Глава 26

Перед тем, как я успел оглянуться через плечо, чтобы бросить взгляд на свою погибель, источник громкого шуршащего шума превращается в манифест, когда сотни мошек влетают в спальню из коридора, кишащие за мной, и бьющиеся о мой затылок, моё лицо, ищущие пищу в уголках моего рта, в ноздрях, вымазывающие ресницы своим порошкообразным веществом, пролезающие через волосы и летящие дальше, пульсирующая река из мягких крыльев.

В этом доме один ужас порождает другой, и рой летит прямо в беззвучный крик Хискотта, в его длинное горло – такой нежный, что ему нет необходимости измельчать их зубами. Они всё прибывают, ещё сотни – этот дом – ферма мошкары, их пастбище среди заплесневелых книг, вероятно, поддерживается сознательно – и я втягиваю шею, защищаясь от того, чтобы они не заползли под воротник. Они кормят тварь на кровати, и хотя их число выглядит достаточно большим, чтобы её задушить, перистальтическая пульсация в изогнутых кольцах говорит о том, что насекомые помещаются с лёгкостью, раздавливаются и проталкиваются внутрь, вдоль извилистых катакомб змеиного желудка.

Этот мерзкое представление так ошеломляет меня, что когда последний рой отвечает на зов, я освобождаюсь от психической хватки Хискотта и поднимаю пистолет. Существо-слуга выпрыгивает ко мне, из его лба высовывается рог. Я срубаю его оставшимися четырьмя патронами, находящимися в магазине, и отбрасываю оружие.

Хискотт не кажется встревоженным тем, что я отправил на тот свет двоих из трёх защитников. Проглатывая всё, что к нему пришло, он счищает порошок от мошкары с губ, с шести рук, наблюдая за мной, а сам в это время всё облизывается и облизывается. Был бы его язык раздвоенным и тонким, как у змеи, он был бы намного менее омерзителен, чем с большим, длинным, но человеческим языком, путешествующим через его множество гибких пальцев и очищающим его повёрнутые кверху ладони.

Шесть рук напоминают мне руки индийской богини Кали. Несмотря на то, что у него нет крыльев, в нём есть что-то такое, из-за чего он больше похож на дракона, чем на змею. Неровный рот со злыми зубами можно представить как Беовульфа на паузе. Мифы и легенды многих веков и королевств, кажется, смешались в единой угрозе, существе настолько самодовольном и тщеславном, как у самого главного из всех зол, которое лежит, скрученное, в темнице мира.

Когда я достаю револьвер со спины, он перестаёт облизывать руки, но не кажется встревоженным. Его бесстрашность тревожит, и мне хочется, по меньшей мере, того, чтобы он, со всеми своими кольцами, отскочил. Он представляет собой настолько нелепую массу толстых волнистостей бледного чешуйчатого тела, настолько медленно ползущую путаницу скрученностей и искривлений, спиралевидную и винтовую, изломленную и витую, что он кажется не способным ни на что, кроме как на совсем уж неповоротливое движение, определённо ничуть не похожее на стремительность любой обычной змеи. Поэтому его спокойствие может показывать либо то, что ему комфортно и так со своей давно превосходящей силой, либо то, что он более гибкий, чем я представляю.

Когда я поднимаю оружие, он оказывается не быстрым, а хитрым. Каждый раз, когда он вторгается в мой разум, я сразу же его отбрасываю. Некоторое время психический зов, которым он притягивал мошек, также действовал и на меня, но я каким-то образом знаю – как, судя по всему, знает и он – что это не сработает снова.

Когда я подхожу на два шага ближе к кровати и готовлюсь к первому выстрелу, который я надеюсь превратить в серию из шести выстрелов в голову, успокаивая руки и прицел неимоверными усилиями, Хискотт выкидывает свою последнюю уловку по отношению ко мне, и она оказывается лучшей. Я не знаю, откуда он узнал моё настоящее имя, как он выяснил, какая моя рана не была и никогда не будет вылечена. Вероятно, у него есть возможность выйти в онлайн, чтобы поискать правду обо мне, как это сделал Эд, новый друг Джоли. Он не пытается залезть мне в голову, как раньше, но с громадной умственной силой вбрасывает в мой разум самое прекрасное лицо, которое я когда-либо знал, Сторми Ллевелин, когда она жила и дышала.

Я отхожу на шаг назад, спотыкаясь от такого яркого изображения моей девушки, чётко стоящего в моём воображении. Это кажется осквернением её памяти, даже думать о ней в этой омерзительной дыре, но раунд два его атаки ещё хуже. Он представляет её такой, какой она могла выглядеть через несколько дней после смерти, с синюшностью и раздутием трупа, и он кидает эту картинку ко мне, что почти опрокидывает меня на колени.

Если бы он мог двигаться быстро, я мог бы умереть – у меня подкашиваются коленки от вида гниющего лица Сторми. Но он соскальзывает с кровати с ленью бездельника и совершает ошибку, вбрасывая в меня больше изображений Сторми с дальнейшими стадиями разложения, таких мучительных и подавляющих, что они подталкивают меня к осознанию, что Сторми была кремирована в день смерти. Она была чистой, и она была очищена огнём, и ничто из того, что питается мёртвой плотью, не питалось ей и не будет.

Шесть полых с медными стенками патронов от револьвера 38-го калибра могут разнести драконью голову окончательно, особенно если каждая следующая выпускается с более близкого расстояния, чем предыдущая, последняя через дуло, прижатое к ненавистному черепу.

Если бы я так сделал – это был бы конец для него, но я вспомнил, что вследствие того факта, что его нервы будут функционировать некоторое время после смерти, обезглавленная змея всё ещё может бороться так же решительно, как если бы была живой.