Глава 3

Мы уехали из Клифтона за неделю до экскурсии к телескопу, через несколько месяцев после несчастья. Не знаю, почему мама выбрала Рейтсуэйт — у нас не было там знакомых, и я ни разу не слышал от нее этого названия до того, как она сказала мне, что теперь мы будем жить там.

Вообще-то о переезде она задумывалась, по-видимому, с самого начала, а моя ночная вылазка стала последней каплей. После того случая и повторного визита Трейси мама то и дело проверяла, на месте ли я, не улизнул ли снова куда не следует. Я пытался объяснить ей, почему оказался там ночью, но она не поверила, решив, что я свихнулся и буду и дальше изводить родителей погибшего по моей вине мальчика. Когда она сказала мне, что мы переезжаем в другой город, я не мог понять, для чего. В моем детском черно-белом представлении все было просто — произошедшее признали несчастным случаем, полиция от меня отстала, к тому дому я обещал в жизни никогда больше не подходить, так зачем же нам уезжать? Но мама сказала, что оставаться здесь нам нельзя. Я все равно не понимал; впрочем, тогда я много чего не понимал, не понимал даже, что девчонки чего-то стоят. Теперь-то я знаю, что мама рассудила правильно — другого выхода у нас не было. И хотя само несчастье потрясло ее, я всегда подозревал, что решение покинуть Клифтон ударило по ней сильнее. Она по-настоящему любила этот город и всегда говорила, что здесь она выросла и здесь умрет. Перед самым отъездом она заказала себе место на кладбище возле Уоддингтон-роуд. Это был ее последний телефонный звонок из нашего старого дома.

— По крайней мере, — сказала она, — буду знать, что однажды я все-таки вернусь домой.

А разве нельзя вернуться, когда я стану взрослым и начну жить отдельно? Мысль была, по-моему, вполне здравой, однако мама ответила, чтобы я не глупил и что живой в Клифтон она не возвратится никогда.

— Что, если я столкнусь с ними? С его родителями? Об этом ты подумал, Дональд? — Ее передернуло от одной мысли, и я понял, что для нее все решено — вернется она только в гробу, чтобы лечь в могилу.

Мама никогда не говорила открыто, что я испортил ей жизнь, но мы оба отлично понимаем, что к чему. Слова не нужны, достаточно того, как она громыхает в кухне кастрюлями, запихивая их в шкафчики, с каким ожесточением возит шваброй по полу, который, по ее словам, просто невозможно отмыть. Ни с кем здесь, в Рейтсуэйте, она так по-настоящему и не подружилась, да даже и не пыталась. Никто из тех, кто к нам заходит, ей не нравится; она предпочитает упиваться своим несчастьем. Послушать ее, так все здесь не так — и сам город, и люди. Везде грязь и убожество, и нам приходится жить среди этого. Будь ее воля, она бы, наверное, по каждой улице прошлась своей шваброй.

— Тесный, загаженный, разваливающийся городишко, — так она описывала его тете Сандре на прошлой неделе по телефону. — Только у нас дома, по-моему, хоть какой-то порядок.

На самом деле это неправда. Когда дело касается Рейтсуэйта, мама становится похожа на тех анорексичек, которые, глядя на свое отражение в зеркале, видят один жир. Я пытался спорить, но истинное положение вещей не совпадает с ее внутренним настроем, поэтому мама предпочитает его не замечать. Она и солнце готова заслонить мелкой монеткой, если так будет нужно для поддержания ее легенды. В этом мы с ней здорово отличаемся — она видит лишь то, что ей хочется, а я стараюсь воспринимать все так, как оно есть. Хотя мне и случается ошибаться, по крайней мере, я пытаюсь смотреть на вещи без предубеждения и трезво оценивать мир и людей в нем.