Глава 4
Мой позвоночник превратился в лед, а рот наполнился пылью от страха перед монахиней.
Бэтмен высмеял бы меня, Одиссей не удостоил бы и взглядом, но я мог бы напомнить им, что никогда не мнил себя героем. В душе я все тот же повар блюд быстрого приготовления, пусть в настоящее время и безработный.
В свою защиту я могу сказать, что в комнату, где стоял компьютер, вошла не просто монахиня, а сестра Анжела, которую другие называют матерью-настоятельницей. У нее лицо всеми любимой бабушки, но характер словно у Терминатора.
Разумеется, я говорю про хорошего Терминатора из второго фильма сериала.
Хотя сестры бенедиктинских монастырей обычно носят серые или черные одежды, эти носили белые, поскольку принадлежали к дважды реформированному ордену.
Почему орден бенедиктинцев реформировался дважды, вам знать не обязательно. Боюсь, сам Господь Бог до сих пор пытается в этом разобраться.
Особенность всей этой реформации заключается в том, что наши сестры более ортодоксальны, чем современные монахини, полагающие себя социальными работниками, которые не ходят на свидания. Они молятся на латыни, никогда не едят по пятницам и суровыми взглядами глушат голос или гитару любого певца, который решает продемонстрировать свое мастерство во время мессы.
Сестра Анжела говорит, что она и ее сестры пытаются вернуться в первую треть прошлого столетия, когда церковь верила в неподвластность времени, а «епископы не обезумели». Хотя она родилась в 1945 году и не застала эру, которой восхищается, она говорит, что предпочла бы жить в 1930-е, а не в век Интернета и рок-концертов, транслирующихся через спутники связи.
Я ее понимаю. В те дни не было ни атомного оружия, ни террористов, взрывающих детей и женщин, и на каждом углу ты мог купить жевательную резинку «Блэк Джек» по десятицентовику за пачку.
Информация про жевательную резинку из какого-то романа. Я многое узнал из романов. Некоторые факты даже соответствуют действительности.
Опустившись на второй стул, сестра Анжела спросила:
— Еще одна бессонная ночь, Одд Томас?
Из наших предыдущих разговоров она знала, что теперь я сплю не так крепко, как раньше. Сон — это мир и покой. А к ним я пока не стремился.
— Не мог лечь в постель, пока не повалил снег, — признался я. — Хотел увидеть, как мир становится белым.
— Снегопад еще не начался. Но комната в подвале — не лучшее место для того, чтобы наблюдать, как идет снег.
— Да, мэм, — согласился я.
У нее прекрасная улыбка, и улыбаться она может долго, терпеливо ожидая пояснений. Если б она занесла меч над головой, он был бы не столь эффективным средством развязывания языка, как эта растянутая во времени улыбка.
Паузу, конечно же, прервал я.
— Мэм, вы смотрите на меня так, будто думаете, что я чего-то недоговариваю.
— А ты чего-то недоговариваешь, Одди?
— Нет, мэм, — я указал на компьютер, — я просто проверял технические системы школы.
— Понятно. Значит, ты замещаешь брата Тимоти? Его отправили в клинику лечиться от зависимости к «Кит-Кэт»?
— Мне нравится узнавать новое… чтобы приносить пользу.
— Твои оладьи по уикендам — лакомство, каким нас не баловал ни один из гостей.
— Никто не печет такие пышные оладьи, как я.
Глаза у нее были ярко-синие, как барвинки на фарфоровом сервизе «Ройял Далтон», принадлежавшем моей матери, отдельные предметы которого мама время от времени швыряла в стену.
— В том ресторане, где ты работал, у тебя наверняка была постоянная клиентура.
— Меня там ценили.
Она улыбалась мне. Улыбалась и ждала.
— В это воскресенье я испеку шоколадное печенье. Вы еще не пробовали мое шоколадное печенье.
Улыбаясь, она перебирала бусинки цепочки, на которой висел ее нагрудный крест.
— Дело в том, что мне приснился дурной сон о взрывающемся бойлере.
— Сон о взрывающемся бойлере?
— Совершенно верно.
— Настоящий кошмар, не так ли?
— Он очень меня встревожил.
— Взрывался один из наших бойлеров?
— Возможно. Во сне точной привязки к месту не было. Вы знаете, какие они, сны.
Глаза-барвинки блеснули.
— В этом сне ты видел горящих монахинь, с криками убегающих в снежную ночь?
— Нет, мэм. Слава богу, нет. Только взрывающийся бойлер.
— Ты видел, как дети с физическими недостатками, объятые пламенем, выбрасываются из окон?
На этот раз я промолчал и улыбнулся.
— В твоих кошмарах всегда мало чего происходит, Одди?
— Не всегда, мэм.
— Иногда я вижу во сне Франкенштейна. Из-за фильма, который смотрела маленькой девочкой. В моем сне всегда появляется старая ветряная мельница с рваной, прогнившей парусиной крыльев, которые скрипят во время грозы. Хлещет дождь, ночь рассекают молнии, мечутся тени, я вижу какие-то каменные лестницы, двери, замаскированные под секции книжных полок, потайные ходы, непонятного вида машины, яркие электрические дуги, безумного горбуна со сверкающими глазами, за спиной у меня вырастает чудовище, а ученый в белом лабораторном халате несет в руках собственную отрубленную голову.
Закончив, она мне улыбнулась.
— У меня во сне взорвался бойлер, ничего больше, — стоял я на своем.
— У Бога много причин любить тебя, Одди, и, уж конечно, он любит тебя и потому, что ты такой неопытный и неумелый лжец.
— Раньше мне удавалось ловко лгать.
— Утверждение, что тебе удавалось ловко лгать, — самая большая ложь, сказанная тобой.
— В школе монахинь в дебатах вам, наверное, не было равных.
— Хватит об этом. Тебе не снился взрывающийся бойлер. Тебя тревожит что-то еще.
Я пожал плечами.
— Ты заглядывал в комнаты к детям.
Она знала, что я вижу души мертвых, задержавшиеся в нашем мире. Но о бодэчах я не рассказывал ни ей, ни аббату Бернару.
Поскольку этих призраков, охочих до людских страданий, притягивали события с многочисленными жертвами, я никак не ожидал встретить их в столь уединенном месте. Вроде бы им следовало сосредоточиться на городах и мегаполисах.
А кроме того, те, кто принял на веру мои утверждения о том, что я вижу души умерших, скорее всего, могли счесть себя слишком доверчивыми, если бы я сразу заговорил о неких демонах, которые собираются в тех местах, где людей ждет мучительная смерть.
Человека, у которого одна ручная мартышка, полагают милым эксцентриком. Но если человек превращает свой дом в обезьянник и десятки шимпанзе разгуливают по комнатам, то им начинают интересоваться психиатры.
Я, однако, решил снять с себя груз ответственности, потому что сестра Анжела умела слушать и без труда отличала ложь от правды. Возможно, апостольник служил прибором, помогающим улавливать те нюансы в речи других людей, которые для нас оставались незамеченными.
Я не говорю, что монахини пользовались услугами Кью, гениального изобретателя, снабжающего Джеймса Бонда всякими хитрыми техническими устройствами. Это гипотеза, которую я не стал бы с ходу отметать, но доказать ничего не могу.
Рассчитывая на доброе ко мне отношение и исходя из того, что апостольник служит сестре Анжеле надежным детектором лжи, я рассказал ей о бодэчах.
Она слушала внимательно, с бесстрастным лицом, не давая понять, считает она меня психом или нет.
Такая уж харизма сестры Анжелы, что она может заставить человека неотрывно смотреть ей в глаза. Только нескольким обладающим огромной силой воли людям удается отвести взгляд после того, как сестра Анжела ловит его своим, и я — не из их числа. И, рассказывая ей все о бодэчах, я буквально растворился в барвинках.
После того как я закончил, она долго смотрела на меня все с тем же бесстрастным лицом, и когда я уже подумал, что она сомневается, а в здравом ли я уме, выяснилось, что она мне поверила.
— Что же нам делать? — спросила сестра Анжела.
— Не знаю.
— Это самый неудовлетворительный ответ.
— Самый, — согласился я. — Дело в том, что бодэчи показались только полчаса тому назад. Я не наблюдал за ними достаточно долго, чтобы понять, что привлекло их сюда.
Ее руки сжались в кулачки так сильно, что побелели костяшки пальцев.
— Что-то случится с детьми.
— Необязательно со всеми. Может, только с некоторыми. И, возможно, не только с детьми.
— И сколько у нас времени до того… как?
— Обычно они появляются за день или два до события. Чтобы насладиться видом тех, кто… — продолжать мне не хотелось.
— … кто скоро умрет, — закончила за меня сестра Анжела.
— Если люди должны умереть от рук человека, а не в результате, скажем, взрыва бойлера, иногда убийца привлекает бодэчей точно также, как потенциальные жертвы.
— У нас здесь нет убийц.
— Что мы в действительности знаем о Родионе Романовиче?
— Русском джентльмене из гостевого крыла аббатства?
— Он всегда хмурый, и у него сердитый взгляд.
— Со мной такое тоже случается.
— Да, мэм, но вы хмуритесь от озабоченности, и вы — монахиня.
— Он пришел сюда в поисках Бога.
— У нас есть доказательства, что вы — монахиня, а насчет того, кто он, знаем только с его слов.
— Ты видел, что бодэчи следуют за ним?
— Пока нет.
Сестра Анжела нахмурилась, разве что сердито не глянула на меня.
— В школе мы видели от него только добро.
— Я ни в чем не обвиняю мистера Романовича. Просто интересуюсь, кто он.
— После Lauds я поговорю с аббатом Бернаром о тех мерах предосторожности, которые необходимо предпринять.
(Lauds — утренняя молитва, вторая из семи, на которые монахи должны ежедневно собираться в церкви. В аббатстве Святого Варфоломея Lauds следует сразу за Matins (пение псалмов и чтение из жития святых), которое начинается в 5. 45 утра и заканчивается не позднее половины седьмого.)
Я выключил компьютер и встал.
— Пойду еще немного поброжу.
Поднялась и сестра Анжела.
— Если завтра — день кризиса, мне лучше немного поспать. Но в случае чего-то чрезвычайного звони мне по мобильнику в любое время.
Я улыбнулся и покачал головой.
— Что такое? — спросила она.
— Земля вращается, а мир меняется. Монахини с мобильниками.
— С этим свыкнуться легко, — ответила она. — Гораздо легче, чем с поваром блюд быстрого приготовления, который видит мертвых.
— Это правда. Я думаю, равнозначной мне может быть только летающая монахиня, как в старом телевизионном шоу.
— В моем монастыре я не разрешаю монахиням летать, — отрезала сестра Анжела. — Они становятся очень игривыми и во время ночных полетов так и норовят вернуться через закрытые окна и разбивают их.
