Шляпка меняет все.

Если тщательно подобрать наряд, если одеться чуть лучше, чем требуется для этого заведения, ты чувствуешь себя королевой. Когда заходишь в кафетерий на Сорок второй улице, пальто и шляпка сразу дают понять, что ты настоящая леди. Возможно, ты предпочитаешь здешний кофе тому, который подают в «Лоншамп». Или здешний фасолевый суп превосходит по качеству аналогичный в «Дельмонико».

Ты подходишь к окошку разменной кассы «Хорн и Хардарт» вовсе не потому, что тебя заставляет нужда. Никому даже в голову не придет так подумать, глядя, как ты открываешь сумочку из крокодиловой кожи, чтобы достать долларовую бумажку.

Доллар меняют на пятицентовики, четыре кучки по пять монет. Пересчитывать не обязательно, кассирша знает свое дело. Целый день только и делает, что принимает доллары, выдает пятицентовики. Это кафе-автомат, и бедная девочка сама, как живой автомат.

Ты берешь пятицентовики и выбираешь еду. Опускаешь монетки в прорезь, поворачиваешь ручку, открываешь маленькое окошко и забираешь свой приз. Одна монетка в пять центов дает чашку кофе. Три монетки – легендарный фасолевый суп. Еще монетка, и ты получаешь булочку, посыпанную кунжутом, и кусочек масла.

Ты несешь поднос к стойке, ступая медленно и осторожно, и замираешь у разделенного на ячейки металлического подноса со столовыми приборами.

Как только заходишь сюда, ты сразу же выбираешь себе столик. Конечно, его могут занять, пока ты возишься у автомата, но обычно он остается незанятым. И теперь ты идешь к нему со своим подносом.

Она ела медленно, смакуя каждую ложку фасолевого супа и тихо радуясь, что не пожалела пять центов на чашку кофе. Обычно она экономит. Пять центов, конечно, пустяк, но если откладывать по пять центов два раза в день, за месяц набирается три доллара. И даже больше, на самом деле. Тридцать шесть долларов и пятьдесят центов в год, а это уже кое-что.

Но нельзя же отказывать себе во всем. То есть да, ей приходится экономить и во многом себе отказывать, но на еде экономить нельзя. Как там говорил Альфред?

Kishke gelt. Деньги за счет живота. Деньги, которые ты экономишь, недоедая. Урываешь у собственного желудка. Она прямо слышала, как Альфред произносит эти слова, видела, как он кривит губы.

Конечно, лучше потратить лишние пять центов и выпить кофе.

Не из опасений, что Альфред станет ее презирать. Он уже ничего не узнает. Ему все равно, что она ест, и насколько дорого это стоит.

Если только, как она то надеялась, то боялась – попеременно, – жизнь не кончается после смерти. Предположим, его острый ум, блестящий интеллект, слегка мрачноватый юмор… предположим, все это продолжает существовать в какой-то другой реальности, пусть даже тело Альфреда, уже упокоилось в земле.

Она не то чтобы в это верит, но иногда такие мысли ее утешают. Она даже с ним разговаривает, изредка – вслух, но чаще – мысленно. Когда он был жив, она почти ничего от него не скрывала, а теперь его смерть сокрушила последние преграды, и можно рассказывать ему обо всем, даже о том, о чем она не решалась рассказывать раньше. Когда у нее есть настроение, она придумывает его ответные реплики и представляет, что слышит его голос.

Иногда его ответы приходят так быстро, с такой беспощадной прямотой, что она поневоле задается вопросом, откуда они берутся. Она сама их выдумывает? Или он по-прежнему присутствует в ее жизни, хотя его больше нет?

Возможно, он где-то рядом, невидимый и бесплотный ангел-хранитель. Наблюдает, оберегает. Заботится о ней.

И как только она об этом подумала, в голове прозвучал ответ. Я просто наблюдаю, Liebchen. Давай ты сама позаботишься о себе.

Она разломила булочку пополам и намазала маслом. Положила ее на блюдце, взяла ложку, зачерпнула суп. Потом снова. Затем откусила кусочек булочки.

Она ела медленно, используя время, чтобы изучить обстановку. Зал заполнен лишь наполовину. Две женщины, двое мужчин. Мужчина и женщина – похоже, семейная пара. Еще одна пара, оба взволнованы, но робеют в присутствии друг друга. Она рассудила, что у них, видимо, первое или второе свидание.

Можно было развлечься и придумать историю об этих влюбленных, но ее мысли сейчас были заняты совершенно другим.

За остальными столиками люди сидели поодиночке, мужчин было больше, чем женщин, и почти все мужчины читали газеты. Конечно, лучше сидеть в тепле, когда в городе поздняя осень и ветер дует с Гудзона. Пить кофе, читать «Ньюс» или «Миррор», коротать время…

Администратор был в костюме.

Большинство посетителей-мужчин тоже были в костюмах, но его костюм смотрелся дороже, качественнее, и было заметно, что его отдавали в глажку совсем недавно. К костюму прилагалась белая рубашка и галстук какого-то неяркого цвета, который она не могла определить на таком расстоянии.

Она наблюдала за ним краем глаза.

Альфред ее научил. Смотришь прямо перед собой, вроде бы не обращая внимания. При этом стараешься мысленно фиксировать все происходящее.

Тут нужна практика, но у нее было время потренироваться. Она вспоминает урок на Пенсильванском вокзале, напротив левого багажного окошка. Пока она наблюдала за человеком, проверявшим свой чемодан, Альфред задавал ей вопросы о пассажирах, стоявших в очереди на посадку на поезд в Филадельфию. Она описывала их по очереди и светилась от счастья, когда он ее хвалил.

Администратор кафе, примечала она сейчас, был невысокого роста, с тонкими поджатыми губами. Коричневые туфли-броги отполированы до зеркального блеска. Она наблюдала за ним украдкой, он же, напротив, разглядывал посетителей, не таясь. Его взгляд демонстративно, чуть ли не агрессивно перемещался от столика к столику. Ей показалось, что некоторые клиенты чувствовали на себе этот взгляд и непроизвольно ерзали на стуле, словно нервничая.

Она подготовилась, но когда взгляд администратора уперся в нее, она все-таки задержала дыхание и чуть не повернулась в его сторону. Она невольно нахмурилась и сама это почувствовала, а когда потянулась за чашкой кофе, ее рука дрожала.

Он стоял в дверях кухни, заложив руки за спину, строгий и неприветливый. Он смотрел на нее в упор, а она наблюдала за ним незаметно, как ее научили.

Сделав над собой небольшое усилие, она все-таки смогла отпить кофе, не пролив ни капли. Потом поставила чашку на блюдце и сделала новый вдох.

И что же, как ей представляется, он увидел?

На ум приходит полузабытое стихотворение, которое когда-то читали на уроке английского языка. Что-то о желании человека иметь способность видеть себя так, как его видят другие. Но что это за стихотворение, и кто автор?

Как ей представляется, администратор кафе увидел миниатюрную, невзрачную женщину определенного возраста, одетую вполне прилично, хотя ее вещи тоже были уже «в возрасте». Скромная шляпка заметно утратила форму, манжеты пальто из «Арнольд Констебль стор» слегка обтрепались по краям, одна костяная пуговица потерялась, и ее заменили похожей, но все-таки отличающейся от остальных.

Хорошие туфли, простые черные лодочки. Сумочка из крокодиловой кожи. И то, и другое отменного качества. Куплены в дорогих магазинах на Пятой авеню.

И то, и другое выдает ее возраст.

Впрочем, она и не пытается молодиться.

Что он увидел? Обнищавшую аристократку, пытающуюся сохранять достоинство даже в трудные времена. И хотя ей не нравилось думать о себе в таком ключе, именно так и было. Пусть одежда изрядно поизносилась, она все равно свидетельствовала о том, что ее владелица настоящая леди.

Мужчина за соседним столиком справа – темный костюм, серая шляпа, салфетка заткнута за воротник, чтобы защитить галстук, – пил кофе и ел десерт. Кажется, яблочный крисп. Она даже не думала о десерте, но теперь ей отчаянно захотелось яблочного криспа. Она и не помнила, когда ела его в последний раз, но хорошо помнила вкус – идеальное сочетание сладкого и кисловатого, хрустящую сахарную крошку.

Они с Альфредом нечасто лакомились яблочным криспом, но теперь все говорило за то, чтобы взять себе порцию, пока есть возможность. Десерт обойдется ей в три пятицентовика, максимум в четыре, и у нее еще оставалось пятнадцать из тех двадцати, что ей разменяли на доллар. Надо лишь встать, подойти к отделу десертов и забрать свой трофей.

Нет.

Нет, потому что она почти допила кофе, а значит, к десерту придется брать новую чашку. Еще один пятицентовик. И хотя она может себе это позволить, как может позволить и сам десерт, ответ будет…

На этот раз «нет» словно произнес Альфред.

Она улыбнулась своим мыслям. Если диалоги с Альфредом создаются ее воображением, оно справляется мастерски. Knuddelmaus, так он ласково к ней обращался, но очень редко, и она уже сто лет не вспоминала это слово. И вдруг оно всплыло в ее сознании, как и голос Альфреда. Он хорошо говорил по-английски, почти без акцента, но в его речи иной раз проскальзывал колорит улицы Курфюрстендамм.

Ты слишком хорошо меня знаешь, произнесла она мысленно. Она ждала, что он скажет в ответ, но ответа не было. Он высказал все, что хотел.

И он был прав, разве нет?

Роберт Бернс, подумала она. Шотландский поэт, писавший на диалекте, не всегда понятном ученикам старших классов. Она не помнила стихотворение полностью, только две строчки:

Но если по правде, размышляла она, кому в здравом уме захотелось бы иметь такую способность?

Мужчина в серой фетровой шляпе положил вилку на стол, вытащил из-за ворота салфетку и вытер крошки яблочного криспа. Поднес к губам чашку кофе, обнаружил, что она пустая, и отодвинулся от стола вместе со стулом, намереваясь встать и уйти.

Но внезапно передумал и снова уткнулся в газету.

Она вообразила, что может читать его мысли. В кафетерии было не много народу, и никто не дожидался свободного столика. Он оставил здесь достаточно денег – за пирог с курицей, кофе и яблочный крисп, – и мог сидеть за столиком, сколько вздумается. Здесь никто никого не подгонял. Похоже, тут понимали, что продают не только еду, но и пристанище, в кафе было тепло, а на улице холодно, так почему бы не посидеть тут подольше, тем более, что дома никто не ждет.

Ее тоже никто не ждал дома. Она жила в десяти минутах ходьбы отсюда, в пансионе на Восточной Двадцать восьмой. Комнатка у нее крошечная, но неплохая по соотношению цены и качества: пять долларов в неделю, двадцать долларов в месяц. Она давно положила кружевную салфетку на тумбочку, чтобы скрыть прожженные сигаретами пятна, оставшиеся от предыдущего жильца, и развесила по стенам вырезанные из журналов картинки, чтобы замаскировать пятна от протечек. На полу ковер – крепкий, хоть и потертый. Мебель в вестибюле добротная, но явно знавала лучшие дни, что вполне соответствовало жильцам пансиона.

Обнищавшая аристократия.

Через два столика от нее женщина примерно ее возраста положила еще ложку сахара в чашку с недопитым кофе.

Бесплатное маленькое удовольствие, подумала она. Сахарницы стоят на столиках, и можно класть в кофе столько сахара, сколько захочешь. Администратор, наблюдавший за обеденным залом, наверняка подмечал каждую ложку, но вроде бы не возражал.

Когда она только начала пить кофе, ей нравился кофе со сливками и очень сладкий. Но Альфред научил ее пить черный кофе без сахара, и теперь она только так его и пила. По-другому уже не могла.

Сам Альфред любил сладкое. В Йорквилле у него было любимое кафе-кондитерская, где, как он утверждал, торты и пирожные не хуже, чем в кафе «Демель» в Вене. Но свои пуншкрапфены и торты и пироги «Линц» он всегда запивал крепким черным кофе.

Сейчас у него очень сильный акцент. Атин фкус усилифает трукой. Когда они познакомились, он только-только приехал в Америку, но даже в то время в его речи почти не ощущался восточно-европейский акцент, и буквально за пару лет он сумел окончательно от него избавиться. Только наедине с ней Альфред не следил за своим акцентом, словно ей одной было позволено знать, откуда он родом.

А в полную силу его немецкий акцент проявлялся только тогда, когда он говорил о своем прошлом, о Берлине и Вене.

Она допила кофе. Неплохой кофе. Конечно, он не идет ни в какое сравнение с тем крепким горьким напитком, к которому ее приучил Альфред, но пить вполне можно.

Не взять ли еще чашечку?

Не меняя угол взгляда, она еще раз осмотрела зал. Администратор уже не смотрел на нее, теперь он смотрел на женщину, которая только что добавила сахар в кофе.

Наряд этой женщины напоминал ее собственный. Скромная шляпка, хорошо скроенное пальто, серое с голубоватым отливом. И то, и другое не новое. Женщина уже начала седеть, и на лбу у нее появились морщины, но губы еще оставались гладкими и упругими.

Женщина смотрела прямо на нее, изучала ее, не зная, что ее тоже внимательно изучают.

Она немного повернула голову и встретилась взглядом с женщиной. Заметив, как та смутилась, улыбнулась, чтобы сгладить неловкость. Женщина улыбнулась и отвела взгляд, снова уставившись в чашку с кофе. Что ж, контакт установлен. Она поднесла ко рту собственную чашку, уже пустую. Но об этом никто не знал, и она отпила глоточек пустоты.

Ну… да. Она тянула время. В кафе было тепло, а на улице – холодно. Но день близился к вечеру, становилось еще холоднее. Она не хотела вставать из-за столика вовсе не потому, что сегодня ветер и падала температура.

Уже четвертое число, а заплатить за комнату надо было еще три дня назад. Она и раньше опаздывала с платежами, и знала, что никто ничего ей не скажет, пока задержка не превысит неделю. У нее было еще три дня, чтобы найти деньги, а потом, ей, конечно, напомнят. Напомнят с мягкой улыбкой, мол, вы забыли внести платеж за этот месяц.

Она не знала, что будет дальше. Пока ей удавалось находить деньги. И в тот единственный раз, когда ей напомнили о задержке, она внесла плату за месяц на следующий день после того, как ее настоятельно попросили оплатить жилье.

В тот раз она заложила в ломбарде браслет. Три камня, сердолик, лазурит и цитрин – овальные кабошоны в золотой оправе. Вспомнив о браслете сейчас, она невольно взглянула на свое голое запястье.

Этот браслет подарил ей Альфред, да и все украшения, которые у нее были, дарил ей Альфред. Просто браслет был любимым и отправился в ломбард в самую последнюю очередь. Она говорила себе, что обязательно его выкупит. Как только будет возможность. И сама в это верила до тех пор, пока не продала закладную квитанцию.

К тому времени она привыкла, что у нее уже нет браслета, и было не так обидно.

Эта фраза звучит особенно убедительно, когда ее произносят с берлинским акцентом.

Она поставила сумочку на стол, и тут на нее напал кашель. Она поднесла салфетку ко рту, судорожно вдохнула и закашлялась снова.

Она не смотрела по сторонам, но знала, что люди поглядывают на нее.

Вздохнув поглубже, она сумела сдержать кашель. Она по-прежнему держала в руке салфетку, которую использовала, чтобы тщательно вытереть столовые приборы: столовую ложку, кофейную ложечку, вилку и нож для масла. Потом она сложила их в сумочку и защелкнула застежку.

Теперь она огляделась по сторонам и сделала виноватое лицо.

Она поднялась на ноги и почувствовала легкое головокружение, как часто бывало в последнее время. Она оперлась рукой о стол, дожидаясь, пока не пройдет слабость. Потом сделала глубокий вдох и направилась к выходу.

Она шагала размеренно и спокойно, не торопясь, но и не мешкая. В этом кафе, в отличие от другого кафе-автомата ближе к ее пансиону, были вращающиеся двери, и она помедлила, пропуская входившего человека. Стоя у двери, она думала о хозяйке пансиона и о двадцати долларах, которые следовало заплатить еще три дня назад. Сейчас в ее сумочке лежало семь долларов и пятнадцать пятицентовиков, значит, можно пока заплатить за неделю, и у нее будет еще несколько дней, чтобы найти деньги, и…

– Куда это вы собрались? Стойте, мэм.

Она шагнула к двери, но тут кто-то грубо схватил ее за плечо. Она обернулась, и – да – это был он, администратор с тонкими, поджатыми губами.

– Наглость – второе счастье, – сказал он. – Вы не первая, кто пытается вынести из кафетерия ложку или нож, но вы взяли целый набор. Да еще и протерли салфеткой.

– Да как вы смеете!

– Отдавайте, что взяли. – Он схватил ее сумочку.

– Нет!

Она вцепилась в сумочку обеими руками.

– Да как вы смеете! – вновь возмутилась она, на этот раз громче, зная, что все посетители кафетерия сейчас смотрят на них. И пусть смотрят.

– Вы никуда не уйдете, – сказал ей администратор. – Господи, я просто хотел вернуть, что вы украли, но при таком отношении… – Он крикнул через плечо: – Джимми, звони в участок! Пусть пришлют полицейских.

Его глаза блестели – о, он прямо-таки наслаждался происходящим, – говорил без умолку, повторял, что она сама напросилась, и это станет наукой для остальных, а ночь или целые сутки в участке заставят ее уважать чужую собственность.

– Так что, – сказал он, – откроете сумку сами, или будем ждать полицейских?

Полицейских было двое. Один лет на десять старше другого, хотя оба казались ей молодыми. И было вполне очевидно – они не рады тому, что их вызвали наказать женщину в возрасте, которая украла из кафетерия столовые приборы.

Именно старший полицейский обратился к ней и чуть ли не виновато попросил открыть сумочку.

– Конечно, – сказала она, щелкнула застежкой и достала из сумочки вилку, нож и обе ложки. Полицейские смотрели на них без всякого интереса, но администратор кафе сразу понял, что сейчас будет, и она с трудом скрыла улыбку, увидев, как он изменился в лице.

– Мне нравится, как здесь кормят, – сказала она. – Сюда ходит приличная публика, здесь удобные стулья. Но что касается ложек и вилок… Мне не нравится, как они ощущаются в руках и во рту. Я предпочитаю собственные столовые приборы. Это из маминого набора, настоящее серебро. Видите, тут монограмма, мамины инициалы…

Тут же последовали извинения, но она была непреклонна. Администратор предлагал в качестве компенсации оплатить ее сегодняшний обед за счет заведения – и еще много обедов на месяц вперед – и…

– Теперь ничто не заставит меня вернуться сюда еще раз.

Что ж, ему очень жаль. К счастью, никто не пострадал, так что…

– Вы унизили меня на глазах у людей. Вы схватили меня за руку. Пытались вырвать у меня сумочку. – Она обвела взглядом зал. – Вы видели, что он сделал?

Несколько клиентов кивнули, включая женщину, которая положила в кофе так много сахара.

Очередной поток сбивчивых извинений, но она не желала ничего слушать.

– Мой племянник – юрист. Я ему позвоню сразу, как только вернусь домой.

Администратор изменился в лице.

– Давайте пройдем ко мне в кабинет, – предложил он. – Я уверен, мы все уладим.

Вернувшись к себе в пансион, она первым делом заплатила за комнату. За просроченный месяц и еще за два вперед.

Она поднялась к себе, достала из сумочки ложки, вилку и нож и вернула все в ящик комода. Это действительно набор, на каждом предмете монограмма, но инициалы вовсе не мамины.

И это вовсе не чистое серебро. Иначе она давно продала бы весь набор. Но приборы красивые, посеребренные. Обычно она их не носит с собой, но дома они служат ей верой и правдой, когда она разогревает на крошечной плитке банку консервированной фасоли.

И сегодня они послужили ей как нельзя лучше.

Когда она оказалась в кабинете администратора, тот попытался откупиться от нее сотней долларов, но мгновенно удвоил сумму, когда она одним взглядом дала понять, что он ее оскорбил. Когда она сделала шумный глубокий вдох и решительно покачала головой, двести долларов тут же превратились в триста. Она задумалась, чуть было не согласилась, но лишь вздохнула и высказалась в том смысле, что, возможно, ей лучше все-таки проконсультироваться с племянником.

Администратор слегка побледнел и предложил пятьсот долларов. У нее было чувство, что она могла бы выжать из него и больше, но Альфред ее научил, что надо уметь вовремя остановиться. Поэтому она, надолго задумавшись, любезно согласилась принять компенсацию.

Он попросил ее подписать какую-то бумагу. Она не стала возражать и подписалась тем именем, которое использовала и раньше, а он отсчитал ей оговоренную сумму банкнотами по двадцать долларов.

Двадцать пять штук.

– Все прошло хорошо, – произнесла она, обращаясь к Альфреду. – Я замечательно справилась, да?

Ответ был настолько очевиден, что не требовал его участия в диалоге. Она повесила шляпку на гвоздь, вбитый в дверь, убрала пальто в шкаф. Потом присела на краешек кровати, пересчитала деньги, отложила одну двадцатку, а все остальные припрятала в надежное место, где никому не придет в голову их искать.

Альфред научил ее прятать деньги. Так же как научил их добывать.

– Я не знала, получится у меня или нет, – сказала она. – Мысль пришла совершенно внезапно. Однажды мне попалась вилка с погнутым зубчиком, и я подумала, какие плохие у них приборы, к ним нужно приходить со своими, чтобы можно было нормально поесть. Потом я об этом забыла, а потом вспомнила, и…

Одно за другим, и план созрел. И все получилось как нельзя лучше, и ее болезненная нервозность вполне соответствовала той роли, которую она играла. Теперь, размышляя о произошедшем, разбирая случившееся с критической точки зрения Альфреда, она поняла, что еще следует доработать, чтобы улучшить это представление, чтобы рыбка уж точно попалась на крючок.

Можно ли повторить такое снова? Пока в этом нет надобности, и не будет какое-то время. Она заплатила за комнату до конца года, денег, которые она отложила, тоже хватит до конца года и даже дольше.

Разумеется, ей нельзя возвращаться в тот самый кафетерий. Но есть и другие кафе-автоматы, включая одно симпатичное заведение рядом с пансионом. Хотя, может, администраторы сетевых кафетериев информируют друг друга обо всех происшествиях? С другой стороны, тот человек, с кем ей пришлось иметь дело, администратор с тонкими губами и маленькими злыми глазками, проявил себя не с лучшей стороны, и ему вряд ли захочется хвастаться своими «подвигами». Но ведь никогда не угадаешь, так что лучше перестраховаться…

Возможно, какое-то время ей следует столоваться где-нибудь в другом месте. В округе немало заведений, где приличная женщина, попавшая в сложные жизненные обстоятельства, может вкусно поесть по приемлемой цене. К примеру, сеть ресторанов «Чайлдз», один из которых располагается неподалеку, на Тридцать четвертой улице, практически под эстакадой линии Третьей авеню.

Или «Шрафтс». Там чуть-чуть дороже, и публика более изысканная, но она вполне впишется в их компанию. И если там будет правильный администратор, она знает, что делать, когда ее сбережения подойдут к концу.

Человеку приходится приспосабливаться. Она уже слишком стара, чтобы поскальзываться на только что вымытом полу в «Джимбелз», у нее слишком хрупкие кости, чтобы спотыкаться на эскалаторе, а все остальное, чему ее научил Альфред, не провернешь без партнера.

Стало быть, «Шрафтс», решила она. Она начнет с того, который на Двадцать третьей улице, в самом сердце «Дамской мили».

Есть ли там яблочный крисп? Она надеялась, что да.