Мистерии убийства
Тогда на то, что я спросил,
Четвертый Ангел возгласил:
«Я создан был, чтоб охранять
Сей Край от дерзости людей.
Ведь Человек Виной своей
Презрел Господню Благодать.
Итак, страшись!
Иль плоть твою
Сразит мой Меч, как Божий гром,
И стану я тебе Врагом
И очи пламенем спалю.
Цикл Честерских мистерий, Сотворение Адама и Евы, 1461
Все это правда.
Десять лет назад, год туда, год сюда, я вынужденно застрял вдали от дома, в Лос-Анджелесе. Стоял декабрь, погода в Калифорнии держалась приятно теплая. Англию же сковали туманы и метели, и ни одному самолету не давали посадки. Каждый день я звонил в аэропорт, и каждый день мне говорили «ждите».
Так продолжалось почти неделю.
Мне было чуть за двадцать. Оглядываясь сегодня на себя тогдашнего, я испытываю странное и не совсем приятное чувство: будто свою нынешнюю жизнь, дом, жену, детей, призвание непрошено получил в подарок от совершенно чужого человека. Я мог бы с чистым сердцем сказать, что ко мне это отношения не имеет. Если правда, что каждые семь лет все клетки нашего тела умирают и заменяются другими, то воистину я унаследовал мою жизнь от мертвеца, и проступки тех времен прощены и погребены вместе с его костями.
Я был в Лос-Анджелесе. Да.
На шестой день я получил весточку от старой приятельницы из Сиэтла: она тоже сейчас в Лос-Анджелесе и через знакомых узнала, что и я здесь. Не хочу ли я приехать?
Я оставил сообщение на ее автоответчике: конечно, хочу.
Тем вечером, когда я вышел из гостиницы, где остановился, ко мне подошла невысокая блондинка. Было уже темно. Она всмотрелась в мое лицо, точно пыталась понять, подходит ли оно под описание, а потом неуверенно произнесла мое имя.
— Это я. Вы подруга Тинк?
— Ага. Машина за домом. Пошли. Она правда очень хочет вас видеть.
Машина у женщины оказалась длиннющая, почти дредноут, такие, кажется, бывают только в Калифорнии. Пахло в ней потрескавшейся кожаной обивкой. Поехали оттуда, где бы мы ни были, туда, куда бы ни направлялись. В то время Лос-Анджелес для меня был полной загадкой, и не рискну утверждать, что сейчас понимаю его намного лучше. Я понимаю Лондон, Нью-Йорк и Париж: по ним можно ходить, почувствовать город всего за одну утреннюю прогулку, быть может, сесть в метро. Но Лос-Анджелес — сплошь машины. Тогда я еще совсем не умел водить, даже сегодня ни за что не сяду за руль в Америке. Воспоминания о Лос-Анджелесе связаны для меня с поездками в чужих машинах, с полным отсутствием ощущения города, взаимосвязи людей и места. Правильность улиц, повторяемость зданий и форм лишь привели к тому, что, когда я пытаюсь вспомнить этот город как целое, у меня перед глазами встает безграничное скопление крохотных огоньков, которые я в свой первый приезд однажды вечером увидел с холма Гриффит-парк. Это одно из самых прекрасных зрелищ, какие мне доводилось видеть.
— Видите вон то здание? — спросила подруга Тинк. Это был кирпичный дом в стиле арт-деко, очаровательный и довольно безобразный.
— Да.
— Построено в тридцатых годах, — с уважением и гордостью сказала она.
Я ответил что-то вежливое, пытаясь понять город, в котором пятьдесят лет считаются большим сроком.
— Тинк правда очень разволновалась. Когда узнала, что вы в городе. Она была так возбуждена.
— Буду рад снова ее повидать.
Полное имя Тинк было Тинкербел Ричмонд.
Честное слово. Она жила у друзей в коттеджном поселке приблизительно в часе езды от центра Лос-Анджелеса.
О Тинк знать вам нужно следующее: она была на десять лет старше меня, ей было чуть за тридцать, у нее были блестящие черные волосы, соблазнительно красные губы и очень белая кожа, совсем как у сказочной Белоснежки; когда я только с ней познакомился, она казалась мне самой красивой женщиной на свете. В какой-то момент своей жизни Тинк была замужем, у нее была пятилетняя дочь по имени Сьюзан. Сьюзан я никогда не встречал: когда Тинк приехала в Англию, Сьюзан осталась в Сиэтле, у своего отца.
Женщины по имени Тинкербел называют своих дочерей Сьюзан.
Память — великая обманщица. Возможно, есть отдельные люди, у которых память как записывающее устройство, хранящее малейшие подробности их повседневной жизни, но я к ним не принадлежу. Моя память — лоскутное одеяло происшествий, наспех сшитых в лоскутный ковер обрывочных событий. Одни фрагменты я помню в точности, другие же выпали, исчезли без следа.
Я не помню ни как приехал в дом Тинк, ни куда ушла подруга, у которой она жила.
Следующее, что я помню: гостиная Тинк, свет приглушен, мы сидим рядышком на ее диване. Мы немного поболтали ни о чем. Мы не виделись, наверное, год. Но двадцатилетний мальчик мало что может сказать женщине тридцати одного года, и поскольку у нас не было ничего общего, довольно скоро я притянул ее к себе.
Коротко вздохнув, она придвинулась ближе и подставила губы для поцелуя. В полумраке они казались черными. Мы недолго целовались на диване, и я гладил через блузку ее грудь, а потом она сказала:
— С сексом не получится. У меня месячные.
— Ладно.
— Но если хочешь, могу сделать тебе минет.
Я кивком согласился, и, расстегнув мои джинсы, она опустила голову мне на колени.
Когда я кончил, она вскочила и убежала на кухню. Я услышал, как она сплевывает в раковину, потом раздалось журчание бегущей волы: помню, я еще удивился, зачем она это делает, если ей так неприятен вкус спермы.
Потом она вернулась, и снова мы сели рядышком на диване.
— Сьюзан спит наверху, — сказала Тинк. — Она — все, ради чего я живу. Хочешь на нее посмотреть?
— Не прочь.
Мы поднялись на второй этаж. Тинк провела меня в темную спальню. По всем стенам там были развешаны детские каракули восковыми мелками, рисунки крылатых эльфов и маленьких дворцов, а на кровати спала светловолосая девочка.
— Она очень красивая, — сказала Тинк и поцеловала меня. Губы у нее были все еще немного липкими. — Вся в отца.
Мы спустились. Нам больше нечего было сказать, нечего больше делать. Я впервые заметил крохотные морщинки у нее в уголках глаз, такие нелепые на ее личике куклы Барби.
— Я люблю тебя, — сказала она.
— Спасибо.
— Хочешь, я подвезу тебя назад?
— А ты не боишься оставлять Сьюзан одну?
Она пожала плечами, и я в последний раз притянул ее к себе.
Ночь в Лос-Анджелесе — сплошные огни. И тени.
Тут у меня в воспоминаниях пробел. Я просто не помню, что случилось потом. Наверное, она отвезла меня в гостиницу. Как бы еще я туда попал? Я даже не помню, поцеловал ли ее на прощание. Наверное, я просто ждал на тротуаре и смотрел, как она отъезжает.
Наверное.
Но я точно знаю, что подойдя ко входу в гостиницу, так и остался стоять на улице, неспособный пойти внутрь, помыться, а потом лечь спать, и не желая делать ничего другого.
Есть мне не хотелось. Пить спиртное я не хотел. Мне не хотелось читать или разговаривать. Я боялся уйти слишком далеко на случай, если потеряюсь, сбитый с толку повторяющимися мотивами Лос-Анджелеса, что они настолько закрутят меня и затянут, что я уже никогда не найду дороги назад. Центральный Лос-Анджелес иногда кажется мне лишь скоплением отпечатков с одной матрицы, набором одинаковых кубиков: бензоколонка, несколько жилых домов, мини-маркет (пончики, проявка фотографий, автоматическая прачечная, закусочные), которые повторяются, пока тебя не загипнотизируют; а крохотные отличия в мини-маркетах и домах только усиливают конструкт в целом.
Мне вспоминались губы Тинк. Я порылся в кармане куртки и вытащил пачку сигарет.
Закурив одну, я вдохнул, после выпустил в теплый ночной воздух синий дым.
Возле моей гостиницы росла чахлая пальма, и я решил немного пройтись, не выпуская дерева из виду, выкурить сигарету, может, даже подумать о чем-нибудь; но для последнего я был слишком опустошен. Я чувствовал себя совершенно бесполым и очень одиноким.
Приблизительно в квартале от пальмы стояла скамейка, и, дойдя до нее, я сел. Я резко швырнул окурок на тротуар и стал смотреть, как катятся в разные стороны оранжевые искры.
— Я бы купил у тебя сигарету, приятель, — сказал кто-то. — Вот.
Перед моим лицом возникла рука с четвертаком. Я поднял глаза.
Он выглядел не старым, хотя я не мог бы определить, сколько ему лет. Под сорок, наверное, или за сорок. На нем было длинное поношенное пальто, в свете желтых фонарей показавшееся бесцветным, и темные глаза.
— Вот. Четвертак. Это хорошая цена.
Покачав головой, я достал пачку «Мальборо» и предложил ему сигарету.
— Оставьте деньги себе. Возьмите. Бесплатно.
Он взял сигарету. Я протянул ему коробок спичек (с рекламой секса по телефону, это мне почему-то запомнилось), и он прикурил. Он протянул мне назад коробок, но я покачал головой.
— Оставьте себе. В Америке у меня вечно скапливаются спичечные коробки.
— Ага.
Сев рядом со мной, он стал курить, а, докурив до половины, постучал тлеющим концом по бетону, затушил и заложил бычок себе за ухо.
— Я мало курю, — сказал он. — Но жаль выбрасывать.
По улице пронеслась, виляя с полосы на полосу, машина с четырьмя молодыми людьми. Двое впереди вырывали друг у друга руль и смеялись. Окна были опущены, и я услышал и их смех, и смех второй пары на заднем сиденье («Гарри, придурок! Что ты мать твою ооммм паррр?»), и пульсирующий ритм какого-то рока. Песни я не узнал. С визгом тормозов машина повернула и скрылась за углом.
Вскоре стих и шум.
— За мной должок, — сказал мужчина на скамейке.
— Извините?
— Я вам что-нибудь должен. За сигарету. И за спички. Денег вы не возьмете. За мной должок.
Я смущенно пожал плечами:
— Да будет вам, это всего лишь сигарета. На мой взгляд, если я даю сигареты другим, то когда-нибудь, когда у меня кончатся, мне, может, тоже кто-нибудь даст. — Я рассмеялся, чтобы показать, что говорю не всерьез, хотя на самом деле так оно и было. — Не берите в голову.
— М-м-м. Хотите послушать историю? Правдивую историю? Раньше истории всегда были хорошей платой. Правда, сегодня, — он пожал плечами, — уже не настолько.
Ночь была теплой, я откинулся на спинку скамейки и глянул на часы: почти час. В Англии уже занялся стылый новый день, рабочий день для тех, кто сумеет одолеть сугробы и попасть на работу; еще десяток стариков и бездомных умерли этой ночью от холода.
— Конечно, — сказал я мужчине. — Конечно. Расскажите мне историю.
Он кашлянул, сверкнул белыми зубами — вспышка в темноте — и начал.
— Первое, что я помню, было Слово. И Слово было Бог. Иногда, когда настроение у меня хуже некуда, я вспоминаю звучание Слова, как оно придает мне форму, облик, наделяет меня жизнью.
Слово дало мне тело, дало мне глаза. И я открыл глаза и узрел свет Серебряного Града.
Я стоял посреди комнаты, посреди серебряной комнаты, кроме меня в ней не было ничего. Передо мной было окно, тянувшееся от пола до потолка, открывавшееся в небо, и в это окно я видел шпили Града, а за ними — Тьму.
Не знаю, сколько я ждал так. Но никакого нетерпения я не испытывал. Это я помню. Я словно бы ждал, когда меня призовут, я знал, что пробьет час, и меня призовут. А если мне придется ждать до конца времени, а меня так и не призовут, что ж, меня и это устраивало. Но я был уверен, меня призовут. И тогда я узнаю мое имя и мое Назначение.
Через окно мне были видны серебряные башни, и в других башнях тоже были окна, а в них я видел таких же, как я. Вот откуда я узнал, как выгляжу.
Глядя на меня сейчас, этого не скажешь, но я был прекрасен. С тех пор я опустился.
А тогда я был выше, и у меня были крылья.
Это были огромные, могучие крылья с перьями цвета перламутра. Они росли у меня прямо между лопаток. Они были прекрасны. Мои чудесные крылья.
Иногда я видел таких же, как я, тех, кто уже покинул свои комнаты, кто уже выполнял свое Назначение. Я смотрел, как они парят по небу от башни к башне, выполняя задания, недоступные моему воображению.
Небо над Градом было чудесным. Оно всегда было светлым, хотя освещало его не солнце, возможно, его освещал сам Град, но краски на нем постоянно менялись. То оно было светло-свинцовым, то вдруг становилось нежно-золотым, или мягко-аметистовым
Мужчина умолк и посмотрел на меня, склонив голову набок.
— Вы знаете, что такое аметист? Такой сине-пурпурный камень.
Я кивнул.
В паху у меня было как-то неуютно.
Мне пришло в голову, что сидящий рядом со мной, возможно, в здравом уме, и это встревожило меня больше, чем вероятное помешательство.
Мужчина снова заговорил
— Не знаю, сколько я ждал в моей комнате. Но время не имело значения. Тогда еще не имело. У нас было все время на свете.
Следующая перемена произошла со мной, когда ко мне вошел ангел Люцифер. Он был выше меня, его крылья подавляли, его оперение было великолепным. Кожа у него была цвета дымки над морем, а серебристые волосы мягко вились, и эти чудесные серые глаза… Я сказал «у него», но поймите, ни у одного из Нас не было пола. — Он указал на свой пах. — Гладко и пусто. Там нет ничего. Ну, сами знаете.
Люцифер сиял. Я не для красного словца говорю — он действительно светился изнутри, все ангелы светятся, сияют льющимся из них светом, и в моей келье ангел Люцифер сверкал, точно молния в бурю.
Он поглядел на меня. И он дал мне имя.
«Ты Рагуэль, — сказал он. — Возмездие Господне».
Я склонил голову, ибо я знал, что это истина. Это было мое имя. Это было мое Назначение.
«Случилось… случилось неверное, — сказал он. — Первое в своем роде. В тебе возникла нужда».
Повернувшись, он оттолкнулся и взмыл в пустоту, и я последовал за ним, полетел над Серебряным Градом к его окраине, где кончается Град и начинается Тьма. Когда мы спустились ниже, я узрел у подножия высоченной серебряной башни нечто невероятное: я увидел мертвого ангела.
На серебряном тротуаре лежало искалеченное, смятое тело. Тело раздавило крылья, и несколько оторвавшихся перьев ветер уже унес в серебряный водосток.
Тело было почти темным. Время от времени в нем вспыхивали огоньки, случайное мерцание холодного огня в груди, в глазах или в бесполом паху — это его навеки покидали последние сполохи света жизни.
Кровь рубиновыми лужицами собиралась у него на груди и алым пачкала белые крылья. Даже в смерти он был прекрасен.
Зрелище разбило бы вам сердце.
Люцифер заговорил со мной:
«Ты должен выяснить, кто за это в ответе, и обрушить Возмездие Имени на голову того, кто это совершил».
Правду сказать, ему не было нужды что-либо говорить. Я сам уже знал. Охота и кара, вот для чего я был сотворен в Начале, вот в чем была моя суть.
«Я должен вернуться к работе», — сказал ангел Люцифер.
Он один раз взмахнул с силой крылами и поднялся в высь, порыв ветра разметал по улице перья, сорвавшиеся с крыльев мертвого ангела.
Я склонился над телом, чтобы его осмотреть. К тому времени все сияние иссякло. Осталась лишь темная материя, карикатура на ангела. У нее было совершенное, бесполое лицо, обрамленное серебряными кудрями. Одно веко было поднято, открывая безмятежный серый глаз, другое смежено. На груди не было сосков, и лишь гладкость между ногами.
Я поднял тело.
Спина ангела была смята. Крылья сломаны и вывернуты, затылок размозжен; труп обмяк у меня на руках, и я заключил, что позвоночник также сломан. Спина ангела превратилась в кровавое месиво. Спереди кровь проступила только в области груди. Я на пробу надавил на нее пальцем, и он без труда вошел в тело.
«Он упал, — подумал я. — И умер еще до падения».
Я поднял взгляд на окна, рядами тянувшиеся вдоль улицы. Я смотрел вдаль на Серебряный Град. «Кто бы ты ни был, — думал я, — я тебя найду, кто бы ты ни был. И я обрушу на тебя Возмездие Имени».
Вынув из-за уха бычок, мужчина прикурил от спички. На меня пахнуло запахом пепельницы и стылой сигареты, едким и резким. Потом он докурил до нетронутого табака и выпустил в ночь синий дым.
— Ангела, первым обнаружившего тело, звали Фануэль. Я говорил с ним в Чертоге Бытия. Это была башня, возле которой лежал мертвый ангел. В Чертоге висели… чертежи, быть может, того, что еще только будет… всего этого. — Он обвел рукой с бычком, указывая на ночное небо, припаркованные машины и весь мир вообще. — Сами понимаете. Вселенной. Фануэль был старшим конструктором, под его началом работало множество ангелов, трудившихся над деталями Мироздания. Я наблюдал за ним с пола Чертога. Он парил в воздухе под Планом, и, слетаясь к нему, ангелы учтиво ждали своей очереди задать ему вопрос, что-то уточнить, спросить его мнение о своей работе. Наконец, оставив их, он спустился на пол.
«Ты Рагуэль, — сказал он. Голос у него был высокий и нервический. — Какое у тебя дело ко мне?»
«Ты нашел тело?»
«Несчастного Каразеля? Действительно, я. Я выходил из Чертога, мы как раз творим несколько особо трудных понятий, и мне хотелось над одним поразмыслить. Оно называется Сожаление. Я намеревался отлететь немного от города, я хочу сказать, подняться над ним. Нет, не пускаться во Тьму внешнюю, этого я бы делать не стал, хотя поговаривают, будто среди… Но, да, я хотел подняться и предаться размышлениям. Я покинул Чертог и… — Его голос прервался. Для ангела он был низкорослым. Его свет был приглушен, но глаза — живые и яркие. И очень проницательные — Бедный Каразель. Как он мог сотворить с собой такое? Как?»
«Ты думаешь, он сам уничтожил себя?»
Вид у Фануэля сделался озадаченный: он удивился, что другое объяснение вообще возможно.
«Разумеется. Каразель трудился под моим началом, разрабатывал понятия, которые будут присущи вселенной, когда будет Произнесено ее Имя. Его группа отлично поработала над базовыми концепциями. Над Пространством, например, а еще над Сном. Были и другие. Великолепная работа. Некоторые его предложения по использованию индивидуальных точек зрения для описания Пространства были поистине оригинальны. Как бы то ни было, он приступил к работе над новым проектом. Очень крупным проектом, обычно за такие берусь я сам или, возможно, даже Зефкиэль. — Он указал взглядом наверх. — Но Каразель проделал такую безукоризненную работу. И его последний проект был поистине замечательным. Нечто, на первый взгляд тривиальное, они с Сараквелем сумели поднять до… — Он пожал плечами. — Но это не важно. Ведь это новый проект принудил его уйти в небытие. Никто из нас не мог предвидеть…»
«В чем заключался его нынешний проект?»
Фануэль воззрился на меня.
«Не уверен, что мне следует тебе говорить. Все новые понятия считаются засекреченными до тех пор, пока мы не облечем их в конечную форму, в которой они будут Произнесены».
Я почувствовал, как на меня нисходит Преображение. Не знаю, как вам это объяснить, но внезапно я стал не я, а превратился в нечто большее. Я был преображен: я воплотился в мое Назначение.
Фануэль покорно отвел взгляд.
«Я Рагуэль, Возмездие Господне, — произнес я. — Я служу непосредственно Имени. Моя цель — раскрыть природу этого поступка и обрушить кару Имени на тех, кто за него в ответе. На мои вопросы надлежит отвечать».
Задрожав, маленький ангел протараторил:
«Каразель и его партнер работали над Смертью. Над прекращением жизни. Концом физического, одушевленного существования. Они компилировали уже известное, но Каразель всегда слишком глубоко уходил в свою работу — мы едва могли его переносить, когда он конструировал Смятение. Это было, еще когда он работал над Эмоциями…»
«Ты считаешь, что Каразель умер, чтобы… чтобы исследовать данный феномен?»
«Или потому, что этот феномен его заинтриговал. Или потому, что он слишком далеко зашел в своих исследованиях. Да. — Заломив руки, Фануэль уставился на меня смышлеными сияющими глазами. — Надеюсь, ты не станешь повторять этого неуполномоченным лицам, Рагуэль».
«Что ты сделал, когда нашел тело?»
«Как я и сказал, я вышел из Чертога, а на тротуаре лежал навзничь Каразель. Я спросил его, что он делает, но он не ответил. Тогда я заметил внутреннюю жидкость, и что Каразель как будто не способен, а не не хочет со мной говорить. Я испугался. Я не знал, что делать. Сзади ко мне подошел ангел Люцифер. Он спросил меня, не случилось ли тут чего. И я ему рассказал. Я показал ему тело. А потом… потом на него снизошла его Сущность, и он причастился Имени. Он вспыхнул так ярко! После он велел мне сходить за одним из тех, чье Назначение предполагало такие события, а сам улетел… за тобой, надо думать. Поскольку смертью Каразеля занялись другие, и его судьба не моего ума дело, я вернулся к работе, обретя новое — и, полагаю, довольно ценное — понимание механизма Сожаления. Я подумываю, не забрать ли Смерть у группы Каразеля и Сараквеля. Следует, наверное, передать его Зефкиэлю, моему старшему партнеру, если он согласится за него взяться. Он всех превосходит в умозрительных проектах».
К тому времени выстроилась очередь ангелов, желающих поговорить с Фануэлем. Я чувствовал, что получил от него почти все, что мог.
«С кем работал Каразель? Кто мог последним видеть его в живых?»
«Думаю, тебе следует поговорить с Сараквелем, в конце концов, он же был его партнером. А теперь прошу прощения…» — Он вернулся к рою своих помощников: начал советовать, поправлять, предлагать, запрещать.
Мужчина умолк. На улице теперь стало тихо. Я помню его негромкий шепот, стрекотанье сверчка где-то поблизости. Небольшой зверь, вероятно, кот — а может, что-то более экзотическое, енот или даже шакал — перебегал из тени в тень между машинами, припаркованными на противоположной стороне улицы.
— Сараквеля я нашел на самой верхней из галерей, которые кольцами шли вдоль стен всего Чертога Бытия. Как я уже говорил, Вселенная располагалась посредине Чертога, поблескивала, искрилась и сияла. И на довольно большую высоту уходила вверх…
— Вселенная, о которой ты говоришь… что это было? Схема? — спросил я, впервые его прервав.
— Не совсем. Но близко. Отчасти. Это был чертеж, но в полном масштабе, и он парил в Чертоге, а ангелы роились вокруг и все время с ним возились. Подправляли Притяжение, Музыку, Ясность и еще много чего. Пока это была еще не настоящая вселенная. Но будет, когда завершатся работы, когда настанет время произнести ее истинное Имя.
— Но… — Я подыскивал слова, чтобы выразить мою растерянность. Мужчина меня прервал.
— Не забивайте себе этим голову. Если вам так проще, считайте это моделью. Или картой. Или… как же это называется? Прототипом. М-да… — Он усмехнулся. — Но вы должны понять, многое из того, что я вам рассказываю, мне и так приходится переводить, облекать в доступную вам форму. Иначе я вообще не смог бы рассказать вам эту историю. Хотите ее дослушать?
— Да. — Мне было все равно, правдивая она или нет; это была история, которую я обязательно должен был выслушать до конца.
— Хорошо. Тогда примолкните и слушайте. Итак, Сараквеля я нашел на самой верхней галерее. Никого больше там не было: только он, какие-то бумаги и несколько небольших светящихся моделей.
«Я пришел из-за Каразеля», — сказал я ему. Он поднял на меня взгляд.
«Каразеля сейчас нет, — сказал он. — Думаю, он скоро вернется».
Я покачал головой.
«Каразель не вернется. Он перестал существовать как духовная сущность».
Его внутренний свет потускнел, и глаза широко раскрылись.
«Он мертв?»
«Именно это я и сказал. У тебя есть какие-нибудь соображения, как это могло случиться?»
«Я… это так внезапно. Я хочу сказать, он говорил про… но я понятия не имел, что он попытается…»
«Не спеши».
Сараквель кивнул. Встав, он отошел к окну. Из его окна не открывался вид на Серебряный Град, в нем только отражался свет Града и небо над нами, а еще видна была Тьма. Ветер из Тьмы ласково ерошил волосы Сараквеля. Я смотрел в его спину.
«Каразель всегда… был, да? Ведь так следует говорить? Был. Он в любую малость уходил с головой. Жаждал творчества, но и этого ему было мало. Он хотел все понять, испытать то, над чем работал. Никогда не удовлетворялся тем, что только создает, что понимает умом. Он хотел это пережить. Раньше, когда мы работали со свойствами материи, проблем не возникало. Но потом мы начали конструировать некоторые Эмоции… и он слишком погрузился в работу. В последнее время мы работали над Смертью. Это — сложный проект, и, полагаю, один из самых крупных. Возможно, он мог бы стать той характеристикой, которая для Сотворенных будет определять Творение: если бы не Смерть, они просто довольствовались бы тем, что существуют, но при наличии Смерти их жизнь обретет смысл, предел, который не дано преступить живым…»
«Поэтому ты полагаешь, что он убил себя?»
«Я знаю, что это так», — сказал Сараквель.
Подойдя к окну, я выглянул через плечо Сараквеля. Далеко-далеко внизу я мог видеть крошечное белое пятно. Тело Каразеля. Надо будет устроить так, чтобы кто-нибудь им занялся. Я спросил себя, что мы станем делать с трупом; но найдется кто-то, кто знает, чье Назначение удалять нежелательные предметы. Это назначено не мне. Это я знал. «Откуда?»
Сараквель снова пожал плечами.
«Просто знаю. В последнее время он задавал много вопросов… вопросов о Смерти. Как мы узнаем, справедливо или нет что-то создавать, устанавливать правила, если не испытаем этого сами. Он ни о чем другом не говорил». «Тебе это не показалось странным?» Сараквель повернулся и впервые на меня посмотрел. «Нет. Ведь в этом и есть наше предназначение: обсуждать, импровизировать, способствовать Творению и Сотворенным. Мы входим во все мелочи сейчас, чтобы, Начавшись, Творение работало как часы. В настоящий момент мы разрабатываем Смерть. Только логично, что она занимает наши мысли. Ее физический аспект, эмоциональный, философский… И повторяемость. Каразель носился с идеей, мол, наш труд в Чертоге Бытия задает будущие модели. Мол, есть положенные для существ и событий модели и формы, которые, раз возникнув, должны повторяться снова и снова, пока не достигнут своего конца. Возможно, как для них, так и для нас. Надо думать, он считал, что это одна из его моделей».
«Ты хорошо знал Каразеля?»
«Настолько, насколько все мы тут знаем друг друга. Мы встречались здесь, мы работали бок о бок. Иногда я удалялся в мою келью на другом конце Града. Иногда то же делал и он».
«Расскажи мне про Фануэля». Его губы скривились в улыбке.
«Он у нас чинуша. Мало что делает: раздает задания, а похвалы присваивает себе. — Хотя на галерее не было больше ни души, он понизил голос. — Послушать его, так Любовь от начала и до конца его рук дело. Но надо отдать ему должное, работа при нем спорится. Из двух старших конструкторов все идеи принадлежат Зефкиэлю, но он сюда не приходит. Сидит в своей келье в Граде и размышляет, решает проблемы на расстоянии. Если тебе нужно поговорить с Зефкиэлем, идешь к Фануэлю, а тот передает твой вопрос Зефкиэлю…»
«А как насчет Люцифера? — оборвал я его. — Расскажи мне о нем».
«Люцифер? Глава Воинства? Он тут не работает. Но пару раз посещал Чертог, осматривал Мироздание. Говорят, он докладывает непосредственно Имени. Я с ним ни разу не разговаривал».
«Он знал Каразеля?»
«Сомневаюсь. Как я и сказал, он приходил сюда только дважды. Но я видел, как он пролетал вон там». — Кончиком крыла он махнул в сторону, указывая на мир за окном.
«Куда?»
Сараквель как будто собирался что-то сказать, но передумал.
«Не знаю».
Я поглядел в окно на Тьму за Серебряным Градом.
«Возможно, позже мне потребуется поговорить с тобой еще», — сказал я и повернулся уходить.
«Господин? Ты не знаешь, мне пришлют нового партнера? Для работы над Смертью?»
«Нет, — сказал я, — боюсь, не знаю».
В центре Серебряного Града был сад, место для увеселений и отдыха. Там у реки я нашел ангела Люцифера. Он просто стоял и глядел, как бежит вода.
«Люцифер?»
Он наклонил голову.
«Рагуэль. Ты уже что-то выяснил?»
«Не знаю. Может быть. Мне нужно задать тебе несколько вопросов. Ты не против?»
«Отнюдь».
«Как ты обнаружил тело?»
«Это был не я. Я увидел, что на улице стоит Фануэль. Вид у него был расстроенный. Я спросил, в чем дело, и он показал мне мертвого ангела. Тогда я полетел за тобой».
«Понятно».
Наклонившись, он опустил руку в холодную реку. Вода плескалась и перекатывалась у его пальцев.
«Это все?»
«Не совсем. Что ты делал в этой части Града?»
«Не понимаю, какое тебе до этого дело».
«Мне до всего есть дело, Люцифер. Что ты там делал?»
«Я… я гулял. Иногда я так поступаю. Просто гуляю и думаю. И пытаюсь понять». — Он пожал плечами.
«Ты гуляешь по краю Града?»
Мгновенная заминка, потом:
«Да».
«Это все, что я хотел узнать. Пока».
«С кем еще ты говорил?»
«С начальником Каразеля и с его партнером. Они оба полагают, что он сам убил себя. Положил конец собственной жизни».
«С кем еще ты собираешься говорить?»
Я поднял взгляд. Над нами высились башни Города Ангелов.
«Возможно, со всеми».
«Со всеми ангелами?»
«Если придется. Это мое Назначение. Я не успокоюсь, пока не пойму, что произошло, и пока Возмездие Имени не падет на того, кто за это в ответе. Но могу сказать тебе одно, что знаю наверняка».
«И что же это?»
Капли воды бриллиантами падали с прекрасных пальцев ангела Люцифера.
«Каразель себя не убивал».
«Откуда тебе это известно?»
«Я Возмездие. Если бы Каразель умер от своей руки, — объяснил я главе Небесного Воинства, — меня бы не призвали. Ведь так?»
Он не ответил. Я взмыл в свет вечного утра… У вас есть еще сигарета?
Я протянул ему красную с белым пачку.
— Благодарствую. Келья Зефкиэля была больше моей. Это было место не для ожидания, а для жизни, для работы, для бытия. Стены были уставлены полками с книгами, свитками и бумагами, а еще на них были разные изображения — картины. Я никогда раньше не видел картин. В середине комнаты стояло большое кресло, и в нем, откинув голову на спинку, сидел с закрытыми глазами Зефкиэль. Когда я приблизился, он открыл глаза. Они горели не ярче, чем у любого из ангелов, которых я встречал, но почему-то казалось, будто он видел больше, чем кто-либо до или после него. Было что-то особенное в том, как он смотрел. Не уверен, что смогу объяснить. А еще у него не было крыльев.
«Добро пожаловать, Рагуэль», — сказал он, его голос звучал устало.
«Ты Зефкиэль?» — Не знаю, почему я спросил. Ведь я и так знал, кто есть кто. Надо думать, это часть моего Предназначения. Узнавание. Я ведь знаю, кто вы.
«Он самый. Но ты как будто удивлен, Рагуэль? Верно, у меня нет крыльев, но, с другой стороны, мое Назначение не требует, чтобы я покидал эту келью. Я пребываю здесь и размышляю. Фануэль прилетает ко мне с докладами, приносит мне новые идеи, о которых спрашивает моего мнения. Он прилетает ко мне с проблемами, а я над ними думаю и временами приношу пользу, предлагая незначительные поправки. В этом мое Назначение. А твое — возмездие».
«Да».
«Ты пришел ко мне из-за смерти ангела Каразеля?»
«Да».
«Я его не убивал».
Когда он мне ответил, я понял, что он говорит истину.
«Тебе известно, кто это сделал?»
«Это ведь твое Назначение, правда? Обнаружить, кто убил беднягу, и обрушить на него Возмездие Имени».
«Да».
Он кивнул.
«Что ты хочешь знать?»
Я помедлил, размышляя над тем, что услышал до сих пор.
«Тебе известно, что Люцифер делал у края Града перед тем, как было обнаружено тело?»
Старый ангел поглядел на меня в упор.
«Могу выдвинуть догадку».
«Да?»
«Он ходил во Тьме».
Я кивнул. У меня в голове складывалась гипотеза. Нечто, что я почти мог ухватить. Я задал последний вопрос:
«Что ты можешь рассказать мне про Любовь?»
И он мне рассказал. Тогда я решил, будто понял все.
Я вернулся к тому месту, где лежало тело Каразеля. Останки унесли, кровь стерли, рассыпавшиеся перья собрали и уничтожили. На серебряном тротуаре не осталось ничего, указывавшего, что оно хоть когда-то тут было. Но я знал, где оно лежало. Я взмыл на крыльях, полетел вверх, пока не поднялся к самому верху башни Чертога Бытия. Там было окно, через которое я вошел.
Сараквель убирал в ящичек бескрылого человечка. На одной стороне ящичка стояло изображение небольшого бурого существа с восьмью ногами, на другой — белого цветка.
«Сараквель?» — окликнул я его.
«А? Ах, это ты. Привет. Погляди. Если бы ты умер, и тебя, скажем, закопали в ящике в землю, что ты бы предпочел, чтобы лежало поверх тебя? Вот этот паук или вот эта лилия?
«Лилия, наверное».
«Да, и я так думаю. Но почему? Жаль… — Взяв себя рукой за подбородок, он уставился на две модели, для пробы сперва положил ящик одной стороной, потом — другой. — Так многое нужно сделать, Рагуэль. Так многое нужно сотворить правильно сейчас. Ведь потом уже ничего не изменишь. Вселенная будет только одна, нельзя будет исправлять и переиначивать, пока не получится, что нужно. Жаль, что я не понимаю, почему все это так для Него важно…»
«Ты знаешь, где келья Зефкиэля?» — спросил я.
«Да. То есть, я никогда там не бывал, но знаю, где она».
«Хорошо. Отправляйся туда. Он будет тебя ждать. Встретимся у него».
Он покачал головой:
«У меня работа. Я не могу просто…»
Я позволил снизойти на меня Назначению и, поглядев на ангела сверху вниз, произнес:
«Ты будешь там. Отправляйся немедля».
Он промолчал, только, не спуская с меня глаз, попятился к окну, потом повернулся, взмахнул крыльями, и я остался один.
Подойдя к центральному колодцу Чертога, я прыгнул и стал падать, кувыркаясь сквозь модель вселенной: она сверкала вокруг меня, незнакомые краски и формы сочились и извивались, не имея ни значения, ни смысла.
Приближаясь ко дну, я забил крылами, замедляя спуск, и легко ступил на серебряный пол. Фануэль стоял между двух ангелов, каждый из которых пытался завладеть его вниманием.
«Мне все равно, насколько это будет эстетично, — объяснял он одному. — Нельзя поместить это в центр. Фоновая радиация не позволит ни одной форме жизни даже зародиться, и вообще вся система будет нестабильна».
Он повернулся к другому:
«Ладно, давай посмотрим. Гм. Выходит, это „зеленый“? Я не совсем так себе его представлял, но… М-м… Пусть побудет у меня. Я с тобой свяжусь».
Забрав у ангела лист, он решительно его сложил, потом повернулся ко мне.
«Да?» — Тон у него был резким и бесцеремонным, точно он отмахивался от праздного зеваки.
«Мне нужно с тобой поговорить».
«Да? Тогда поскорее. У меня много дел. Если это о смерти Каразеля, я рассказал тебе все, что знаю».
«Это связано со смертью Каразеля. Но сейчас я говорить с тобой не буду. Отправляйся в келью Зефкиэля, он тебя ждет. Мы встретимся там».
Он как будто хотел что-то сказать, но только кивнул и направился к двери.
Я уже повернулся, но тут мне кое-что пришло в голову. Я остановил ангела, принесшего «зеленый».
«Скажи мне кое-что».
«Если смогу, господин».
«Вон та штука, — я указал на вселенную. — Зачем?»
«Зачем? Но это же вселенная!»
«Я знаю, как она называется. Но какой цели она будет служить?»
Он нахмурился.
«Это часть плана. Так пожелало Имя. Оно требует того-то и того-то, таких-то параметров и таких-то свойств и ингредиентов. Наше Назначение сотворить это, согласно Его воле. Я уверен, ее Назначение Ему известно, но мне Он его не открыл». — В его голосе прозвучал мягкий упрек.
Кивнув, я покинул Чертог. Высоко над Градом фаланга ангелов поворачивалась, кружила и устремлялась вниз. Каждый воин держал в руке огненный меч, за которым, ослепляя взор, тянулся хвост ярчайшего сияния. По оранжево-розовому небу они двигались в унисон. Они были очень красивы. Это было как… Видели, как летним вечером в небе совершает свой танец птичья стая? Как птицы складываются в фигуры, круги, разлетаются и соединяются вновь, пока вам не покажется, будто вы понимаете скрытый смысл их движений, а потом вдруг сознаете, что не понимаете ничего и никогда не поймете? Вот так оно было, только много прекрасней.
Надо мной было небо. Подо мной — сияющий Град. Мой дом. А за Градом — Тьма.
Чуть ниже Воинства парил, наблюдая за его маневрами, Люцифер.
«Люцифер?» — позвал я его.
«Да, Рагуэль? Ты обнаружил злодея?»
«Думаю, да. Не согласишься ли полететь со мной в келью Зефкиэля? Там нас будут ждать другие, и там я все объясню».
Он помедлил.
«Конечно, — сказал он наконец. Он поднял прекрасное лицо к ангелам: фаланга медленно поворачивала в небе, каждый строго держался своего места в строю, ни один не касался соседа. — Азазель!»
Из круга вылетел один ангел, остальные почти незаметно сдвинулись, заполняя пробел, так что уже невозможно было сказать, откуда он вылетел.
«Мне нужно улететь. Командование оставляю тебе, Азазель. Пусть обучаются строю. До совершенства им еще далеко».
«Да, господин».
И Азазель застыл в воздухе на месте Люцифера, всматриваясь в стаю ангелов, а мы с главой Небесного Воинства спустились к Граду.
«Он мой заместитель, — сказал Люцифер. — Талантливый. Полный энтузиазма. Азазель последует за мной куда угодно».
«Ради чего ты их тренируешь?»
«Ради войны».
«С кем?»
«Что ты имеешь в виду?»
«С кем они будут воевать? Кто есть в этом Граде, кроме нас?»
Он поглядел на меня, взгляд прекрасных глаз был открыт и честен.
«Не знаю. Но Он назвал нас Своим воинством. Поэтому мы будем совершенны. Ради Него. Имя непогрешимо, всесправедливо и всемудро, Рагуэль. Иначе быть не может, что бы ни…» — Он замолк и отвел глаза.
«Что ты собирался сказать?»
«Это не имеет значения».
«А-а». Остаток спуска до кельи Зефкиэля мы пролетели молча.
Я поглядел на часы, было почти три. По лос-анджелесской улице пронесся порыв ледяного ветра, и я поежился. Заметив это, незнакомец прервал свой рассказ.
— Вы в порядке? — спросил он.
— Да. Пожалуйста, дальше. Очень увлекательно.
Он кивнул.
— Они ждали нас в келье Зефкиэля: Фануэль, Сараквель и Зефкиэль. Зефкиэль сидел в своем кресле. Люцифер занял Место у окна.
«Спасибо всем, что пришли, — выйдя на середину, начал я. — Вы все знаете, кто я, вы все знаете, каково мое Назначение. Я Возмездие Имени, рука Господа. Я Рагуэль. Ангел Каразель мертв. Мне было поручено узнать, почему он умер, кто его убил. Это я сделал. Но сперва вернемся к началу. Ангел Каразель был конструктором в Чертоге Бытия. Он был талантлив, так, во всяко. м случае, мне говорили… Люцифер, скажи нам, что ты делал перед тем, как наткнулся на Фануэля и тело».
«Я уже сказал тебе. Я гулял».
«Где ты гулял?»
«Не вижу, какое это имеет отношение к смерти».
«Скажи мне!!!»
Он помешкал. Он был выше всех нас, такой прекрасный и гордый.
«Что ж, ладно. Я гулял во Тьме. Я уже некоторое время гуляю во Тьме. Это помогает мне увидеть Град со стороны, ведь для этого нужно из него выйти. Я вижу, как он красив, как он совершенен. Нет ничего пленительней нашего дома. Нет ничего законченней. Нет места, где кто-то хотел бы находиться».
«И что ты делаешь во Тьме, Люцифер?»
Он сердито глянул на меня.
«Хожу. И… Во Тьме живут голоса. Я их слушаю. Они обещают, спрашивают, нашептывают и молят. А я закрываю мой слух. Я закаляю себя и гляжу на Град. Это единственный для меня способ проверить себя — подвергнуть себя хоть какому-то испытанию. Я Глава Воинства, я первый среди ангелов, и потому должен доказать себя».
Я кивнул.
«Почему ты не сказал мне этого раньше?» Он опустил взгляд.
«Потому что я единственный ангел, который ходит во Тьме. Потому что я не хочу, чтобы другие пошли по моим стопам: сам я достаточно силен, чтобы бросить вызов голосам, проверить себя. Остальные не столь крепки. Кто-нибудь может оступиться и пасть».
«Благодарю тебя, Люцифер. Пока это все. — Я повернулся к следующему ангелу. — Фануэль. Сколько времени ты присваивал себе труды Каразеля?»
Его рот открылся, но он не издал ни звука. «Ну?!!!»
«Я… я никогда бы не присвоил себе чужих достижений». «Но ты же присвоил себе Любовь?» Он моргнул. «Да…»
«Не объяснишь ли нам, что такое Любовь?» — попросил я.
Он тревожно огляделся по сторонам. «Это чувство глубокой приязни и тяги к другому существу, часто сочетающееся со страстью или плотским желанием — потребностью быть с другим. — Он говорил сухим менторским тоном, точно цитировал математическую формулу. — Чувство, которое мы испытываем к Имени, к нашему Творцу, — это Любовь. Любовь станет побуждением, которое будет в равной степени вдохновлять и уничтожать. Мы… — Он помедлил, потом начал снова: — Мы очень ею гордимся».
Он просто произносил слова и как будто уже не надеялся, что мы в них поверим.
«Кто проделал основную часть работы по Любви? Нет, не отвечай. Позволь мне сперва спросить остальных. Следующий мой вопрос тебе, Зефкиэль. Когда Фануэль принес тебе на одобрение детальные разработки Любви, кого он назвал автором?»
Бескрылый ангел мягко улыбнулся.
«Он сказал, что это его проект».
«Благодарю тебя, господин. Теперь Сараквель. Кому принадлежала Любовь?»
«Мне. Мне и Каразелю. Больше ему, чем мне, но мы работали над ней вместе».
«Ты знал, что Фануэль присвоил все лавры себе?»
«… Да».
«И ты это допустил?»
«Он… он пообещал, что даст нам особый проект. Он пообещал, что если мы промолчим, то получим новые крупные проекты. И сдержал свое слово. Он дал нам Смерть».
Я повернулся к Фануэлю.
«Ну?»
«Верно, я утверждал, что Любовь принадлежит мне».
«Но ведь она была Каразеля. И Сараквеля».
«Да».
«Это был их последний перед Смертью проект?»
«Да».
«Это все».
Подойдя к окну, я выглянул на серебряные башни, посмотрел на Тьму. А потом заговорил:
«Каразель был замечательным конструктором. У него был только один недостаток, и заключался он в том, что он слишком глубоко погружался в свою работу. — Я повернулся к остальным. Ангел Сараквель дрожал, под его кожей просверкивали огоньки. — Скажи, Сараквель, кого любил Каразель? Кто был его возлюбленным?»
Он уперся взглядом в пол. Потом вдруг гордо, агрессивно поднял глаза. И улыбнулся.
«Я».
«Не хочешь нам рассказать?»
«Нет. — Пожатие плечами. — Но, наверное, придется. Что ж, слушайте. Мы работали вместе. И когда взялись за Любовь… то стали любовниками. Это была его идея. Всякий раз, когда нам удавалось выкроить немного времени, мы улетали в его келью. Там мы касались друг друга, обнимали друг друга, шептали друг другу нежные слова и клялись в вечной преданности. Его благополучие значило для меня больше моего собственного. Я существовал ради него. Оставаясь один, я повторял его имя и думал о нем одном. Когда я был с ним… — Он помедлил и опустил взгляд. — Ничего не имело значения».
Подойдя к Сараквелю, я поднял его подбородок, чтобы заглянуть в эти серые глаза.
«Тогда почему ты его убил?»
«Потому что он разлюбил меня. Когда мы начали работать над Смертью, он… он потерял ко мне интерес. А если я не мог получить его, так пусть достанется своей новой возлюбленной. Я не мог выносить его присутствия — не мог терпеть того, что он от меня так близко, и знать, что он ничего ко мне не испытывает. От этого было больнее всего. Я думал… Я надеялся… что, когда его не станет, я сам перестану любить его… и боль уймется. Поэтому я его убил. Я нанес ему колотую рану и выбросил его тело из нашего окна в Чертоге Бытия. Но боль так и не унялась». — Последние слова прозвучали почти как стон.
Подняв руку, Сараквель смахнул мои пальцы со своего подбородка.
«И что теперь?»
Я почувствовал, как на меня нисходит моя Ипостась, как меня захватывает мое Назначение. Я перестал быть отдельным существом, я превратился в Возмездие Господне.
Придвинувшись к Сараквелю ближе, я обнял его. Прижался к его губам своими и, раскрыв их, проник ему в рот языком. Мы поцеловались. Он закрыл глаза.
В тот миг я почувствовал его в себе: горение, свечение. Уголком глаза я увидел, как Люцифер и Фануэль отводят глаза, прикрывают лица рукой от моего света; я чувствовал на себе взгляд Зефкиэля. И мой свет становился все ярче и ярче, пока не вырвался — из моих глаз, из моей груди, из моих пальцев, из моего рта — белым опаляющим огнем.
Белое пламя медленно поглотило Сараквеля, и, сжигаемый, он льнул ко мне.
Вскоре от него ничего не осталось. Совсем ничего.
Я почувствовал, как пламя покидает меня. Я снова вернулся к прежнему себе.
Фануэль рыдал. Люцифер был бледен. Сидя в своем кресле, Зефкиэль молча наблюдал за мной.
Я повернулся к Фануэлю и Люциферу.
«Вы узрели Возмездие Господне, — сказал я им. — Пусть оно послужит предостережением вам обоим».
Фануэль кивнул.
«Я понял. Воистину понял. Я… с твоего разрешения, я пойду, господин. Я вернусь на назначенный мне пост. Ты не возражаешь?»
«Отправляйся».
Спотыкаясь, он подошел к окну и, неистово взмахивая крылами, ринулся в свет.
Люцифер подошел к тому месту, где стоял Сараквель. Потом опустился на колени, отчаянно всматриваясь в плиты, словно пытался отыскать там хотя бы малую частицу уничтоженного мною ангела, снежинку пепла, кость или обгоревшее перо, но там не было ничего. Затем он поднял на меня взгляд.
«Это было неправильно, — сказал он. — Это было несправедливо».
Он плакал. По его лицу бежали слезы. Сараквель, возможно, был первым, кто полюбил, но Люцифер первым пролил слезы. Этого я никогда не забуду. Я смотрел на него бесстрастно.
«Это было возмездие. Он убил. И в свой черед был убит. Ты призвал меня к моему Назначению, и я исполнил его».
«Но он… он же любил! Его следовало простить. Ему следовало помочь. Нельзя было уничтожать его вот так. Это было неправильно!»
«Такова Его воля».
Люцифер встал.
«Тогда, наверное, Его воля несправедлива. Возможно, голоса во Тьме все-таки говорят правду. Как такое может быть правильно?»
«Это правильно. Это Его воля. Я всего лишь исполнил мое Назначение».
Тыльной стороной ладони он отер слезы.
«Нет, — безжизненно сказал он, потом медленно покачал головой. — Я должен над этим подумать. Сейчас я ухожу».
Подойдя к окну, он ступил в небо и, мгновение спустя, исчез.
Мы с Зефкиэлем остались в келье одни. Когда я подошел к его креслу, он мне кивнул.
«Ты хорошо исполнил свое Назначение, Рагуэль. Разве тебе не следует вернуться в твою келью ждать, когда ты потребуешься снова?»
Мужчина на скамейке повернулся ко мне, ища встретиться со мной взглядом. До сего момента мне казалось, он едва замечал мое присутствие: он пристально смотрел перед собой, и его шепот звучал монотонно. А теперь он как будто меня обнаружил и обращался ко мне одному, а не к воздуху и не к Граду Лос-Анджелесу. Он произнес:
— Я знал, что он прав. Но я просто не в силах был уйти, даже если бы захотел. Моя Ипостась не окончательно покинула меня, мое Назначение не осуществилось до конца. И как Люцифер, я опустился на колени. Я коснулся лбом серебряного пола.
«Нет, Господи, — сказал я. — Еще рано».
Зефкиэль поднялся со своего кресла.
«Встань, — велел он. — Не пристало одному ангелу преклонять колена перед другим. Это неправильно. Вставай!»
Я тряхнул головой.
«Ты не ангел, Отец», — прошептал я.
Зефкиэль промолчал. Сердце екало у меня в груди. Мне было страшно.
«Мне поручили разузнать, кто в ответе за смерть Каразеля, Отец. И я знаю, кто это».
«Ты свершил свое Возмездие, Рагуэль».
«Это было Твое Возмездие, Господи».
Тогда он, вздохнув, снова сел.
«Эх, маленький Рагуэль. Проблема с сотворением заключается в том, что сотворенное функционирует намного лучше, чем ты даже планировал. Следует ли мне спросить, как ты меня узнал?»
«Я… не могу сказать с точностью, Господи. У тебя нет крыльев. Ты живешь в центре Града и напрямую руководишь Творением. Когда я уничтожал Сараквеля, Ты не отвел глаз. Ты слишком многое знаешь. Ты… — Я помедлил и задумался. — Нет, не знаю, откуда мне это известно. Как Ты сказал сам, Ты хорошо меня сотворил. Но кто Ты и в чем смысл драмы, которую мы тут для Тебя разыграли, я понял лишь, когда увидел, как уходил Люцифер».
«И что же ты понял, дитя?»
«Кто убил Каразеля. Или по крайней мере кто дергал за нитки. Например, кто, зная склонность Каразеля слишком глубоко погружаться в свои проекты, устроил так, чтобы Каразель и Сараквель совместно работали над Любовью».
«А зачем кому-то понадобилось „дергать за нитки“, Рагуэль?» — Он произнес это мягко, почти поддразнивая, точно взрослый, делающий вид, будто ведет серьезную беседу, когда разговаривает с ребенком.
«Потому что ничто не происходит без причины, а все причины — в Тебе. Ты подставил Сараквеля. Да, он убил Каразеля. Но он убил Каразеля для того, чтобы я мог его уничтожить».
«И уничтожив его, ты поступил неправильно».
Я заглянул в его старые-старые глаза.
«Это было мое Назначение. Но я считаю это несправедливым. Думаю, нужно было, чтобы я уничтожил Сараквеля, дабы продемонстрировать Люциферу Неправоту Господа».
Тут он улыбнулся:
«И какова же у меня была на то причина?»
«Я… я не знаю… Не могу понять… Как не понимаю, зачем Ты создал Тьму или голоса во Тьме. Но их создал Ты. Ты стоял за всем случившимся».
Он кивнул:
«Да. Пожалуй. Люцифер должен мучиться, сознавая, что Сараквеля уничтожили несправедливо. И это, среди всего прочего, подтолкнет его на некий поступок. Бедный милый Люцифер. Его путь изо всех моих детей будет самым тяжелым, ибо есть роль, которую ему надлежит сыграть еще в предстоящей драме, и она будет великой».
Я остался коленопреклоненным перед Творцом Всего Сущего.
«Что ты сделаешь теперь, Рагуэль?» — спросил он.
«Я должен вернуться в мою келью. Теперь мое Назначение исполнено. Я обрушил Возмездие и разоблачил виновного. Этого достаточно. Но… Господи?»
«Да, дитя».
«Я чувствую себя нечистым… Оскверненным. Как если бы на меня пала тень. Возможно, верно, что все свершившееся — по воле Твоей и потому хорошо. Но иногда Ты оставляешь кровь на Своих орудиях».
Он кивнул, словно со мной соглашался.
«Если желаешь, Рагуэль, можешь обо всем забыть. Обо всем, что случилось в сей день. — А потом добавил: — Вне зависимости от того, решишь ли ты помнить или забыть, ты не сможешь говорить об этом ни с одним другим ангелом».
«Я буду помнить».
«Это твой выбор. Но иногда память оборачивается тяжким грузом, а умение забывать приносит свободу. А теперь, если ты не против… — Опустив руку, он взял из стопки на полу папку и открыл ее. — Меня ждет кое-какая работа».
Встав, я отошел к окну. Я надеялся, что Он позовет меня, объяснит все детали Своего плана, каким-то образом все исправит. Но Он ничего не сказал, и, даже не оглянувшись, я оставил Его.
На сем мужчина умолк. И молчал (мне казалось, я даже не слышу его дыхания) так долго, что я начал нервничать, решив, а вдруг он уснул или умер.
Потом он встал.
— Вот и все, малый. Вот твоя история. Как по-твоему, стоит она пары сигарет и коробка спичек? — Он задал этот вопрос так, словно ответ был ему важен, без тени иронии.
— Да, — честно ответил я. — Да. Стоит. Но что случилось потом? Откуда вы… Я хочу сказать, если… — Я осекся.
На улице теперь было совсем темно, заря едва занималась. Один из фонарей начал помаргивать, и мой собеседник стоял подсвеченный сзади первыми лучами рассвета. Он сунул руки в карманы.
— Что случилось? Я оставил мой дом, я потерял мой путь, а в наши дни — дом далеко-далеко. Иногда делаешь что-то, о чем потом сожалеешь, но исправить уже ничего нельзя. Времена меняются. За тобой закрываются двери. Ты живешь дальше. Понимаешь? Наконец я оказался здесь. Говаривали, что в Лос-Анджелесе не рождаются. В моем случае адски верно.
А потом, прежде, чем я успел понять, что он собирается сделать, он наклонился и нежно поцеловал меня в щеку. Он оцарапал меня своей щетиной, но пахло от него на удивление сладко. Он прошептал мне на ухо:
— Я не пал. Мне плевать, что там обо мне говорят. Я все еще делаю мою работу. Так, как я ее понимаю. — В том месте, где кожи коснулись его губы, щека у меня горела. Он выпрямился. — Но я все равно хочу вернуться домой.
Мужчина ушел по улице с погасшими фонарями, а я смотрел ему вслед. У меня было такое ощущение, будто он забрал у меня что-то, только вот я не мог вспомнить, что именно. А еще я чувствовал, что он оставил мне нечто взамен: отпущение грехов, быть может, или невинность, хотя каких грехов или какую невинность, я уже не мог бы сказать.
Взявшийся откуда-то образ: рисунок каракулями двух ангелов в полете над прекрасным городом, а поверх рисунка отчетливый отпечаток детской ладошки, пачкающий белую бумагу кроваво-красным. Он проник мне в голову без спросу, и я уже не знал, что он значит.
Я встал.
Было слишком темно, чтобы разглядеть циферблат, но я знал, что сегодня уже не засну. Я вернулся в гостиницу, к дому возле чахлой пальмы, чтобы помыться и ждать. Я думал про ангелов и про Тинк, я спрашивал себя, не ходят ли рука об руку любовь и смерть.
На следующее утро снова пустили рейсы в Англию.
Я чувствовал себя странно: из-за недостатка сна все казалось плоским и равно важным, и одновременно ничто не имело значения, а реальность стала выскобленной и до прозрачности стертой. Поездка в такси до аэропорта обернулась кошмаром. Мне было жарко, я устал, то и дело раздражался. По лос-анджелесской жаре я надел только футболку; куртка осталась на дне сумки, где и провалялась все время моего здесь пребывания.
Самолет был переполнен, но мне было все равно.
По проходу шла стюардесса с переносной стойкой газет: «Геральд трибьюн», «Ю-Эс-Эй тудей» и «Лос-Анджелес тайме», но не успевали мои глаза прочесть слова на странице, как они тут же вылетали у меня из головы. Ничто из прочитанного в памяти не задержалось. Нет, я лгу. Где-то на последней странице притаилась заметка о тройном убийстве: две женщины и маленький ребенок. Никаких имен не приводилось, и не могу сказать, почему заметка мне так запомнилась.
Я вскоре заснул. Мне снилось, как я занимаюсь любовью с Тинк, а из губ и закрытых глаз у нее медленно сочится кровь. Кровь была холодной, тягучей и липкой, и я проснулся, замерзнув под кондиционером, и с неприятным вкусом во рту. Язык и губы у меня пересохли. Выглянув в поцарапанный овальный иллюминатор, я стал смотреть вниз на облака, и тут мне (уже не в первый раз) пришло в голову, что облака на самом деле это другая земля, где все в точности знают, чего они ищут и как вернуться к началу. Смотреть вниз на облака — для меня один из немногих плюсов полета. Это и ощущение близости собственной смерти.
Завернувшись в тонкое самолетное одеяло, я еще поспал, но никакие больше сны мне так не запомнились.
Вскоре после того, как самолет приземлился в Англии, налетел ураган, обрушив линии электропередачи. В этот момент я ехал один в лифте аэропорта. В кабине вдруг потемнело, и она остановилась между этажами. Зажглись тусклые аварийные лампочки. Я нажимал красную кнопку вызова, пока не села батарейка и не перестал гудеть звонок, а после дрожал в лос-анджелесской футболке, прикорнув в углу тесной серебряной кабинки. Смотрел, как клубится в воздухе мое дыхание, и обнимал себя руками, чтобы согреться.
Там не было ничего, кроме меня. И все же я чувствовал себя в безопасности. Вскоре придет кто-нибудь и разожмет двери. Рано или поздно меня кто-нибудь выпустит, и я знал, что скоро буду дома.