Два
Прежде всего необходимо было выполнить самое важное.
Марина поехала в Сент-Пол к эпидемиологу. Там ей сделали прививку от желтой лихорадки и столбняка, рассчитанную на десять лет. Еще выписали рецепт на лариам — противомалярийное средство, и велели немедленно принять первую таблетку. Теперь ей нужно было принимать по таблетке в неделю во время всей поездки, а после возвращения домой — еще четыре недели.
— Осторожнее с этим препаратом, — сказал ей доктор. — Возможно, вам захочется прыгнуть с крыши.
На этот счет Марина была спокойна.
Ее волновало другое — авиабилеты, англо-португальский словарь. Она прикидывала, что взять с собой в дорогу, сколько ей понадобится пептобисмола на случай несварения. Временами давало о себе знать левое плечо — после двух уколов ей казалось, что обе иглы сломались и торчат в ее плечевой кости как пара раскаленных стрел.
Насущные заботы временно потеснили ее размышления о Карен, Андерсе и докторе Свенсон, она пока все равно не могла разобраться с ними всеми…
На третью ночь после приема первой таблетки лариама ее мысли внезапно переключились на Индию и на отца. Накануне поездки в Амазонию Марина решила загадку, о которой давно не вспоминала: что было не так в ее детские годы?
Ответ оказался неожиданный: эти таблетки.
Разгадка пришла ночью, когда Марина выскочила из постели, вся дрожа и обливаясь потом. Сон был таким ярким, что она боялась моргнуть — вдруг он вернется, если она хоть на секунду закроет глаза, хотя в душе она знала, что сон неизбежно повторится. Это был тот же самый сон, который мучил ее в юности, мучил сильно, но потом прекратился на десятки лет… и вернулся теперь, когда она и думать про него забыла.
Стоя в темноте возле кровати, в промокшей от пота ночной рубашке, она внезапно поняла, что в детстве принимала этот самый лариам. Мать никогда ей не говорила об этом, но, конечно же, она принимала его — за неделю до отъезда, потом по таблетке в неделю в поездке и еще четыре недели, вернувшись домой! Эти таблетки означали верную возможность увидеться с отцом, поиски паспортов в ящиках стола, извлечение из подвала дорожных чемоданов. «Индийские таблетки» — так их называла мать: «Пойдем, примешь индийские таблетки».
В памяти Марины уцелели лишь обрывочные воспоминания о том, как она жила в Миннеаполисе с обоими родителями, однако они с готовностью всплывали в ее памяти. Вот отец остановился в дверях и стряхивает снег с черных блестящих волос. Вот он сидит за кухонным столом и пишет что-то в блокноте; сигарета медленно догорает на блюдце, книги и бумаги лежат в таком безупречном порядке, что семья обедает в гостиной за кофейным столиком, сидя на полу. Вот он сидит вечером у постели Марины, поправляет ее одеяло, подтыкает его со всех сторон, приговаривая: «Спи сладко-сладко в мягкой кроватке». Она так туго завернута в одеяло, что может лишь шевелить головой. Она послушно кивает и смотрит, смотрит на склонившееся над ней любимое отцовское лицо, пока сон не смежит ее веки…
Марина не забывала отца и в его отсутствие, тосковала по нему, так и не научившись принимать разлуку. Мать часто говорила, что Марина такая же умная, как отец, вот почему он так гордился ее успехами в тех дисциплинах, которые ее интересовали: в детстве — в математике и естествознании, а позже — в статистике, неорганической химии и дифференциальном исчислении. Ее кожа была светлее отцовской, кремового цвета, но гораздо темнее, чем у матери. У нее были черные большие глаза с густыми ресницами, как у отца, его черные волосы и рослая фигура.
Встречи с отцом утешали, позволяли ей взглянуть на себя со стороны, узнать в нем себя.
Она жила среди материнской родни, среди белокожих кузин, глядевших на нее, как на ламу, случайно забежавшую на праздничный обед. Продавщицы в магазине, дети в школе, врачи и водители автобусов интересовались у нее, откуда она родом. Бесполезно было отвечать, что она местная, из Миннеаполиса, поэтому она отвечала, что приехала из Индии, но даже тогда ее не всегда понимали. «Ты из племени лакота?» — спросил ее как-то оператор бензозаправки, и Марина еле удержалась, чтобы не закатить глаза: мама ей объясняла, что закатывать глаза неприлично и грубо, даже если тебе задали очень глупый вопрос.
В общем, Марина была дочерью белой матери и студента-иностранца, который после окончания университета увез в родную Индию диплом доктора, но отнюдь не свою семью.
Впоследствии ребенок от подобного брака стал президентом страны.
Но когда росла Марина, рядом с ней не было примера, который помог бы ей смириться с ее ситуацией. В те годы она практически убедила себя, что она из Индии, ведь оттуда был ее отец, он там жил, и она навещала его раз в три-четыре года, когда удавалось накопить денег на дорогу. Поездка долго обсуждалась и планировалась, как большое событие. Марина отмечала на календаре месяцы, потом недели, потом дни до отъезда и скучала не только по отцу, но и по стране: ведь там никто не оглядывался на нее, не таращился, как на чужую, а если и оглядывался, то лишь для того, чтобы полюбоваться на ее грациозную фигуру.
Но за неделю до отъезда ей начинали сниться странные и неприятные сны.
В этих снах она держала отца за руку, и они шли по Индира-Ганди-Сарани к площади Далхаузи или по Бидхан-Сарани в сторону колледжа, где отец был профессором. Чем дальше они шли, тем больше людей выходили из зданий и боковых улиц.
Возможно, снова проблемы с электричеством — стояли трамваи, замерли все вентиляторы на всех кухнях, а люди вышли из своих жилищ на улицу. Толпа густела, в нее вливались все новые люди. Сначала казался невыносимым дневной зной, потом к нему добавлялся жар множества тел, запахи пота и парфюмерии, резкий аромат специй, приносившийся вместе с дымом жаровен, и горьковатый аромат бархатцев, заплетенных в гирлянды. Все это давило на нее. Марина уже не понимала, куда они идут, люди толкали ее со всех сторон, их бедра были обернуты в ярко-красные сари и набедренные повязки дхоти. Она протягивала руку и гладила корову. Вокруг нее громко говорили, мелодично звякали браслеты, охватывающие руку ниже локтя, звенели крошечные бубенцы на лодыжках и серьги, похожие на музыку ветра. Порой толпа подхватывала ее, отрывала ее ноги от земли на несколько дюймов, неся вслед за отцом. Вдруг с ее ноги спадала туфелька. Марина кричала отцу, чтобы он остановился, но он не слышал ее за гулом толпы. Маленькая желтая туфелька лежала на каменистой дороге совсем рядом. Лежала целая, еще не растоптанная сотнями ног. Марина видела ее и отпускала отцовскую руку, хотя знала, что так делать нельзя. Она бросалась за туфелькой, но толпа уже поглотила ее. Марина спешно поворачивалась к отцу, но толпа уже проглотила и его. Она звала его: «Папи! Папи!», но звон колокольчиков, звяканье браслетов, гул толпы и крики нищих заглушали звуки, вылетающие из ее горла. Она даже не знала, заметил ли отец ее исчезновение. За руку отца мог ухватиться какой-нибудь другой ребенок, в Индии дети шустрые. Марина оказывалась одна в людском море Калькутты, в потоке горожан, болтающих между собой на хинди, который она не понимала. Ее, плачущую, несла куда-то толпа. В этот момент она просыпалась в поту от ужаса, с прилипшими ко лбу черными волосами. Бежала через холл в спальню мамы, с плачем бросалась на ее постель: «Я не хочу туда ехать!»
Мама обнимала ее, трогала прохладной ладонью лоб, расспрашивала, что ей приснилось. Марина всегда отвечала, что ничего не помнит, но что-то страшное. На самом деле она все помнила, но боялась рассказывать — вдруг слова как-то закрепят картины сна, превратят их в реальность! Такие сны, одинаково ужасные, приходили к ней каждую ночь. И в самолете, летевшем в Калькутту, она проснулась с отчаянным криком. Она видела эти сны в квартире, которую отец арендовал для нее и матери возле колледжа, чтобы их присутствие не огорчало его жену и детей от второго брака. Во сне отец то сажал ее одну в автобус, то она теряла его на многолюдном пляже на берегу океана. Она уже боялась засыпать. Страх преследовал ее все время, пока они гостили в Индии, и в конце каждой поездки родители приходили к выводу, что для нее поездка — слишком сильная эмоциональная нагрузка. Отец обещал чаще бывать в Миннесоте, но так никогда и не приехал. После возвращения домой, через неделю-другую, людские толпы, преследовавшие ее во сне, постепенно редели, распадались на небольшие группы и таяли. Вскоре Марина и вовсе забывала о страшных сновидениях. Забывала и мать, надеясь, что ее дочь подрастет и избавится от своих кошмаров, и когда-нибудь в будущем они снова соберутся в Индию…
Возможно ли то, что никто из родителей не позаботился прочесть о множестве побочных действий лариама?!
Марине нравилось думать, что рано или поздно она и сама разобралась бы в этой загадке, если бы не умер ее отец. К тому времени она училась в колледже и не приезжала в Калькутту три года. Будь он жив, она навестила бы его. Тогда она была достаточно взрослой, чтобы прочесть о побочных действиях препарата, хотя верно и то, что пациент редко задумывается над привычными симптомами. Ведь она много лет была уверена, что кошмары возникали у нее от встречи с Индией, от встречи с отцом! А оказалось — причина крылась в лекарстве от малярии. Именно лекарство лишило ее возможности чаще видеться с отцом.
— Разумеется, я знала, что причина в лариаме, — сказала ей по телефону мать. — Мы с твоим отцом всегда беспокоились из-за этого. У тебя была такая ужасная реакция.
— Тогда почему ты не объяснила мне ее причину?
— Как можно сказать пятилетнему ребенку, что ему будут сниться кошмары? Это может привести к рецидивам.
— Верно, пятилетнему нельзя, — согласилась Марина. — Но ты могла бы объяснить мне все, когда мне было десять лет и уж тем более пятнадцать.
— Я и тогда не могла сказать тебе об этом. Ты бы отказалась принимать таблетки.
— Ну и что? Наступил бы конец света?
— Да, если бы ты заболела в Индии малярией. Болезнь могла бы тебя убить. Удивительно, что проблема сохранилась до сих пор. Я думала, что за эти годы появилось более нормальное лекарство.
— И да, и нет. Новые лекарства меньше действуют на мозги, но и не защищают от разных штаммов малярии.
— Скажи на милость, зачем ты опять принимаешь лариам? — спросила мать.
Этот вопрос был главным, но, кажется, он возник у нее только сейчас:
— Ты хочешь поехать в Индию?
Что примечательно — в ее кошмарах почти ничего не изменилось.
В сорок два года она по-прежнему держалась за отцовскую руку, люди вокруг них прибывали, словно волны прилива, и она была вынуждена снова отрываться от отца…
В реальной жизни такого насильственного физического расставания никогда не было, и все-таки страх перед ним сидел в ее подсознании. События, случавшиеся с ней, воспоминания о них никогда не вторгались в ее сны, и она была этому рада.
Она зажгла свет в ванной.
Дрожащими руками обтерла лицо и шею влажной губкой, стараясь не глядеть на свое отражение в зеркале. С удивлением обнаружила, что сейчас, в два часа ночи, не испытывает никакого облегчения от того, что понимает природу своих кошмаров. В ее голове вертелось лишь полушутливое предостережение врача, что ей, возможно, захочется прыгнуть с крыши. Глубочайший страх, выскальзывающая из ее ладони отцовская рука, всю жизнь сидел в ней, хотя она двадцать пять лет не принимала лекарство от малярии…
— Что ты думаешь насчет похорон? — спросила Марина у Карен Экман.
Они не виделись целую неделю, с тех пор как Марина приезжала к ней с мистером Фоксом.
Утром Марине предстояло лететь в Бразилию, и женщины решили поговорить напоследок, хотя и по разным мотивам. Марина решила выяснить: по-прежнему ли Карен верит, что Андерс жив; за эти дни она ведь могла смириться с мыслью о его смерти. А Карен хотела убедиться, что Марина не намерена идти на попятную.
Марина приехала к Карен вечером, когда удлинившийся день перешел в сумерки. Мальчики уже почистили на ночь зубы и смотрели телевизор в комнате, примыкающей к кухне. Теперь им эта роскошь позволялась каждый вечер — а прежде она ограничивалась выходными. Войдя, Марина сказала им «привет», но они даже не повернули головы. Двое младших пробормотали в унисон «привет», когда мать настояла на этом, а старший так ничего не ответил. Мистер Фокс совершил ошибку, сказав Марине, что ее, а не Андерса, хотели послать на поиски доктора Свенсон. Теперь ее не покидало чувство вины перед семьей Экманов, она смотрела на мальчишек и думала, что лучше бы тогда поехала она.
— Закажу заупокойную службу. Такую службу заказывают в случаях, когда нет тела умершего, если человек погиб, скажем, в авиакатастрофе, — негромко ответила Карен.
— Извини, — сказала Марина. — Значит, закажешь заупокойную службу.
Карен заглянула сквозь арку в телевизионную. Мальчики в теплых рубашках и фланелевых пижамных штанах сидели на длинном диване, обитом рубчатым плисом. Младший, самый бледный, лежал на Пиклесе, словно на ковре. Все трое не отрывали глаз от экрана.
— Что удивительно — они все слышат, — шепнула Карен. — Они даже не слушают, но их уши все равно ловят все. Я отправлю их спать, и кто-нибудь из них непременно спросит: «Когда мы будем хоронить папу?»
Карен налила себе вина и, подняв бутылку, вопросительно посмотрела на Марину. Марина кивнула.
— Похороны! — выкрикнул средний мальчишка, не оборачиваясь.
Хихикнул и замолк.
Марина подумала про раскисшую от дождя землю, в которой похоронен Андерс, и потянулась за бокалом…
— Прости, — сказала она Карен.
— Бенджи, перестань, — резко сказала Карен. — Нет-нет, просто я пытаюсь что-то осмыслить. Андерс говорил тебе, что я изучала в колледже русскую литературу? Мне хочется найти русских друзей. Я могла бы разговаривать с ними по-русски. Например, о Чехове, — она взяла вино, отошла к дальней стене кухни и открыла дверь-жалюзи, ведущую в просторную кладовку.
Марина прошла следом за ней.
Даже там все было чисто и аккуратно, яркие коробки с крупами выстроены по высоте.
Понизив голос, Карен продолжила тему:
— Иногда мне кажется, что они слышат разговоры людей на улице, особенно если речь идет о нас. Мальчики знают все, судя по их разговорам между собой. Конечно, они не все понимают, но все слышат и запоминают. Ты когда-нибудь задумывалась над тем, в каком возрасте ты потеряла способность слышать все вокруг?
— Нет, я никогда об этом не думала, — честно призналась Марина.
С минуту Карен глядела куда-то невидящим взором, словно ее душа улетела из тела и так же быстро вернулась.
— Сегодня я получила письмо.
Глупо было спрашивать, но Марина все-таки произнесла имя Андерса; ее сердце бешено колотилось в груди.
Карен кивнула и извлекла из кармана свитера голубой конверт аэрограммы. Положила его на ладонь, и они обе уставились на него, словно он мог в любую минуту выпустить крылья и улететь. Адрес написан рукой Андерса: «Карен Экман… Иден-Прери». Почерк — как у отличницы из приходской школы. Марина часто говорила ему, что он — единственный доктор среди ее знакомых, который пишет разборчиво.
— Второе письмо за эту неделю, — сообщила Карен. — Первое пришло во вторник, но написано позже, первого марта. Тогда он был болен сильнее.
Марина раскрыла рот.
По идее, она должна была что-то сказать, но не находила слов.
Он был мертв, он был болен, он был не очень болен…
События перематывались назад, Андерсу становилось все лучше.
Вот он покидает джунгли и возвращается в Манаус. Он улетает из Манауса и готовится к поездке у себя дома. Но на этот раз они знают, что его не нужно отпускать в Бразилию.
Интересно, подумала Марина, сколько писем еще в пути и когда они попадут к адресату, ведь их по ошибке направляют окольным путем через Бутан? Тут даже не надо очень напрягаться, чтобы найти логичное объяснение, как это случилось. Так почему же у Марины задрожали руки и она залпом выпила свой бокал?..
— Представляешь? Ты подходишь к своему почтовому ящику и достаешь из него пачку счетов и рекламы, а также письмо от умершего мужа. До сих пор я не испытывала ничего подобного в своей жизни и не готова к этому, — Карен развернула аэрограмму и взглянула на строчки письма, но тут же отвела глаза. — Вот почему электронная почта лучше. Ты получаешь электронное письмо и понимаешь, что муж твой жив, ты видишь, что он написал тебе несколько часов или минут назад, и тебе уже легче дышится. А когда приходит обычное письмо, ты вообще ничего не знаешь.
— О чем он пишет? Ты можешь дать мне прочесть? — прошептала Марина.
Она не была уверена, что Карен показывает мальчикам отцовские письма. Ей хотелось узнать, пишет ли Андерс что-нибудь про доктора Свенсон и о том, где они работают, где их искать в джунглях.
— Вообще-то, там нет ничего конкретного, — пробормотала Карен, словно извиняясь, и протянула письмо Марине.
«15 февраля.
Не слишком ли я тебя встревожу, если скажу, что тут я часто испытываю тревогу? Ведь ты заслуживаешь отнюдь не откровенности, а такого мужа, который способен проявить мужество в непростой ситуации. Но если я стану сейчас хорохориться, после того как столько писал о своей хандре, если я попрошу Нкомо или кого-то из Сатурнов, чтобы они совместными стараниями написали для меня за плату на листке бумаги нечто мужественное, а я перепишу их сочинение своим почерком труса, ты немедленно раскроешь мою уловку. Тогда ты сядешь в самолет, потом наймешь лодку и проводника и разыщешь меня в джунглях, потому что поймешь (никогда в жизни не видев меня в роли храбреца), как мне немыслимо трудно. Так что я не стану тревожить тебя, изображая смельчака. Ты всегда была сильной и мужественной. Вот почему ты осталась дома с тремя сыновьями, а я уехал в Бразилию — прохлаждаться. Вот почему ты прошлым летом сумела вытащить плоскогубцами гвоздь из пятки Бенджи. Увы, я не такой сильный и мужественный. У меня лихорадка, которая начинается в семь утра и продолжается два часа. В четыре пополудни она набрасывается на меня опять, и я превращаюсь в тлеющую кучку пепла. Почти каждый день меня мучают головные боли, и я боюсь, что какая-то крошечная амазонская нечисть прогрызает дырку в коре моего головного мозга. Единственная вещь на свете, о которой я мечтаю, единственное, что способно придать смысл или значимость этому прозябанию, — это шанс положить голову на твои колени. А ты гладила бы мне лоб своей теплой ладонью. Я знаю, ты сделала бы это ради меня. Ведь ты сильная и мужественная, и мне с тобой очень повезло… Проклятые листки бумаги. Никогда не хватает на них места. Я молюсь, истово, как исламский фундаменталист, хоть и нахожусь в Бразилии, чтобы письмоносец послал это письмо тебе, чтобы ты почувствовала всю весомость моей любви. Поцелуй за меня мальчишек. Целую твое нежное запястье.
— А.»
Марина сложила письмо и отдала Карен, а та сунула его в карман.
Последствия от чтения этого письма были несравнимо хуже, чем от письма доктора Свенсон. Сам Андерс сообщал о близости своей смерти, его голос слышался за строчками так явственно и узнаваемо, словно он сам был вместе с ними в кладовке и сам читал вслух свое письмо. Перебарывая слабость в коленях, Марина оперлась рукой о полку с коробками микроволнового попкорна.
— Кто такие Нкомо и Сатурны?
Карен покачала головой:
— Иногда он упоминает их, но я не знаю, кто они. Вероятно, до меня не дошли те письма, где он знакомит меня с ними. Могло бы затеряться и письмо от доктора Свенсон, то самое, с сообщением о его смерти. — Карен провела пальцем по краю банки с горошком. — Пожалуй, я не буду пока заказывать заупокойную службу, подожду твоего возвращения. Мне хочется, чтобы ты тоже присутствовала на ней.
Марина взглянула на нее и кивнула.
— Я не говорю им, что сомневаюсь в его смерти, — сказала она, оглянувшись на чуть приоткрытую дверь кладовки, за которой сидели перед телевизором мальчики. — Я знаю, что им нужен только один четкий ответ, пусть даже самый ужасный. Надежда — ужасная штука. Не знаю, кто придумал назвать надежду добродетелью, потому что это не так. Это чума. Надеяться — все равно, что идти с рыболовным крючком во рту, когда кто-то тянет, дергает за него. Все думают, что я раздавлена смертью Андерса, но на самом деле все гораздо хуже. Я все-таки надеюсь, что эта самая Свенсон солгала по какой-то неизвестной мне причине, что на самом деле она удерживает его либо где-то потеряла.
Карен замолчала.
Ее лицо внезапно озарилось пониманием, а из голоса исчезла паника.
— Я говорю это, но при этом точно знаю, что это неправда. Никто не способен на такую чудовищную ложь. Но тогда это означает, что Андерс умер. Так он умер? — прямо спросила она Марину. — Я не чувствую этого. Ведь я бы почувствовала, если бы он умер. Верно? — Ее глаза наполнились слезами.
Она смахнула их кончиками пальцев.
В такой ситуации не было бы ничего приятнее, чем откровенная ложь, что Андерс жив, или даже несмелое признание возможности этого. Но если Марина согласится с таким предположением — это будет еще один крючок во рту Карен Экман.
Поэтому Марина сказала, что Андерс умер.
Карен сунула руки в карманы и, опустив голову, уставилась на очень чистый деревянный пол.
Марина сказала:
— Он прислал мне открытку из Манауса и два письма из джунглей, написанные сразу после приезда. Они почти целиком посвящены птицам. Я показала их мистеру Фоксу. Если хочешь, я дам тебе прочесть.
— Они нужны мальчикам, — ответила Карен. — Пожалуй, нужно собрать все письма вместе. Для будущего.
Марина никогда не страдала от клаустрофобии, а в кладовой было просторно. Но тут ей захотелось открыть дверь и выйти наружу. Банки с зеленой фасолью, бутылки с клюквенным соком, пачки овсяной муки надвигались на нее, грозно росли в размерах…
— Я не знаю, сколько там пробуду.
— Что бы там ни было, не оставайся там надолго. — Карен вымученно улыбнулась. — Это серьезная ошибка.
Они попрощались.
Марина прошлась в одиночестве под бескрайним шатром бархатной ночи, растворилась в океане тьмы и стряхнула с себя жесткую, тесную скорлупу, в которую была заключена. Интересно, подумала она, настанет ли в ее жизни время, лет через десять или двадцать, когда она перестанет вспоминать о письме Андерса к жене. «Ведь ты сильная и мужественная, и мне с тобой очень повезло». Пожалуй, нет. Она, его коллега, отвечает за его смерть. Она понимала Карен с ее надеждой и была бы не прочь и сама обрести чуточку оптимизма.
Тогда с какой радостью она поехала бы в Бразилию на поиски Андерса!
Но ей предстояло лишь подтвердить факт его смерти и довести до завершения его труд. За годы работы над одинаковой темой в самой маленькой лаборатории компании «Фогель» они привыкли при необходимости подстраховывать друг друга.
Марина наполнила свои легкие морозным воздухом, пахнувшим одновременно зимой и весной, остатками снега, оттаявшей землей и даже чуточку — зеленой травой. Они с Андерсом были единодушны и в этом: оба не мыслили жизни без Миннесоты.
Марина нарочно внушала себе, что боится летать на самолетах, чтобы не уезжать дальше Дакоты. Как ее мать и все энергичные и светловолосые предки по материнской линии, она была дочерью Миннесоты, ее прерий и звездных ночей. Вместо страсти к перемене мест у Марины крепло желание остаться в родных местах.
Она ощущала притяжение именно к этому месту на земном шаре.
Суровый ветер несся по равнинам, и ничто не стояло на его пути, кроме высокой женской фигуры.
Пару минут Марина стояла и мерзла, но не выдержала и спряталась в машине.
Подъехав к дому, она обнаружила возле него машину мистера Фокса. Сам он грелся внутри, включив печку. При виде Марины он опустил стекло.
— Я пытался дозвониться до тебя. Безуспешно, — сообщил он.
— Я ездила к Карен, прощалась.
Ей захотелось рассказать ему о письме Андерса, но времени оставалось совсем мало.
Да и вообще — что она могла сказать?
Минувшая неделя прошла не так, как хотелось бы обоим. Они виделись в основном в офисе, в присутствии членов правления. В сложившейся ситуации Марине хотели дать полный и детальный перечень требований к ее поездке.
Понимала ли она, что от нее ждут?
Ей предстояло прилететь в Манаус, побывать в квартире доктора Свенсон (адрес у них имелся, Андерс нашел людей, которые его знали), затем… и т. д. и т. п.
Марина не выспалась и была взвинчена после приема лариама. Она сидела на совещаниях и ничего не слышала, лишь бессмысленно рисовала каракули ручкой с логотипом «Фогель Фармацевтика». Она не слушала даже тогда, когда давала относительно внятные ответы на их нервные вопросы. Вместо этого она думала о своем отце, что она не простилась с ним, потому что не хотела пропускать занятия в середине семестра. В детстве ее ограждали от серьезных ситуаций, ей лишь сказали, что отец болен и надеется, что она его навестит. Услышав об этом, она решила, что у нее еще много времени, а на самом деле его не было совсем. Она думала о матери — ее попросили не присутствовать на его похоронах, и она сидела в своем отеле из уважения к его второй жене. Она думала об Андерсе и его определителях птиц; интересно, сохранила ли их доктор Свенсон? Приехав в Бразилию, она постарается посмотреть тамошних птиц… Андерс был бы рад этому… Она воспользуется его биноклем. Ведь доктор Свенсон упомянула в своем письме, что она сохранит его личные вещи, значит, и бинокль тоже. А его фотоаппарат! Она сфотографирует им птиц для мальчиков…
— Можно мне войти в дом? — спросил мистер Фокс.
Марина кивнула в темноте.
Он пошел следом за ней к входной двери и остановился прямо за ее спиной. Пока она шарила в сумочке в поисках ключей, он загораживал ее от ветра. Его забота растрогала Марину, она почувствовала комок в горле, не сумела взять себя в руки и заплакала.
Отчего? Из-за Карен и того письма?
Из-за Андерса, написавшего его, или из-за мальчишек в пижамных штанах? А может, виновником был лариам?
Когда она принимала таблетки, любые пустяки могли вызвать у нее слезы — газетные истории, песни по радио.
А может, все дело в том, что она отдала бы что угодно, чтобы эту чашу, то есть командировку в Бразилию, пронесли мимо нее?
Она повернулась и обняла мистера Фокса за шею. Он поцеловал ее прямо там, под уличным фонарем. Их могли видеть все, кто проезжал мимо. Она крепко прижалась к нему, словно их хотели оттащить друг от друга.
Плевать на мороз и ветер. Теперь ничего не имело значения. Раньше они делали все неправильно, принимали ужасные решения — ждать и смотреть, как будут развиваться их отношения, не демонстрировать их открыто. Они не хотели давать повод для сплетен, тем более, что сами ни в чем не были уверены. Мистер Фокс всегда тут же говорил ей, что у их отношений нет будущего, проблема в его возрасте. Он слишком стар для нее. Даже когда они лежали в постели — его рука под ее спиной, ее голова у него на груди — он говорил, что умрет намного раньше и оставит ее одну. Лучше бы она нашла себе партнера своего возраста и не тратила на него свои молодые годы…
— Прямо сию минуту? — с издевкой спрашивала она. — Я должна прямо сейчас встать с постели и идти искать партнера?
Тогда он прижимал ее к себе еще крепче и целовал в макушку.
— Нет, — он гладил ладонью ее голое плечо. — Пожалуй, не сейчас. Немножко подожди.
— Знаешь что? Это я умру первой. У меня на это больше шансов, — она говорила так, потому что очень хотела продолжения их романа; к тому же — она опиралась и на медицинский факт: молодые очень часто уходили из жизни раньше старшего поколения.
Но в этот вечер она посмотрела на их разговоры в ином свете: сейчас, когда они целовались, над ними витал призрак ее смерти.
Конечно, если следовать логике, смерть Андерса не могла ничего предвещать для Марины; но Андерс умер, а ведь перед своим отъездом он и не предполагал, что не вернется домой. Не думала об этом и Карен, иначе она никогда не отпустила бы мужа в Бразилию.
Мистер Фокс жалел, искренне жалел, что попросил Марину лететь в командировку. Он так и сказал. В ответ Марина призналась, как она страшно жалеет, что согласилась. Но она была очень хорошей студенткой, и очень хорошим доктором, и очень хорошей сотрудницей, любовницей и другом, и если ее просили о чем-нибудь, она выполняла просьбу, будучи уверенной, что раз человек просит, значит, ему это важно. Она добилась успехов в жизни, потому что редко отклоняла просьбы. Так почему же ей изменять своим правилам теперь?
Они оба стукнулись ногами о кофейный столик, когда шли по дому, не зажигая света. Прижались к стене в тесном коридоре. Ворвались в спальню, упали на постель и до изнеможения исчерпали любовь и гнев, извинения и прощение, все, что могло прийти им в голову и выразить то, для чего они не находили слов. Когда все закончилось, они заснули, изнеможенные.
И тут Марина закричала.
Как это случилось, она и сама не могла объяснить. Прошла целая минута, а она никак не могла проснуться и продолжала жить в чертогах своего сна, где единственным выбором был крик. Открыв глаза, она увидела испуганное лицо мистера Фокса. Он держал ее за плечи и, казалось, был готов закричать и сам. Она едва не спросила его, что случилось, но потом все вспомнила.
— Я принимаю лариам, — сообщила Марина. Во рту не было слюны, и без этой смазки слова прилипали к ее губам. — Его побочное действие — кошмары.
Она соскочила с постели и, присев на корточки, накинула на плечи простыню. Закрыла лицо руками. Ей казалось, что она слышит шорох пота, текущего по ее шее. Теперь она проснулась окончательно.
Ее рейс в шесть сорок пять утра из аэропорта Сент-Пол — Миннеаполис.
Она еще успеет собрать вещи, полить цветы и вытащить из холодильника скоропортящиеся продукты.
Вот только нужно встать на ноги.
Мистер Фокс сел рядом с ней и обнял ее за колени.
— Что тебе приснилось? — спросил он.
Она хотела сказать ему правду, потому что любила его. Но не знала, как выразить свой сон словами. И она ответила ему так же, как в детстве отвечала матери: это было что-то ужасное, но что именно, она не помнит…
Когда мистер Фокс вез ее в аэропорт, шоссе было сухим от мороза, а на обочинах белели остатки снега, хотя накануне днем воздух прогрелся до пяти градусов тепла. Таково непостоянство весны. Утренняя мгла казалась темнее ночной. Они были взвинчены недосыпом и разговорами и, выехав с большим запасом в расчете на чудовищный поток машин, не учли, что еще очень рано и водители гипотетического чудовищного потока машин еще сладко спят.
Они приехали в аэропорт в начале шестого.
— Я провожу тебя до стойки регистрации, — сказал он.
Она покачала головой.
— Я пойду одна. Тебе надо заехать домой и собраться на работу.
Она не знала, зачем это сказала.
Ей хотелось не разлучаться с ним никогда.
— Я хочу сделать тебе на прощанье подарок, — сказал мистер Фокс. — Вчера я приехал к тебе ради этого, но потом забыл.
Он открыл бардачок, вытащил маленький черный чехол, расстегнул на нем «молнию» и извлек какой-то явно очень дорогой телефон.
— Знаю, ты сейчас скажешь, что у тебя уже есть телефон. Но поверь мне, такого у тебя нет. По этому телефону ты сможешь звонить из любой точки мира, отправлять и получать письма и пользоваться джи-пи-эс. Так что заодно определишь и свое местонахождение, когда приедешь к доктору Свенсон.
Он сиял от радости…
— Все готово к работе. Я уже ввел свои телефонные номера. Все инструкции в сумке. Может, ты прочтешь их в самолете?
Марина посмотрела на повеселевшее лицо босса. Прямо хоть снимай документальную короткометражку про отважного фармаколога, отправляющегося на далекую Амазонку!
— Спасибо, мне наверняка пригодится.
— Продавец сказал, что можно звонить хоть из Антарктиды.
Марина изобразила изумление.
— Я хочу поддерживать с тобой постоянную связь. Хочу быть в курсе всего, что там происходит.
Она убрала телефон и крошечные наушники в сумку.
С минуту они сидели молча. Потом Марина решила, что пора прощаться.
— Как насчет твоих снов? — спросил мистер Фокс.
— Они прекратятся.
— Но ведь ты продолжишь принимать лариам?
Они купались в световом потоке, льющемся сквозь высокие стеклянные стены аэропорта. Почему в аэропортах всегда такие до нелепости высокие потолки? Чтобы создавать у пассажиров соответствующее настроение перед полетом?..
Мистер Фокс смотрел на нее серьезно и требовательно.
— Конечно, — ответила она.
Он вздохнул и взял ее за руку.
— Вот и хорошо, — он сжал ее пальцы. — Хорошо. У тебя будет огромное искушение выбросить таблетки, раз из-за них тебе снятся такие сны. Я не хочу, чтобы ты там заболела… — Он умолк.
— …И подцепила желтую лихорадку, — добавила она.
Мистер Фокс вдруг почему-то сосредоточился на руке Марины, словно хотел напоследок изучить ее форму и величину. Рука была левая — он сидел с левой стороны. Кончиками пальцев он провел по ее безымянному пальцу, словно надевал на него кольцо. Вот только кольца-то не было.
— Ты прилетишь туда, выяснишь все, что сможешь, и сразу назад, — он заглянул ей в глаза. — Обещаешь?
Она пообещала.
Он все еще не отпускал ее безымянный палец. У нее на губах вертелся вопрос — что это означает, то ли самое, о чем она думает? А вдруг она ошибается? Ей не хотелось услышать от него нежелательный ответ. Они вместе вышли из машины на утренний холод. Мистер Фокс вытащил из багажника чемодан, поцеловал Марину и потребовал, чтобы она еще раз пообещала ему, что будет вести себя осторожно и быстро вернется домой.
Потом он сел в машину и уехал.
Марина стояла на ледяном ветру и глядела на удалявшиеся габаритные огни, пока они не затерялись среди других машин. Тогда она покатила чемодан к главному терминалу аэропорта и поставила его возле барьера. Вслед за этим она расстегнула «молнию» на чехле и, вытащив телефон, зарядное устройство и инструкции, пошарила внутри его, ожидая найти кольцо. Телефонный чехол был единственным местом, куда мистер Фокс мог его положить. Если он так сделал, тогда все хорошо, тогда она воспользуется новым телефоном, позвонит мистеру Фоксу и скажет: да, она согласна стать его женой.
Но когда, все обшарив, Марина ничего не нашла, кроме собственной глупости, она сложила все назад, а инструкции сунула в сумочку, на случай, если ей захочется изучить их во время полета. Телефон она запихнула в чемодан и стала шарить руками по аккуратно сложенным блузкам и нижнему белью, паре туфель, пока не нашла маленькую косметичку, как две капли воды похожую на чехол от телефона. В ней она держала лекарства: аспирин, пептобисмол, амбиен, антибиотики широкого спектра. Она вытащила упаковку лариама и, не задумываясь, сунула его в контейнер для мусора. И тут же подумала, что у нее явные проблемы с воображением, раз ей даже не приходило в голову, что таблетки можно просто выбросить…
Увы, выбросив лекарство, она не избавилась от снов; они будут терзать ее до тех пор, пока в крови остается лариам, поэтому в самолете она всячески старалась не заснуть, хотя ночью спала всего часа три. Фирма купила ей билет бизнес-класса до Майами, а оттуда до Манауса. Просторное кресло приняло ее в свои объятья, располагая к отдыху. В семь тридцать утра сидевший рядом с ней мужчина в черно-сером костюме попросил у стюардессы «Кровавую Мэри». Интересно, подумала Марина, каким классом летел Андерс и дали ли ему, как ей, сотовый телефон с джи-пи-эс?
Что-то не верится.
В воздухе слегка запахло водкой и томатным соком. Голова Марины упала на плечо, и перед ней появился мистер Фокс. Он держал ее за безымянный палец и призывал вернуться домой.
Она тут же вскинула голову.
Жену мистера Фокса звали Мэри. Она умерла от неходжкинской лимфомы в пятьдесят пять лет. В том году Марина пришла работать в фирму «Фогель». Если бы у Марины было больше времени на размышления (а его было немного), вероятно, она бы сделала вывод, что, как бы ни опровергал это мистер Фокс, к Марине его влекло то, что она была намного моложе его и поэтому повторение ситуации, которую он уже пережил, было менее вероятным.
Впрочем, это едва ли объясняло, почему он послал ее в Бразилию…
Мистер Фокс повесил в рамке фотографии жены — одну на кухне, другую, где Мэри была с двумя дочерьми, в соседней комнате. На них она выглядела очень симпатичной: широко раскрытые глаза, добрая улыбка, густые волосы пшеничного цвета завязаны узлом на затылке. Мэри преподавала математику в школе в Иден-Прери; там учились и ее дочки.
— Мы не знали никаких проблем с учебой и воспитанием, — сообщил как-то мистер Фокс, взяв в руки фотографию.
— Вот Элли, она очень похожа на мать, — он показал на младшую дочь. — Сейчас она — интерн в клинике Кливленда, специализируется на радиологии, замужем за учителем английского. А вот Алиса не замужем, — он передвинул палец на девочку с более темными волосами. — Она сейчас живет в Риме, маклер по международным долговым обязательствам. В Италию она поехала, когда училась в колледже Вассара, и ей там понравилось. По ее словам, в душе она итальянка.
Марина вглядывалась в лица дочерей мистера Фокса.
Девочки были еще маленькие, вероятно, шести и восьми лет. Трудно было представить их врачом и финансистом. Мэри на снимке была моложе, чем сейчас Марина; она сияла здоровьем, как сияли искорками речные волны за ее спиной. Мать и дочки стояли на берегу реки возле перевернутого каноэ. Они держали весла и улыбались; их улыбки были адресованы мистеру Фоксу — сорокалетнему отцу семейства, нажимавшему на кнопку фотоаппарата.
— Я-то думал, что они останутся здесь, — вздохнул он, вешая фотографию на место. — Может, и уедут на время, чтобы закончить учебу, но потом вернутся, выйдут замуж, родят нам внуков. Тогда я мало думал о смерти, но в душе был уверен, что Мэри переживет меня, по крайней мере, лет на десять. Она всегда была активной сторонницей здорового образа жизни. Ходила в походы, питалась овощами, никогда не курила, была очень общительная. Я мог поклясться чем угодно, что она меня переживет.
Он задумчиво постучал пальцем по верху рамки.
— Такая наивность с моей стороны, верно?
И правда, все дело в наивности, подумала Марина.
Вот Карен — вышла замуж за Андерса и родила ему троих сыновей; они оба верили, что он всегда будет рядом, чтобы заботиться о них. Карен и Андерс наивно думали, что никто из них не умрет так рано, ведь они так нужны друг другу и своим сыновьям! Если бы они хоть на минуту предположили, что все обернется для них так, как обернулось, вряд ли им хватило бы смелости начинать совместную жизнь. Да и сама Марина появилась на свет из-за наивности матери, поверившей, что любовь одержит верх над стремлением вернуться на родину, и отца, думавшего, что он сможет забыть свою страну ради девушки из Миннесоты. Если бы ее родители не были столь простодушными и полными надежд, она бы не родилась. Марина представила своих родителей в виде практичной и расчетливой парочки, и вдруг кинопленка с ее жизнью прокрутилась вспять, пока маленькая героиня не канула в небытие. Да-да, наивность — питательная среда, субстрат для выживания вида, для продолжения рода человеческого. Так что Марина, все понимавшая, могла тем не менее надеяться, что мистер Фокс когда-нибудь предложит ей руку и сердце…
Она и сама была когда-то замужем за однокашником, но теперь не относилась к тому браку всерьез. Они поженились на третьем году ее ординатуры и без всяких сожалений развелись в конце пятого. За два с половиной года они с мужем практически никогда не пробуждались одновременно. Если бы не свадьба, хоть и скромная, это было бы просто неудачное сожительство с приятным мужчиной. Она и сама была наивной, поверив, что они смогут построить семью на том, особенно трудном, отрезке их учебы, хотя все знакомые убеждали их в обратном. Она тоже верила, что любовь все одолеет, а когда этого не произошло, лишилась не только мужа, но и иллюзий. За неделю до развода ей стукнуло тридцать. Они с мужем купили в канцелярском магазине комплект бланков, необходимых для развода, сели за кухонный стол и дружно их заполнили. Ему досталась мебель в спальне, она взяла себе мебель из гостиной. В порыве великодушия она предложила ему забрать кухонный стол и стулья, на которых они сидели; он милостиво согласился, зная, что она сделала это искренне. В Балтимор прилетела ее мать — помочь ей найти небольшую квартиру и забрать себе Маринину половину свадебных подарков, ставших постылыми. В тот тяжелый день Марине больше всего на свете хотелось лечь на диван в гостиной, выпить стакан шотландского виски и выплакаться.
Но не было времени. Через шесть часов ей нужно было вернуться в госпиталь.
В том, что ей захотелось среди бела дня лечь на диван и напиться, был виноват не конец семейной жизни, а конец ординатуры по акушерству и гинекологии. После четырех лет из пятилетней программы она переключилась на клиническую фармакологию и обрекла себя еще на три года учебы. И хотя мать приехала в Балтимор специально, чтобы поддержать ее после развода, Марина не сказала ей, с чем она порвала на самом деле. Она не сказала ей, что жизнь, которую она испортила, принадлежала не ей, и не Джошу Сью, а кому-то еще, кого она даже не знала. Она не рассказала матери ни про несчастье, ни про последовавшую за ним испанскую инквизицию. Целый год она не говорила ей, что перевелась на фармакологию, а потом упомянула об этом буднично, словно о самой естественной в мире вещи.
Она не рассказала матери про доктора Свенсон.
Марина зябко поежилась.
Под самолетом простиралась мягкая и белая облачная равнина, отгораживавшая пассажиров от земной поверхности.
Где они летели — сказать было невозможно.
Она оперлась затылком о подголовник и решила чуточку вздремнуть. Пару минут, не больше. Такой волшебный трюк она освоила в годы ординатуры, когда засыпала, войдя в лифт, и просыпалась на нужном этаже. После этого она быстро встряхивала головой и входила в палату пациента, не так чтобы отдохнув, но более-менее восстановив силы.
Нащупав кнопку на подлокотнике, она нажала на нее и откинула назад спинку кресла. Установила свой внутренний будильник на пять минут и сдалась на милость сна, который не отпускал ее с тех пор, как кошмары вытолкнули ее утром из постели. На этот раз она увидела себя не в Калькутте. Раздвинулись двери лифта, и она очутилась в холле с кафельным полом в фирме «Фогель». Неожиданно вся прошедшая жизнь предстала перед ней в ином свете. Она поняла, что должна была рассказать Андерсу про доктора Свенсон. Конечно, трудно было предугадать, как отзовется ее история на его командировке в Амазонию. Но она решила не говорить ему про нее не оттого, что такая информация была бы для него лишней. Нет-нет, она избегала лишних проблем для себя. Ясное дело, Андерс обрадовался бы любой подсказке. Не исключено, что эти дополнительные факты могли бы изменить его участь. Как минимум он вел бы себя осторожнее. Чем больше Марина думала об этом, тем стремительнее шла по холлу. Стеклянные двери лабораторий и офисов были темными. Все коллеги уже ушли домой.
Все, кроме Андерса.
Он сидел за своим столом спиной к ней. Это было необычно. Утром она всегда являлась на работу раньше него. Он отвозил мальчиков в школу. Теперь, при виде его широкой прямой спины и выцветших волос она вскрикнула от радости.
— Я боялась, что пропаду тут без тебя, — сказала она.
Ее сердце выстукивало 150, а то и 160 ударов в минуту.
На его лице отразилось легкое удивление:
— Я действительно уходил из лаборатории. Почти дошел до парковки, как вдруг спохватился, что забыл свои часы.
Тут он надел браслет на левую руку и щелкнул замком. Андерс всегда снимал утром часы, да и все они снимали — слишком часто приходилось мыть руки, надевать и снимать резиновые перчатки.
— Что с тобой? За тобой словно собаки гнались.
Он положил ей руку на плечо и вдруг начал трясти ее, сначала деликатно, потом все сильнее.
— Мисс, — говорил он, словно они не были знакомы давным-давно. — Мисс…
Марина открыла глаза.
Мужчина в костюме тряс ее за плечо, а стюардесса заглядывала ей в лицо. Марина увидела прямо перед собой женский рот, густо накрашенный розово-коричневой помадой. — Мисс?..
— Извините, — пробормотала она.
— Что, неприятный сон приснился? — спросила стюардесса, выпрямляясь.
Теперь Марина увидела ее целиком. Сколько времени она тратит утром на такую обильную косметику? Во сколько ей приходится вставать?
— Вам принести воды?
Марина молча кивнула. Когда имеешь дело с лариамом, не сразу и понятно, где сон, а где явь. «Фогель», Андерс, лаборатория — они все еще здесь, рядом с ней, реальные, нужно лишь закрыть глаза…
Зато самолет относился скорее к области кошмаров.
— Я и сам не люблю летать, — заметил мужчина в костюме и отхлебнул «Кровавую Мэри». — Держусь только на лекарствах.
— Нет-нет, я не боюсь, — возразила Марина.
Что же она все-таки собиралась сказать Андерсу?..
— Нет, боитесь, судя по вашим крикам, — возразил мужчина; раздраженно или дружески — Марина не поняла. Сейчас ей вообще было мало что понятно. Она взяла с подноса стюардессы чашку с водой и выпила ее всю.
— Мне снятся страшные сны, — сообщила Марина и добавила: — В самолетах. Я постараюсь больше не спать.
Мужчина скептически покосился на нее. В конце концов, они ведь соседи, хоть и поневоле…
— Ну а если все-таки заснете, будить вас или нет?
Марина призадумалась.
То и другое было неприятно.
Ей вовсе не хотелось кричать во сне; но не хотелось и почувствовать снова на своем плече чужую руку, которая тебя тормошит. Невыносимой была и интимность ситуации, когда спишь рядом с незнакомцем и, возможно, издаешь какие-либо звуки и дергаешься.
— Не надо, — сказала она и поскорее отвернулась.
Да, точно, она собиралась рассказать Андерсу о докторе Свенсон. Занятная штука, наше подсознание, когда тебе начинает казаться, будто ты можешь набело переписать то, что уже произошло.
Когда Андерс был жив, ей никогда не приходило в голову рассказывать ему о случившемся. Теперь он умер, а она убедила себя, что должна была обо всем рассказать.
Огромное подавленное чувство вины, сидевшее в ней много лет, зашевелилось, дало о себе знать.
Разве не логично, что вина будит вину?
Когда-то давно у Марины Сингх случилась профессиональная неудача, и тогда она ушла из акушерства и гинекологии. Она никогда не рассказывала о ней ни матери (та удивлялась, с чего это ее дочка так нелогично сменила программу специализации), ни мистеру Фоксу — он знал ее лишь как фармаколога.
С людьми, знавшими подробности происшествия, — Джошем Сью и тогдашними друзьями — она постепенно перестала общаться. Давно не слышала она и о докторе Свенсон. Марина с огромным трудом запретила себе вспоминать ту историю и больше не прокручивала в памяти события, не анализировала моменты, когда все могло бы произойти иначе…
Марина Сингх была старшим ординатором, а доктор Свенсон штатным врачом госпиталя. В ту самую ночь или, как говорилось потом на наблюдательном совете, «в упомянутую ночь», она работала в окружном госпитале Балтимора. Хлопот выдалось много, но бывало и хуже. После полуночи привезли женщину, у которой уже три часа продолжались схватки. У нее уже было двое детей, и она, по ее словам, не торопилась ехать в госпиталь…
— Как вы себя чувствуете? — спросила стюардесса.
— Все в порядке, — ответила Марина. Ее глаза были горячими и сухими; она старалась их не закрывать.
— Вы не смущайтесь. Ваш симпатичный сосед разбудил вас вовремя.
Симпатичный сосед улыбнулся Марине. В его улыбке сквозила слабая надежда получить вознаграждение за благородный поступок.
— Далеко не всегда соседи проявляют такое понимание, — продолжала стюардесса. Она не торопилась уйти. В бизнес-классе мало пассажиров и делать особенно нечего. — Когда рядом кто-то храпит или кричит, они возмущаются, да так громко, что их слышно даже в хвостовом туалете.
— Все уже в порядке, — повторила Марина и отвернулась к окну. Ей захотелось поискать свободное место где-нибудь возле хвостового туалета…
Так что же все-таки случилось той ночью, как отделить действительный ход тех событий от позднейших фантазий?
Марина попробовала перенестись в само событие, а не пересказывать его долго и нудно. Она с удивлением вспомнила, что ей понравилась пациентка — двадцативосьмилетняя афроамериканка, высокая, широкоплечая, с огромным животом. Ее курчавые волосы были выпрямлены и зачесаны назад. Если она и боялась родов, то никак этого не показывала. В перерывах между схватками, а иногда и во время них, она рассказывала о других своих детях: двух девочках, у которых теперь появится брат. Марина сообщила по пейджеру доктору Свенсон, что схватки участились и идут теперь каждые четыре минуты, но родовой канал пока не расширился; сердцебиение плода нестабильное; если ситуация не исправится, нужно будет делать кесарево.
Но доктор Свенсон заявила, что картина ей ясна, и велела Марине ждать. Она не разрешила ей действовать самостоятельно…
— Что-нибудь видно в иллюминатор? — поинтересовался сосед.
— Нет, — ответила Марина.
— Я не понимаю, как вы выдерживаете. Сам я стараюсь не сидеть возле иллюминатора, а если все-таки приходится, я закрываю шторку и убеждаю себя, что я еду в автобусе. Прежде я вообще не мог летать. Потом посещал специальный тренинг, где нас учили самогипнозу. Теперь я почти не боюсь, но самогипноз действует лишь в сочетании с алкоголем. Хотите выпить?
Марина отказалась.
— Хотите газету?
Марина посмотрела на него. Ее попутчик был бледен, на щеках горели красные пятна. Ему явно хотелось, чтобы она спросила, зачем он летит в Майами и полетит ли потом дальше или останется там. Вот он обалдеет, если она сообщит ему, что летит в Южную Америку! Тогда он спросит, что она собирается там делать… Нет, лучше она промолчит.
…Кесарево она делала и раньше, но в ту ночь ей было велено ждать и наблюдать, а если ничего не изменится, то через час позвонить.
Сердцебиение плода слабело и усиливалось, слабело и усиливалось, но родовые пути пациентки так и не расширились. Марина еще раз послала сообщение доктору Свенсон, ждала и ждала ответа, но напрасно. Взглянув на часы, поняла, что часа еще не прошло, только сорок пять минут. Для доктора Свенсон правила были нерушимы. Она их не выполнила. Именно такая строгость правил всегда восхищала Марину — но только до того момента. Пациентка попалась разговорчивая, а время на разговоры у них было. Она пожаловалась, что очень устала и не только от схваток. Всю прошлую ночь она не спала — у двухлетней дочки болели уши. Муж высадил ее возле госпиталя пару часов назад, а сам повез девочек к своей матери. Два часа туда и два обратно, но, судя по всему, он еще успеет вернуться к началу родов. Лучше уж она подождет его. При первых двух его не было, обстоятельства не позволили, он не виноват…
Голос ее звучал громко, громче, чем нужно в маленькой палате.
— После родов всегда моментально забываешь, как это было, — вздохнула она. — Я вот не помню, было ли так же тяжко в те разы.
Тут она улыбнулась и добавила:
— В этом-то все и дело, верно? Ведь если бы женщины помнили свои муки, разве захотели бы они рожать других детей? И что тогда? Конец человечеству?
Час тридцать. Два часа ночи. Три часа.
Никакого ответа от доктора Свенсон.
За это время Марина приняла еще двое родов — те прошли без осложнений и не требовали присутствия штатного доктора. Женщины знали, как вытолкнуть из себя младенца. И даже когда не знали, процесс не останавливался.
Марина вернулась к роженице. Та терпеливо ждала.
Марину охватил ужас.
Потом, когда она вновь и вновь мысленно прокручивала тот фильм, во сне и наяву, именно эту его часть она анализировала тщательней всего, замедляя ход событий почти до нуля, рассматривала отдельно каждый кадр. И пугало ее не то, что роженица умрет или потеряет ребенка — нет!
Ее пугало, что она сделает что-то неправильно в глазах доктора Свенсон.
Вот если бы она действовала точно по инструкции и позвонила на пятнадцать минут позже, ничего подобного бы не случилось. Конечно, она усвоила этот урок. Конечно, доктор Свенсон вот-вот приедет…
Все сестры понимали ситуацию. Они готовили пациентку к операции, звонили анестезиологу, чтобы его разбудить, и приговаривали: «Мы готовим все, чтобы доктор Свенсон приехала и сразу взялась оперировать». Конечно, Марине нужно было позвонить другому доктору, но ей это даже не пришло в голову. Она тянула время, чтобы обезопасить себя.
Если бы она не ждала так долго… если бы не ждала до тех пор, когда все накренилось, и для нее не осталось другого выхода, как действовать…
Самолет резко нырнул вниз, потом выровнял курс.
Воздушная яма, пустяк, но на долю секунды пассажиры подумали одно и то же: вот и конец!
Мужчина в костюме схватил Марину за руку, но тут ситуация исправилась.
— Вы заметили это? — в панике прошептал он.
…Нет-нет, все началось гораздо раньше, за годы до этого, в начале ординатуры или даже в медицинской школе, в самый первый день, когда с амфитеатра студенческой аудитории Марина увидела доктора Свенсон. Нет слов, чтобы описать, как восхищалась Марина ее умом и профессионализмом! И не одна она, а все студенты. Ежеминутно. Доктор Свенсон не утруждала себя и не запоминала их имена, но они все равно подчиняли свои жизни ее воле. К девушкам из своей группы она относилась особенно жестко. Она рассказывала им, как сама училась в медицинской школе, как после ее появления мужчины объединились, чтобы изгнать ее. Они построили баррикаду из своих тел, пинали ее, когда она карабкалась по их головам. А вот сейчас все девушки осваивают профессию врача, не понимая этого и не ценя тех усилий, которые она проделала ради них…
Нет, Марина не хотела быть такой, как доктор Свенсон, даже не думала об этом. Просто ей нужно было убедиться, что она способна провести пять лет своей жизни по стандартам доктора Свенсон. Но не смогла: внезапно почувствовала, что сыта по горло. Где-то на заднем плане она ощущала присутствие мужчины в своей жизни.
Потом он отпустил ее.
Она никогда не смогла бы рассказать эту историю Андерсу, даже если бы это помогло ему быть настороже, даже если бы спасло ему жизнь.
В конце концов, у него были собственные сыновья.
Кожа на животе роженицы натянулась до предела и казалась тонкой, как оболочка воздушного шарика. Марина помнит выступившую на нем испарину. Она разрезала кожу, добралась сквозь жировой слой до фасции, думая о том, что времени совсем не осталось. Ее руки работали втрое быстрее обычного, и вот уже перед ней матка. Ей казалось, что она спасает своей быстротой жизнь ребенка, но в тот момент, когда она поняла, что перед ней головное предлежание, лицом вверх, лезвие скальпеля рассекло его голову в середине, на границе волосяного покрова, и она остановила руку лишь на середине щеки.
Потом она чувствовала это на своем лице — тот решительный надрез, когда скальпель прошелся по глазу.
Почувствовал это и отец ребенка, когда в ту ночь вернулся в госпиталь и обнаружил жену под наркозом, а сына — со шрамом и слепого на один глаз.
Марина вышла к нему в холл и сообщила, что произошло.
Он сморщился точно так же, как сморщилась она сама. Тогда ему не позволили взглянуть на младенца. Над ним уже хлопотали специалисты, но исправить все до конца было уже невозможно.
Из ординатуры ее не выгнали, Марина удивляется этому до сих пор.
Когда завершилось расследование и был закрыт судебный иск, ей позволили вернуться.
Самое ужасное, что роженица ее не винила.
Она хотела получить компенсацию за причиненный ущерб, но не желала причинить зла Марине. Она сказала, что доктор все делала правильно, кроме этой ошибки. Этой самой ошибки.
Так что Марину она выгородила.
Но после этого Марина не могла видеться со своими однокашниками, не могла прикасаться к пациентам. Не могла она и вернуться к доктору Свенсон — на разбирательстве дела та заявила, что старший ординатор получила указание не предпринимать самостоятельных действий, что в течение тех трех часов сердцебиение плода слабело, но всякий раз возвращалось к норме. Можно было не спешить. Не исключено, что через час-другой расширился бы родовой канал.
А может, еще десять минут — и плод бы погиб.
Ответа никто не знал.
Марина была тонущим кораблем, и доктор Свенсон отвернулась от нее и ушла по твердой суше. Вероятно, доктор Свенсон даже не узнала бы ее в лицо, если бы они встретились в коридорах госпиталя.
И вообще, Андерс ни за что не отказался бы от такой заманчивой командировки. Тем более в разгар надоевшей зимы, когда появилась возможность перенестись в вечное лето Амазонии, фотографировать северных каракар и других экзотических птиц. Вот он и полетел туда, и умер, и она теперь летит в Бразилию и надеется выяснить, что же случилось с его мертвым телом. Всю ночь она провела с роженицей, лишила глаза ее ребенка, и теперь ее глаза закрывались сами собой, открывались, закрывались.
Такова была цена ее поездки на поиски доктора Свенсон — воспоминания.
Потом она все-таки пошла по темному холлу в свою лабораторию, хоть и обещала соседу по полету, что не сделает этого. Там она взяла в руки фотографию экмановских сыновей, стоявшую на столе Андерса, — на ней все трое охвачены приступом веселья. Сияющие улыбки мальчишек, казалось, даже освещали темную лабораторию.
И тут дверь открылась опять.
Что забыл Андерс на этот раз? Бумажник? Ключи? Неважно. Марине хотелось только одного — чтобы он вернулся.
Но вошел ее отец.
— Пойдем, Мари, — сказал он. — Пора.
Это было так замечательно, что Марина чуть не засмеялась во весь голос. Конечно, он пришел к ней, конечно! Это была та часть ее сна, которая наполнена радостью — именно эта часть, когда отец входит в комнату и зовет ее по имени. Тогда они на какое-то время вдвоем, она и папа. Потом начинаются разные неприятности и гасят безмерное счастье, которое она испытывает от встречи с отцом. И это неправильно, ведь на деле все гораздо сложнее, все складывается из горя и огромного счастья, и она должна об этом помнить…
— Я смотрю на эту фотографию, — сказала она и показала ее отцу. — Какие прелестные мальчишки, верно?
Отец кивнул.
В отглаженных брюках и желтой куртке он выглядел импозантно. Стройную талию опоясывал плетеный ремень. А еще — он казался отдохнувшим и подтянутым. Теперь он был примерно одного возраста с Мариной. Прежде она и не думала о том, что время неумолимо течет и течет, но теперь ей захотелось задержаться в его потоке именно на этом отрезке и не становиться старше…
— Ты готова?
— Готова, — ответила она.
— Тогда все в порядке, держись за меня.
Он открыл дверь, и они вместе шагнули в пустой холл лабораторного корпуса компании «Фогель». Там стояла удивительная тишина, и Марина наслаждалась ею, понимая, что долго она не продлится. Одна за другой открывались двери, из них выходили коллеги, чтобы встретиться с ее отцом, жали ему руку. Следом за ними появились индийцы, их становилось все больше и больше, и вскоре вокруг них оказалась вся Калькутта. Индийцы переговаривались, громко крича и заглушая всякую нормальную беседу.
— Я знаю, где тут лестница, — сказала Марина на ухо отцу. — Давай пойдем туда.
Отец не слышал ее из-за оглушительного шума. Они пробирались сквозь толпу, держась друг за друга, пока это было возможно.
