Тунис, 1978

Жан—Марк Домаль проснулся от детского плача и монотонного призыва на молитву. Было семь часов утра. Очередное жаркое, душное утро в Тунисе. Он открыл глаза, зажмурился от яркого солнца и несколько раз моргнул. Первые несколько секунд он еще не помнил о том ужасном, что случилось, но уже через мгновение реальность накрыла его с головой. Он уставился в беленый, покрытый трещинами потолок и чуть не застонал от отчаяния. Женатый мужчина сорока одного года, с разбитым вдребезги сердцем.

Амелии Уэлдон не было уже шесть дней. Она ушла без объяснений, без предупреждения, без прощальной записки. Буквально только что присматривала за его детьми, готовила им ужин, читала книжки на ночь, а в следующий миг бесследно исчезла. В субботу, на рассвете, жена Жан—Марка, Селин, обнаружила, что комната няни пуста и вещи ее отсутствуют. В шкафу не было чемоданов Амелии, со стен были сняты все ее плакаты и фотографии. Из семейного сейфа, стоявшего в кладовке, пропал паспорт Амелии и ожерелье, которое она отдала Домалям на хранение. Двадцатилетняя англичанка с приметами Амелии не садилась на паром до Европы в порту Хальк–эль–Уэд; женщина по имени Амелия Уэлдон не значилась ни в одном списке пассажиров, вылетавших из Туниса. Она не регистрировалась ни в одной гостинице или хостеле. Никто из студентов и экспатов, с которыми общалась Амелия, понятия не имел, где она может быть. Представляясь обеспокоенным работодателем, Жан—Марк навел справки в британском посольстве, послал телекс в агентство по найму в Париже, которое подобрало им Амелию, и позвонил ее брату в Оксфорд. Никто не мог пролить свет на ее загадочное исчезновение. Единственное, что утешало Жан—Марка, — это что тело Амелии не было обнаружено в одном из темных грязных переулков Туниса или Карфагена. Или что ее не доставили в больницу с острым приступом какой–нибудь болезни. Это отняло бы ее у него навсегда. Женщина, благодаря которой он познал утонченные муки запретной любви, ставшая для него наваждением, испарилась, словно туман в ночи.

Дети продолжали кричать. Жан—Марк откинул белую простыню, которой накрывался, сел в кровати и потер ноющую поясницу.

— Тибо, говорю тебе в последний раз, — донесся снизу раздраженный голос Селин. — Ты не будешь смотреть мультфильмы до тех пор, пока не закончишь завтракать.

Жан—Марк еле сдержался, чтобы не сбежать вниз и от души не отшлепать сына по попке, обтянутой пижамными шортами с Астериксом. Сделав над собой усилие, он осушил полупустой стакан с водой, стоявший на прикроватной тумбочке, раздвинул занавески и вышел на балкон второго этажа. Поверх крыш Ла—Марсы взглянул на море. Далеко у линии горизонта с запада на восток двигался танкер; он был в двух днях пути от Суэца. Может быть, Амелия уплыла на частной яхте? Гуттман как раз держал в Хаммамете яхту. Гуттман — богатый американский еврей, с огромными связями; поговаривали, что он имеет какое–то отношение к МОССАДу. Жан—Марк прекрасно видел, как он смотрел на Амелию. Этот человек, равнодушный абсолютно ко всему на свете, теперь, видимо, желал получить ее в качестве приза. Неужели это он забрал ее у Жан—Марка? У него не было оснований для ревности; лишь страх оказаться в унизительном положении рогоносца.

Все его тело онемело от недостатка сна. Из соседнего сада доносился запах свежеиспеченного хлеба. Жан—Марк уселся на пластмассовый стул и заметил почти пустую пачку Mars Légère. Он вытащил одну сигарету и закурил, закашлявшись от первой утренней затяжки.

В спальне раздались шаги. Детский плач прекратился. В дверях балкона появилась Селин.

— Ты встал, — заметила она таким тоном, что Жан—Марк возненавидел ее еще больше. Он знал, что Селин винит в произошедшем именно его. Но правды она, конечно, не знала. Если бы она догадывалась, что именно связывало Амелию и Жан—Марка, возможно, теперь даже утешила бы его в горе. В конце концов, ее собственный отец, оставаясь женатым на матери, сменил десятки любовниц. Интересно, почему она просто не уволила Амелию? Тогда он хотя бы не страдал, как сейчас. На секунду Жан—Марк подумал, что Селин специально оставила Амелию в доме с целью помучить его.

— Я встал, — наконец ответил он.

Но Селин уже ушла принимать свой ритуальный ледяной душ, растирать жесткой щеткой измененное беременностью и родами тело. Теперь оно вызывало у него только отвращение. Жан—Марк затушил сигарету, вернулся в спальню, подобрал с пола свой скомканный халат и спустился в кухню.

Фатима, одна из двух служанок, предоставленных Домалям вместе с домом французскими работодателями Жан—Марка, надевала фартук. Не обращая на нее внимания, он взял с плиты кофейник и сделал себе кафе–о–лэ. Тибо и Лола хихикали над чем–то в соседней комнате, но сейчас ему не хотелось их видеть. Жан—Марк заперся в своем кабинете, сел за стол и стал прихлебывать кофе из большой чашки. Каждая комната, каждая деталь, каждый запах в этом доме был связан с Амелией. В этом кабинете они впервые поцеловались. Под олеандровыми деревьями позади дома, что виднелись сейчас из окна, они в первый раз занялись любовью. Поздней ночью, когда Селин крепко спала. Жан—Марк здорово рисковал, выскальзывая из супружеской кровати в два–три часа утра, чтобы быть с Амелией, обнимать ее, трогать, целовать, мять ее податливое тело, от которого он пьянел как от вина. Это было так глупо, что он чуть не рассмеялся вслух. Да он просто романтический, исполненный жалостью к самому себе идиот. Сколько раз он хотел признаться во всем Селин! Описать ей каждую деталь их романа с Амелией. Номера в отелях Туниса, где они встречались. Пять дней в Сфаксе, что они провели вместе — пока Селин с детьми была в Боне. Жан—Марк прекрасно понимал, что ему нравится обманывать Селин. Он всегда это знал. Это была своего рода месть за их скучную, пресную семейную жизнь. Ложь помогала ему сохранить рассудок. Амелия тоже это понимала. Возможно, это их и связало — общая любовь к обману. Жан—Марка поражало умение Амелии заметать следы, ее хитроумные уловки; у Селин ни разу не появилось и тени подозрения. Он вспомнил якобы невинные разговоры за завтраком — «Спасибо, я спала очень хорошо!», подчеркнутое равнодушие Амелии к нему, Жан—Марку, в присутствии Селин. Именно Амелия предложила ему платить за номера в отелях наличными, чтобы это не отразилось в банковских счетах. Когда они стали встречаться, она прекратила пользоваться духами, чтобы аромат Hermès Calèche не проник в супружескую постель. Жан—Марк не сомневался, что она получала огромное удовольствие от этих порочных игр.

Зазвонил телефон. Им редко звонили в такую рань — не было еще и восьми утра, и Жан—Марк тут же решил, что это Амелия. Он схватил трубку.

— Oui? — почти в отчаянии воскликнул он.

Ему ответил женский голос с американским акцентом:

— Джон Марк?

Жена Гуттмана. Белая кость, американская аристократия, дочь сенатора с фамильным состоянием, которое досталось семье от предков, приплывших в Америку на «Мэйфлауэр».

— Джоан?

— Да, это я. Я не вовремя?

Как всегда, Джоан говорила с ним по–английски. Ей даже в голову не приходило, что разговор с французом может вестись по–французски. Какое нахальство. Ни Джоан, ни ее муж и не пытались выучить французский — хотя бы основы языка. Только немного арабского. Но у Жан—Марка не было сил возмущаться по этому поводу.

— Нет, все нормально. Я как раз собирался на работу. — Скорее всего, Джоан хочет договориться о том, чтобы провести день вместе с детьми, на пляже, подумал он. — Хотите поговорить с Селин?

Джоан немного помолчала.

— На самом деле я хотела поговорить с вами, — сказала она совсем другим тоном. Не заученно оптимистическим, как обычно, а деловым и даже суховатым.

— Со мной?

— Это касается Амелии.

Значит, Джоан все знает, пронеслось у него в голове. Что она собирается делать? Рассказать обо всем Селин?

— А что такое? — неприязненно поинтересовался он.

— Она просила меня кое–что вам передать.

— Вы ее видели?

Это было невероятно — словно близкий человек, которого все считали умершим, оказался вдруг живым и здоровым. Жан—Марк мгновенно поверил, что Амелия непременно к нему вернется.

— Видела, — подтвердила Джоан. — Она очень о вас беспокоится.

Беспокоится! Жан—Марк ухватился за эти слова, словно голодная собака за кость. Но надо было сохранять видимость приличий.

— Ну да, да, Селин и дети тоже очень беспокоились. Только что она была с нами — и вдруг исчезла…

— Селин и дети тут ни при чем. Она беспокоится о вас. Надежда вдруг резко покинула его — словно порыв ветра захлопнул дверь.

— Обо мне? Я не понимаю.

Джоан снова помолчала. Они с Амелией были очень близки. С тех пор как Гуттман очаровал ее своим шармом и деньгами, Джоан стала играть по отношению к Амелии роль этакой заботливой старшей сестры. Образчика элегантности и утонченности, к которому она должна стремиться.

— Я думаю, вы все прекрасно понимаете, Джон Марк. Игра окончена, подумал он. Их связь стала всеобщим достоянием. Все знают, что Жан—Марк Домаль, как дурак, безнадежно влюбился в двадцатилетнюю няню своих детей. Он станет посмешищем в сообществе экспатов.

— Я хотела встретиться с вами до того, как вы уйдете на работу. Хочу вас заверить — никто ни о чем не знает. Я ничего не говорила Дэвиду и не буду рассказывать Селин.

— Спасибо, — тихо поблагодарил Жан—Марк.

— Амелия уехала из Туниса. Прошлой ночью. Она собирается некоторое время попутешествовать. Она просила передать, что ей очень жаль, что все так сложилось. Ей не хотелось причинять вам боль и вот так, без предупреждения, бросать вашу семью. Вы очень и очень ей небезразличны. Просто… Амелия так больше не смогла. Она запуталась в своих чувствах. Вы меня понимаете, Джон Марк?

— Я вас понимаю.

— Можете сообщить Селин, что это звонила Амелия. Из аэропорта. И скажите детям, что она не вернется.

— Я так и сделаю.

— Мне кажется, все это только к лучшему. Вы так не считаете? И постарайтесь забыть о ней.