На кабельном канале с очень большим номером, который, кажется, назывался «Дерьмо, которое по TV больше никто не показывает», однажды я видел древний сериал об искателях приключений, которые спустились к центру Земли и открыли там подземную цивилизацию. Естественно, империю зла.

Император напоминает Мина Безжалостного и собирается устроить войну с поверхностным миром и захватить его, как только будут разработаны лучи смерти. Или когда его огромные ногти удлинятся еще больше и будут соответствовать статусу правителя всей планеты. Выполнение любого из этих условий будет означать начало войны.

Подземный мир населен обычными ворами и бандитами, но есть еще два или три вида мутантов, женщины ходят в рогатых шляпах, и, само собой, там обитают динозавры. Фильм снимали за десятилетия до изобретения компьютерной анимации, так что роль динозавров выполняли даже не пластилиновые модели, а игуаны. На них что-то наклеивали, чтобы они выглядели даже более страшными, чем динозавры, но с первого взгляда становилось ясно, что это несчастные, затравленные игуаны.

Спускаясь по лестнице, переступая с перекладины на перекладину, я прокручивал в памяти сценарий сериала, пытаясь сосредоточиться на абсурдных усах императора, на одной ну очень забавной расе мутантов, похожих на карликов в кожаных штанах, вспоминал обрывки диалогов главных героев, их крайне неудачные попытки шутить, динозавров-игуан.

Но мои мысли продолжали возвращаться к Датуре, этому ржавому гвоздю в ноге, к Датуре, к обратному психическому магнетизму, к тому моменту, когда она вспорет мне живот и вытащит из желудка амулет. Не радовала, ой, не радовала меня такая перспектива.

И воздух в желобе оказался похуже, чем, скажем, на двенадцатом этаже, который хоть чуть-чуть, но продувался через разбитые окна. Здесь пахло теми же гарью, расплавленным пластиком, обожженным металлом, плесенью, серой, но запахи эти настолько настоялись за прошедшие годы, что воздух, казалось, становился все гуще. Еще немного, и его можно будет пить.

Время от времени к желобу подходили широкие горизонтальные трубы, иногда из них тянуло легким ветерком. Этот воздух пах иначе, чем в желобе, но не лучше.

Дважды тошнота подкатывала к горлу. И мне приходилось прерывать спуск, чтобы справиться с рвотным рефлексом.

Вонь, клаустрофобический эффект печной трубы, запахи химикалий и плесени привели к тому, что голова у меня пошла кругом, когда я спустился всего на четыре этажа.

И даже зная, что все это — плоды моего разыгравшегося воображения, я не мог не задаться вопросом, а не лежит ли на дне желоба пара трупов (человеческих — не крысиных), которых не нашли ни пожарные, ни спасатели. И не вдыхаю ли я запахи еще не до конца разложившихся тел.

Чем ниже я спускался, тем ощутимее крепла во мне решимость не светить фонарем вниз. Я боялся, что на дне желоба увижу не только два трупа, но стоящую на них улыбающуюся женщину.

Кали всегда изображают обнаженной, бесстыдной. Частенько костлявой и высокой. Из открытого рта торчит длинный язык, видны два клыка. Ее красота — красота ужаса, которая тем не менее привлекательна.

Каждые два этажа в желоб вливались горизонтальные короба. В местах пересечений мне приходилось перебираться с одной лестницы на другую. Для перехода я использовал нейлоновую веревку. Массивные узлы служили достаточно надежной опорой для ног.

Во всяком случае, мне удавалось перебираться с лестницы на веревку и обратно, несмотря на головокружение и подкатывающую тошноту.

Я подумал, что услышал внизу какое-то движение. Замер, потом сказал себе, что шум этот — эхо моего дыхания, и продолжил спуск.

Нарисованные краской на стене номера показывали, мимо какого этажа я спускаюсь, даже если к желобу не подходил горизонтальный короб. Когда я добрался до второго этажа, моя нога попала во что-то мокрое и холодное.

Вот тут я решился направить луч фонаря вниз и увидел, что нижняя часть желоба заполнена черной водой, на поверхности которой плавает мусор. По этому желобу спуск для меня закончился.

Я поднялся к коробу между вторым и третьим этажом и покинул вертикальную шахту.

Если крысы существовали на этом уровне, то они погибли не потому, что задохнулись, а в яростных языках пламени, которые не оставили после себя даже костей. Здесь пожар бушевал с такой силой, что все поверхности покрывала абсолютно черная сажа, которая поглощала идущий от фонаря свет и ничего не отражала.

То, что когда-то было оборудованием, обеспечивающим подачу воды и воздуха нужной температуры, превратилось в оплавленные глыбы металла. И, как я указал выше, все покрывала сажа, толщина слоя которой кое-где доходила до дюйма, не порошкообразная, не сухая, а вязкая, жирная на ощупь.

Передвижение по этому лабиринту оказалось крайне опасным. Кое-где пол наклонялся: жар был столь силен, что плавился и выгорал бетон.

Воздух здесь пах еще хуже, чем в вертикальном желобе, чем-то мерзким, горьким, и еще казалось, что он разреженный, как на большой высоте. Жирность сажи намекала на исходный продукт, после сгорания которого она образовалась, и, чтобы не думать об этом, я пытался представить себе игуанозавров, но перед мысленным взором появлялась Датура, Датура с ожерельем из человеческих черепов на шее.

Я передвигался где согнувшись, где на четвереньках, иногда ползком, следуя проходам в лабиринте сожженного металла, и думал об Орфее в аду.

Согласно греческому мифу, Орфей спускается в ад, чтобы найти Эвридику, свою жену, которая ушла туда после смерти. Он очаровывает Аида и получает разрешение забрать ее.

Я, однако, не мог стать Орфеем, потому что Сторми Ллевеллин, моя Эвридика, отправилась не в ад, а в куда лучшее место, которое заслужила. Если здесь был ад и я пришел сюда со спасательной миссией, тогда спасти я пытался не чью-то еще, а собственную душу.

Я уже начал приходить к печальному выводу, что люк между коробом и вторым этажом отеля залило расплавленным металлом, когда едва не провалился в дыру в полу. Направил в дыру луч фонаря и увидел остовы полок, вероятно, находившихся в таком же чулане, как и на двенадцатом этаже.

Крышка и лестница превратились в золу. Облегченно выдохнув, я прыгнул вниз, приземлился на ноги, пошатнулся, но устоял.

Вышел в коридор. От стены, кстати, осталась лишь согнутая арматура. Находясь на втором этаже, я мог покинуть отель и без лестниц, которые, безусловно, охраняли Датура и Андре, скажем, выпрыгнув в окно.

Прежде всего луч моего фонаря упал на следы, вроде бы ничем не отличающиеся от тех, что я увидел, когда вошел в «Панаминт». Те самые, что заставили меня подумать о саблезубом тигре.

Потом луч высветил человеческие следы, а вот они привели к Датуре, которая включила свой фонарик в тот самый момент, когда мой нашел ее.