На следующее утро она поняла, что ничего не может поделать.

Допросить Антуана Феро — невозможно. Он сошлется на врачебную тайну. Признаться, кто она на самом деле, — невозможно. Она потеряет его навсегда. Открыть ему, что она установила прослушку у него в кабинете из-за несчастной любви, — НЕВОЗМОЖНО.

Во всем покаяться Тэну, чтобы он довел дело до конца? Признаться в своей жалкой уловке, в том, что она распорядилась установить жучки, потому что ее бросил любовник, и, как последняя извращенка, слушала по ночам чужие тайны? Стыда не оберешься, а толку чуть. Тэн не сможет вызвать Феро на допрос, не сможет сослаться ни на одну запись. По очень простой причине: ЗАПИСИ СДЕЛАНЫ НЕЗАКОННО.

Жанна схватила мобильный, чтобы узнать время. 10.20. Воскресенье, 8 июня 2008 года. Она потерла лицо. Ее терзало медикаментозное похмелье. Вчера вечером она перерыла ящики в поисках средства, которое поможет ей забыться. Ксенакс. Стилнокс. Локсапак. Сон накрыл ее, как саван из мгновенно схватившегося гипса. А теперь ей было трудно разодрать слипающиеся глаза.

Она еле поднялась с постели и поплелась на кухню, преодолевая жуткую головную боль. Долипран 1000. Эффексор. Кофе. Нет, чай. Снова стало жарко. Духота заполнила квартиру до отказа. Вскипятить воду. Заварить юннаньский чай… Все это она выполняла механически, твердя про себя, что ничего нельзя поделать. Абсолютно ничего.

Разве только…

Она поставила чашку и заварочный чайник на поднос и вернулась в гостиную. Развалилась на диване и выработала стратегию. Можно разыграть святую невинность. Позвонить Феро. Встретиться с ним. И поболтать как ни в чем не бывало. Навести разговор на серийные убийства. Вот только как? Ведь он считает, что она занимается рассылками. Откуда бы ей знать об убийствах? И с какой стати психиатр станет их с ней обсуждать? Они ведь едва знакомы.

Она поразмыслила. Солнце заливало светлые занавески. Свет проникал повсюду, такой яркий, что утро занималось жарким пламенем. Похоже, днем будет нечем дышать.

Жанна вспомнила, что к месту преступления слетелись журналисты. Она взяла свой ноут и вышла в интернет. «Журналь дю диманш». На первой полосе сегодняшнего номера: «Варварское убийство в Десятом округе». Жанна оплатила газету кредиткой. Загрузила страницы. В колонке «Происшествия» на седьмой полосе в общих чертах было описано убийство на улице Фобур-дю-Тампль. Впрочем, журналист почти ничего не знал. Он не упоминал ни о предыдущих убийствах, ни о каннибализме. Эти подробности станут известны лишь в понедельник на пресс-конференции Тэна.

Читал ли Антуан Феро эту статью? Или слушал утренние новости по радио? Если да, то он, возможно, связал убийство с Хоакином, сыном своего пациента. Она решила импровизировать. Набрала его номер. Автоответчик. Она повесила трубку, не оставив сообщения. Не знала, что сказать. Еще одна чашка чаю. А Тэн? Она позвонила ему. Снова автоответчик. На этот раз она сказала:

— Это Жанна. Уже полдень. Позвони мне, как только у тебя будут новости.

Больше делать было нечего. Разве что наблюдать за тем, как монотонно тянется унылое воскресенье. Чтобы чем-то заняться, она снова взяла ноутбук и еще раз прослушала оба роковых сеанса. Первый, когда говорил один отец.

И второй, на котором присутствовал Хоакин.

Все так же страшно, но ничего нового она не узнала. Ни единой зацепки.

Час дня. Новый звонок Антуану Феро. Автоответчик. На этот раз Жанна самым нейтральным тоном надиктовала сообщение. Просто попросила его перезвонить. Отсоединяясь, закусила губы. Сегодня у психоаналитика наверняка найдутся дела поважнее, чем любезничать с нею. Надо думать, он по всему Парижу ищет испанца и его сына, чтобы убедить их сдаться полиции.

Она стояла под душем, пытаясь смириться с воскресной повинностью. Неотвратимой повинностью. Ей предстояло навестить мать в лечебнице для инвалидов. Она пропустила два воскресенья, выдумывая отговорки, чтобы избежать поездки в Шатне-Малабри. Эти отговорки нужны были не матери — та уже давно ничего не понимала, — а ей самой. Жанна считала, что обязана навещать мать.

Она пообедала на кухне, не присаживаясь. Пиала белого риса. Помидоры черри. Как она ненавидела такие дни! Секунды, минуты, часы сливались в сталактит одиночества. Она не говорила. Не включала ни радио, ни телевизор. Мысли расширялись, набухали, разносились по всей квартире. Ей казалось, что она сходит с ума. Слышит голоса. А может, просто разговаривает вслух, как старуха.

Как-то она видела на английском канале документальный фильм об одиноких горожанах. Сорокалетняя женщина у себя на кухне говорила в камеру:

— С каких пор можно говорить о настоящем одиночестве? Когда уже с четверга со страхом ждешь приближения выходных. Когда пытаешься занять всю субботу походом в супермаркет. Когда прикосновение сотрудника способно взволновать тебя до конца вечера…

Жанна вздрогнула, убирая пиалу в посудомойку.

Два часа дня. Никто так и не позвонил. Ни Феро, ни Тэн. Она попробовала открыть книгу, но не смогла сосредоточиться. Благодаря снотворным вздремнула, оттягивая поездку в лечебницу. Проснулась в половине четвертого. Голова не работала. Жанна схватила ключи от машины, айфон. Заперла квартиру. Глубоко вдохнула.

Порт-д'Орлеан. Национальная автомагистраль № 20. Жантийи. Аркёй. Кашан. Названия городов менялись, но пейзаж оставался прежним. Пыльный пригород. Грязные дома. Облезлые платаны под горячим солнцем трудились в поте лица, маскируя окружающее убожество. От перекрестка Круа-де-Берни расходились шоссе. Мосты. Пандусы. Названия городов на указателях. А под ними — целое море раскаленных крыш, каменных домов. И все это словно поджаривалось на дне серой сковороды.

Еще через несколько километров она увидела проспект Дивизьон-Леклерк в Шатне-Малабри. В конце его находилась лечебница «Альфедия». Современное здание, тусклое и безликое, напоминало придорожную гостиницу в пригороде. Неоновая вывеска гласила «Дом покоя», хотя скорее это походило на человеческую свалку. Нечто среднее между дурдомом и хосписом.

В холле неизменные лежачие больные грелись на солнце, пробивавшемся сквозь грязные стекла. Неподвижные, с застывшим взглядом и морщинистыми, будто клубок веревки, лицами. Они уже не видели. Не думали. Жанне всегда казалось, что старческое слабоумие, болезнь Альцгеймера и все подобные расстройства — подарок небес, чтобы не замечать приближения смерти. В этом возрасте счастлив тот, кто разучился считать. Годы. Дни. Часы. Растительное состояние, при котором каждая секунда как жизнь.

Перепрыгивая через ступеньки, она поднялась по служебной лестнице. На третьем этаже, склонив голову, чтобы не смотреть на застывших перед телевизором доходяг, ринулась в комнату матери.

Мерзкие цвета. Дешевая мебель. Личные безделушки силились сделать комнату не такой безликой. Каждый раз, входя сюда, Жанна вспоминала фараонов, вместе с которыми хоронили привычные вещи и рабов. Эта комната и есть склеп, а она сама — рабыня.

— Привет, мама! Как ты?

Не ожидая ответа, она скинула пиджак. Приподняла мать, легкую как перышко. На лице у той ничего не отразилось. Жанна подложила ей под спину подушки. Старуха ее не видела. И в каком-то смысле Жанна тоже ее не видела. Она приходила сюда годами и замечала только, как смерть шаг за шагом отвоевывает территорию. Мать похудела еще на килограмм. Тело заметно одряхлело. Выступили кости…

Жанна присела и уставилась в окно. Перед ней теснились липы и ели. Казалось, здесь даже деревья заражены упадком и нищетой. Она наконец заметила, как воняет в комнате. Разило жратвой, мочой, лекарствами. Ей и в голову не пришло открыть окно. Да и к чему? Во дворе наверняка воняет еще хуже. Ей надо притерпеться. Как альпинисты, совершая восхождение, постепенно привыкают к разреженному воздуху.

Шло время. Она не шевелилась. Не включала телевизор — воскресные передачи доконали бы ее. И уже не смотрела на иссохшую седую женщину, погребенную под толстыми одеялами. Жара казалась нестерпимой, и при виде этого укутанного полутрупа ей делалось не по себе.

За внешним спокойствием этой сцены скрывалась внутренняя борьба. Жанна пыталась отогнать назойливые воспоминания. Сожаления. Годы, проведенные с этой женщиной, которой после смерти Мари становилось все хуже и хуже. Ее поместили в клинику, когда Жанна поступила в институт. А потом — годы ритуальных воскресных визитов в разные лечебницы, изматывающих и бесполезных. И все же это была хоть какая-то веха. Какой-то полюс в ее жизни. Даже если каждый раз после этого она чувствовала себя еще более опустошенной, еще более потерянной…

Прошел час. Она решила, что отбыла свою повинность. Главное — сбежать отсюда до «ужина». Пять часов. Зрелище беззубых ртов, заглатывающих детскую кашку, напоминало ей полотна Брейгеля, где смех и ужас неразлучны и создают пугающий контраст. Пока, мама. Задержав дыхание, Жанна чмокнула мать. Подоткнула одеяла. И вот она за дверью. Гора с плеч.

Осталось последнее испытание.

Напротив лечебницы в открытом по воскресеньям баре, торгующем табачными изделиями, собирались все курильщики южного предместья. При виде очереди из помятых, неряшливых, дрожащих от нетерпения людей ей каждый раз становилось дурно. В глубине бара виднелись припавшие к стойке пьяницы. Они напоминали ей тараканов, мокриц, сороконожек, забившихся под камень.

А главное, неподалеку в закрытом газетном киоске была выставлена реклама порножурналов. «Хот-видео». «Пентхаус». «Вуайер»… Эти картинки были для Жанны последней каплей. Распластанная плоть, замаранная пылью и копотью. Жирные, бледные тела, призванные пробуждать столь же бледное желание.

Жанна нащупала ключи от машины. Девки с афиш пялились на нее, выставив напоказ свои тяжелые груди, лоснящиеся губы, толстые ляжки. Она открыла дверцу. Попыталась сесть в «твинго», не глядя на них. И не удержавшись, взглянула. Слишком поздно. Ей представилось, как рушились их мечты о славе — кино, телевидение, подиум, — прежде чем они оказались в этих журналах категории XXL. Как увядали их тела, вынашивая детей от случайных мужчин, как истлевали души под грузом несбывшихся надежд, подавленных печалей, горьких лет… Эти красотки на обложках олицетворяют Женщину. Сущность женской судьбы. Любить. Надеяться. Давать жизнь. Гнить. Чтобы в итоге угодить в такую вот лечебницу, когда впереди только смерть. Утратив разум и чувства.

Жанна захлопнула дверь. Сорвалась с места. Слезы вырвались наружу, словно крик или рвота. Она включила радио на полную громкость. Поискала частоту. Выбрала «На моем месте» Акселя Бауэра и Зази. Пронзительный, горький, печальный хит.

В Париже ей стало лучше. Сверкающие платаны. Прекрасные строения Османа. Здесь даже ее одиночество и тоска переживались иначе… На бульваре Распай Жанна вспомнила о мобильном. Во время визита в лечебницу она его отключила. Нажала на кнопку, дисплей загорелся. Один пропущенный звонок.

Но не от Феро.

От Франсуа Тэна.

Лучше, чем ничего.

Она прижала телефон к уху. Кожа была липкой от пота и слез.

— Жанна? Нам надо увидеться. Ты не представляешь, что я обнаружил. Между жертвами есть кое-что общее. Ты была права. Он выбирает их не наугад. Вовсе нет. У него есть план!

Жанна слышала сразу два голоса. Скороговорку Тэна и одновременно — слова отца Хоакина: «Это как мозаика, понимаете? Каждый кусочек привносит свою долю истины».

— Приезжай ко мне часам к десяти, — продолжал судья. — Улица Монсе, восемнадцать. Я пришлю тебе код эсэмэской. Сперва мне нужно кое-что забрать дома у Франчески Терча, третьей жертвы. Сама увидишь. Ты просто обалдеешь!

Жанна отключила связь. Она вдруг успокоилась. Словно оледенела. Остановилась на углу бульваров Распай и Монпарнас. Шесть часов. Она как раз успеет принять душ. Собраться. И поразмыслить, глядя, как наступает вечер.

Она будет готова, когда поедет к Тэну.

Она будет чиста, чтобы принять голую истину.