Глава 12
Брат Костяшки и я действительно обыскали все кладовые, но, само собой, не нашли никаких следов брата Тимоти.
Элвиса привлекла полка с банками арахисового масла. Возможно, он вспомнил, что при жизни основу его диеты составляли сэндвичи с сушеными бананами и этим самым маслом.
Какое-то время помощники шерифа и монахи обследовали коридоры, трапезную, кухню, прилегающие помещения. Потом все успокоилось, только ветер шуршал снегом по оконным стеклам, а поиски брата Тимоти переместились в другие части аббатства.
После того как закончился обыск библиотеки, я ушел туда, чтобы тревожиться и отсиживаться до отъезда копов.
Элвис пошел со мной, а Костяшки остался в кладовой, проверить, что нужно докупить, а потом пойти к мессе. Исчезновение брата Тимоти нас всех опечалило, но жизнь-то продолжалась.
По твердому убеждению братьев, когда придет День и время истечет, уйти, занимаясь честной работой, так же хорошо, как уйти во время молитвы.
В библиотеке Элвис бродил между стеллажами, иногда останавливался, всматривался в фамилии авторов и названия на корешках.
Периодически он читал книги. Когда только обрел славу, заказывал по двадцать книг в книжном магазине Мемфиса.
В библиотеке аббатства шестьдесят тысяч томов. Монахи, особенно бенедектинцы, всегда стремились сохранять знание.
Многие монастыри Старого Света строились, как крепости, на вершинах высоких холмов, с одним-единственным подходом, который легко блокировался. Знания двух тысячелетий, в том числе великие работы древних греков и римлян, сохранились усилиями монахов, когда набеги варваров (готов, гуннов, вандалов) раз за разом уничтожали западную цивилизацию, и дважды, когда исламские армии едва не захватили Европу.
Цивилизация (говорит мой друг Оззи Бун) существует только потому, что в мире все-таки есть два вида людей: первые могут строить с мастерком в одной руке и мечом в другой, а вторые знают, что в начале было Слово, и готовы рискнуть жизнью, чтобы сохранить все книги ради истин, которые могут в них содержаться.
Думаю, он бы мог отметить и поваров. Чтобы строить, сражаться, рисковать жизнью ради хорошей идеи, нужно быть сильным духом. И ничто так не поддерживает дух, как отменно приготовленная яичница с ветчиной.
Я тоже нервно кружил по проходам между стеллажами, пока, обогнув очередной угол, не столкнулся лицом к лицу с Родионом Романовичем, русским, которого недавно видел во сне.
Я никогда не утверждал, что мне свойственна выдержка Джеймса Бонда, вот мне и не стыдно признать, что я отпрянул и воскликнул: «Сукин сын!»
Бородатый, хмурый донельзя, с бровями, сошедшимися у переносицы, русский спросил с легким акцентом: «Что с вами?»
— Вы меня напугали.
— Я не пугал.
— Ну, я почувствовал испуг.
— Вы сами испугались.
— Извините, сэр.
— За что вы извиняетесь?
— За мой язык.
— Я говорю на английском.
— Вы — да, и говорите хорошо. Лучше, чем я говорю на русском, это точно.
— Вы говорите на русском?
— Нет, сэр. Ни единого слова.
— Вы необычный молодой человек.
— Да, сэр, я знаю.
В свои, наверное, пятьдесят Романович не выглядел стариком, но жизненные трудности отразились на его лице. Сеточка маленьких белых шрамов на лбу, глубокие морщины, отходящие от уголков рта, напоминающие старые раны, полученные в бою на мечах.
— Я извинился за произнесенное мною ругательство, — уточнил я.
— Но с чего мне вас пугать?
Я пожал плечами.
— Просто не знал, что вы здесь.
— Я тоже не знал, — указал он, — но вы меня не напугали.
— Мне пугать нечем.
— Нечем?
— Я хочу сказать, внешность у меня не пугающая. Я безобидный.
— А у меня внешность пугающая? — спросил он.
— Нет, сэр. В общем-то, нет. Нет. Импозантная.
— Я — импозантный?
— Да, сэр. Более чем.
— А вы, значит, безобидный?
— Да, сэр.
— Мне вы таковым не кажетесь.
— Все дело в лыжных ботинках, сэр. Любой, кто их надевает, выглядит так, будто хочет дать другому пинка.
— Вы выглядите понятным, открытым, где-то даже простаком.
— Спасибо, сэр.
— Но на самом деле вы замкнутый, закрытый от всех, даже загадочный.
— Вы видите во мне то, чего нет, — заверил я его. — Я всего лишь повар блюд быстрого приготовления.
— Да, в это очень легко поверить, если попробовать ваши удивительные оладьи. А я — библиотекарь из Индианаполиса.
Я указал на книгу, которую он держал в руке так, чтобы я не мог прочитать название на титуле.
— И о чем вы решили почитать?
— О ядах и самых знаменитых отравителях в истории человечества.
— Вроде бы таких книг в библиотеке аббатства быть не должно.
— Это важный аспект истории церкви, — возразил Романович. — Из столетия в столетие церковников отравляли правители и политики. Катерина Медичи отравила кардинала Лоррейна деньгами, смоченными ядом. Токсическое вещество через кожу попало в кровь, и он умер через пять минут.
— Хорошо, что в нашей экономике все меньше места наличным.
— С чего это повару блюд быстрого приготовления многие месяцы жить в гостевом крыле монастыря?
— Не приходится платить арендную плату. Усталость от гриля. Запястный синдром. Необходимость духовного обновления.
— Это свойственно поварам блюд быстрого приготовления? Периодически возникающая потребность в духовном обновлении?
— Возможно, это одна из определяющих особенностей профессии, сэр. Поук Барнет дважды в год должен уезжать в лачугу среди пустыни, чтобы медитировать.
Романович помрачнел еще больше.
— Кто такой Поук Барнет?
— Другой повар блюд быстрого приготовления в ресторане, где я раньше работал. Он покупает две сотни коробок патронов для своего пистолета, едет в пустыню Мохаве, в радиусе пятидесяти миль от его лачуги нет ни живой души, и несколько дней расстреливает кактусы.
— Он расстреливает кактусы?
— У Поука много достоинств, но защитник окружающей среды из него неважнецкий.
— Вы сказали, что он ездит в пустыню медитировать.
— Поук говорит, что, расстреливая кактусы, он думает о смысле жизни.
Русский уставился на меня.
Глаза у него были непроницаемые. Ни у кого я не видел таких непроницаемых глаз. По этим глазам я мог узнать о нем не больше, чем жучок, сидящий на травинке, может узнать об ученом, который рассматривает его, прильнув к окуляру микроскопа.
После долгой паузы Родион Романович сменил тему:
— А какую книгу ищете вы, мистер Томас?
— Что-нибудь о фарфоровом кролике, который отправился в волшебное путешествие, или о мыше, спасающем принцессу.
— Боюсь, в этом разделе библиотеки вам таких книг не найти.
— Вероятно, вы правы. Кролики и мыши обычно не соседствуют с отравителями людей.
После этого моего заявления русский вновь надолго замолчал. Сомневаюсь, чтобы он обдумывал, а могут ли быть отравители среди фарфоровых кроликов и мышей. Скорее прикидывал, не следовало ли из моих слов, что я отношусь к нему с подозрением.
— Вы необычный молодой человек, мистер Томас.
— Не стараюсь им быть.
— И забавный.
— Но не нелепый? — с надеждой спросил я.
— Нет. Не нелепый. Но забавный.
Он развернулся и зашагал прочь, унося книгу о ядах и знаменитых отравителях. А может, совсем другую.
В дальнем конце прохода появился Элвис. Все в том же костюме танцовщика фламенко. Двинулся навстречу Романовичу, ссутулив плечи, имитируя походку русского. Нахмурился, когда мужчина прошел мимо.
Перед тем как свернуть в поперечный проход и скрыться из виду, Романович остановился, оглянулся.
— Я не сужу о вас по имени, Одд Томас. И вы не должны судить обо мне по имени.
Он ушел, оставив меня гадать, что означают его слова. Его, в конце концов, назвали не в честь маньяка-убийцы Иосифа Сталина.
Подходя ко мне, Элвис сдвинул брови к переносице, копируя русского.
Наблюдая за приближающимся Королем, я вдруг понял, что ни я, ни Романович не упомянули в разговоре ни пропавшего брата Тимоти, ни помощников шерифа, которые искали его по всему аббатству. В замкнутом мире монастыря такие отклонения от заведенного порядка случаются редко, а потому утренние события должны были стать основной темой нашего разговора.
Наше взаимное нежелание говорить о случившемся с братом Тимоти предполагало, что мы в какой-то степени одинаково воспринимаем это событие, то есть похожи в чем-то очень важном. Я понятия не имел, что это означает, но интуитивно чувствовал истинность моей догадки.
Когда копированием мрачного русского Элвису не удалось заставить меня улыбнуться, он засунул в левую ноздрю палец, глубоко, чуть ли не до третьей фаланги, делая вид, что отыскивает «коз».
Смерть не лишила его желания развлекать. Став безголосым призраком, он больше не мог петь или рассказывать анекдоты. Иногда танцевал, как в фильмах или в Лас-Вегасе, хотя до Фреда Астера ему было так же далеко, как и отцу Бернару. Грустно, конечно, но иногда, в отчаянии, он допускал такие вот недостойные его мальчишеские выходки.
Вытащил палец из ноздри, сделал вид, что ухватил и тянет длиннющую соплю, которая никак не хотела рваться, вот он и вытягивал ее ярд за ярдом, обеими руками.
Я отправился на поиски справочника и какое-то время знакомился с информацией по Индианаполису.
Элвис стоял передо мной, пытался заглянуть мне в глаза поверх раскрытой книги, продолжал тянуть соплю, но я его игнорировал.
Выяснилось, что в Индианаполисе восемь университетов и колледжей плюс разветвленная сеть публичных библиотек.
Когда Король мягко постучал мне по голове, я вздохнул и посмотрел на него, оторвавшись от книги.
Теперь он засунул указательный палец в правую ноздрю, снова до третьей фаланги, но на этот раз кончик пальца торчал из левого уха. И двигался из стороны в сторону.
Я не мог не улыбнуться. Он прилагал столько усилий, чтобы развлечь меня.
Довольный тем, что выжал-таки из меня улыбку, Элвис вытащил палец из ноздри, а потом вытер обе руки о мою куртку, делая вид, что они липкие от соплей.
— Трудно поверить, что ты — тот самый человек, который спел «Люби меня нежно», — упрекнул я его.
Остаток «соплей» он вытер о свои волосы.
— Ты не забавный, — сказал я ему. — Ты нелепый.
Такая оценка его порадовала. Улыбаясь, он несколько раз поклонился, словно перед зрителями, а губы его беззвучно выговаривали: «Спасибо, спасибо, большое спасибо».
Сидя за библиотечным столом, я читал об Индианаполисе, где в сравнении с любым другим мегаполисом США пересекалось больше всего автострад. Когда-то город славился процветающим шинным производством, но те времена канули в Лету.
Элвис сидел у окна, наблюдая за падающим снегом. Обеими руками выбивал какой-то ритм на подоконнике, но, разумеется, беззвучно.
Позже мы пошли в приемную гостевого крыла аббатства, чтобы посмотреть, как продвигаются поиски, которые вели сотрудники Управления шерифа.
В приемной, обставленной, как фойе небольшого второсортного отеля, не было ни души.
Когда я приблизился к входной двери, она открылась, и вошел засыпанный снегом брат Рафаэль. Вместе с ним в приемную ворвался и ветер, завывающий, как духовой орган в аду. Не без труда ему удалось захлопнуть дверь, снег, кружившийся в воздухе, осел на пол, но за дверью ветер продолжал злобно выть, требуя, чтобы его впустили внутрь.
— Какой ужас, — голос брата Рафаэля дрожал от горя.
Холод тысячью лапок пробежался по моим шее и спине.
— Полиция нашла брата Тимоти?
— Они его не нашли, но все равно уехали. — От удивления, что копы могли так поступить, большие карие глаза столь широко раскрылись, что его можно было назвать братом Филином. — Они уехали!
— Что они сказали?
— Из-за бурана у них не хватает людей. Автомобильные аварии, непредвиденные вызовы.
Элвис слушал, кивал, вероятно, сочувствовал властям.
В реальной жизни он просил и получал настоящие (не почетные) бляхи специального помощника шерифа в нескольких полицейских службах, в том числе в Управлении шерифа округа Шелби, штат Теннесси. Среди прочего бляхи эти позволяли скрытно носить оружие. Он всегда гордился сопричастностью к правоохранительным органам.
Однажды ночью, в марте 1976 года, заметив два столкнувшихся автомобиля на автостраде 240, он вытащил свою бляху и помогал жертвам, пока не прибыла полиция. К счастью, никогда никого случайно не пристрелил.
— Они обыскали здание? — спросил я.
— Да, — подтвердил брат Рафаэль. — И дворы. Но вдруг он пошел прогуляться в лес и что-то с ним случилось? Скажем, он упал, подвернул ногу и теперь лежит там, беспомощный?
— Некоторым братьям нравится гулять в лесу, — согласился я, — но не ночью и не брату Тимоти.
Монах подумал об этом, кивнул.
— Брат Тимоти не любил лишних телодвижений. Наверное, зря он это сказал. Потому что теперь смерть лишила брата Тимоти всех телодвижений.
— Если он не в лесу, то где? — вопросил брат Рафаэль. Поморщился. — Полиция нас совершенно не понимает. Они ничего не знают о нашей жизни. Говорят, что он, возможно, ушел в самоволку.
— Ушел без разрешения? Это абсурд.
— Хуже, чем абсурд. Это оскорбление! — негодующе воскликнул Рафаэль. — Один из них сказал, что Тим, возможно, отправился в Рено, за двумя «эр» — ромом и рулеткой.
Если бы кто-то из людей Уайатта Портера в Пико-Мундо сказал такое, чиф на время отстранил бы его от работы без сохранения содержания, а то и просто уволил.
Складывалось ощущение, что брат Костяшки дал мне дельный совет, предложив не высовываться и не связываться с местной полицией.
— Что же нам теперь делать? — тревожился брат Рафаэль.
Я покачал головой. Ответа у меня не было. Торопясь по каким-то делам, обращаясь скорее к себе, чем ко мне, брат Рафаэль на ходу повторил:
— Что же нам теперь делать?
Я посмотрел на часы, потом подошел к окну.
Элвис вышел через закрытую дверь и теперь стоял под снегом, в костюме танцовщика фламенко, перепоясанный красным кушаком.
Часы показывали 8. 40 утра.
Определить, где дорога, я мог только по колеям, оставленным недавно отъехавшими внедорожниками. В остальном буран стер разницу между монастырским двором, лугом и асфальтом.
Судя по всему, за последние семь с половиной часов выпало восемь или десять дюймов снега. И снегопад только усиливался.
За окном Элвис откинул голову и высунул язык в безуспешной попытке поймать хоть одну снежинку. Разумеется, он был призраком, нечувствительным ни к холоду, ни к жаре. Что-то в его усилиях очаровывало… и навевало грусть.
Как страстно мы любим все, что обязательно заканчивается: ослепляющую белизну снега, буйство весенних цветов, хрупкий полет бабочки, алые закаты, поцелуй, жизнь.
Прошлым вечером в телевизионном прогнозе погоды нам пообещали, что толщина снежного покрова достигнет двух футов. Бураны здесь, в Высокой Сьерре, затягивались надолго, и снега могло выпасть даже больше, чем ожидали синоптики.
Так что во второй половине дня, еще до ранних зимних сумерек, аббатство Святого Варфоломея могло засыпать снегом. И отрезать от внешнего мира.
