Могла ли она передумать? Сделать четыре шага до окна, высунуться и крикнуть: «Не надо!»

Или дойти до окна и крикнуть: «Вперед! Удачи!»

Или стоять здесь и ничего не предпринимать.

Он оставил ей свою последнюю сигарету. Она упросила его не брать револьвер, и он сдержал слово. Револьвер по-прежнему лежал на прикроватной тумбочке, завернутый в ее чулок. За время, пока она курит, ей надо на что-то решиться. Если не курить, времени осталось бы больше. Пусть бы сигарета дотлела сама.

Она посмотрела на себя в старинное поворотное зеркало.

Голая женщина курила сигарету в утреннем солнце. Она стояла около односпальной кровати. Под ней валялись ее туфли на высоком каблуке. Кровать была слишком для нее коротка. Ночью ступни вылезали из-под одеяла и замерзали. Он же был еще выше и провел часть ночи, сидя в кресле.

– Ты стоишь, как балерина, – сказал он ей.

– Нет, – ответила она. – Я теннисистка. Иначе откуда, по-твоему, у меня такие ноги?

Сильные, как у мужчины, и по-мужски мускулистые.

Он улыбнулся, и на мгновение его лицо скрылось в облаке дыма.

– Любительница или профессионалка?

Она могла бы сказать: «А откуда у меня, по-твоему, такие груди: вздернутые, как у девочки?» Годы тренировок спасли ее грудь от дряблости – с тех пор, как она в двенадцать лет сформировалась, занималась только тем, что денно и нощно совершенствовала мастерство. Она могла ответить коротко: «Профессионалка», – и все дела. Но это была ночь разговоров.

– Если проигрываешь все матчи в сезоне, ты уже не профессионалка.

– А до полосы проигрышей выигрывала?

– Да, выигрывала.

– Так какая разница? Ты еще слишком юная, чтобы выйти в тираж. Что произошло?

Хороший вопрос.

Она так мало играла в этом сезоне, что с нее сошел загар, а волосы потемнели и приобрели естественный цвет, какого она не видела уже несколько лет.

– Скучаю по солнцу. Переживаю оттого, что не у дел. Вчера играла первый раз за месяц. – Пробный матч. Поразительно, но после такого простоя ее координация была убийственно точной, она летала как молния и била сильнее обычного. Мастерство осталось при ней, а воли к победе не было. – Умер мой тренер, – сказала она. – Мой отец.

Она наклонилась и повернула зеркало так, чтобы оно отражало туалетный столик, револьвер на нем и ее второй чулок, брошенный на плафон лампы. Последнюю ночь на память попросил он у нее в баре, как отправлявшийся на войну солдат.

– А в следующий раз, когда я сюда приду, будешь хвастаться перед барменом?

– Мертвые не говорят.

– Если не передумаешь.

– Не передумаю.

Она поверила, и у нее возникла мысль передумать за него.

Дело было не в выпивке. Она тянула бесконечный коктейль, и бокала хватило бы на всю ночь. Они разговаривали. В паузах он делал глоток пива. В какой-то момент бармен налил ему второй стакан, но он так к нему и не притронулся.

– А вдруг эта последняя ночь так тебе запомнится, что тебе захочется повторить?

– В нашем распоряжении вся ночь. Я не собираюсь умирать в темноте.

– Я имею в виду, повторить на следующую ночь?

– Мне нужно одно – чтобы прощание запомнилось.

– А может, ты все свистишь, чтобы затащить меня в постель, а наутро улизнешь, а я останусь гадать, с какой стати на все это клюнула?

– Я оставлю тебя с сознанием, что ты проявила ко мне величайшую доброту, и я не забуду этого целую вечность.

Она почему-то рассмеялась. Он тоже. Завеса поднялась, они вышли в теплую ночь и поцеловались на парковке.

– Я тебе обещала, что выжму из тебя улыбку.

– Это я сказал, а не ты.

– Ты сказал, а я подумала.

– Последний шанс посмеяться.

– Смех не в счет. Он совсем не то что улыбка. Смех возникает сам, невозможно удержаться, а улыбнуться надо захотеть.

– Самоубийство – это грех? – спросила она.

– Только у католиков.

– А что у протестантов? Не могу вспомнить.

– Слабость характера.

Ответ ей настолько понравился, что она вышла из машины и забралась на его мотоцикл.

Он не стал объяснять, в чей дом они приехали. Это не имело значения. Дом был в их распоряжении.

Она услышала, как хлопнула рама дверной сетки. Хлопок не вписывался в отмеренный по сигарете отрезок времени.

– Скажи еще раз, почему ты решил покончить с собой?

– Я тебе уже говорил: это никого не касается.

– Когда вообще у тебя появилась эта мысль? – Она понятия не имела, почему в ее голове возник такой вопрос, но по выражению его лица почувствовала, что попала в точку. Он немного подумал, прежде чем ответить:

– Именно тогда, когда продал машину и купил мотоцикл.

– До или во время?

Он еще подумал.

– Во время. Спросил себя, зачем я это делаю, и ответ был таков: потому что готов умереть.

– Спрашивал себя, почему?

– Конечно, – поспешно ответил он и тут же помотал головой. – Нет. Неправда. Не спрашивал, просто знал.

– Что знал? – Ее голос прозвучал резче, чем она хотела.

– Знал, что так надо. Слушай, тут нет ничего интересного.

– Я тебе не верю. Ты все насочинял. Когда на тебя накатило? В самый первый раз?

– Когда был в дебрях.

– В дебрях? Что значит – в дебрях? В каких дебрях?

– Это так говорится. В глухомани. У черта на рогах. В джунглях. Ты представляешь, где Вьетнам?

– Когда-то он назывался Французским Индокитаем. Я встречалась с французским теннисистом, который там вырос. Его отец был дипломатом.

– Вот в тех дебрях я и был, когда мне пришла в голову эта мысль.

– Ты задался вопросом, почему?

– В этом не было необходимости. Почувствовал огромное облегчение. Помнишь, я тебе говорил, что был механиком, обслуживал вертолеты?

– Помню.

– Меня сбросили в джунгли, чтобы я починил вертушку, которая там рухнула. В бамбуковые поросли. У меня из головы не выходила мысль, что бамбук – это то, чем нас пытают.

– Кто?

– Я знавал одного парня, которого они взяли в плен.

– Кто они?

– Вьетминье. Повстанцы. Вьетконговцы. Я боялся их до смерти. Трясся от мысли, что если меня найдут, прежде чем я починю чертову машину и улечу, то меня замучают.

– Ты был один?

– Как перст. Таких, как я, там было немного. Начальство не хотело терять больше одного.

– Какое начальство?

– Из корпуса морской пехоты.

– Тебе приказали починить вертолет и улететь, но не дали никакой охраны?

– Только вот этот «кольт». – Он кивнул на револьвер на прикроватной тумбочке. – Меня трясло, парализовал страх. Я подпрыгивал при каждом звуке – а в джунглях звуков полно. И вдруг до меня дошло.

– Что?

– Грандиозное ощущение: Мне совсем не надо быть здесь. Я могу отправиться куда угодно, как только захочу.

– Каким образом?

– При помощи револьвера. Он не для кого-нибудь, а для меня.

– Но ты больше не в джунглях.

– Я привык к этой мысли.

Она снова повернулась к зеркалу. Выражение лица было недовольным. Нечего киснуть. «Что я такого сделала? И что теперь делать?» Зеркало отразило в свете лампы их обоих. Он встал у кровати на колени и положил ее ноги себе на плечи.

– Может, хочешь со мной?

– Нет, не думаю.

Он закурил последнюю сигарету, глубоко затянулся и отдал ей. Кончик был совершенно сухим.

От открыл дверь спальни, прошел по коридору.

Толкнул сетчатую дверь. Мотоцикл сверкал на солнце. Разве что-нибудь изменилось? Женщина-неудачница. Мужчина-неудачник подцепил женщину-неудачницу. Он надеялся провести ночь с женщиной, вот и все. Получил, что хотел. Теперь прощайте. На редкость хорошее расставание. Беды в сторону, всем большой привет.

Потрясающий способ ухода. Чудесный способ.

В следующей жизни надо будет снова воспользоваться.

Она упросила его не брать револьвер, и он сдержал слово. Револьвер по-прежнему лежал на ночном столике, завернутый в ее чулок. За время, пока она курит, ей надо на что-то решиться. Если не курить, времени осталось бы больше. Пусть бы сигарета дотлела сама. Дверь хлопнула.

Она сделала шаг сквозь яркую лужицу солнечного света. У окна солнце сияло ослепительно. Она увидела его темный силуэт на светлом фоне. Он садился на мотоцикл. Револьвер ему был не нужен. Он никогда не планировал им воспользоваться. Мотоцикл надежнее – не подведет. Если на скорости восемьдесят миль в час врезаться в дерево, результат гарантирован.

Если заговорить до того, как он заведет мотор, он ее услышит.

Он нажал на кик-стартер.

– Ты правда хочешь, чтобы я поехала с тобой?

– Только если сама решила.

– Что ж, давай попробуем.

Она обула туфли, перекинула сильные ноги через подоконник и спрыгнула на песок.

Он смотрел, как она к нему идет, и ему нравилось то, что он видел, нравилось, как она выглядела, нравилось ее самообладание.

– Оделась не легко, не простудишься?

– На солнце уже тепло.