Глава 8

У темноты есть свой шарм, и даже в наших родных городах мир ночью может быть таким же чарующим, как любой незнакомый порт со своей экзотической архитектурой. Между сумерками и рассветом всё обычное наполняется визуальным обаянием, которое могут предоставить только луна, звёзды и детально прорисованные тени.

Но непроглядный мрак не показывает ничего, кроме лихорадочных рисунков нашего воображения. И когда мы делим абсолютный мрак с нелепой мумией, издающей кошачий визг через свой забитый пилой из зубов рот, то жажда света становится настолько сильной, что мы могли бы поджечь себя, чтобы его получить, если бы у нас была спичка.

К счастью, спички у меня нет, и я обхожусь без самосожжения, но у Джоли Хармони есть маленький фонарик, который она включает (если вам интересно моё обоснованное мнение) слишком медленно в таких обстоятельствах. Когда она, наконец, заставляет включиться этот небольшой осветительный прибор, то направляет его на меня, или, если точнее, к моим коленям, так как я сижу на полу коридора, когда свет гаснет, а высохший труп начинает пронзительно кричать, но вскакиваю на ноги резко, как коробка с подпружиненными зубочистками, из которой выскакивает послеобеденная деревянная иголка. Луч такой узкий, что освещает только одно моё колено, и вместо того, чтобы направить его влево, где уродливые останки были видны в последний раз, девочка направляет его вверх, на моё лицо, как будто забыла, кого она привела сюда, и ей требуется подтвердить мою личность.

Джоли двенадцать лет, а мне почти двадцать два, так что это моя обязанность – вести себя как взрослый в комнате – или в коридоре. Я не должен визжать, как маленькая девочка, потому что и сама маленькая девочка не визжит. До того момента, когда это приключение закончится, как любой обычный человек, я без сомнения сваляю дурака множеством различных способов; поэтому чем дольше я смогу сдерживать идиотское поведение, тем меньшему унижению подвергнусь, когда буду смотреть в её глаза при нашем прощании, прямо перед тем, как ускачу в закат с моим преданным товарищем Тонто. Так что с большей уверенностью, чем ожидаю, я щурюсь от света и выдержанным тоном говорю:

– Покажи мне мумию.

Луч путешествует по моим окостеневшим рукам к пистолету, который я держу двумя руками, спускается от пистолета к полу, и затем по нему на несколько футов влево, обнаруживая, что мой наведённый вслепую прицел сбился. Существо, для которого у меня нет биологической классификации, всё ещё лежит на спине, в скрюченной позе обезвоженной смерти. Единственная часть, которая у него двигается – это левая рука, костлявые пальцы стучат по полу, как будто при жизни оно было пианистом и всё ещё продолжает отбивать какой-то джаз по клавишам.

Моё понимание до сих пор заключалось в том, что это павшее существо представляет собой высушенную кожу, окружающую хрупкий скелет, внутри которого содержится прах, к которому все создания – те из нас, кто является монстрами и кто не является – в конечном счёте, возвращаются. Мне нравится это понимание, и я могу его принять. А движущаяся рука – это уже слишком.

Я стою над этим созданием, держа пистолет, радостный от того, что руки у меня трясутся меньше, чем можно было ожидать, и определённо, меньше, чем руки восьмидесятилетнего человека, страдающего идиопатическим дрожанием.

Свет от ламп, расположенных по обеим сторонам коридора, появляется, и в этот же самый момент пронзительный крик мумии прекращается.

Когда Джоли выключает свой мини-фонарик и кладёт его на пол перед собой, я изумляюсь во весь голос:

– Что это за хрень только что была?

Она всё ещё сидит с перекрещенными ногами на сложенном одеяле. Пожимает плечами.

– Оно никогда не проявляется сильнее, чем сейчас.

– Ты сказала, что после «вуммм-вуммм-вуммм» ничего не происходит.

– А об этом забыла.

– Как можно забыть такое?

– Таких штук не бывает много. Это редкость. Движение руки – это что-то похожее на посмертный рефлекс или вроде того.

– У абсолютно обезвоженных мумий нет посмертных рефлексов.

– Ну, тогда это что-то ещё, – говорит она. – Я думала о том, чтобы разрезать Орка, знаешь ли, препарировать его, посмотреть то, что внутри.

– Это плохая идея.

– Орк безобидный. И я могу узнать что-то важное.

– Ага, ты узнаешь, что Орк не безобидный. А что на счёт того, как он кричал?

– Не кричал, – говорит девочка. – Рот не двигается. Грудь не поднимается и не опускается. И если ты подумаешь об этом, то вспомнишь, что звук был электронным, как «вуммм», только другой, глупышка. Это наводит на мысль о том, что нечто транслирует этот звук, и голосовые связки Орка или его кости, или что-то внутри него, возможно, работает как приёмник, который только что и поймал передачу.

Она сидит там на своём одеяле, как маленькая мисс Маффит на скамеечке для ног, за исключением того, что если рядом с ней сядет паук, она не испугается. Она просто раздавит его рукой.

Я опускаю пистолет, давая Орку преимущество неопределённости.

– Боже ж ты мой, малышка, когда впервые отключился свет, и ты услышала это, ты была здесь одна?

– Ага.

– И ты вернулась?

– Как я и говорила, после этих лет с Хискоттом, я многого перестала бояться. Я увидела много ужасного. Я видела своего кузена Макси… убитого Хискоттом, и для убийства была использована моя семья.

Она так много пережила, и это меня печалит. Но она стойко встретила эти невообразимые несчастья, и это меня вдохновляет.

– Сядь, пожалуйста, мистер Поттер.

– Откуда ты узнала моё имя?

– Это то, что ты сказал Хискотту, когда он контролировал дядюшку Донни. И он сказал нам, чтобы мы сторонились тебя.

Я чуть не раскрыл ей свою настоящую личность. Позже сообразил, что если она покинет это подземное убежище и вернётся в «Уголок», находящийся в радиусе действия кукловода, он может получить контроль над девочкой, прочитать её память и узнать моё настоящее имя.

Говорят, что жрецы вуду, ведьмы и маги не могут наложить на тебя заклинание, если не знают твоего настоящего имени. Возможно, это суеверный вздор. Как бы то ни было, этот парень Хискотт – не жрец вуду, не ведьма и не маг.

И всё-таки я решаю сохранить моё настоящее имя при себе до поры до времени.

До тех пор, пока недавний испуг не стал причиной моих первых седых волос, я сидел на полу, лицом к девочке, с мумифицированным чудовищем в нескольких футах справа от меня. Теперь я перекладываю одеяло и сажусь так, чтобы хорошо видеть и Джоли, и Орка.

– Ты сказала, что эти три дня в своём домике Хискотт болел, а затем изменился, он перестал быть просто Хискоттом. Что ты имеешь в виду – ты не считаешь, что у него была эта сила, когда он регистрировался, и она пришла к нему когда-то позже, пока он находился здесь?

Теперь Джоли, которой было семь лет, когда жизнь в «Уголке» изменилась, полагается на семейную легенду, которая была создана и отточена за обеденными столами и около каминов, в дни отчаяния и в дни хрупкой, но стойкой надежды, когда они отваживались не обсуждать противодействие, а вместо этого рассказывали и пересказывали от одного к другому истории, случившиеся за годы их угнетения, таким образом преобразуя свои страдания в рассказ о стойкости, через который могли изобразить мужество.

По этой легенде доктор Норрис Хискотт приезжает на «Мерседесе S600», куда более высокого класса, чем у среднего гостя их мотеля. При первом появлении он кажется рождённым для этого дня. С рассвета с моря идёт холодный бриз, к которому примешан запах йода от масс разлагающихся морских водорослей, разбросанных штормовыми волнами по прибрежным скалам два дня назад. Беспокоящий запах, пронизывающий холод и затянутое серым небо, опускающееся с каждым часом, грозящее разразиться свирепым штормом, объединились, чтобы усилить умеренную, но постоянно живущую в семье Хармони тревогу. Во время регистрации Норриса Хискотта в Доме №9, тётя Лоис думает, что это любопытно, что на нём надеты туфли-мокасины от Гуччи, дорогие сшитые на заказ слаксы, золотые «Ролекс» – и свитер с капюшоном, у которого разодраны рукава, и настолько испачканный, как будто его достали из мусорки. Несмотря на то, что некоторые люди могли посчитать этот день достаточно холодным, чтобы оправдать перчатки, та пара, которая надета на нём, такая же специфичная, как и свитер. Это садовые перчатки, и он их не снимает. Более того, он не снимает капюшон на всём протяжении регистрации. Тётя Лоис думает, что, вероятно, какой-нибудь ребёнок мог одеть толстовку с капюшоном в помещении, но это необычно для человека, которому под пятьдесят, и не с таким социальным положением и изысканностью. Также он кажется не чистым на руку, никогда не смотрит прямо в глаза.

Из того, что Джоли сказала до этого, я не сделал вывод, что изменение в Хискотте, которое придало ему такую безжалостную силу, также изменило его физически, каким-то пагубным образом. Но это объясняет его зависть и его директиву «слишком-прелестны-чтобы-жить».

Отсиживаясь в Доме №9, он отказывается от услуг горничной, ссылаясь на то, что серьёзно болен гриппом, и это не мешает ему иметь здоровый аппетит, судя по заказам большого количества еды на вынос из закусочной. Оставляя свою дверь открытой, он говорит, что еду нужно оставить на маленьком столике у кресла в зоне для сидения, и он кладёт деньги за расходы плюс чаевые. Пока совершается доставка, Хискотт находится в ванной комнате.

Когда он видоизменяется под воздействием какого-то вируса, или проникшего генетического материала, или другого заражения, с которым имел дело во время работы в Форт-Уиверне, он быстро двигается к объявлению этого земельного участка своим извращённым королевством. Его сфера влияния проникает практически по всей площади, соответствующей территории «Уголка», круша всё здесь и там, расширяется дальше, ещё на несколько участков. Из-за ужасных изменений во внешнем виде, он, скорее всего, никогда не сможет отважиться выйти в мир за пределами этого землевладения.

Вся работа мозга имеет электрическую основу, и Хискотт способен отделиться от внешнего вида своей личности: представьте её в виде карты памяти, в которой содержится всё, что он знает, но она, правда, без самой карты – вместо нее связанное электрическое поле. С определёнными ограничениями на расстояние, он способен передавать этого другого совершенно невидимого себя, этого фантома Хискотта, через наземные телефонные линии или посредством других систем, таких как линии электропередачи, водопроводные трубы и телевизионные кабели или их сочетание. Как змея, этот пакет данных Хискотта способен уложиться в телевизор, лампу, устройство; и когда потенциальное тело рискует подойти слишком быстро, он может прыгнуть на него и овладеть, тогда как настоящий Хискотт остаётся в уединении где-то ещё.

Пакет данных действует немедленно, примерно как компьютерный вирус, не только берёт контроль над тем, в кого вторгается, но также закачивает в мозг жертвы программу, открывая Хискотту доступ к воспоминаниям этого человека за всю его жизнь. Задача завершена, фантом Хискотта возвращается в настоящего Хискотта; после этого он в пределах «Уголка Гармонии» наслаждается постоянной информационной связью с тем человеком, в которого вторгся, так же, как функция контроля по его прихоти позволяет ему удалённо управлять телом этого человека, как если бы оно было его собственным.

Всё это незамедлительно понимает каждый человек, над которым Хискотт объявляет владычество. И каждый остро осознаёт, что его кукловод может его убить бесчисленным множеством способов, не исключая даже отключение вегетативной нервной системы, которая контролирует автоматические функции органов, кровеносные сосуды и железы – что приведёт к немедленной смерти.

Если один из них удирает за пределы «Уголка» и не возвращается, возмездие будет направлено на тех членов семьи, которых беглец любит больше всего. Их смерти будут в высшей степени жестокими, медленными и мучительными, но также они будут подвержены настолько извращённым мерзостям, которые наполнят их унижением и таким стыдом, что их презрение к себе превзойдёт страх смерти. Тот, кто сбежит, понесёт бремя вины, что, в конечном итоге, сделает жизнь невыносимой.

Побег с намерением вернуться с полицией или с кавалерией какого-нибудь другого типа будет тщетен. Беглец, вероятно, вскоре обнаружит, что необходимо снова сбежать, на этот раз из изолятора в психиатрической клинике, в который его рассказ о контроле разума отправит так же верно, как гневные утверждения, что он Годзилла и угрожает уничтожить Лос-Анджелес. В случае маловероятного события, при котором власти убедятся в чрезвычайной угрозе такому, несомненно, спокойному месту, как «Уголок Гармонии», то пока они доберутся до места происшествия, Хискотт завладеет ими одним за другим. Из-за того, что этим посторонним никогда не будет позволено вернуться со знанием о Норрисе Хискотте или с любым подозрением в чём бы то ни было, он не будет овладевать ими таким же способом, как он это делает с Хармони, а проникнет глубоко в их мысли также незаметно, как вирус простуды поражает лёгкие при вдыхании. Он отредактирует и исказит их мысли так, что они об этом не узнают, и отправит их обратно с воспоминаниями, которые он для них заготовил.

Пока Джоли мне этого не рассказала, я не понимал, насколько сильно держит их Хискотт своей мёртвой хваткой. То, что члены семьи Хармони были законсервированы, крепко держались за свой рассудок и продолжали надеяться – это подвиг почти за гранью моего понимания.

Орк лежит тихо.

Бу материализуется и осматривает мумифицированные останки с большим любопытством.

Девочка не видит собаку. Она сидит со мной в задумчивой тишине.

Наконец, я спрашиваю:

– Хискотт, кем бы он ни был и где бы сейчас ни находился – чего он хочет?

– Контроля. Подчинения.

– Но зачем?

– Из-за того, как он сейчас выглядит, ему нельзя появляться на публике, он уродливый. Он живёт через нас.

Всего на мгновение меня больше интригует другой вопрос:

– Как он выглядит?

– Когда он перемещался из Дома №9 в дом, который забрал у нас, была ночь. Нам не было разрешено смотреть.

– Но за пять лет, готовя для него еду, убирая его дом – наверняка, кто-то мельком его видел.

Она кивает и, кажется, ей требуется какое-то время, чтобы собраться перед переходом к этой теме.

– Только дядя Грег и тётя Лоис. И Хискотт сделал так, что они не могут поделиться тем, что они увидели. Встроенный запрет в их разумах.

– Запрет?

Она серьёзная девочка, но всё ещё ребёнок, энергичная, как все дети, и жаждет чудес и развлечений, серьёзная, но не по отношению к возможности радоваться, как это может быть у угнетённых взрослых. Но теперь её охватывает новая серьёзность, и она выглядит такой печальной, что я могу разглядеть старую и усталую женщину, в которую она может превратиться, если неволя будет мучить её ещё на протяжении лет, и я с трудом могу на неё смотреть, потому что это может помешать мне, и только мне, независимо от того, поможет это или помешает ей.

Глаза печальные, а руки нервно теребят джинсовую куртку, уголок левого глаза дёргает тик, она говорит:

– Грег и Лоис пытались. Они пытались сказать нам. О его внешнем виде. Дважды они сильно старались. Но каждый раз они кусали свои языки. Сильно кусали. Языки, губы. Грызли зубы до крови. Единственные слова, которые они могут произнести – непристойности. Богохульства. Ужасные слова, которые бы они не могли говорить, если бы их не принуждали. Они плюются кровью, словами, и несколько дней их рты слишком сильно болели, чтобы есть. Они не решаются попробовать нам рассказать в третий раз. Мы не хотим, чтобы они пробовали. Мы не хотим знать. Это не имеет значения. Это знание ничего не поменяет.

Нам требуется ещё тишина.

Бу отходит от Орка и идёт вдоль коридора к дверям, которые Джоли не смогла взломать.

Через некоторое время я возвращаюсь к предыдущей теме.

– Контроль. Подчинение. Но зачем?

– Я уже сказала. Из-за того, как он выглядит, он должен жить через нас, меня и мою родню. Он может есть. Он может пить. Но есть очень много того, чего он делать не может. Он как устрица или что-то вроде того, и этот дом на холме – его раковина. Он говорит нам, что мы его сенсориум.

Джоли поднимает голову, и её глаза зелёные, как листки лотоса. Она прекращает дёргать джинсовую куртку. Как голуби, взлетающие на насест, её руки устраиваются на коленях. Тик в уголке её левого глаза прекращается. Рассказ о мучениях её тёти и дяди причиняют страдания и тревожат её. Мне кажется, что эта тема тоже причиняет ей страдания и тревожит, и, возможно, даже в большей степени. И для того, чтобы говорить об этом всём, ей требуется отвлекать себя, применяя йогу для обретения силы воли, спокойствия, которые позволяют ей давать свои комментарии из чистого высшего воздуха, который находится над всеми штормами и деревьями.

Она говорит:

– Ты знаешь, что такое сенсориум?

– Нет.

– Как сенсорный аппарат тела. Все органы чувств, нервы. Через меня – через нас – он способен получить мир таким, каким он не может больше его воспринимать. Не просто изображения, звуки и вкусовые ощущения, а всё во множестве различных ракурсов, из всех наших ракурсов вместо всего лишь одного. И то, что он не может испытать там, в своей раковине, в своём уродливом теле, то не захочет видеть ни один глаз, и рука того не захочет коснуться, он может чувствовать, живя в нас, чувствуя то, что чувствуем мы, разделяя наши ощущения, требуя от нас предоставить любые ощущения, какие он хочет больше всего в этот момент. В «Уголке» нет частной жизни. Нет места в твоём сердце, где ты можешь остаться наедине, чтобы пожалеть себя, исцелиться от последней вещи, которую он с тобой сделал. Он следует за тобой по пятам. Он пьёт твоё горе и смеётся над твоей надеждой на исцеление.

Я сильно потрясён.

Хронологически ей двенадцать лет, но эмоционально она старше, и интеллектуально тоже.

В сравнении с её таинственной силой, я слаб. Я неловкий повар, пытающийся делать всё, что могу, с помощью странного шестого чувства, но она – Жанна д'Арк, сражающаяся с невероятными странностями, не за свою страну, а за свою душу – тогда как обладающий своей силой Хискотт, учитывая его жестокость – более грозный соперник, чем даже английская армия. Джоли, которая начала эту войну с недостаточным вооружением и защитой семилетнего ребёнка, побеждала только лишь благодаря терпению, поднималась на осаду Орлеана каждый день в течение пяти долгих лет, и мне кажется, что я нахожусь в присутствии человека, который в будущем может стать святым.

Теперь я полностью понимаю, почему она не боится Орка. А может и совсем ничего.

В конце коридора, с поднятой головой и любопытством, Бу стоит перед запечатанной парой дверей из нержавеющей стали.

Джоли говорит:

– В этот раз, когда ты здесь, если Хискотт попытается мной овладеть, когда я буду находиться за пределами его досягаемости, и не сможет меня найти… ну, тогда он убьёт меня сразу, когда я появлюсь снова.

– Значит, ты останешься здесь, пока я его не уничтожу.

– Я не могу оставаться здесь вечно, – говорит она.

– И у меня нет вечности. Сегодня. Это должно закончиться сегодня – и лучше раньше, чем позже.

Она сдерживала любопытство до этого момента.

– Почему он не может проникнуть в твой разум и овладеть тобой?

– Я не знаю, Джоли. Но я всегда был упрямым.

– Я не верю этому.

– Возможно, я просто недостаточно разумный для него, чтобы он смог запустить свои щупальца.

– И этому. Он говорит, что не может также получить доступ к женщине, которая с тобой.

– Приятно слышать.

– Кто она такая?

Вставая на ноги, я говорю:

– Теперь это – вопрос на миллион долларов.

– Ты не знаешь, кто она?

– Только вчера я встретил её. Я знаю её имя. Это начало. За год или два я узнаю её фамилию, если у неё есть фамилия, которой, как она говорит, у неё нет.

Вставая на ноги, Джоли говорит:

– Ты всегда немного глупый?

– Я обычно сильно глупый.

– Это убьёт тебя в «Уголке».

– Возможно, нет. До настоящего времени то, что я, по крайней мере, немного глупый, сохраняло мне жизнь.

– Он использует их всех для поиска тебя, любого, кто не задействован в закусочной или на станции техобслуживания. Ты не можешь пойти никуда в «Уголке» без того, чтобы не быть замеченным.

– Ну, я просто обычный, будничный, ничем не выделяющийся повар. Люди обычно смотрят прямо сквозь таких, как я.

Она секунду смотрит на меня торжественно, но затем доказывает, что ещё способна на небольшую улыбку.

Я бы отдал абсолютно всё за то, чтобы услышать однажды смех Джоли. Я думаю, что она уже очень долго не смеялась.

В конце коридора мой призрачный пёс проходит сквозь стальные двери.