Шесть

По Рио-Негро плыли баржи и буксиры, водные такси с бурыми от старости тростниковыми крышами, где гнездились «речные ласточки» — каноэ, выдолбленные из толстого бревна. В таких каноэ умещались целые семьи — родители, бабушки, сестры с грудными младенцами, братья, тетки с раскрытыми зонтиками — их было столько, что края лодки оказывались чуть ли не вровень с мутной речной водой; управлял каноэ один человек, сидевший с веслом на корме. Лодки поменьше жались к берегам. Иногда мимо всей этой толчеи гордо проплывали белые, как парадный морской мундир, круизные суда.

Ветерок шевелил влажные волосы Истера.

Мальчик стоял у штурвала, не сводя глаз с широкой реки. Он сбрасывал скорость, чтобы не задеть маленькую лодку, и махал рукой большим лодкам, загораживавшим ему дорогу. На реке действовали свои правила этикета.

Иногда Истер оглядывался назад; при этом он непременно кивал Марине и доктору Свенсон, и они тоже отвечали ему кивком.

— Он так и будет всю дорогу управлять лодкой? — спросила Марина, не представлявшая, далеко ли им плыть.

Доктор Свенсон кивнула.

— Ему нравится, — она сидела на ящике с мясным рагу, а Марина стояла. — Какой мальчишка не хочет управлять лодкой? Это повышает его престиж в племени. Обычно понтоном управляю я или Истер, больше никто. У нескольких мужчин есть навесные моторы, давным-давно купленные, но с понтонной лодкой никто из них не управится. Когда они видят, как я доверяю Истеру, они тоже демонстрируют к нему уважение. Он и в моторах разбирается, умеет их чинить.

Марина не слишком хорошо разбиралась в воспитании детей, но, на ее взгляд, Истер был еще слишком мал, чтобы управлять такой большой лодкой, ремонтировать мотор или гулять в одиночку по ночному городу. Правда, где-то полчаса назад она видела ребенка лет пяти, плывшего в маленьком, как бы детском, долбленом каноэ; он размеренно работал веслом, а на носу лодки лежало копье.

— Сколько лет Истеру?

Доктор Свенсон взглянула на Марину и сощурилась:

— Я должна его спросить?

Раз доктора Свенсон не изменили ни время, ни жизненные невзгоды, ни география, ни климат, тогда, может, и Марина тоже не очень изменилась? И осталась такой же, какой была в Школе медицины и интернатуре?

— Простите, — сказала Марина и продолжила: — Я знаю о лакаши лишь из вашей статьи, а вы там ничего не пишете о том, какие у них представления о ходе времени, о прожитых годах, о возрасте. Знают ли родители возраст своего ребенка?

— Доктор Сингх, вы без конца что-то предполагаете. Это в ваших правилах? Признаться, в докторе Экмане меня восхищала одна вещь — никакой предвзятости, открытое сознание, присущее истинным ученым. Предполагаю, что он всегда был очень аккуратным в своих научных выводах. Возможно, при других обстоятельствах я бы попросила его остаться в моем проекте.

Марину нисколько не обескуражила ее похвала Андерсу. Она прекрасно знала, какую роль играли комплименты в педагогике доктора Свенсон. Они применялись не для поощрения одного человека, а для того, чтобы прихлопнуть другого. И она лишь пожалела, что не может передать эти слова Андерсу. Конечно, его поразила бы такая милость — остаться в проекте доктора Свенсон, — прозвучавшая после его смерти.

— Возможно, вы думаете, что Истер — лакаши. Нет. Я не знаю точно, откуда он, поскольку он просто появился в одно прекрасное утро в нашем лагере, глухонемой ребенок. Последуй я вашему примеру, я бы предположила, что он из племени хуммокка — судя по форме головы и гайморовых пазух носа. У хуммокка эти пазухи выражены меньше, чем у лакаши. Их лица не такие плоские, как у лакаши, а чуть более выпуклые, но разница незначительная. Хуммокка также немного меньше ростом, и это возвращает нас к вашему вопросу о возрасте Истера. Я говорю все это, основываясь на единственном кратком и неприятном контакте с этим племенем, который случился много лет назад. Тогда я обнаружила, что страх порой во много раз повышает нашу способность к наблюдению. Я до сих пор так живо помню головы хуммокка, словно препарировала одну из них.

Мимо них, не сбавляя скорости, пронесся двухпалубный экскурсионный катер, и они ненадолго оказались в его бурлящем кильватере. Их суденышко запрыгало на мелких волнах.

Марина схватилась за опору, а Истер погрозил невеже кулаком.

Какой-то турист на верхней палубе навел на них фотоаппарат. Доктор Свенсон наклонила голову, словно хотела потопить катер силой концентрации своего презрения.

Когда качка немного утихла, профессор подняла голову. Ее голубые глаза ярко сияли, на лице выступили капельки пота.

— Я всегда покупаю понтонные лодки, — проговорила она, учащенно дыша и словно перебарывая тошноту. — Вы не представляете, как скверно нам пришлось бы, будь мы не на понтоне. Но я вот о чем говорила: Истер очень мелкий ребенок, я бы даже сказала, что он недоразвит в этом отношении. Вероятно, из-за неполноценного питания. Вполне вероятно, что племя не хотело тратить свои ресурсы на глухого ребенка, либо он мог утратить слух в результате болезни, либо плохо рос из-за этого. Но, таким образом, я снова соскальзываю на бесплодную почву, в область гаданий. Учитывая его многочисленные навыки, его способность к обучению, я бы сказала, что ему лет двенадцать и что у него нормальный интеллект — или даже высокий. Более точную оценку я смогу сделать, когда он достигнет половой зрелости. У мальчиков из племени лакаши она наступает между тринадцатью и четырнадцатью годами — точнее, это тринадцать и две десятых и тринадцать и восемь десятых — намного более узкие рамки, чем у американских детей мужского пола. Можно ли сказать то же самое о племени хуммокка, боюсь, я никогда не узнаю. У вас есть дети, доктор Сингх?

У Марины назрели как минимум три вопроса.

Ей очень хотелось узнать о неприятном инциденте с племенем хуммокка, но, понимая, что от нее ждут самого простого ответа, она покачала головой.

— Нет.

— Тоже хорошо, — доктор Свенсон одобрительно кивнула и повернулась, подставляя лицо под ветерок. Небо над рекой очистилось и стало ярко-голубым. — Наука рассчитана на старых дев, и я говорю это без пренебрежения, потому что и сама такая. Что ж, теперь я знаю о вас больше, и мне легче мириться с вашим присутствием на лодке.

«Кстати, о предвзятости, — подумала Марина. — Почему ее устраивает, что я не замужем и бездетная?» Значит ли это, что никто не будет горевать, если она тут умрет? Что не возникнет тех сложностей, которые повлекла за собой смерть доктора Экмана?..

Марина ничего не ответила, просто села на палубу у ног доктора Свенсон.

Солнце уже заглядывало под навес, и она спряталась в тень.

Доктор Свенсон похлопала ладонью по ящику консервов.

— Я предпочитаю сидеть на ящике. Это не спасает от ползающей нечисти, но я хотя бы даю этим понять — мы на другом уровне. Вон ящик с грейпфрутовым соком. Рекомендую.

Марина послушно встала, подвинула ящик и села на него. Они проплыли мимо кучки домов на сваях. Несколько детишек, все очень маленькие, стояли по пояс в воде и махали руками.

— Что касается родителей Истера… — Тут доктор Свенсон замолчала, посмотрела на щуплую спину их шкипера и наклонила голову. — По-моему, «родители» в нашем случае слишком сентиментальное слово. Мужик, который осеменил женщину; женщина, которая вытолкнула ребенка из своего тела, другие члены племени, которые пытались — или не пытались — растить этого ребенка, когда первые двое не справились со своими обязанностями… В общем, родители тут как-то не прослеживались. Хуммокка подбросили мальчика лакаши. Учитывая брутальные нравы племени, я вижу в этом поразительную гуманность. По-моему, они просто могли бросить ребенка в джунглях, где бы он умер от голода или был сожран хищниками. Истер живет у меня уже восемь лет, после Пасхи исполнилось восемь. Так что его родители — это я.

— Тогда похоже, что хуммокка оставили Истера вам, а не лакаши, если допустить, что они знали о вас, — тут Марина спохватилась, что снова гадает на кофейной гуще, но доктор Свенсон на этот раз обошлась без ехидства.

— Да, они знали, что я здесь, — кивнула она. — Тут все всё знают. Человек, приехавший в джунгли, уверен в своей изоляции от общества, но это не так. Вести передаются от племени к племени, хотя я так и не поняла, как это происходит, поскольку многие племена отказываются общаться друг с другом. Это станет темой для блестящей диссертации, если вы хотите продолжить ваш путь в науку.

Марина могла бы сообщить исследовательнице о своей докторской степени Ph.D. и M.D., но не стала.

— Я говорю, что вести тут разносят обезьянки. Но тогда придется вообще все списать на них. «У лакаши живет белая женщина». Такие вести мгновенно разносятся вниз и вверх по реке. Потом как-то раз мальчишка рубил ножом мачете дерево и, замахнувшись, нечаянно ударил по голове свою сестру. Удивительно, что такие вещи не случаются там каждый день! Я достала из сумки иглу, зашила рану. Было очень много крови, но ведь для того, чтобы зашить рану на голове, не обязательно изучать годами медицину. Хватило еще парочки подобных случаев — укуса змеи, родов с неправильным положением плода, — и вдруг вся Бразилия узнала, что на Рио-Негро живет доктор. Но вы поймите, доктор Сингх, я ведь не сотрудница организации «Врачи без границ». Я приехала на Амазонку не для работы семейным доктором. Просто я с самого начала совершила ряд ошибок. Ведь сначала они не знали, что я врач. Лакаши знали меня как сотрудницу экспедиции доктора Раппа. Они думали, что я, как и доктор Рапп, приехала ради флоры, а не ради них. В первые несколько лет они таскали мне всевозможные грибы. Они приволокли в мой лагерь столько огромных полусгнивших стволов, что любое микологическое общество сошло бы с ума. А то, что я мерила им температуру, брала кровь на анализ, измеряла их детей, проходило мимо их сознания, они по-прежнему видели меня такой же, как прежде — продолжением доктора Раппа. И я нарочно старалась их не переубеждать. Но потом зашила голову девочки. Это была моя роковая ошибка. Ко мне поплыли по реке больные, мне оставили и глухого ребенка.

Глухой ребенок привез ее в город, привел после оперы в ресторан ее коллегу, грузил на палубу ящики и вел лодку по реке. Глухой ребенок оказался полезным.

— Какая была альтернатива у той первой девочки? — поинтересовалась Марина.

— Смерть от кровопотери. Вопрос тут вот в чем: в вашем выборе. Либо вы нарушаете нормальное течение жизни вокруг вас, либо не вмешиваетесь ни во что, словно и не приезжали сюда. Именно так следует относиться к туземным племенам. Посмотрите внимательно на этих людей, и вы поймете, что никогда не переделаете их, не заставите принять ваш образ жизни. Это неподатливая публика. Любой прогресс, к которому вы их толкаете, сойдет на нет, едва вы успеете отвернуться. С таким же успехом вы можете пытаться повернуть реку! Так что надо просто наблюдать их жизнь и учиться у них.

Марина даже удивилась, что ее не трогают эти рассуждения.

— Давайте перенесемся на несколько лет назад. Вот перед вами маленькая девочка. В ее голове торчит мачете. Ваши действия?

Чем дальше они плыли по реке, тем меньше становилось лодок. Временами на берегу виднелись кучки людей, в основном маленькие дети, но это случалось все реже.

Марина решила повторить свой вопрос. Прежде она никогда бы не осмелилась на это.

— Вы слишком драматизируете ситуацию, доктор Сингх. Разве я сказала, что мачете воткнулось девочке в голову? Была рана, ну, был разбит череп. Я извлекла щипцами костные фрагменты, но больше ничего нельзя было сделать. Если бы у нее вытекала спинномозговая жидкость, я бы увидела. Я зашила ее, нанесла мазь с антибиотиками, ура и слава мне, теперь я отвечаю вашим представлениям о порядочности, если только ваши представления не включают необходимость отвезти девочку в Манаус на рентген. Но поступки, которыми вы восхищаетесь, делаются машинально, неосознанно; это мой багаж, я привезла его с собой из западной медицины. Вы спросите меня, что случилось бы с этой девочкой без моего вмешательства? В племени всегда есть человек, который справлялся с такими ситуациями до меня, и я думаю, что он — в данном случае это был мужчина — использовал бы для помощи девочке имевшиеся у него средства. Была бы у него стерильная игла? Едва ли. Она умерла бы? Сомневаюсь. Теперь вместо морализаторства задайте себе такой вопрос: что случится с такой девочкой после моего отъезда? Будет ли племя по-прежнему так же верить человеку, который зашивал головы до меня? Сохранит ли он свои собственные навыки или слишком увлечется моими действиями? Я ведь не собираюсь тут жить вечность.

— Как вы думаете, у того туземца, который способен зашить голову девочки, которого вы уважаете, методы такие же успешные, как ваши?

— Теперь вы намеренно говорите смешные вещи. Я не слишком уважаю то, что выдается сейчас за науку. Человек Запада очень любит лечиться тинктурами из отваренных корней. Амазония представляется им чем-то вроде волшебного ларца знахарей. На самом деле здешнее лечение основано на неточно записанных рецептах и методах, дошедших через века от людей, которые очень мало знали. В джунглях можно много чего позаимствовать — именно тут я и создаю новый препарат, — но в большинстве случаев растения так же бесполезны, как бегония в горшке на окне вашей кухни. Растения, обладающие лечебным потенциалом, могут стать лекарствами лишь при соответствующей обработке. У местных нет представления о дозировке, о длительности приема. Если что-то и помогает, то мне это кажется почти чудом.

Марина вспомнила о стаканчике с мутной жидкостью, которую Барбара Бовендер принесла ей от шамана, и заподозрила, что она, человек Запада, поддалась чарам экзотического отвара. Это было лечение, успех которого она никогда не признает.

На лице доктора Свенсон появилась тень улыбки:

— Но вот в чем аборигены абсолютные гении, так это в приготовлении ядов. Тут так много растений, насекомых и разных рептилий, способных убить человека, что любой идиот способен состряпать зелье, которое убьет слона! Ну а в остальном — люди выживают независимо от лечения, которое получают. Ведь их выносливость беспредельна. И я предпочитаю не вмешиваться.

— Я понимаю вас. Только мне кажется, что в тот момент — ребенок, кровь — было трудно не вмешаться.

— Тогда ваше присутствие в лагере немного разгрузит меня. Я буду направлять к вам всех больных, которые приходят ко мне каждый день.

Марина засмеялась:

— Пускай они лучше обращаются к местным докторам. Я не вдевала нитку в иголку почти пятнадцать лет.

Внезапно Марина поняла, что не помнит, как зашивала ту, последнюю женщину, которую оперировала.

Она помнит лишь, как взяла в руки новорожденного и тут же увидела, что сделала. Как одна из сиделок унесла его. Но что было потом? Где была игла?

Нет, она не оставила пациентку с раскрытой маткой и брюшиной, но совершенно не помнит, как ее зашивала.

— Навыки восстанавливаются, — сказала доктор Свенсон. — Вы были моей студенткой. Поверьте мне, я вдалбливала вам это.

Марина мучительно пыталась вспомнить, как завершился тот давний инцидент, но тут ей в голову пришла другая мысль.

— А что доктор Рапп?

— Почему вы спрашиваете о нем?

— Он смог бы зашить девочке голову?

Доктор Свенсон фыркнула:

— Почти наверняка ему не пришлось бы этого делать, и не потому, что он не доктор медицины. Он превосходно знал физиологию человека, а такой твердой руки я в жизни больше не видела. Если бы он счел необходимым, он бы зашил вену при свете костра. Но доктор Рапп не преувеличивал свою роль в племени, никогда не изображал из себя великого белого героя, никогда не брал ни на образец больше, чем было нужно. Он ничего не разрушал и не нарушал.

— Значит, он оставил бы ее истекать кровью и умирать?

— Он бы проявил уважение к заведенному там порядку.

Марина кивнула и подумала, что ей, возможно, повезло больше, чем она думала: она попала в экспедицию, способную на сочувствие, хоть это и считается здесь ошибкой.

— А доктор Рапп жив?

С таким же успехом она могла спросить, выжил ли президент Кеннеди после покушения.

— Вы читаете научные публикации, доктор Сингх? Вы живете в этом мире?

Вопрос был замечательный, тем более — в устах женщины, которая везла ее на лодке незнамо куда.

— Да, — ответила Марина.

Доктор Свенсон вздохнула и покачала головой:

— Доктор Рапп умер девять лет назад. В августе будет десять.

Марина сообразила, что от нее требуется сочувствие, и сказала, что ей жаль услышать об этом. Доктор Свенсон поблагодарила ее.

— Вы изучали когда-то микологию? Как вы стали работать с доктором Раппом?

Марине показалось возможным задать такой вопрос; теперь ей все казалось возможным.

Она могла приехать сюда и как агент ФБР…

— Я была студенткой доктора Раппа, а место, где он читал свои лекции, было невозможно предсказать. Я следовала за ним через Африку и Индонезию, но самым важным местом работы была для него Амазония. Он изучал ботанику, а я изучала, как работает разум истинного ученого. Я училась в женском колледже Рэдклифф и не могла посещать его лекции в Гарварде, такие радикальные вещи там не были приняты, но доктор Рапп позволял мне ездить в его экспедиции. На моей памяти он был первым преподавателем, который не создавал ограничений для женщин. Как выяснилось позже, и единственным.

Потом они долго молчали и смотрели на проплывавшие мимо джунгли.

Через два часа Истер, прежде державшийся под защитой правого берега, пересек Рио-Негро и свернул в приток, ничем не отличавшийся от множества других, мимо которых они проплывали. Они словно свернули с большой автомагистрали на второстепенную дорогу. Несмотря на широкое устье притока, они оказались в нем одни, остальные лодки поплыли дальше. Через считаные минуты безымянная речка сузилась, завеса зелени закрыла Рио-Негро.

Марина гадала, где же они пересекли незримую черту между портом и лодкой, между сушей и водой, и подумала, что вода и стала той чертой, за которой осталась цивилизация. Но теперь они скользили по речке между двух плотных стен дышащей растительности, и Марина увидела, что попала в совершенно другой мир, и что цивилизация окончательно исчезнет еще до того, как они прибудут к месту назначения.

Все, что Марина видела вокруг, было зеленым: небо, вода, кора деревьев. Позеленело даже то, что никогда не было зеленым.

Ей вспомнились строки из песни Джоан Баэз: «All in green my love went riding».

Тут доктор Свенсон объявила, что пора перекусить.

— Мальчику нужно отдохнуть. Он весь окаменел, и если на него упадет орех, он просто разлетится на кусочки. Ему невозможно сказать, чтобы он расслабился, вы понимаете? Даже если я потрясу руками и покручу шеей, он ничего не поймет и не будет мне подражать.

Доктор Свенсон уперлась руками в колени и хотела встать, но не получилось. Она заметно пополнела в талии по сравнению с Балтимором. Долгое сидение приковало ее к ящику рагу.

Ей, по прикидкам Марины, было под семьдесят.

Возможно, она устала от дороги.

Марина встала и протянула ей руку. Доктор Свенсон с минуту терла колени, демонстративно глядя в сторону, но потом взяла руку.

— Спасибо за помощь, — буркнула она, вставая. — Я чувствую себя иначе в последнее время. Насколько я разбираюсь в физиологии тела, это не то, что я ожидала.

Она похлопала Истера по плечу, изобразила руками поворот штурвала и ткнула пальцем в сторону берега. Он кивнул, не отрывая глаз от фарватера.

— Сейчас он не хочет отдыхать, — сообщила она, вернувшись к Марине. — Впереди есть место, которое ему нравится. Там он может привязать лодку к берегу. Якорь его нервирует своей ненадежностью, да и вытаскивать его страшно тяжело. На него что только не цепляется!

Марина поглядела на мутную воду. Да, можно себе представить.

— Давно вы сюда ездите?

— Доктор Рапп первым обнаружил племя лакаши, — доктор Свенсон подняла голову и посмотрела на верхушки деревьев. — Примерно пятьдесят лет назад. Я участвовала в той исторической экспедиции и помню, как мы впервые плыли по этой реке. Был роскошный день. Тогда я и не догадывалась, что буду всю жизнь сюда возвращаться.

— Не похоже, что тут что-либо сильно изменилось, — заметила Марина, глядя на густо заросшие берега.

Насколько хватало взгляда — ни людей, ни хижин, ни лодок.

— Впечатление обманчиво, — возразила доктор Свенсон. — Тогда было все иначе. Тогда мы не натыкались на выжженные леса, вместо которых теперь появились распаханные поля размером с квадратную милю. Тогда мы не видели задымленные джунгли. Изменились даже лакаши. Они утрачивают свои навыки с такой же быстротой, с какой бассейн Амазонки теряет свои леса. Прежде лакаши сами плели веревки, ткали полотно. Теперь даже они ухитряются все покупать. Они срубают два-три дерева, связывают их вместе, сплавляют в Манаус и там продают. Денег им хватает на керосин и соль, на возвращение домой на речном такси, а при удачной сделке — и на ром, вот только они не умеют торговаться. Одежду они тоже привозят из города — ту дрянь, которую американцы поставляют через Армию спасения. Много лет назад меня встретил старейшина племени по имени Джози. На нем была футболка с логотипом «Джон Хопкинс». В то утро я провела занятия со студентами в Хопкинсе, прилетела в Бразилию, несколько часов плыла на лодке только для того, чтобы меня приветствовал туземец в футболке с такой надписью.

Она покачала головой, вспоминая об этом курьезе:

— Господи, как он гордился этой майкой! Носил ее каждый день. Кажется, в ней его и похоронили.

— Значит, всю неделю вы преподавали, лечили пациентов, а в выходные летали сюда?

— Не каждые выходные, нет, хотя если бы у меня было достаточно времени или денег, я бы летала чаще. Тут так много работы. Я улетала вечером в четверг, после моей последней лекции. В пятницу у меня были только часы приема студентов, и я их пропускала, потому что никогда в них не верила. Спрашивать должны все студенты, а не только те, которые поднимают руку. Если у тебя нет смелости, чтобы встать на занятии и признаться, что ты чего-то не понимаешь, тогда у меня нет времени что-то тебе объяснять. Если не научишься бороться с чепухой и бредом, ты так и будешь иметь дело с дюжиной маленьких, робких кроликов, которые толпятся возле твоего кабинета и тихонько задают один и тот же дебильный вопрос.

Марина ясно помнила, как и сама была в числе таких пятничных кроликов, как часами ждала профессора у двери ее кабинета, пока какой-то проходивший мимо студент не объяснил, что она торчит там напрасно.

— Кафедра не возражала против такого нарушения?

Доктор Свенсон наклонила голову:

— Доктор Сингх, вы посещали в детстве приходскую школу?

— Я училась в общеобразовательной, — ответила Марина. — Значит, вы возвращались в воскресенье, а в понедельник уже вели занятия?

— Возвращение было утомительным. Утром в понедельник я брала в аэропорте такси и ехала прямо на занятия. — Она вытянула руки над головой. Жесткие спирали волос торчали во все стороны. — По понедельникам я выглядела не лучшим образом.

— Я никогда этого не замечала, — возразила Марина.

— Вот за что я благодарна вашему мистеру Фоксу, так это за возможность подолгу оставаться здесь и работать! Не скажу, что я работаю без помех, поскольку он всячески мне мешает, но зато я избавилась от нелепой ситуации — когда ты проводишь серьезные исследования, а твои подопытные живут в другой стране. Я живу тут без перерывов уже почти десять лет. Первые три года держалась на грантах. Но постоянные поиски финансирования отнимают даже больше времени, чем полеты в Бразилию и обратно, к студентам. Ни одна фармацевтическая компания в мире не отказывалась оплачивать мои исследования, но в конце концов я выбрала «Фогель». Я доверяю тому, кто этого заслуживает.

Истер сбавил скорость, затем переключил мотор на задний ход.

Лодка, скользившая по инерции вперед, на миг застыла на месте. Мальчик направил ее в небольшую нишу среди густой стены деревьев и набросил веревку на ветку, выше других висевшую над водой.

— Молодец, какой ловкий, — похвалила Марина, когда веревка была надежно закреплена.

Она предпочитала говорить о ветках и веревке, а не о ЕЕ мистере Фоксе.

— Это дерево Истера. Он всегда ждет, когда мы доплывем сюда. Он хорошо знает дорогу.

Марина огляделась.

Тысячи деревьев, сотни тысяч деревьев, насколько хватало глаз, на обоих берегах реки, без единого просвета. Листья, ветки до бесконечности.

— Он помнит эту ветку? Не понимаю, как можно запомнить одну-единственную ветку.

Из спутанного клубка зелени временами вырывалась с пронзительными криками стайка птиц, но джунгли казались такими непроницаемыми, что Марина не понимала, как там могут летать птицы. Как вообще птица находит дорогу к своему гнезду? Как мог Истер запомнить это место, где можно привязать лодку?

— Мои наблюдения показывают, что Истер помнит все, — заметила доктор Свенсон. — Мной руководила отнюдь не сентиментальность, когда я сказала, что его интеллект выше среднего.

Мальчик заглушил двигатель, завязал узел, обернулся и кивнул доктору Свенсон. Его движения были уверенными и грациозными.

— Очень хорошо! — одобрила она, подняв кверху оба больших пальца.

Истер улыбнулся.

Как только они аккуратно пришвартовались, он тут же снова сделался ребенком, таким, как его увидела Марина возле оперного театра, каким держал его на руках Джеки.

Мальчик показал пальцем на воду и опять взглянул на доктора Свенсон. Она кивнула, и он моментально стащил с себя футболку.

Марина увидела его тонкий торс и гладкую коричневую кожу на груди. Он вскочил на два ящика с консервированными абрикосами, подпрыгнул вверх, ракетой перелетел через веревки, заменявшие релинг, и, прижав к груди колени и подбородок, шлепнулся в бурую воду.

И исчез.

Марина шагнула к борту лодки, а доктор Свенсон что-то отыскивала в бумажном крафт-мешке. Вода была бархатистая и спокойная, ее не потревожила фигурка такого маленького мальчика. Ничего не было видно ни на ее поверхности, ни под ней.

— Где же он? — воскликнула Марина.

— О, это у него такой фокус. Он думает, что напугает меня до смерти. Для него это самое большое удовольствие, — доктор Свенсон все еще рылась в мешке. — Вы как относитесь к арахисовому маслу? Сейчас все американцы решили обзавестись аллергией на арахис.

— Но я не вижу его! — Вода была такой же непроницаемой, как сама земля. Она проглотила мальчика целиком, как мелкую рыбку.

Доктор Свенсон подняла голову, посмотрела на Марину и вздохнула:

— Доктор Сингх, ему хочется подразнить вас. Серьезное отношение к жизни делает вас уязвимой, поверьте. У мальчишки легкие, как у японского ловца жемчуга. Он вынырнет вон там.

Она махнула рукой и, подождав еще немного, добавила:

— Вот, сейчас.

И действительно, из воды показалась голова Истера.

Он откинул со лба мокрые волосы и помахал рукой. На его лице играли золотистые блики. Даже на таком расстоянии Марина увидела, как он набрал воздуха и снова нырнул, сверкнув розовыми пятками. Марина села на ящик с абрикосами, откуда недавно катапультировались эти пятки, и заплакала.

— Вот, арахисовое масло и мармелад, — сказала доктор Свенсон и выложила на коробку шесть ломтиков хлеба, словно покерные карты. Потом замотала пластиковый пакет куском проволоки, взяла в руки видавший виды нож с длинным узким лезвием и воткнула его в банку мармелада.

— Родриго закупает «Уилкинс и Сын». Да, этот человек умеет поддерживать бизнес клиентов. Удовольствие от мармелада оцениваешь только тогда, когда оказываешься без него. Наслаждайтесь хлебом. Когда этот закончится, другого не будет. Он плохо хранится. Я привожу дрожжи, из них что-то там пекут, но выпечка лишь отдаленно походит на наш привычный хлеб. А этот просто восхитительный, надо признаться.

Она думала, что он погиб.

Глупо, но она не могла совладать со своим воображением.

Конечно, мальчик умеет нырять и плавать. Он вернется на лодку и отвезет их туда, куда нужно. Почему же она так привязалась к глухому ребенку, которого знает меньше суток? Почему она плачет?

— Возьмите себя в руки, доктор Сингх, — сказала доктор Свенсон, сосредоточенно намазывая хлеб арахисовым маслом. — Через минуту он будет на лодке и страшно огорчится, увидев ваши слезы. Он глухой ребенок. Он делает все для того, чтобы вы забыли об этом. Вы, взрослая женщина, должны об этом помнить. Вы не сможете объяснить ему, почему вы плачете. Я не придумала знак, передающий понятие «глупость», и вы не сможете сказать ему, что ваши слезы глупые. Вы просто напугаете его, так что перестаньте.

Истер уже вынырнул на поверхность и поплыл на спине; плеск воды при его гребках стал утешением для обеих женщин. Тем же ножом доктор Свенсон нарезала сэндвичи на треугольники и оставила их на коробке.

— Возьмите вашу порцию, — сказала она Марине; ее слова прозвучали как приказ.

Марина вытерла глаза рукавом.

— Я просто испугалась, вот и все, — пробормотала она.

Ни ее голос, ни слова не звучали убедительно.

— Мы ведь еще не прибыли на место, — сказала доктор Свенсон и взяла треугольничек с маслом. — Вы обязаны быть твердой духом, или, бог свидетель, я высажу вас на берег прямо здесь. В джунглях есть вещи, гораздо более страшные, чем мальчишка, плавающий в тихом заливчике.

Истер вернулся на лодку мокрый и гладкий, как тюлень. Сэндвичи были съедены; мальчик облизал баночку арахисового масла так тщательно и с таким удовольствием, что доктор Свенсон дала ему еще одну.

— Sesta, — объявила доктор Свенсон и захлопала в ладоши. По-португальски это прозвучало убедительно. — Местные утверждают, что sesta — один из немногих даров, привезенных европейцами в Южную Америку. Впрочем, я считаю, что бразильцы и сами бы сообразили, как славно поспать днем; для этого не требуются несколько веков убийств и рабства.

Она похлопала по руке Истера и показала на невысокий ящик возле штурвала, потом закрыла глаза и положила голову на сложенные ладони — детская пантомима, изображающая сон. Получив указания, мальчик вытащил из ящика два гамака и стал вешать их на шесты в тени навеса.

— Когда-то я не верила в пользу дневного сна, — сказала доктор Свенсон, выбрав ближайший к штурвалу гамак. — Я считала это признаком слабости. Но эта страна способна сделать соней кого угодно. Важно слушать, что нам говорит наше тело.

Она села на длинный кусок ткани, откинулась назад, подняла ноги, и гамак поглотил ее целиком. Марина посмотрела на своего профессора. Низко висящий полосатый кокон покачивался из стороны в сторону — энергия устройства на отдых породила движение.

— Ложитесь спать, доктор Сингх, — произнес приглушенный голос. — Сон очень полезен для ваших нервов.

Казалось, доктор Свенсон куда-то исчезла с лодки, как исчезал Истер, когда прыгнул за борт.

Марина долго глядела на гамак, пока он не перестал раскачиваться.

Магический фокус: заверни ее в одеяло, и она исчезнет.

Покой, наступивший без нее, был непрочным, слоистым. Поначалу Марина слышала лишь молчание, отсутствие человеческих голосов, но потом ухо настроилось на другие звуки, и они стали нарастать: щебетанье в чаще, карканье в верхнем ярусе, стрекотание низших приматов, неумолчное гудение насекомых. Все это чуточку напоминало увертюру к опере, в которой искушенные слушатели различат флейты, нежный французский рожок, одинокий, выразительный альт…

Марина выглянула из тени тента и поглядела на солнце.

Стрелки показывали два часа.

Истер сидел на палубе перед одной из коробок, держа в руке шариковую ручку. Марина дотронулась до пустого гамака и показала пальцем на мальчика. Сложила ладони и положила на них голову.

Истер помотал головой показал на нее и на гамак. Закрыл глаза и опустил подбородок. Она все стояла и смотрела на него, и он снова показал ей на гамак, для убедительности использовав ручку.

Он убеждал ее лечь в гамак.

Идея была неплохая.

Она устала, но все же чувствовала, что бдительность не помешает. Ведь кто-то должен не спать и наблюдать за джунглями? Кто-то должен присматривать, чтобы ребенок не свалился за борт?

Истер встал и расправил руками полосатую ткань, раскрыл как конверт и кивнул Марине, подбадривая, словно ее смущал сам процесс укладывания в гамак.

Значит, это он будет наблюдать за джунглями и присматривать, чтобы она не упала в воду.

Она покорно села в гамак, а когда легла, Истер дотронулся ладонью до ее лба и подержал руку, словно Марина больной ребенок. Он улыбался ей, и, улыбнувшись в ответ, она закрыла глаза.

Она была в Бразилии, на реке, в лодке. Она была в Амазонии, а рядом с ней спала в гамаке доктор Свенсон.

В детстве у Марины было богатое воображение, но с годами оно усыхало от изучения неорганической химии и чартинга липидов. В те дни Марина верила в цифры и доверяла лишь такому миру, который могла измерить.

Но даже при всем своей живейшем воображении она не могла бы представить себя в джунглях.

Что-то ползло по ее грудной клетке. Насекомое? Капельки пота?

Она замерла и посмотрела через верх гамака на яркую полоску дневного света.

Полуденная жара вернула ее на место.

Она вспомнила Школу медицины, освещенные флуоресцентными светильниками коридоры того, первого ее госпиталя, стопки учебников, которые она таскала домой из библиотеки. Если бы она знала, что доктор Свенсон в четверг, после лекции об эндометрической ткани, улетала последним рейсом в Манаус, хотела бы она присоединиться к ней? Хотела бы она поехать со своим профессором в экспедицию, необычайно важную для науки? Вот доктор Свенсон, будучи студенткой, без раздумий отправилась в Амазонию с доктором Раппом. Неужели Марина не могла бы поступить так же?

Она немного раскачала гамак, пытаясь сдвинуть в сторону узел своих волос, чтобы голове было удобнее.

Ответ — нет, не могла.

Марина была очень хорошей студенткой, но поднимала руку только тогда, когда была уверена в ответе. Ей были присущи не яркие озарения, а упорство рабочей лошади, тянущей плуг. Изредка доктор Свенсон отмечала ее успехи, но никогда не могла запомнить ее имя.

Гамак перестал качаться.

Марина пошевелила бедрами, чтобы раскачать его вновь. Ее ноздри улавливали запахи, скапливавшиеся внутри гамака слой за слоем, — запах ее собственного пота со следами мыла и шампуня; запах самого гамака, обожженного солнцем и увлажненного росой; запах лодки, бензина и масла. А еще запах речной воды и огромной фабрики кислорода — листьев, насыщающих им атмосферу, неустанного фотосинтеза в растениях, преобразующих солнечный свет в энергию (хотя фотосинтез происходит без запаха).

Марина сделала глубокий вдох, и запах воздуха снял с нее напряжение. Все эти разрозненные элементы соединились в нечто приятное.

Она и не подозревала, что такое возможно.

Она закрыла глаза.

Лодка мягко покачивалась на волнах. Энергия света и воды проникала сквозь корпус лодки в гамак, погружала Марину в сон.

Ее отец был здесь, но он ужасно торопился в университет, опаздывал на семинар, который вел, а улицы Калькутты были забиты народом. Все новые и новые люди пытались найти себе место на тротуаре, студенты бежали на занятия. Марина держала отца за руку, чтобы не потерять его в толпе, и думала о том, как странно они выглядят, держась за руки. Навстречу быстро шла женщина с мешком риса на голове, она вклинилась между ними, словно не могла пройти иначе, и Марина, чтобы не отстать от отца, ухватилась за его ремень. Так она пыталась перехитрить свой сон и хорошо это понимала. Но отец шагал так быстро! Она смотрела на первую седину в его волосах, очень густых и черных, когда внезапно на них наехал мужчина с тележкой, груженной велосипедными покрышками. Как он смог развить такую скорость? Сон подчинялся заданному набору правил: по сценарию он должен был разлучить Марину с отцом — вот повозка и врезалась в них. Удар обрушился на нее с такой силой, что она полетела в воздух и на мгновение оказалась над толпой. Она видела все: людей и животных, ужасную пищу, которой торгуют у дорог, богатые дома и нищих с их плошками, ворота университета, узкие плечи отца, стремительно удалявшегося от нее. Она видела все, а потом рухнула на дорогу, и вес ее тела пришелся на локоть.

— Что, змея? — кричала доктор Свенсон. — Доктор Сингх, вас укусила змея?

Марина лежала на палубе.

Падать было невысоко, гамак висел не выше трех футов, но даже с такой высоты падение было жестким и вышибло из нее дух. Открыв глаза, она увидела ноги в теннисных тапочках, а рядом маленькие коричневые ступни.

Она пыталась дышать — и не могла.

Под ее щекой была грязная палуба.

— Доктор Сингх, ответьте мне! Там змея?

— Нет, — ответила Марина.

— Тогда почему вы так кричали?

Лодка уже скользила дальше.

Доктор Свенсон ткнула Истера в плечо и показала на штурвал.

Ох, Марина могла бы назвать много причин для своего крика: например, жар в каждой косточке ее тела с левой стороны. Она осторожно перевернулась на спину, слегка пошевелила пальцами левой руки, потом запястьем. Пошевелила в разные стороны ступней. Ничего не сломано. Ткань, в которой она спала, теперь колыхалась над ее головой.

— Мне приснился сон.

Доктор Свенсон протянула руку и отцепила Маринин гамак от шеста, обошла Марину и сняла петлю со второго шеста; свернула гамак.

И тогда словно раздвинулись шторы. Марину ослепил солнечный свет.

Она непроизвольно посмотрела на белую полоску живота доктора Свенсон, выглянувшую из-под рубашки.

— Я уже решила, что вас укусила змея.

— Да, я поняла, — Марина слегка дрожала, несмотря на жару. Она сжала правую руку, которая еще помнила, как держала отцовский ремень…

— В этих местах водятся копьеголовые змеи. Эта змея такая же тупая, как и смертельно опасная. Тут все знают людей, которые попали на тот свет, наступив на хвост копьеголовой змеи. Эти змеи совершенно сливаются с окружающим фоном, не пытаются уползти с вашего пути или как-то дать знать о своем присутствии — они просто кусают вас за лодыжку. Истер однажды удержал меня, когда я чуть не наступила на змею, свернувшуюся клубком в нашем лагере. Она была двухметровая и ничем не отличалась от кучки земли и листьев. Даже когда он показал ее, я не сразу ее разглядела, — она содрогнулась.

— И что, я могла лечь на змею тут, на лодке?

— Они иногда падают в лодки, — сухо сообщила доктор Свенсон. — Они любят заползать под вещи или внутрь их. Гамак тоже подходящее для них место. Ваш крик испугал меня. Мне пришлось вас вытряхнуть, чтобы посмотреть, где змея.

— Вы перевернули гамак? — Марина думала, что сама во сне выпала из гамака.

— Конечно. Как иначе я могла найти змею?

Марина покачала головой.

Если бы в гамаке оказалась змея, она бы все равно укусила ее. Но когда речь идет о змеях, люди нередко принимают поспешные решения.

Она зажмурилась и закрыла глаза обеими руками.

Доктор Свенсон наверняка решила, что она думает о змее, а она думала о своем отце. Какое-то время все молчали, потом доктор Свенсон постучала Марину по плечу.

— Сядьте, — сказала профессор. — Выпейте воды. Сядьте, сядьте. У меня есть лед, хотите?

Марина покачала головой.

— Лед — это роскошь, скоро его не будет. Если вы хотите льда, у вас есть шанс. Сядьте, доктор Сингх! Я не могу смотреть на человека, лежащего на палубе. Это нехорошо. Вам приснился сон. Сядьте и выпейте воды.

Марина села, потом вспомнила о насекомых и перебралась на ящик с грейпфрутовым соком.

У нее болела голова.

Тут она заметила, что ящик, на котором она сидела, был покрыт буквами. Букв раньше не было, она знала точно. Это был алфавит, написанный неровными буквами, или часть алфавита. Буква К пропала, а когда Марина чуточку передвинулась, она увидела, что буква Q тоже отсутствует. Некоторые буквы, такие как A, были написаны правильно, а другие, R и Z, задом наперед. После цепочки букв Марина различила два слова, ИСТЕР и АНДЕРС, и неумелое изображение улитки.

Она показала пальцем на имя Андерса:

— Что это?

— Одна из многих вещей, оставшихся от вашего друга, доктора Экмана. Я уверена, что увижу и другие. За то короткое время, когда он был с нами, он научил Истера хорошим манерам за столом и алфавиту, почти всему.

— И он умеет писать их имена?

— Примечательно, что он научил мальчишку писать именно эти два слова. «Истер», ну, это понятно, но зачем «Андерс»? Хотя в конце он был очень болен и, может, надеялся, что так его лучше запомнят.

Марина представила себе, как он сидит на бревне, блокнот на коленях, а Истер жмется к нему.

Конечно, он мог научить мальчика писать эти буквы.

Прежде он делал это уже три раза — с сыновьями. Для него не было проблемой, что Истер глухой.

«Это ты», — говорил ему Андерс, показывая на имя Истера. Потом тыкал пальцем в себя: «Это я».

— Доктор Экман написал ему что-то наподобие учебного плана. Истер постоянно упражняется. Я отдала ему ручки доктора Экмана. Однажды он исписал буквами все руки и ноги, но я запретила это делать. Не знаю, насколько чернила абсорбируются кожей, но ребенку это наверняка вредно. Да и привычка плохая, тем более что у нас много бумаги. Не знаю, как он понимает, что такое буквы, но он уже запомнил большинство букв и размещает их в правильном порядке.

— Может, он видит в них что-то, принадлежащее Андерсу?

Доктор Свенсон кивнула и посмотрела на мальчика:

— Иногда Истер кричит во сне. Я лишь тогда слышу его голос. Но голос у него есть. Прежде я не слышала его месяцами, но после смерти доктора Экмана мальчика каждую ночь преследуют кошмары. Он издает ужасные крики.

Тут доктор Свенсон повернулась к Марине:

— Как жаль, что я не могу поговорить с ним об этом. Крики во сне — вот что у вас общего с ним. Я полагаю, что причина ваших криков — мефлохин, не прислал же мне мистер Фокс доктора с дебилизирующей болезнью мозга.

— Да, вы угадали, я принимаю лариам, — сейчас ей вдруг захотелось привезти Карен ящик грейпфрутового сока.

Уже хорошо.

— Я перевидала тут много крикунов, но, когда это случается, я никогда не думаю о лариаме. Моя первая мысль — что это змея.

— Что ж, правильно. Лучше подстраховаться.

Доктор Свенсон кивнула:

— Лариам — лекарство для туристов, доктор Сингх. Я искренне надеюсь, что вы тоже из их числа, и отбудете с первым же каноэ. Но все равно, предлагаю вам сейчас же выбросить таблетки в реку. Думаете, я принимаю лариам? Человек не сможет тут жить, если у него ночные кошмары, паранойя и суицидальные фантазии. Джунгли и без этого — нелегкое испытание.

— У меня нет суицидальных наклонностей.

— Что ж, хорошо. Но они могут появиться. Я знала парня, который вошел ночью в реку и больше из нее не вышел. Туземцы видели его и подумали, что он решил искупаться.

— Уверяю вас, я принимаю лариам не потому, что он мне нравится.

— Тем более. На некоторых он действует крайне неблагоприятно. Учитывая вашу реакцию, я полагаю, что вы из их числа.

Марина сделала медленный вдох, задержала дыхание и медленно выдохнула. Она возвращалась к реальности. Рука болела.

— Но я не хочу заболеть малярией.

— Ну, я бы не сказала, что это так страшно. Я не болела, точнее, однажды болела, но не здесь. Малярия успешно лечится.

— Андерс принимал лариам?

Доктор Свенсон почесала голову:

— Он не кричал во сне, поэтому мы никогда не говорили на эту тему. Вы спрашиваете меня, не умер ли доктор Экман от малярии?

Она спросила не об этом, хотя такой вопрос был бы логичным.

— Мне это кажется вероятным.

— Я хорошо разбираюсь в малярии, — сказала доктор Свенсон. — И говорю вам: нет. Разве что это была P. falciparum с осложнением на мозг. Но это огромная редкость в этих краях.

P. falciparum, P. vivax, P. malariae и что-то еще. Когда Марина в последний раз перечисляла эти виды малярийного плазмодия?

— P. ovale, — сказала доктор Свенсон.

— Вы полагаете, что он болел P. ovale?

— Нет, это то, что вы не могли вспомнить. Назовите любым врачам один вид малярийного плазмодия, и они попытаются вспомнить три других, но никто не помнит P. ovale. За пределами Западной Африки о нем мало кто знает. Вы видите каждый раз один и тот же сон?

Марина слишком недавно проснулась, чтобы все понимать, слишком недавно оказалась на этой лодке, слишком недавно говорила о змеях, слишком недавно была в Калькутте, слишком недавно с Андерсом.

P. ovale?

— Более-менее.

— В этом отношении я считаю мефлохин интересным препаратом — он попадает в один и тот же карман подсознания. Его легко можно было бы использовать как лекарство в профилактической медицине. Но вам все-таки нет смысла страдать заранее. Мефлохин не поможет вам при церебральной малярии, но, как я сказала, в Бразилии она встречается крайне редко. Что вам снится, доктор Сингх?

«Что тебе приснилось?» — спрашивала ее в детстве мать, когда она кричала.

«Что тебе приснилось?» — спросил мистер Фокс, держа ее за плечи.

— Мой отец, — ответила Марина. — Я иду с отцом, потом нас так или иначе разлучают, и я не могу его найти.

Доктор Свенсон встала — с трудом.

Разговор был закончен.

— Ну, все не так страшно.

Марина мысленно согласилась с ней.

Когда ситуация описана одной фразой, без подробностей, она не кажется страшной.