.
— Сюп, — представился пожилой худощавый мужчина с копной седых волос. — Не побеседовать ли нам?
Анника подошла к нему, пожала ему руку и заглянула в глаза, которые в первую секунду показались ей глазами ребенка — прозрачными и светлыми.
— Я обещал поговорить с персоналом во время траурной церемонии, но она очень быстро закончилась. — Морщины на его лице забавно сместились от улыбки.
— Вы возбудили во мне немалое любопытство, — сказала Анника, направившись в отдел писем, где накануне вечером писала статью.
Он совсем не желчный, пронеслось у нее в голове, и пользуется уважением. У него верная система ценностей. Это надежный и спокойный человек.
Она подвинула комиссару стул, а сама уселась на край стола.
— Мы были потрясены вашим вчерашним сообщением, — глухо заговорил Сюп. — Должен сказать, что нас удивила та легкость, с какой вы расстались с такой новостью. «Норландстиднинген» выходит намного раньше «Квельспрессен», так что ваша газета не стала ни первой, ни единственной.
Анника улыбнулась, отметив, что ангелы молчат.
— Я слышала, что вы давно работаете с прессой, — сказала она.
— Поэтому я согласен с капитаном Петерсоном относительно некоторых данных по поводу Ф-21, которые мы с ним иногда обсуждаем, чтобы отвлечься.
Анника почувствовала, как где-то в пояснице заиграл адреналин, волна которого вот-вот захлестнет грудь.
— Полиция много лет имеет подозреваемого в этом деле, — тихо сказал Сюп. — Это один молодой человек, который в конце шестидесятых приехал в Лулео откуда-то с юга. Родился он в Торнедалене. Влился в пару левых организаций, где фигурировал под кличкой Рагнвальд. У нас есть кое-какие данные относительно его настоящего имени, но нет полной уверенности.
Анника онемела от изумления. От откровений старого полицейского у нее зашевелились волосы на голове.
— Вы не возражаете, если я буду записывать?
— Нет-нет.
Она извлекла из сумки блокнот и карандаш и принялась лихорадочно записывать слова комиссара абсолютно неразборчивым от спешки почерком.
— Почему вы заподозрили именно этого человека? — спросила она.
— Рагнвальд исчез, — ответил Сюп. — У нас есть основания полагать, что он бежал в Испанию, где вступил в ЭТА. Он был профессиональным террористом, и нападение на Ф-21 стало его выпускным экзаменом в школе терроризма.
В дверь постучали. Это был полицейский Форсберг.
— Прошу прощения, Сюп, но мы нашли нечто удивительное.
— Что?
— Письмо из-за границы со странным содержанием.
Он посмотрел на Аннику и замолчал.
Она почувствовала, что ее начинает бить дрожь, но постаралась скрыть волнение.
— Может быть, это письмо сумасшедшего, — бесстрастно сказала она. — У меня у самой дюжина мешков таких посланий.
— Читайте, — приказал комиссар Сюп.
Форсберг поколебался, потом извлек из кармана сложенный вчетверо листок из блокнота и осторожно развернул его затянутой в резиновую перчатку рукой.
«Не может быть созидания без предварительного разрушения, — начал он читать. — Слом означает критику и неприятие, означает революцию. Она предполагает рассуждение о делах и вещах, какие будут после нее созданы. Тот, кто начинает с разрушения, закладывает основу процесса созидания».
Анника торопливо записывала, вполовину сокращая слова. Углом глаза она видела, как Форсберг опустил письмо.
— Может быть, где-то уже тикает часовой механизм? — сказал Форсберг.
Анника увидела, как комиссар покачал головой, и машинально повторила это движение.
— Мы в его кабинете, — сказал Форсберг и исчез.
— Я могу написать о Рагнвальде?
Комиссар кивнул.
— Это не помешает расследованию?
— Напротив, поможет, — возразил Сюп.
Анника молча смотрела на полицейского комиссара, понимая, что эта доверчивость не исключала некую хитрость. Нельзя не стать лисой, столько лет проработав в полиции.
— Скажите, зачем вы мне это рассказываете, — сказала она.
Мужчина на удивление легко поднялся.
— Данные слишком абстрактны и не могут служить доказательством обоснованности подозрений, — сказал комиссар. — Мы не знаем точно, он ли это сделал, но полагаем, что он мог быть активным соучастником или даже организатором преступления. Возможно, у него были сообщники. Вам должно быть известно, что на месте преступления обнаружены отпечатки следов обуви. Мало найдется мужчин, которые носят тридцать шестой размер.
Это последнее было, без сомнения, тоже новостью.
Он вышел, оставив ее сидеть среди писем об уборке мусора и собачьих какашек с улиц. У Анники было чувство, что она получила нечто гораздо большее, нежели обычную сенсацию.
Она принялась не спеша вставлять недостающие буквы в свои записи.
Не может быть созидания без предварительного разрушения.
Это правда, подумала Анника.
Тот, кто начинает с разрушения, закладывает основу процесса созидания.
Этому дьяволу не откажешь в уме.
Голоса таксистов, толпившихся у входа, преследовали ее, как шум водопада, пока она шла на посадку по маленькому залу аэровокзала. Было такое чувство, что лают идущие по следу охотничьи собаки. Они, вообще, работают? Может быть, вся их работа заключается в том, чтобы стоять на сквозняке у дверей, защитившись от холода темно-синей формой с золотыми пуговицами?
Она заняла свое место в самом хвосте самолета. Соседкой оказалась женщина с двумя маленькими детьми. Один ребенок сидел у матери на коленях, второй ползал по проходу. Анника расстроилась, так как рассчитывала за время полета написать несколько статей. Потом будет некогда.
— Прошу извинения, — обратилась она к стюардессе, когда самолет поднялся в воздух. — Мне надо поработать. Можно пересесть на другое место?
Она встала со своего кресла и демонстративно окинула взглядом полупустой салон. Маленький ребенок на руках матери разразился оглушительным криком.
— Нет, нельзя, потому что у вас билет на это место. Надо было заказывать билет в бизнес-классе, — коротко отрезала стюардесса и, отвернувшись, покатила дальше по проходу столик с напитками.
— Еще раз прошу прощения, — сказала Анника, на этот раз немного громче, — но я именно так и поступила. Точнее, это сделали мои работодатели. Можно мне пройти в салон бизнес-класса?
Она протиснулась мимо мамаши и загородила проход.
— Вы слышали, что я сказала? После одиннадцатого сентября пассажирам запрещено менять места в полете по своему усмотрению.
Анника вплотную подошла к стюардессе и заговорила, дыша той прямо в лицо:
— Тогда выбросьте меня из самолета.
С этими словами она взяла с полки компьютер и, пройдя вперед, заняла место через пять рядов кресел.
С бушующим в жилах адреналином она написала три статьи до того, как колеса самолета коснулись земли в Арланде: Лулео в первые дни после убийства, скорбь сотрудников, работа полиции со свидетелем на месте преступления. Эти статьи пойдут в сегодняшний номер. Рассказ о Рагнвальде и преступлении на военно-воздушной базе Анника приберегла на потом — сюжет никуда не убежит.
С колотящимся сердцем она торопливо пересекла четвертый терминал и спустилась на подземную станцию «Арланда-Экспресса». Оттуда она позвонила Спикену и обрисовала ему положение, потом в «Бильд-Пелле» — обсудить фотографии к статьям. Начавшееся сотрудничество открыло «Квельспрессен» полный доступ к фотоматериалам «Норландстиднинген» — как к свежим, так и к архивам. Это позволяло избежать командировок сотрудников и найма фотографов со стороны.
— Годичной давности фотографий вы не найдете, — сказал ей редактор, резво стуча по клавишам своего компа, пересылая материал, — но для завтрашнего дня они вполне годятся. Фотографии четкие и с высоким разрешением.
С центрального вокзала она, по шестилетней привычке, пошла пешком, расстегнув стеганую куртку. Ветер был сырой и наполненный запахами земли, прелой листвы и выхлопных газов. Газоны зеленели не успевшей пожелтеть травой, на ветвях деревьев дрожала неопавшая жухлая листва. Она подняла глаза к багрово-серому небу. Свет миллионов ламп рассеивал мрак осеннего северного вечера, создавая иллюзию возможности подчинять и контролировать реальность.
В городе никогда не видны звезды, подумала она.
Сын бросился Аннике на шею так неистово, как будто она отсутствовала полгода. Мальчик прижался к ее лицу влажной щекой и обхватил ее голову.
— Я очень скучал по тебе, мама, — прошептал он ей в ухо.
Взявшись за руки, они пошли в детский сад за Эллен. За десяток метров от входа мальчик побежал вперед, к двери, чтобы с горящими глазами поприветствовать выходивших из садика Леннарта и Елену.
Войдя в группу, мать и сын увидели там усталую и отчужденную Эллен, не желавшую ни идти домой, ни обниматься. Ей надо закончить аппликацию, а потом ее заберет папа.
Анника прикусила губу, чтобы не взорваться, поняв, что находится на пределе.
— Эллен, — громко сказала она, — тогда мы с Калле уходим.
Девочка застыла на месте, личико ее сердито сморщилось, в глазах промелькнуло отчаяние, она тихо всхлипнула:
— Я же еще не одета, мне надо надеть камбизон.
Эллен бросила ножницы и кинулась к шкафчику с одеждой, на котором был приклеен ее рисунок, изображавший загородный домик родителей Томаса в Иельнё. Девочка принялась лихорадочно рыться в горке верхней одежды, которую она вывалила из шкафчика.
Анника спиной чувствовала укоризненные взгляды двух стоявших в коридоре мамаш.
— Одевайся, — сказала Анника, подходя к дочери. — Я тебе помогу, если ты перестанешь дуться.
— Вообще-то это называется комбинезон, — язвительно произнес Калле.
По пути домой Эллен продолжала время от времени хныкать.
— С папой мы обычно ездим на автобусе, — сказал Калле, когда они, стоя на островке безопасности, пережидали поток, несшийся по Кунгсхольмгатан.
— В автобусе очень тесно и жарко, — возразила Анника, едва не задохнувшись от самой мысли об автобусе.
От Бергсгатан до дома было рукой подать, и Эллен больше не капризничала. Анника быстро затопила изразцовую печку, чтобы согреть остывший дом, закрыла окна, выбросила на помойку затхлый мусор. Она все делала машинально, автоматически, не задумываясь. Насыпав на стол горку риса, она одновременно распаковала компьютер, запустила его и подключила к кухонному телефону, а затем сунула в микроволновую печь кусок замороженной трески.
— Можно мы поиграем на компьютере, мама?
— Это папин компьютер.
— Но он нам разрешает. Я уже умею его загружать.
— Вместо компьютера посмотрите «Болибомпу», она скоро начнется, — ответила Анника и подключилась к серверу газеты.
Мальчик горестно опустил голову и вышел с кухни. Пока компьютер загружался, Анника порезала на ломти оттаявшую треску, смазала маслом толстую чугунную сковороду и положила туда посоленные и об — валянные в муке куски рыбы. Прислушиваясь к шипению сковороды и отправив по почте три статьи, она потянулась к банке, побрызгала треску лимонным соком, нашла замороженный укроп, посыпала им рыбу и поставила варить креветки.
— Что у нас на обед, мама? — спросила Эллен, заискивающе глядя на мать из-под челки.
— Моя ты крошка, — сказала Анника и обняла девочку. — Идем сядем.
Дочка забралась к матери на колени и обвила руками ее шею.
— Моя радость, — приговаривала Анника, качая девочку и дуя ей на волосы. — Ты проголодалась?
Дочка слегка кивнула.
— На обед будет рыба с соусом, рис и креветки. Ты одобряешь?
Эллен снова кивнула.
— Ты не поможешь мне нарезать салат?
Третий кивок.
— Вот и хорошо. — Анника поставила девочку на пол и пододвинула стул к рабочему столу. — Ты помыла руки?
Девочка вприпрыжку побежала в ванную и сполоснула руки под краном. У Анники слегка закружилась голова.
Она достала из шкафчика маленький передник, а из ящика стола фруктовый нож, надела передник на Эллен и показала ей, как держать нож. Предоставив дочке нарезать огурец, сама она живо нарубила гору салата и помидоров. Анника полила горку овощей оливковым маслом, уксусом, посыпала итальянской приправой, а Эллен перемешала салат.
— Здорово получилось, правда? — спросила Анника, ставя на стол тарелки. — Положишь столовые приборы? Знаешь, как надо их класть?
— Ты пропустишь «Бьёрне», — крикнул из комнаты Калле.
Девочка побросала ножи, вилки и ложки назад в ящик и опрометью бросилась вон из кухни. Анника машинально отметила, что у нее грязные колготки.
Раздался стук входной двери. Анника услышала радостные вопли детей и стук — Томас поставил портфель на скамейку в прихожей.
— Привет, — сказал он, войдя на кухню и поцеловав жену в лоб. — С кем это ты так долго болтала?
Она приподнялась на цыпочки, поцеловала в губы и прижалась к нему всем телом. На миг она представила себе на месте Томаса белокурого Форсберга из криминальной полиции.
— Я ни с кем не разговаривала, — сказала она, уткнувшись мужу в шею.
— Телефон занят уже полчаса.
Анника отпрянула от Томаса.
— Черт! — воскликнула она. — Я же не переключилась.
Она побежала к компьютеру, выдернула из него кабель и снова подсоединила его к телефону.
— Сейчас мы будем есть, — сказала она.
— Я, пожалуй, не буду, — ответил Томас. — Мы встречаемся отделом, так что, наверное, чего-нибудь пожуем.
Анника разочарованно застыла на месте со сковородкой в руках.
— Я думала, что сегодня ты играешь в теннис, — удивленно сказала она.
Ручка сковороды сильно жгла даже сквозь рукавицы, и Анника быстренько поставила ее на подставку.
— Парни из Министерства юстиции хотят как можно скорее оценить наш проект, а заодно немного поесть.
— Но ты же можешь просто посидеть с нами и немного закусить, — сказала Анника и придвинула к столу стульчик Эллен.
Она украдкой посмотрела на мужа, который громко втянул ноздрями запах риса.
— Калле! — крикнула она в гостиную. — Обедать!
— Но я хочу досмотреть! — прокричал в ответ сын.
Анника положила дочке рис и рыбу, поставила рядом с ее тарелкой миску с салатом.
— Салат, между прочим, сделала Эллен, — объявила Анника. — Неужели не хочешь попробовать?
Она решительно вошла в гостиную и выключила телевизор. Сын в голос заревел.
— Все, — сказала Анника. — Еда важнее телевизора, ты это знаешь. Иди и садись за стол.
— А что у нас на обед?
— Рыба, рис и креветки.
Мальчик скорчил недовольную гримасу:
— Фу, опять эти креветки.
— Можешь их не есть. Поторопись, пока все не остыло.
Когда она вернулась на кухню, Томас с аппетитом ел.
— Ну как, вкусно? — спросила она и села за стол напротив мужа.
— Креветки жестковаты, — ответил он. — Ты их всегда перевариваешь.
Она ничего не ответила, положила еду себе в тарелку, с горечью осознавая, что последнее слово никогда не остается за ней.
* * *
Томас вышел из подъезда, надвинул шапку на уши и всей грудью вдохнул холодный вечерний воздух. Он наелся до отвала, и ощущение сытости было ему очень приятно.
Как повезло ему в жизни, рассеянно подумал он. Жизнь полна удовольствий и любви — во всех отношениях.
Он с наслаждением потянулся.
Хорошо, что вернулась Анника. Дома сразу стало тепло и уютно, и как она любит детей.
Вернее, как они любят детей.
Он стоял с портфелем у подъезда, размышляя, стоит ли ехать на встречу на машине. Они встречаются в Сёдермальме, в каком-то кабаке на Хорнгатан. В этом ресторанчике есть отдельные кабинеты. Наверное, они выпьют бутылку вина, и тогда одно из двух: либо ему придется остаться трезвым, либо положиться на случай и сесть за руль слегка пьяным. Но сегодня четверг, ночь уборки города, так что передвигаться придется в пробках.
Он шагнул от подъезда, свернул направо, потом еще направо и вышел на Агнегатан.
Будем надеяться, что эта старая рухлядь заведется, подумал он, и рывком распахнул дверь своей «тойоты».
Эта машина осточертела ему до смерти. Она уже была старой, когда он познакомился с Анникой, но она отказалась для покупки новой машины взять кредит под залог квартиры.
— Я езжу на общественном транспорте, — сказала она, — и то же самое будешь делать ты. В нашем городе только идиоты ездят на собственных машинах.
В этом она была на сто процентов права, но автомобиль был еще вопросом политики.
Томас поехал по Хартверкаргатан. Вообще-то улица была закрыта для движения транспорта, но он махнул на это рукой. Конечно, на уборку закрыты и все улицы вокруг Цинкенсдамм. С упавшим сердцем и участившимся пульсом он стал колесить по району, стараясь отыскать разрешенную для движения дорогу. Дороги не было.
В конце концов он остановил машину у дверей кабака и заплатил за стоянку. Анника сошла бы с ума, если бы увидела этот расход на их совместной банковской карточке, поэтому Томас расплатился наличными.
Он остановился и стал рассматривать место встречи.
Второсортная забегаловка, решил он. Грязная пивнушка.
Вздохнув, снял шапку, сунул ее в карман штормовки, поднял портфель и вошел в заведение.
В кабаке было накурено и очень шумно, из плохих колонок несся грохот непонятного рока, на стенах висели мишени для игры в дартс. Там же виднелись старые безвкусные плакаты с рекламой разных сортов пива. В углу молчаливо стоял старый заброшенный музыкальный автомат.
— Томас! Сюда!
Он увидел Софию Гренборг. Она сидела справа от входа, недалеко от стойки бара. Благодарно улыбаясь, он подошел к Софии. Он сердечно поздоровался с коллегой из областного совета, хотя к этой сердечности примешивалось и известное чувство вины. Три года назад они оба искали работу в Союзе общин. Место досталось ему, хотя по квалификации и заслугам оно должно было достаться Софии. С тех пор, когда они сталкивались по работе, он каждый раз испытывал угрызение совести и старался сгладить вину сердечной приветливостью.
— Где Крамне? — спросил он, снимая штормовку.
— Еще не приехал, — ответила коллега и подвинулась, освобождая место на диване. — Я только сейчас удивлялась: о чем он думал, когда назначал встречу в этом притоне?
Он от души рассмеялся, так как сам подумал о том же. Сел рядом с Софией и вдруг с удивлением заметил, что она потягивает пиво. Перехватив его взгляд, она пожала плечами и улыбнулась.
— Решила действовать по обстоятельствам — здесь и сейчас, — сказала она.
Он поднял руку, остановил молодого официанта и заказал большую кружку темного пива.
— Что ты скажешь о брошюре? — спросила она.
Томас поставил портфель на колени, раскрыл его и выложил на стол тонкую пачку бумаг, положив сверху брошюру.
— В общем и целом все хорошо, — сказал он и поставил портфель на пол. — Кое-что, конечно, надо причесать и отредактировать. Надо более четко сформулировать, что должны делать политики в случае угрозы — не пугаться, а осмыслить положение. Возможно, надо привести статистику реакций разных политиков на угрозы. Цифры по преступлениям можно взять в Главном полицейском управлении.
Собственно, это были непосредственные комментарии Анники после того, как она перелистала брошюру перед уходом Томаса. София Гренборг заморгала — замечания Томаса произвели на нее впечатление. Он потянулся.
— Очень интересные соображения, — сказала она. — Можно я запишу?.. Я тут подумала еще об одной вещи, — сказала София, записывая услышанное в небольшой блокнот. — Как ты думаешь, не надо ли исследовать ценность такого подхода? Рассмотреть, как общество смотрит на угрозы в адрес политиков и избранных чиновников?
Он посмотрел на нее, поймав себя на мысли, что не слышал, что она сказала.
— Что ты хочешь этим сказать?
Она положила в сумку блокнот и ручку.
— Я хочу сказать, что надо обдумать систему оценок, которую мы кладем в основу исследований причин молчания политиков. Разве не надо говорить и об этом?
Томас наморщил лоб, чтобы скрыть свой энтузиазм.
— То есть ты хочешь сказать, что мы должны понять, как люди реагируют на феномен?
— Да, — ответила она и подалась вперед, — и одновременно исследовать возможность изменить положение дел их осознанием.
Он медленно кивнул.
— Может быть, нам следует обеспечить поддержку со стороны прессы, — сказала она, — вызвать публичное обсуждение и начать, честно говоря с опозданием, формировать общественное мнение.
— Да, — воодушевленно согласился он. — Надо задействовать информационные ресурсы и интерактивность средств массовой информации.
— В газетах должны появляться статьи о наших новых героях, — сказал Томас, — и в четко выделенных, ярких рубриках. Надо писать о местных политиках, вступивших в борьбу с правыми экстремистами и анархистами в своих городах.
— Но эти статьи не должны преувеличивать опасность и отпугивать людей, собирающихся заняться политикой, — добавила София.
— Это вы пришли на встречу демократов? — спросил подошедший официант и поставил кружку пива на документы.
Томас с быстротой молнии поднял кружку, но ему не удалось избежать неприятности — пузырящаяся пена оставила на документах отчетливую прямую линию.
— Звонил Крамне, — как ни в чем не бывало продолжил официант, — и просил передать, что не сможет прийти сегодня вечером. С вас тридцать две кроны.
Он замолчал, ожидая расчета.
Томас почувствовал, как в нем вскипает неистовый гнев, заливший его, как пивная пена, текущая по рукам и брюкам.
— Что за чертовщина?! — воскликнул он. — Что происходит?
София Гренборг выпрямилась и обратилась к официанту:
— Крамне не сказал, почему он не придет?
Молодой человек пожал плечами и нетерпеливо переступил с ноги на ногу, ожидая, когда с ним расплатятся.
— Он сказал только, что не сможет, и просил передать это вам. Еще он сказал, что вы сможете просто поесть, он уже оплатил счет, а придет в следующий раз.
Томас и София Гренборг переглянулись.
— Пер Крамне живет в этом же доме на шестом этаже, — официант, наморщив лоб, поднял глаза к потолку, — и бывает здесь часто. Мы уже накрыли стол внизу, в зале, на площадке за туалетом.
Томас отсчитал мелочью ровно тридцать две кроны, а потом бережно убрал со стола все документы в портфель.
— На ужин у меня уже нет времени, — сказал он, собираясь встать.
Официант ушел.
— Нам надо обсудить нашу проблему, — остановила Томаса София, — раз уж мы все равно здесь. Подумать, как четко обрисовать суть и образ угроз. Самое важное — чтобы политики сохраняли на своих местах хладнокровие и знали, как вести себя в случае угроз и применения насилия.
— Я отменил сегодняшний теннис, — отозвался Томас голосом обиженного ребенка.
София улыбнулась:
— А я пропустила урок сальсы. Так что пусть правительство кормит нас ужином за причиненные неудобства.
Он махнул рукой и улыбнулся Софии в ответ.
Анна Снапхане, тяжело дыша, поднималась по лестнице, окидывая взглядом окрашенные в спокойные тона стены. Как же долго взбирается она с одного этажа на другой и, боже, как ее качает.
Она остановилась на следующей площадке и посмотрела на задний двор через цветное стекло. Окно квартиры Анники, выходившее во двор, было ярко освещено.
Очень живописно, но и очень тесно. Сама она ни за что не согласилась бы снова переехать в город. Она твердо это знала, как знала и то, что в этом ностальгическом чувстве нет ничего хорошего.
Входная дверь Анники была высока, как церковные ворота, и тяжела, как камень. Анна негромко постучала, понимая, что Анника только что уложила детей.
— Входи, — сказала Анника и тут же ушла в дом. — Я сейчас вернусь, только пожелаю Калле спокойной ночи.
Анна села на скамью в прихожей, стянула с ног модные сапоги. Доносился смех Анники и хихиканье мальчика. Анна не стала снимать верхнюю одежду и сидела до тех пор, пока не зачесался лоб под полоской.
Потом она прошла в гостиную с массивной лепниной на потолке, опустилась на диван и откинула голову на спинку.
— Будешь кофе? — спросила Анника, входя в комнату с тарелкой миндальных печений.
От одной мысли о еде у Анны взбунтовался желудок.
— У тебя нет вина?
Анника поставила тарелку на стол.
— У Томаса есть, но он у нас такой привередливый. Не вздумай взять что-нибудь уж очень необычное. Вино стоит…
Она ткнула рукой в сторону стеклянного шкафчика. Ясная цель облегчила вставание. Анна встала, шатаясь, побрела к винному бару и принялась перебирать бутылки, читая этикетки.
— «Вилла Пуччини», — громко произнесла она, — стоит восемьдесят две кроны. Настоящая фантастика. Можно брать?
— Бери, — ответила Анника из прихожей.
С неожиданной живостью Анна принялась отдирать с горлышка фольгу, ввернула в мягкую пробку штопор и дернула с такой силой, что немного вина брызнуло ей на кофту. Руки Анны дрожали от восхитительного предчувствия, когда она взяла с полки хрустальный стакан и налила в него темно-красную жидкость. Вкус оказался божественным, богатым и свежим одновременно. Анна сделала сразу несколько больших глотков. Она снова наполнила стакан и поставила бутылку в бар. Потом села в уголок дивана, подкатила к себе столик на колесах и поставила на него стакан. Жизнь, кажется, начала налаживаться.
Анника вошла в гостиную и перевела дух. Теперь, когда дети улеглись, с плеч словно свалилась невидимая тяжесть. Не надо больше никуда бежать сломя голову, теперь можно расслабиться и никуда не торопиться. Но мысли уходить не желали, и Анника снова ощутила щемящую пустоту. Квартира превратилась в пустыню, по которой она теперь бесцельно блуждала, в тюрьму с лепниной и красивыми обоями.
Она присела в другой угол дивана, ощущая необыкновенную легкость в теле и пустоту в голове и только теперь заметила, как она замерзла. Поджав под себя ноги, она посмотрела на Анну. Анника заметила болезненную нервозность подруги. Бывают ситуации, когда неудача ненасытного поиска ставит мир на место. Но ясно, что Анна пока сама этого не видит. Анника уже научилась уступать, отказывать себе, ограничивать желания — все для того, чтобы сохранить хрупкое душевное равновесие. Анна жадно, большими глотками, пила вино Томаса.
— Понимаю твое удивление, — сказала она, взглянув на Аннику и поставив стакан на столик. — Я даже не вспомнила о Пауле с поп-фабрики.
Анника отломила кусочек печенья, вылепила из него шарик, но, представив, что его придется жевать и глотать, оставила шарик в тарелке, откинулась на спинку дивана и закрыла глаза.
— Я должна выбрать один фронт, — сказала она, — иначе не справлюсь. Идти к Шюману и устраивать скандал — это то же самое, что стрелять себе по ногам. Спасибо, но, спасибо, нет.
Анна согласно кивала, вертя в руках стакан и любуясь цветом вина.
— Значит, надо выбрать приоритеты, — сказала она.
— Я не могу делать все одновременно, — пожаловалась Анника и всплеснула руками. — Смотреть за домом и детьми, убираться и стирать — это не страшно. Работать по восемнадцать часов в сутки — это тоже не проблема, но я не могу делать все это сразу и одновременно. Вот в чем моя проблема.
— Но тебе точно не стоит меняться работой со мной, — проговорила Анна. — Это я тебе гарантирую.
Некоторое время они сидели молча, прислушиваясь к уличному шуму. За окном прошуршал автобус, стемнело, сумерки заползали в углы и закоулки дворов.
— Мне надо посмотреть «Актуэльт», — сказала Анника, взяла пульт и нажала кнопку.
Мигнув, телевизор заработал. Анна покосилась на зашипевший экран, по которому пробежала тень.
— Новая подруга Мехмета работает в редакции новостей, — сказала она.
Анника кивнула, не отрывая взгляда от экрана, напомнила:
— Ты уже это говорила. Дай послушать.
Она прибавила громкости. На фоне рваной музыкальной заставки ведущий сыпал незаконченными фразами. «… Подозреваемый в деле об убийстве журналиста в Лулео; „Эрикссон“ уведомил о предстоящем увольнении четырех тысяч сотрудников; предложен новый проект закона о библиотеках. Добрый вечер. Но начинаем мы с Ближнего Востока. Сегодня террорист-смертник взорвал бомбу у входа в одно из кафе Тель-Авива. Погибли девять молодых людей…»
Анника приглушила звук.
— Ты полагаешь, у них что-то серьезное?
Анна Снапхане отхлебнула еще вина и сделала громкий глоток.
— Она теперь забирает Миранду из детского сада, — с трудом произнесла она изменившимся сдавленным голосом.
Анника замолчала, пытаясь представить себе, что бы она чувствовала на месте Анны.
— Не могу вообразить, чтобы какая-то чужая женщина водила за руку моих детей.
Анна скорчила недовольную гримасу:
— У меня не столь уж большой выбор, ты так не считаешь?
— Ты не хочешь еще родить?
Сама Анника с опозданием поняла, какой скрытый и мощный смысл таится в этом вопросе, который она никогда бы не задала, если бы не крайняя усталость. Анна удивленно воззрилась на подругу:
— Я хочу быть индивидом, а не функцией.
Анника удивленно вскинула брови.
— Ты и так уже индивид, — сказала она. — Тебе надо подняться выше его обычного мужского ничтожества и стать частью чего-то неизмеримо большего. Добровольно освободиться от власти любого другого мужчины, который в нашем обществе никогда не будет вести себя по-другому.
— Никогда не думала об этом. — Анна выпила еще вина. — Но когда ты это говоришь, то фактически для меня это повод не желать жить с Мехметом. Это единственное, что позволяет мне быть в мире со своими мыслями, иначе я просто сошла бы с ума.
Анника понимала, что Анна всегда думала, будто она, Анника, никогда не одобряла ее отношений с Мехметом, и не представляла себе, насколько все было хорошо вплоть до самого разрыва.
— Человек не становится честнее оттого, что он — просто эгоист, — сказала Анника. — Я хочу сказать, что есть масса вещей, которые мы ставим превыше своих частных интересов, и делаем это ежедневно. И это не только наши дети, то же самое касается работы, спорта, да всего на свете. Сколько можно насчитать людей, которые ходят на работу и при этом остаются чистыми индивидами. И насколько я могла бы оставаться исключительно Анникой Бенгтзон, если бы играла в центре нападения «Тре крунур»?
— Вот, оказывается, где кроется причина моей ненависти к командным играм, — пробурчала Анна Снапхане.
— Но важно, — продолжала Анника, наклонившись к подруге, — стать частью такого целого, какое ты сама находишь чрезвычайно важным, чтобы без мучений стать функцией чего-то неизмеримо большего, нежели твое «я». Почему людей так привлекают секты и другие тесные и замкнутые группы, почему они находят их невероятно привлекательными для себя?
— Секты я всегда ненавидела еще больше, — сказала Анна и отпила из стакана.
Слова иссякли. Тихое жужжание телевизора вызывало противный зуд у корней волос. Анника снова откинулась на спинку дивана. От тишины ей снова стало холодно.
— Какова была реакция на пресс-конференцию? — спросила Анника только для того, чтобы не было так холодно, и отодвинула от себя тарелку с печеньем.
Анна поставила стакан на стол и прижала указательные пальцы к вискам.
— Руководство в Нью-Йорке обосрало все и всех, назвав это справедливой критикой. Поэтому я должна следовать их указаниям. Коллеги ведут себя как цепные псы, но они не заставят нас замолчать.
На экране за спиной ведущего возникла панорама Свартэстадена. Анника прибавила громкости.
Полиция уверена, что смерть журналиста Бенни Экланда наступила в результате умышленного убийства, совершенного с помощью угнанного автомобиля марки «Вольво-V70».
— Это уже не новость, — сказала Анника и снова приглушила звук.
— Он был убит из «вольво»? — спросила Анна, прекратив массировать виски.
— Ты разве не читала мою статью?
Анна виновато улыбнулась:
— У меня так много всего случилось…
— Я не понимаю, почему столько суеты вокруг твоего канала, — удивленно произнесла Анника. — Почему ваши владельцы не могут вещать и в цифровой сети?
— Могут, конечно, — Анна взяла в руку пустой стакан, — но они уже вложили кучу денег, много миллиардов в спутники и собственную кабельную сеть. Мы представляем реальную угрозу их доходам. Они сделают все, чтобы сокрушить нас.
Анника покачала головой, встала и вышла на кухню.
— Принести тебе воды? — спросила она.
— Нет, я выпью еще вина, — крикнула Анна вдогонку подруге.
У входа на кухню было полутемно, коридор играл переменчивыми тонами от серого к черному. Отблески на вытяжке светились, как огни отдаленного лагеря. Вода полилась в мойку, блестящими струями стекая по стенкам из нержавеющей стали.
Она наполнила водой два больших стакана, несмотря на возражение Анны.
Когда Анника вернулась в гостиную, подруга сидела в прежней позе на диване с пустым стаканом в руке. От выпитого вина лицо Анны заметно смягчилось.
— Думаю, что ты не права, — сказала Анника, поставив стаканы с водой на стол. — Владельцы известны своей приверженностью к свободе высказываний, недаром уже сотню лет занимаются публицистикой.
— Уж не по велению ли щедрого сердца? — язвительно спросила Анна Снапхане и что-то невнятно пробормотала. — Они от этого сказочно разбогатели, или как? И продолжают год от года богатеть. Поверь мне, им просто нужны доходы от спутникового телевидения.
— Но у них великое множество других предприятий, — возразила Анника. — Почему ты думаешь, что они должны так сильно интересоваться каким-то стационарным телевидением?
— Посмотри на их дела в книгоиздательстве, — ответила Анна. — Они публикуют тысячи книг, но ни одна из них не занимает ведущих мест в рейтингах. Все газеты, за исключением «Квельспрессен», с треском проваливаются. Радиостанции продаются или закрываются.
Взгляд ее упал на молчащий телевизор. Анника тоже посмотрела на экран и увидела, что весь он занят лицом министра культуры. Она прибавила громкости.
— Начиная с первого июля все общины будут должны содержать по крайней мере одну народную библиотеку, — говорила министр Карина Бьёрнлунд. Глаза ее блуждали. — Новый закон о библиотеках — это еще один шаг к всеобщему равноправию.
В подтверждение своих слов она кивнула телезрителям. Невидимые корреспонденты явно ждали продолжения. Карина Бьёрнлунд многозначительно откашлялась и снова наклонилась к микрофону.
— К знанию. К равенству. К равным возможностям. И еще раз к знанию.
Один из корреспондентов поднес свой микрофон к губам и спросил:
— Не является ли это грубым вмешательством в общинное самоуправление?
Микрофон снова появился в кадре. Карина Бьёрнлунд прикусила губу.
— Ну, этот вопрос дискутируется уже много лет, но мы теперь предлагаем, кроме того, программу государственной поддержки детей и молодежи, на что выделяется двадцать пять миллионов крон, которые пойдут на закупку литературы для народных и школьных библиотек.
— Разве она не ужасная тупица? — спросила Анника и уменьшила громкость.
— Не понимаю твоего отвращения к ней. — Анна вскинула брови и поудобнее устроилась на диване. — Благодаря тем глупостям, что она вещает, только и может существовать мой канал.
— Она не должна была стать министром, — сказала Анника. — Это вышло по ошибке после истории с шестой студией. Она в то время была пресс-секретарем министра внешней торговли Кристера Лундгрена, если ты помнишь такого…
Анна задумалась, наморщив лоб.
— …и в этой должности тоже ничем особым себя не проявила, но после выборов она вдруг стала министром.
— Ага, — сказала Анна. — Вспомнила. Кристер Лундгрен, министр, который, как все думали, убил стриптизершу.
— Иосефину Лильеберг, для точности. Нет, он точно этого не делал.
Они снова замолчали, глядя, как на экране беззвучно шевелятся губы Карины Бьёрнлунд. Анника догадывалась, как пресс-секретарь получила свой пост в Государственном совете, подозревая, что сама, пусть и невольно, стала причиной этого назначения.
— Можно я его выключу? — спросила она.
Анна пожала плечами. Анника подумала было встать и пойти на кухню что-нибудь приготовить — поесть, выпить, да вообще сделать что-нибудь, чтобы занять себя. Однако передумала и остановилась, дожидаясь, когда пройдет охвативший ее страх.
— Я сегодня получила очень интересные сведения от полиции Лулео, — заговорила она. — О каком-то парне из Торнедалена, который, вероятно, и взорвал самолет на базе Ф-21, а потом стал профессиональным международным террористом. Почему вдруг людей заинтересовали дела тридцатилетней давности?
Анна молча слушала.
— Поменьше слушай, что говорит полицейский, — проговорила она наконец. — Вероятно, он не глуп и ему нужна утечка информации. Что может последовать за ней?
Анника принялась вертеть в руках стакан с водой, ожидая, когда пройдет серый туман перед глазами.
— Я раздумывала сегодня об этом целый день, — призналась она. — Думаю, что этот террорист вернулся на родину и полиция хочет, чтобы он понял, что она это знает.
Анна наморщила лоб, глаза ее прояснились, словно она не пила.
— Не притянуто ли все это за уши? — сказала она. — Может быть, они хотят напугать кого-то из его окружения. Какого-нибудь старого соратника. Предостеречь какие-то политические силы — как правые, так и левые. Зачем это им надо — бог весть. Тебе неведомы мотивы полиции.
Анника отпила немного воды и сделала судорожный глоток. Потом поставила стакан на стол. Решила сама разогнать неясные тени.
— Тот старик из полиции рассказал, что говорил об этом с офицером связи с прессой на военно-воздушной базе. Получается, что военные живо обсуждают этот вопрос и что-то готовят. Но почему именно сейчас и почему именно я?
— Во-первых, — сказала Анна, — не кажется ли тебе, что второе ясно как божий день? Сколько сегодня известных криминальных журналистов в Швеции?
Анника задумалась на несколько секунд. Было слышно, как по улице проехал автомобиль с сиреной.
— Подумай, — сказала она, — что это может иметь какое-то отношение к убийству журналиста. Тогда все хорошо сходится.
— Это вполне допустимо, — согласилась Анна. — Ты возьмешься за это дело?
Анника вздохнула, словно эхо проехавшей пожарной машины.
— Я принимаю его, — сказала Анника, — хотя окончательное решение за Шюманом. Мне кажется, что он начинает от меня уставать.
— По-моему, это ты должна от него устать, — сказала Анна и отломила кусочек печенья.
Лицо Анники приняло решительное выражение, она подтянула колени к подбородку и обняла их.
— Я хочу только, чтобы у меня был покой и работа.
Юный официант поставил на стол два джина с тоником, унес кофейные чашки и коньячные бокалы, поменял свечу и вытряхнул пепельницу.
— Кухня закрывается в десять, но бар работает до часа, поэтому только скажите мне, если решите еще что-то заказать.
Он беззвучно исчез, поднявшись по лестнице, застланной толстым ковром.
— Ну кто бы мог подумать, что все так обернется? — с улыбкой воскликнула София и хлопнула в ладоши.
Томас не смог сдержать клокотавший в груди смех. Обстановка в ресторане была по-восточному сюрреалистичной, пол и стены покрыты слоями толстых массивных ковров, в углах стояли большие бронзовые сосуды, на каменных столах горели масляные светильники. Они сидели здесь одни напротив друг друга за широким столом темного дуба на обитых выделанной кожей стульях. Красивый, выложенный красным кирпичом свод напоминал строения семнадцатого века.
— Дома в старом городе чреваты множеством тайн, — сказал Томас, не устыдившись собственной банальности.
— Вы живете в Кунгсхольме? — спросила коллега и посмотрела на него через край стакана с джином.
Он кивнул и отхлебнул из своего стакана.
— Кафельная печь. Лепные украшения, паркетный пол, как в балетной школе.
— Дом по жилищному закону?
— Сейчас да. Мы задешево купили его год назад. А где живешь ты?
София закурила сигарету с ментолом, затянулась и выпустила дым красивыми мелкими колечками.
— В Эстермальме, — сказала она. — У моих родителей там недвижимость.
Он уважительно вскинул брови, София отвела взгляд и улыбнулась.
— Эта недвижимость наша уже несколько поколений, — сказала она. — В моем распоряжении всего-навсего маленькая трешка. У меня есть родственники, которым парадное жилье нужно больше, чем мне.
Она взяла горсть арахиса, оставшегося после пива.
— Ты живешь одна?
— С Соксом, моим котом. Окрестили по имени кота семьи Клинтон, если помнишь…
Он от души рассмеялся. Да, да. Соке в Белом доме.
— У тебя семья? — спросила она и затушила сигарету.
Томас отодвинулся от стола вместе со стулом.
— Да, — самодовольно сказал он и скрестил руки на животе. — Жена, двое детей, кота, правда, нет…
Они рассмеялись.
— Твоя жена работает? — спросила София и пригубила джина.
Он не смог сдержать глубокий вздох.
— Работает, и слишком много.
Она улыбнулась и закурила еще одну ментоловую сигарету. Молчание повисло между ними, словно мягкая крона зеленого дерева, сквозь ветки которого проникают светлые и теплые солнечные лучи. В этом восточном ресторанчике царило вечное лето — было тепло и мирно.
— Зимой она некоторое время не работала и сидела дома, — тихо заговорил он. — Это было самое лучшее время в нашей жизни. Дети чувствовали себя великолепно, я чувствовал себя великолепно. В доме все было хорошо. Мы отремонтировали кухню, в квартире было всегда прибрано.
София, скрестив руки на груди, откинулась на спинку стула. Он вгляделся в ее внимательные глаза и только теперь понял эффект, произведенный его собственными словами.
— Я хочу сказать, — проговорил он и сделал глоток джина, — что отнюдь не считаю, будто женщины должны исключительно заниматься домашним хозяйством, стоять у плиты и рожать детей. Это не так, я, естественно, считаю, что женщина должна иметь равные с мужчиной шансы на образование и карьеру, но есть же масса приятной журналистской работы. Я не понимаю, почему она упорно пишет о насилиях, смертях и прочей грязи.
В голове у него зазвучал голос матери, она — в его мыслях — говорила то, что никогда не произносила вслух, но о чем всегда думала: «Да, она такая. Любительница грязи, которая несет с собой несчастья. Ты слишком хорош для нее, Томас, тебе следовало бы познакомиться с хорошей женщиной».
— Она хорошая женщина, — произнес он вслух. — Интеллигентная, но не особенно интеллектуальная.
София склонила голову набок.
— Одно с другим не обязательно связано, — заметила она. — Можно быть одаренным, но не очень начитанным.
— Именно так, — согласился Томас и сделал большой глоток. — Так все и обстоит на самом деле. Анника невероятно умна. Проблема заключается в том, что она прет вперед как бульдозер.
София захихикала, прикрыв рот рукой, он удивленно посмотрел на нее, но потом тоже засмеялся.
— Но это истинная правда! — воскликнул он и снова посерьезнел. — Она особенная во всех отношениях. Она никогда не успокоится, пока не достигнет своей цели.
София подавилась смехом и участливо посмотрела на Томаса.
— Наверное, очень тяжело жить с таким упорством в характере, — сказала она.
Томас медленно покачал головой и взял стакан с остатками джина.
— Моя мать терпеть ее не может. — Он снова поставил стакан на стол. — Она считает, я изменился к худшему и мне следовало остаться с Элеонорой.
София вопросительно посмотрела на него.
— Элеонора — это моя первая жена, — пояснил он. — Она была директором банка. То есть она и сейчас директор банка. Сейчас она снова замужем за каким-то гуру, высадившимся на наших берегах. Последнее, что я о них слышал, — это то, что они купили остров недалеко от Ваксхольма.
Молчание снова раскинуло над ними свою приветную листву. Они сидели и смотрели друг на друга. Забытая сигарета догорала в пепельнице.
— Мы можем поехать домой в одном такси, — сказала София Гренборг. — Нам же в одну сторону.
Мальчик остановился у открытой двери автобуса и судорожно сглотнул. Он наклонился вперед и принялся что-то высматривать на улице, ледяной ветер немилосердно кусал лицо. Пахло автомобильным выхлопом и железом.
— Ты выходишь, или как?
Мальчик робко взглянул на водителя, торопливо перевел дух, перепрыгнул через обе нижние ступеньки и приземлился на тротуаре. Двери автобуса с шипением закрылись, он тронулся и, глухо взревев мотором, погрузился в холодную мглу падающего снега.
Автобус скользнул в сторону Лаксгатан и исчез, шум мотора стих за пеленой снега и дворовым забором. Мальчик некоторое время постоял на тротуаре, бдительно осмотрелся, сосредоточенно прислушался. Он не услышал ничего, молчал даже металлургический завод.
Усилием воли он заставил себя выдохнуть и опустить судорожно приподнятые плечи. Нет никаких поводов для паники.
Он выплюнул попавший в рот снег.
Черт, скоро он станет таким же нервным, как та репортерша из Стокгольма. Она вообще была какая-то словно одеревенелая. Они сегодня читали ее статью о нем в «Норландстиднинген», и он рассказал Алексу, как она вела себя тогда на лестнице.
— А так это же она, — сказал Алекс, — та самая, которая была в заложниках у террориста. У нее после этого что-то случилось с головой.
Сегодня вечером ему не особенно везло в игре, он был не в форме. Собственно, он был мастером, его положение было лучше, чем положение Алекса, но другие игроки несколько раз сожгли его из огнемета. Он вылез только за счет набранных ранее очков. От досады он так сильно пнул глыбу льда, что чуть не сломал пальцы. Надо будет поменять аватар. Злой Дьявол никогда не станет Богом Теслатрона с таким послужным списком. До вершины он, пожалуй, доберется под кличкой Мастер Ниндзя.
Он медленно вышел из желтого круга света, отбрасываемого уличным фонарем, и направился к дому. У Андерсонов слабо светилось окно, из которого сквозь темноту сочился голубоватый свет. Старик, наверное, смотрит спортивные новости.
Вдруг перед фасадом мелькнула какая-то тень, мелькнула быстро, как злой демон, — появилась и сразу исчезла. Мальчик вытянул шею и стал всматриваться во тьму, туда, где скрылся призрак. Он так сильно втянул в себя холодный воздух, что у него замерзло горло. Мышцы напряглись, он был готов в любой момент удариться в бегство. Зрение и слух напряглись, мальчик изо всех сил смотрел и слушал темноту.
Ни шума, ни звука. Только голубоватый свет из окошка Андерсонов. Леденящий холод проник от земли сквозь кожаные подошвы и принялся грызть пальцы.
Ничего. Но, кажется, кто-то проскользнул мимо окна.
Он поймал себя на том, что не выдыхал уже целую минуту. Часто и поверхностно задышал, на глаза навернулись слезы.
Поганое дерьмо, подумал мальчик, какое тупое и поганое дерьмо.
Он перестал рассуждать, преодолел страх и вслепую двинулся к своей двери. Во дворе, как всегда, была непроницаемая темнота, но он отлично знал, куда старик Андерсон кладет свои железные штуковины, и удачно проскользнул между этими подводными камнями.
Он рывком распахнул входную дверь, включил яркую стопятидесятисвечовую лампу, висевшую на площадке на мокрых проводах. Дрожа всем телом, с трудом отыскал в кармане ключи. Дверь захлопнулась, и он в ту же минуту сильно захотел отлить. С тихим стоном вбежал в туалет и поднял крышку унитаза.
Он закрыл глаза и немного всплакнул, когда теплая струя ударила в чашу унитаза. После этого натянул трусы, оставив спущенными брюки, и сел на унитаз. С протертого до блеска коврика ему дружелюбно улыбались подсолнухи.
Да, он стал пугливым, как годовалый младенец. Он похихикал над собой, он же никогда в жизни не боялся темноты.
Он медленно встал, спустил воду, ополоснул руки и рот. Сегодня вечером он не смог заставить себя почистить зубы. Он стряхнул с ног спущенные штаны, взял их в охапку и пошел в свою комнату.
На его кровати кто-то сидел.
Откуда-то явилась шальная мысль, но он не поверил ей, несмотря на то что ясно видел все собственными глазами.
На его кровати сидела какая-то тень.
Руки мальчика опустились, одежда упала на пол. Он попытался вскрикнуть, но голоса не было. Тень медленно зашевелилась, встала и направилась к нему, заполняя собой всю комнату до потолка.
Мальчик испустил жуткий вопль, эхом отдавшийся от стен, повернулся и попытался убежать. Отзвук крика стих, цвета поблекли, картина стала грубозернистой. Он метнул взгляд в сторону ослепительно освещенной прихожей, увидел, как его собственная рука промелькнула перед глазами, почувствовал, как точка опоры переместилась из-под одной ноги под другую. Ему вдруг перестало хватать воздуха, дверной проем прихожей стремительно приближался, опрокидываясь. Рука в липкой перчатке схватила его за лоб, другая — за левое плечо. Лампа в прихожей ярким бликом отразилась от какого-то блестящего предмета.
Воцарился хаос, в мозгу раздался нестерпимый вой, по груди потекла теплая жидкость.
Одна мысль, последняя, яркая и отчетливая.
Мама.
