Выбрав угол в качестве колыбели, крепко заснувший в сидячем положении, Филдинг покинул лабиринты, по которым его водило Одно, и открыл двери в собственные сны, в том числе и самые любимые. Все они переносили его в детство, которое он делил с медвежонком Пухом, в сверкающий золотом мир, задолго до того, как он поступил в университет и научился ненавидеть себе подобных, свой класс, себя. В юной невинности он ни к кому не испытывал ненависти, а Пух любил все.

Напевные, настойчивые голоса на иностранном языке более не звучали в его снах, не доносились из стен. Легионы замолчали, словно что-то их осенило, а теперь они обдумывали неожиданно пришедшую идею. Одно не могло видеть сны о детстве, потому что Одно создали сразу, оно не росло, как растет человеческий ребенок. И одна из особенностей времени и путешествий в нем заключалась в том, что Филдинг мог стать ключевым звеном в создании владыки нынешнего мира. Подсознательно он знал о своей роли в истории, но во сне взваленная на плечи ноша еще не давила на него, и ему снились залитый солнцем луг, по которому он бегал среди порхающих бабочек, скользящий в небесной синеве желтый летающий змей и вечеринка по случаю его шестого дня рождения со множеством наполненных гелием воздушных шаров.

Пение резко оборвалось. И как только певец потерял интерес к песне, фантомные пальцы в голове Туайлы перестали склонять ее к капитуляции.

Она и Спаркл не смогли найти альтернативный путь по нижнему уровню квартиры Гэри Дея, который привел бы их к тому месту, где ждали Уинни и Айрис. Когда же они вернулись к порогу, пересекать который мальчик им не рекомендовал, лежащая перед ними комната более не представляла собой непреодолимого препятствия. Сотни белых тонких хлыстов втянулись в стены, оставив после себя только змеящиеся трещины на штукатурке, подсвеченные изнутри зеленым. Светящиеся желтые колонии грибов больше не пульсировали, меняя яркость.

Но за дверным проемом в дальней стене комнаты женщины не увидели ни Уинни, ни Айрис, которые стояли там минутой раньше, а позвав их, ответа матери не услышали. В сложившихся обстоятельствах молчание ребенка тревожило ничуть не меньше, чем его отчаянный крик.

Если чудовища этого будущего могли пойти на хитрость, тогда вроде бы безопасный проход вполне мог обернуться смертельной ловушкой. Как только они со Спаркл переступили бы порог, хлысты могли вновь выстрелить из стен, опутать, скрутить, лишить возможности двигаться, превратив в мух, угодивших в паутину.

Тем не менее они колебались лишь мгновение, прежде чем ворваться в комнату. Этот «Пендлтон» далекого завтра стал последним домом — и мемориалом — зла, которое по пятам следовало за мужчинами и женщинами с незапамятных времен, а поскольку в этом мире человечества не существовало, люди из 2011 года наверняка считались особо вкусным деликатесом. Тот, кто правил этим миром, мог какое-то время и подождать, дразня себя воздержанием, накапливая слюну, прежде чем приступить к десерту. Туайла чувствовала (и знала, что Спаркл тоже в курсе), что эта голодная комната изнывала от желания наброситься на них, которое едва сдерживала. И если бы они попытались пробежать через нее, вибраций от их шагов вполне хватило бы, чтобы стать спусковым механизмом. Поэтому по комнате они буквально крались, в надежде, что хищник по-прежнему не оторвется от своих размышлений, чтобы сожрать их плоть и души. Источником света, который проникал сквозь щели в штукатурке, могли быть другие светящиеся грибы, но, поскольку Туайла слишком уж пристально вглядывалась в щели, ей казалось, что она видит звериные глаза.

Комнату они миновали без происшествий, на то и надеялись, но она не ощутила облегчения, когда через дверь вышла в коридор. Ими хотела полакомиться не одна комната, а весь дом и мир вокруг этого дома. В одном месте или в другом, челюсти бы сомкнулись.

В узком коридоре они не увидели ни Уинни, ни Айрис, и дети не ответили на крики матерей. Если бы Уинни оставался где-то в квартире, он бы обязательно отозвался, если только уже не умер. Она бы не вынесла вида мертвого Уинни, да и не хотела искать тело. Не осматривая другие комнаты, Туайла повела Спаркл по коридору, через одну комнату, комнату поменьше, через дверь в общий коридор второго этажа, напротив южного лифта.

После того, как совсем недавно Уинни с трудом выбрался из кабины лифта, он бы не решился вновь войти в нее. Южная лестница находилась рядом, а квартира «2-Ж», где жили Спаркл и Айрис, за углом. Вполне возможно, что испуганная Айрис могла забежать туда, а Уинни — за ней.

Он не знал, что заставило Айрис сорваться с места, не знал, от чего она бежит, но видел, куда она побежала, и не ждал от этого ничего хорошего. Как же ему хотелось, чтобы она не создавала ему дополнительных трудностей. Даже с ее аутизмом она не могла не видеть, что он совершенно не годится на роль героя, и, чтобы не ударить в грязь лицом, ему требовалась вся помощь, какую он только мог получить.

Из-за неуклюжих движений девочки и схожести с черепахой, спрятавшейся в панцирь, Уинни предполагал, что она может только идти, волоча ноги, и не быстрее, но ошибся. Он думал, что успеет догнать ее в квартире Дея и удержать до прихода их матерей, но Айрис мчалась с невероятной скоростью, словно была дочерью ведьмы ветра, хотя, разумеется, миссис Сайкс ведьмой не выглядела. Не смог он догнать Айрис и в общем коридоре.

Прежде чем последовать за ней на южную лестницу, он крикнул: «Мама! Лестница!» — но уже заранее чувствовал, что она слишком далеко, чтобы его услышать, а задержавшись, он мог потерять Айрис. Оставшись одна в этой жуткой стране чудес, девочка бы долго не протянула.

Айрис убегала от него, спускаясь по южной лестнице, словно знала, куда направляется, причем спешила так, будто ждали ее там еще вчера. И пусть даже Уинни перепрыгивал через две ступеньки, преодолевая длинный спиральный пролет, дверь в коридор уже закрывалась, когда он добрался до первого этажа.

Проскочив дверь, он увидел, что Айрис преодолела половину длинного западного коридора и стоит у двери во двор, дергает, пытаясь открыть. Уинни тут же вспомнилась тварь, которая ползла по окну квартиры Сайкс, и летающий скат с пастью, полной острых зубов. И пусть в «Пендлтоне» опасностей хватало, снаружи все обстояло намного хуже. Он закричал, требуя, чтобы она оставила дверь в покое, и Айрис оставила, но только для того, чтобы снова бежать от него.

Проскочив мимо вестибюля, она добралась до общественных туалетов, издала пронзительный крик, не совсем крик, скорее протяжный вопль раненого зверя. Обогнула две темные фигуры, лежащие на полу, прибавила скорости, добежала до конца коридора и метнулась в дверь на северную лестницу.

Когда Уинни добрался до темных фигур, он тоже обогнул их, и света грибов хватило, чтобы увидеть, что одна фигура голая и не совсем человеческая, а вторая — в одежде и наполовину человеческая, и оба существа убиты, и у обоих вышиблены мозги. Он не думал, что закричал, но чувствовал, если такое произошло, крик он издал еще более пронзительный, чем Айрис, такой высокой частоты, что услышать его могли только собаки.

Добравшись до двери на лестницу, он вновь обратился к Богу, на этот раз пожелав, чтобы Айрис направилась вверх, а не вниз, зная, что спускаться в подвал — идея плохая. Подвалов следовало избегать, даже если они чистые и хорошо освещенные и в другом мире, его мире, где практически все монстры — люди. Здесь подвал, скорее всего, являлся порталом в ад или какое-то другое место, куда не захотели бы попасть даже пребывающие в аду грешники.

Он услышал, как внизу заскрипели дверные петли: Айрис выскочила в подвальный коридор.

Пока Бейли и Сайлес обсуждали, как организовать поиски пропавших, Кирби Игнис погрузился в свои мысли, чувствуя, что находится на пороге открытия, которое могло все изменить.

Стоя у окон квартиры сестер Капп, глядя на бескрайний луг в его абсолютной недвижности, Кирби думал о существе, которое напало на Хулиана Санчеса и, возможно, было Салли Холландер до того, как возникло из ее плоти и костей. Этот гибрид чудовища и машины, конечно же, создавался как оружие, оружие ужаса, призванное будить самые сильные и древние человеческие страхи, связанные с трансформерами: вервольфами, веркотами и так далее. Ужас потери контроля над собой, ужас психологического и физического порабощения, ужас вселения чужого разума и изменения собственного на веки вечные, возможно, был самым древним из духовных страхов, если не считать страха перед Божьим гневом. По меньшей мере, таким же древним духовным, как физический страх быть съеденным заживо, возникший в первые дни появления человека на Земле, когда люди являли собой дичь в мире, полном хищников. Создание оружия ужаса, использующего эти два фундаментальных и самых древних страха, создание эффективного конвейера по превращению невинных жертв в новые орудия уничтожения требовало невероятно богатого воображения и точного научного расчета. Не могло быть и речи, что чудовище создавали для какой-то другой цели, а оно вышло из-под контроля или деградировало до нынешнего состояния.

Этот оборотень — пока более подходящего названия подобрать не удавалось — не мог быть причиной или следствием того, что произошло с природой в этом мире будущего. Возможно, при использовании какого-то революционного научного открытия, сулившего огромную пользу, что-то пошло не так, привело к последствиям, предвидеть которые никто не мог. Но он склонялся к тому, что трансформация природного мира — еще одно оружие, никак не связанное с оборотнем, созданным под конкретную, узкую задачу и в какой-то момент вышедшим из-под контроля.

Возможно, речь шла о нанотехническом оружии для нападения на вражескую инфраструктуру, орде из мегатриллионов наномашин, запрограммированных на пожирание бетона, и стали, и меди, и железа, и алюминия, и пластика, запрограммированных на создание новых орд для пожирания этих материалов, действующих до того момента, как их дезактивирует отправленный по беспроволочной связи сигнал. Может, это оружие — квадриллионы крошечных думающих машин — создали сверхразум, сознание и отказались подчиниться команде. Может, этот сверхразум изменил исходную программу наномашин, включив в нее переустройство мира.

С первого взгляда, в силу чуждости и загадочности, мир этот казался невероятно сложным, таящим в себе бесконечное множество открытий. Но теперь, когда он вдруг застыл, когда все живое словно отреагировало на одну команду, Кирби понял, что сложности в нем куда меньше, чем ему поначалу показалось. Собственно, вполне возможно, что он видел перед собой простую систему и природный мир, в котором он раньше жил, мог быть на много порядков сложнее того, что лежал за этими окнами.

Исходные данные, и анализ, и выводы напоминали анфилады комнат, по которым бродил его разум, и их архитектура выглядела более продуманной, чем в «Пендлтоне». Бродя по ним, Кирби отстраненностью от соседей по дому уже ничем не отличался от аутичной Айрис Сайкс.

Стоя в своей давно заброшенной квартире, с лежащей у ног, смятой в комок влажной салфеткой, Микки Дайм решил, что надо сказать пару слов в пользу безумия. Прежде всего, если признать, что таково его нынешнее состояние, немалую часть давящей на него напряженности как рукой снимет. Безумец не несет ответственности за свои действия, соответственно, не подлежит наказанию. Он гордился своей способностью зарабатывать на жизнь убийствами, избегая при этом ареста и суда. Тем не менее иной раз просыпался в поту, в полной уверенности, что слышал, как кто-то колотит в дверь и кричит: «Полиция!» И, если уж быть честным с самим собой, Микки признавал: нет у него стопроцентной уверенности в том, что он никогда не попадет в тюрьму.

Не мог он полностью подавить в себе страх перед тюрьмой, корни которого уходили в детство и отрочество, когда мать запирала его в чулане на двадцать четыре часа, без света, еды и воды, только с банкой для оправления естественных надобностей. Этому наказанию его подвергали не единожды, если на то пошло, достаточно много раз, и он не знал, что страшило его больше всего — клаустрофобия или отсутствие большинства ощущений, а пару раз ему не давали и банки. Если ты безумец, тебя не посадят в тюрьму, а если ты при деньгах, даже можешь оказаться в частном санатории, где охранники вежливы, и в камере нет соседа весом в двести пятьдесят фунтов, которому не терпится тебя изнасиловать.

Микки не винил мать за то, что она запирала его в чулане. Он делал или говорил что-то глупое, а она глупость на дух не выносила. Он рос не таким умным, как мать, ее это разочаровывало, но она все равно делала для него все, что могла. Но, будь Микки безумным, глупость не имела бы значения, ушла бы на задний план. Безумие заслонило бы глупость. И, раз он безумен, ему незачем испытывать чувство вины из-за своих недостатков. Если ты родился глупым, значит, это у тебя врожденное. А если ты сошел с ума — то это трагедия, которая случилась с тобой по ходу жизни, а не была заложена природой. Именно об этом и говорит выражение «свести с ума», то есть с тобой что-то сделали.

Далее, если он безумен, ему нет необходимости о чем-то думать или что-то понимать. Все его проблемы становились проблемами других людей. И о возникшей ситуации — кардинально изменившийся «Пендлтон» и новый мир вокруг него — придется волноваться кому-то еще. А Микки больше об этом думать не нужно, и это огромное благо, потому что он даже представить себе не мог, как обо всем этом думать.

Теперь, решив сдаться на милость безумию, Микки осознал, что обезумел он, скорее всего, задолго до текущих событий. Многое из того, что он делал раньше, становилось вполне логичным, если он стал безумцем многие годы тому назад. Странно, наверное, но безумие примирило его с миром и с собой. Он словно обрел почву под ногами.

Ладно. Теперь первым делом следовало спуститься на второй этаж и убить доктора Кирби Игниса, после чего сдаться властям. Он не очень-то помнил, почему должен убить Игниса, но знал, что собирался это сделать, и чувствовал, что лучше закончить все дела, прежде чем окунуться в новую, свободную от тревог жизнь пациента санатория.

Он вышел из квартиры.

Направился по длинному коридору к северной лестнице.

Спустился на второй этаж.

Зашагал по длинному коридору к квартире «2-Е».

Не постучал. Безумцы не стучат.

Микки вошел в квартиру доктора Кирби Игниса, и, отойдя от порога всего на два шага, понял, что решение сказаться безумцем мудрое, и он уже с лихвой вознагражден за то, что открыл новую страницу жизни.

Пролет мраморных ступеней между первым этажом и подвалом казался слишком уж длинным, хотя Уинни и торопился. Он чувствовал, что высота этажей «Пендлтона» увеличивается, а число ступенек непрерывно растет, так что к цели он не приближается. Но в конце концов добрался до последней ступени и через полуоткрытую дверь выскочил в самый нижний коридор здания.

Может, в освещенности этот коридор уступал тем, что находились над землей, а может, тени производили на Уинни очень уж гнетущее впечатление, но его страх возрастал с каждым шагом, увеличивающим расстояние от двери на лестницу. Несколько потолочных ламп еще работали, и колоний светящихся грибов хватало, так что он шел не в темноте, а в каком-то сумрачном тумане, словно до него по коридору пробежал кто-то еще, поднимая пыль, и не такой маленький, как двенадцатилетняя девочка.

Он чуть не закричал: «Айрис, ты где?», — но слова так и не сорвались с губ, потому что тихий ровный внутренний голос предупредил, что здесь они с Айрис не одни. И любой звук мог привлечь внимание чего-то такого, с чем поболтать ему не захочется, прежде всего потому, что при встрече у него просто отнимется язык.

В подвале стояла мертвая тишина, слышать какую Уинни еще не доводилось. Так тихо не было даже в ту январскую ночь на поле за бабушкиным домом, когда снег падал без малейшего дуновения ветерка, и все застыло, за исключением снежинок, медленно планирующих с неба. Но в той тишине он чувствовал себя в полной безопасности в силу своей малости: был таким маленьким, что не мог привлечь к себе нежелательного внимания.

Здесь он себя в безопасности не чувствовал.

Прислушиваясь и пытаясь решить, что делать дальше, Уинни задался вопросом: а могут ли колонии грибов погаснуть? В той комнате в квартире Дея, где из щелей в стенах и на потолке лезли какие-то растительные щупальца — или что-то другое, — грибы мерцали, то вспыхивали, то убавляли яркость, поэтому, вероятно, могли и погаснуть полностью, возникни у них такое желание. А если бы колонии грибов погасли, кто-то мог выключить и редкие, покрытые слоем пыли, потолочные лампы. Он же не захватил с собой фонарика.

Что он делал, так это искал предлог развернуться и броситься обратно к лестнице. Конечно же, ему стало стыдно, он смутился, пусть никто не видел, что его бьет дрожь, а на лбу внезапно выступил холодный пот.

Трудный путь, на который он ступил, становился все труднее и труднее, и ему пришлось удвоить усилия воли, чтобы идти вперед. Но, если бы он повернул назад, независимо от того, умерла бы Айрис из-за его трусости или нет, потом он бы всегда выбирал легкий путь: знал, что именно так и происходит с теми, кто хоть раз дал задний ход. Убеги он сейчас, и его ждала неудачная женитьба, отвратительные дети, виски, наркотики, ссоры в барах и свита прихлебателей, говорящих, что они — друзья, но презиравших его. Именно такое будущее и ждало его после того, как еще десять лет он дорастал бы до взрослого, и только Бог знал, каких глупостей он мог натворить за это время.

Уинни сглотнул слюну, снова сглотнул, и, хотя понимал, что комок в горле не настоящий, сглотнул в третий раз, прежде чем тихонько подошел к двери в помещение бассейна.

Открыл ее, порадовавшись, что петли заскрипели не так громко, как можно было ожидать, и прошел в длинную комнату, которая сильно изменилась с тех пор, как он однажды здесь побывал.

Света по сравнению с коридором прибавилось, стены покрывали светящиеся грибы, а бассейн длиной в сто футов мерцал красным. Он видел всю комнату, до дальней стены, и никто не составлял ему компанию.

Но, когда Уинни начал прикрывать дверь, услышал всплеск, прислушался, услышал его вновь. Он сомневался, что девочка-аутистка могла научиться плавать, и мысленным взором увидел, что Айрис третий раз уходит под воду.

Автоматический доводчик двери не работал, но Уинни нисколько не огорчился из-за того, что дверь осталась полуоткрытой. Он находился в нескольких шагах от воды и увидел, что стены бассейна теперь вырублены в камне, а сам он глубокий, как каньон. Он не заметил Айрис, ушедшую под воду в намокшей одежде, хотя от его глаз не укрылось нечто, похожее на человека, но не человек, темное, обтекаемое и сильное, уплывающее от него на глубине порядка десяти футов, быстрое, как рыба, не испытывающее необходимости подниматься на поверхность, чтобы глотнуть воздуха.

Он видел существо достаточно четко, чтобы разглядеть, что у него есть ноги, а наличие ног подразумевало, что оно могло передвигаться и вне воды. Прежде чем существо добралось до дальнего края бассейна и развернулось, чтобы поплыть к нему, Уинни ретировался в коридор и плотно закрыл за собой дверь, как закрыл бы крышку шкатулки, в которой обнаружил спящего тарантула.

Удары сердца гулко отдавались в ушах, и это ему совершенно не нравилось, потому что теперь он не мог сказать, царит ли в подвале прежняя тишина.

От двери на лестницу Уинни отделяли лишь несколько шагов. Он точно знал, где она находится, но отказывался посмотреть на нее: практически не сомневался, что один только взгляд начисто лишит его самообладания и он будет бежать по лестнице до самого третьего этажа, словно засосанный торнадо.

Он подошел к двери в тренажерный зал и заглянул в нее. Свет грибов показал, что все оборудование вынесли и, к счастью, похожий на человека нечеловек не занимался гимнастикой.

Продвигаясь по коридору, Уинни делил свое внимание между открытой дверью в помещение ЦООУ, которая находилась перед ним, и закрытой в бассейн, оставшейся за спиной. Ноги слушались его плохо, дрожали, а коленные и голеностопные суставы не желали сгибаться.

В этот момент жизнь в Нашвилле уже не казалась такой ужасной, пусть даже мысль о переезде на виллу отца не побуждала его броситься вон из подвала на поиски расписания полетов в Теннесси.

Оперевшись рукой на ручку двери, Уинни остановился у входа в огромное, набитое техникой помещение. Скорчил гримасу, глянув на неработающие, но внушающие уважение размерами бойлеры, на другие машины. Их контуры едва просвечивали сквозь тени, которые не могли разогнать свечение колоний грибов на стенах.

Он не мог представить себе, почему Айрис захотелось идти сюда, если только она не бежала куда глаза глядят, не разбирая дороги. Может, хотела максимально отдалиться от других людей и их болтовни, а подвал обещал тишину и уединение.

Услышав стук, донесшийся из помещения ЦООУ, Уинни прошептал: «Айрис», — так тихо, что она не услышала бы, даже если б стояла рядом.

Хотя женщины и дети покинули эту комнату, все пятеро быстро пришли к общему мнению, что квартира сестер Капп так же опасна, как любое другое помещение в «Пендлтоне». Исходя из того, что они знали, Спаркл, Туайла, старушки-сестры и дети могли покинуть квартиру по собственной воле, по какой-то причине, имеющей отношение к двум лужам странной серой жижи на полу. Все пятеро согласились и в том, что одной группой они представляли бы более удобную цель для нападения, а в двух могло остаться больше выживших к моменту обратного перехода. И раз уж каждая группа располагала пистолетом и фонариком, обе имели возможность отразить атаку.

С учетом приступов дрожи, Сайлес отдал пистолет Падмини, которая, как выяснилось, умела обращаться с оружием. По ее словам, в эти дни, куда ни пойди, везде можно столкнуться с тапори, хараамкхор или ведийя, — бандитом, вором или чокнутым, — и умная женщина должна знать, как защититься. По достигнутой договоренности она осталась в квартире сестер Капп вместе с Кирби Игнисом и Сайлесом.

Бейли с «береттой» и Том Трэн с фонариком отправились на поиски пропавших… если бы их удалось найти. Взглянув на часы, которые показывали 6.28, Бейли просто не мог поверить, что какими-то тремя часами ранее он еще сидел за столом, завершая трудовой день. Именно тогда какая-то тень, возможно, та тварь, которая позже напала на Салли Холландер и трансформировала ее, проскочила по кабинету и исчезла сквозь стену. Именно появление этой твари и побудило Бейли зарядить пистолет и держать его при себе.

Айрис не побежала в свою квартиру, где могла чувствовать себя в относительной безопасности, а может, побежала, но тут же ее покинула, увидев, что она изменилась, как все в «Пендлтоне». Спаркл и Туйала обыскали и две другие квартиры в южном крыле второго этажа, но и там никого не нашли.

— С ней все в порядке, — заверила Туайла Спаркл, когда они спешили к лестнице. — Она сейчас где-то еще, и с ней все в порядке.

Спаркл ответила тем же:

— С ним тоже. Ты почувствовала бы, поняла, будь с ним что-то не так.

Раньше они ничего такого друг другу не говорили, но Спаркл подумала, сказать надо, потому что они пытались сохранить надежду, не дать ей утонуть в этом море ужаса.

Они уже подошли к двери на лестницу, когда услышали шум движущейся кабины лифта. Индикаторная строка показывала, что он спускается с третьего этажа.

Может, Уинни и не зашел в лифт после того, что с ним приключилось, но Айрис могла войти. Кто-то ведь вошел, вполне возможно, что именно Айрис, поэтому Спаркл нажала кнопку вызова, чтобы гарантировать, что кабина не проедет мимо.

— Может, ты это зря, — предупредила Туайла, когда Спаркл нажала на кнопку.

Мгновением позже мелодично звякнул колокольчик, двери разошлись. В облицованной листами нержавеющей стали кабине стояли Логан Спэнглер и сестры Капп.

Помещение ЦООУ в этом заброшенном «Пендлтоне» целиком и полностью соответствовало месту, от которого мать любого ребенка десять тысяч раз советовала бы своему чаду держаться подальше: старые, массивные машины, громоздящиеся ряд за рядом, и любая могла обрушиться на тебя даже от легкого прикосновения, взорвавшиеся бойлеры, какие-то инструменты с острыми краями, платформы с наваленными на них досками, оборванные концы электрических кабелей, которые вполне могли быть под током и выжечь тебе глаза или растопить жир твоего тела, все ржавое, словно автомобили на свалке, везде плесень и сырость, скелеты крыс и превратившееся в пыль крысиное дерьмо, множество погнутых гвоздей, осколки стекла. В других обстоятельствах — идеальное для обследования место. Под «другими обстоятельствами» подразумевалось отсутствие монстров.

После одиночного стука в помещении ЦООУ вновь установилась тишина, если не считать легкого шуршания резиновых подошв ботинок Уинни, долетавшего до его ушей, когда он наступал на какой-нибудь мусор. Если Айрис укрылась здесь, то вела себя тише мышки, потому что мышка наверняка иной раз да пищала. Разумеется, она всегда вела себя очень тихо. В этом отличалась от других. После прыжка Уинни пробыл с ней достаточно долго, чтобы это знать, да и раньше, когда их матери шли куда-то с детьми и иной раз встречались в коридоре и останавливались, чтобы перекинуться парой слов, Айрис обычно шумела не больше, чем мебель.

Пару раз он задавался вопросом: а каково это — жить, как живет Айрис? Пришел к выводу, что дать точный ответ не так-то просто. Но решил, что девочке должно быть очень уж одиноко. Несмотря на то что его мать практически всегда составляла ему компанию, Уинни время от времени сокрушало одиночество, и ничего приятного он в этом не находил. Уинни полагал, что одиночество, которое испытывал он, составляло лишь малую часть от одиночества, с которым Айрис жила постоянно. От этой мысли ему всегда становилось грустно. Ему хотелось что-то для нее сделать, да только худенький мальчонка с собственными проблемами едва ли мог что-то сделать как для Айрис, так и для кого-нибудь еще.

До этого момента.

Уинни шел между машинами, мимо металлических полок, на которых стояли заплесневелые картонные коробки. Полки обросли чем-то вроде ракушек и едва выдерживали их тяжесть. Все в этом помещении вроде бы находилось в состоянии неустойчивого равновесия и могло рухнуть, если бы человек чихнул или посмотрел на что-нибудь очень уж пристально.

Его ботинки захлюпали по какой-то субстанции, запахом напоминающей выдержанный немецкий сыр, и этого очень тихого звука хватило, чтобы замаскировать шум, источник которого находился в другой части подвала. Когда Уинни миновал участок, на котором хлюпало, он услышал этот шум и остановился, склонив голову набок, прислушивался. Звуки эти то слышались очень короткое время, то затихали, словно что-то, их издававшее, не хотело привлекать к себе внимания. Сами звуки напоминали шуршание сухих осенних листьев, которые легкий ветерок тащит по дорожке. Услышав их в третий раз, Уинни понял, что источник находится у него над головой, но не прямо над ним, а в другом конце помещения ЦООУ.

Здесь яркость желтого света сильно проигрывала в сравнении с бассейном. И там, где господствовали тени, а господствовали они чуть ли не везде, они казались такими густыми и плотными, что не составляло труда схватить и завернуться в них, как в плащ-невидимку.

Уинни не мог стоять столбом, прислушиваясь к шуршанию над головой, приближающемуся к нему короткими рывками. Ему следовало найти девочку и выбраться отсюда до того, как что-то спрыгнуло бы с высокого потолка и откусило ему голову. Он решился выдохнуть: «Айрис», приблизившись к концу еще одного ряда машин.

Уинни уже находился вне страха. Это не означало, что он не боялся. Просто страх его перешел на новый уровень. Теперь он точно знал, что в действительности означает грубое выражение «бояться до усеру». Речь шла не о том, что ты от страха вывалил в штаны все, что накопилось в твоем организме. Нет, означало оно другое: ты сжимал зад так сильно и так долго, что тебя запирало на месяц. При условии, что ты все-таки останешься в живых. Какое-то время им двигала мальчишеская жажда приключений, он, конечно, боялся, но страх не сжимал внутренности мертвой хваткой. Он даже смог бы сказать, когда именно это случилось, но страх перерос в ужас. Вероятно, потому, что интуиция говорила о том, чего не видели глаза и не слышали уши… шаг за шагом он приближался к чему-то такому, что намеревалось вырвать ему горло.

И, повернув за следующий ряд машин, он увидел Айрис, которая стояла перед огромным пузырем или волдырем, сформировавшимся в углу, где встречались две стены. Шириной в четыре фута и высотой в семь, этот пузырь выдавался из угла, как гигантский курдюк с водой. Пузырь — или волдырь — чуть светился, не так ярко, как скопления грибов, и скорее зеленым, чем желтым светом, и не требовалось услышать вызывающую мурашки музыку, чтобы понять, что ты в беде.

Уинни не хотел спугнуть Айрис, незаметно подкравшись к ней: она снова могла сорваться с места, но и не хотел громким голосом сообщать о своем прибытии. Подошел к ней, но не так близко, чтобы протянуть руку и коснуться ее, опасаясь, что прикосновение может послужить выстрелом стартового пистолета и ему вновь придется гнаться за ней.

Лицо девочки позеленело, словно у зомби, но только благодаря тусклому свету, идущему от пузыря. Она стояла с широко раскрытыми глазами, и они тоже отражали этот жуткий свет. Губы Айрис шевелились, будто она с кем-то разговаривала, но с них не срывалось ни звука.

Позади Уинни вновь послышалось потолочное шуршание: что-то приблизилось еще на фут или два, прежде чем замереть, чтобы прислушаться.

И думая о том, что сказать, — обычная для Уинни проблема, — он более пристально всмотрелся в пузырь и увидел, что это влажная и туго натянутая мембрана, исчерченная вроде бы венами, просвечивающая, но не прозрачная. Изнутри светился пузырь очень уж тускло, но Уинни разглядел, что в нем что-то есть, большое и странное.

Получалось, что пузырь этот — некая разновидность матки. Что-то раньше или позже появилось бы из него. Уинни надеялся, что позже.

Губы Айрис продолжали шевелиться в безмолвной речи. Поскольку сама она никогда ничего не говорила, Уинни подумал, что, возможно, она лишь повторяет слова, которые телепатически посылает ей нечто, находящееся в пузыре.

— Айрис, — прошептал он, и девочка повернула к нему голову.