Одна из потерь, которую современное общество ощущает наиболее остро, – чувство общности. Мы склонны думать, что ранее существовала некая степень добрососедства, которую вытеснила теперь безжалостная анонимность, состояние, при котором люди идут на контакт друг с другом исключительно ради узких личных целей: финансовой выгоды, продвижения по социальной лестнице или романтической любви.

Отчасти эта тоска определяется нашим нежеланием проявить милосердие к тем, кто попал в беду, но при этом нас беспокоят раздражающие симптомы социальной разобщенности, наша неспособность, к примеру, сказать «привет» друг другу на улице или помочь пожилым соседям с покупками. Живя в гигантских городах, мы все больше чувствуем себя заключенными в кастовых гетто, образовательных, классовых или профессиональных, и начинаем считать остальное человечество скорее врагом, чем интересным коллективом, к которому мы хотели бы присоединиться. Завести разговор ни о чем с незнакомым человеком в публичном месте кажется чем-то странным и выходящим из ряда вон. А после тридцати новых друзей у нас уже практически не появляется.

Пытаясь понять, что разрушило наше чувство общности, важную роль традиционно отводили приватизации религиозной веры, что произошло в Европе и Соединенных Штатах в девятнадцатом веке. Историки полагают, что мы начали пренебрегать нашими соседями примерно тогда же, когда перестали собираться вместе, чтобы чтить наших богов. Отсюда возникает вопрос: а что делала религия до того, как это произошло, чтобы усиливать дух общности, и, если посмотреть с практической точки зрения, сможет ли мирское общество возродить этот дух, не опираясь на теологические институты, с которыми оно когда-то жило душа в душу? Возможно ли вернуть дух общности без религиозной основы?

Если мы рассмотрим причины социальной отчужденности более подробно, мы поймем, что отчасти наше чувство одиночества обусловлено числом одиноких. Миллиардам людей, которые живут на этой планете, сама мысль заговорить с незнакомцем кажется более опасной, чем в прежние времена, потому что степень общения между людьми, похоже, обратно пропорциональна плотности населения. Обычно мы с готовностью заговариваем с людьми, когда не имеем никакой возможности общения с ними. Если бедуин, чей шатер – единственный на сотни километров пустыни, психологически готов оказать теплый прием любому, то его современники, живущие в городе, столь же добросердечные и щедрые, чтобы сохранить хоть каплю душевного равновесия, вынуждены притворяться, будто не замечают миллионов человеческих существ, которые едят, спят, спорят, совокупляются и умирают в считаных сантиметрах от них со всех сторон.

Проблема еще и в том, как нам знакомиться друг с другом. Общественные места, где мы обычно встречаем других людей – пригородные поезда, запруженные толпой тротуары, залы ожидания аэропортов, – словно сговорились показывать сильно упрощенную картину наших личностей, а это снижает и нашу способность осознавать, что каждый человек – сложная и неповторимая индивидуальность. Трудно на что-то надеяться относительно человеческой природы после прогулки по Оксфорд-стрит или ожидания вылета в чикагском аэропорту.

Раньше мы ощущали более тесную связь с нашими соседями потому, что зачастую они становились нашими коллегами. Дом не всегда был безликим общежитием, куда возвращались поздно и откуда уходили рано. Соседи знакомились не потому, что были прекрасными собеседниками, просто им приходилось вместе возить сено или класть школьную крышу. Такие проекты естественным образом способствуют возникновению новых связей. Однако капитализм терпеть не может местной продукции и индивидуального производства. Для него предпочтительнее, чтобы мы вообще не контактировали с соседями, ему ни к чему, чтобы они задерживали нас по дороге в офис или, не дай бог, помешали онлайновой покупке.

В прошлом мы знакомились с другими людьми, потому что нам ничего не оставалось, как обращаться к ним за помощью… и они, соответственно, обращались к нам. Благодеяние было составной частью досовременной жизни. В те дни практически не удавалось избежать ситуаций, когда люди просили денег у малознакомых или сами подавали милостыню бродяге-нищему, – ведь в том мире отсутствовали система здравоохранения, пособия по безработице, муниципальное жилье. И приближение сирого, убогого, бездомного не заставляло прохожих отворачиваться – никто не считал, что эту проблему должно решать какое-нибудь государственное ведомство.

С финансовой точки зрения мы гораздо щедрее, чем наши предки, потому что отдаем чуть ли не половину наших доходов на общественные нужды. Но, по существу, мы этого не осознаем, передавая средства через анонимный институт налогообложения. Если бы мы над этим задумались, то, скорее всего, возмутились бы, что наши деньги используются на содержание ненужных бюрократов или для покупки ракет. Мы редко чувствуем связь с нашими менее удачливыми согражданами, для которых наши налоги оплачивают чистые простыни, суп, крышу над головой и ежедневную дозу инсулина. Ни реципиент, ни донор не видят необходимости сказать «возьмите, пожалуйста» или «благодарю вас». Наши пожертвования не оформляются – в сравнении с христианской эрой – как связующее звено в сложных взаимозависимых отношениях, когда материальные блага достаются получателю, а духовные – донору.

Для нас, забившихся в индивидуальные коконы, основным источником, дающим представление о том, каковы другие люди, становятся средства массовой информации, и, как следствие, мы, само собой, ожидаем, что все незнакомцы – убийцы, мошенники и педофилы. Отсюда и стремление доверять только тем считаным индивидуумам, с которыми мы познакомились через прекратившую ныне свое существование семью или по учебе и работе. В тех редких случаях, когда обстоятельствам (бурану, удару молнии) удается вытащить нас из наших герметичных капсул и свести с людьми, которых мы не знаем, нас поражает, что наши сограждане совершенно не стремятся отрубить нам голову или растлевать наших детей, да и вообще они на удивление приятные люди и рады помочь.

Даже став одинокими, мы, разумеется, не утратили надежды на налаживание отношений. В закоулках одиночества современного города нет более почитаемого чувства, чем любовь. Однако это не та любовь, о которой говорит религия, речь не о всеобщем человеческом братстве, эта любовь ревнивая, не выходящая за определенные пределы и крайне неприветливая. Это романтическая любовь, которая отправляет нас на маниакальные поиски одного человека, с которым мы надеемся прожить всю жизнь, такого человека, который избавит нас от необходимости стремиться к общению с человечеством.

На сегодняшний день современное общество предлагает только одну общность, и строится она на восхвалении профессиональных успехов. Мы чувствуем, что уже добрались до ситуации, когда на вечеринке нас прежде всего спрашивают: «А чем вы занимаетесь?» – и наш ответ определяет, ждут ли нас с распростертыми объятиями или к нам тут же повернутся спиной. На этих состязательных, псевдообъединяющих встречах только некоторые из наших достоинств котируются как валюта, на которую можно купить доброжелательность незнакомцев. Наибольший вес имеет то, что написано на наших визитках, и тем, кто решил посвятить жизнь воспитанию детей, сочинению стихов или выращиванию яблоневых садов, ясно дадут понять, что они плывут против течения и, соответственно, заслуживают быть причисленными к маргиналам.

С учетом такого уровня дискриминации неудивительно, что многие ищут компенсации в карьере. Сосредоточиться исключительно на работе, забив практически на все остальное, вполне приемлемая стратегия в мире, где карьерные достижения считаются главными достоинствами, которые не просто обеспечивают материальными средствами, чтобы выживать физически, но и вниманием окружающих, столь нам необходимым, чтобы чувствовать себя комфортно психологически.

Религия, похоже, многое знает о нашем одиночестве. Даже если мы ни на грош не верим в то, что нам говорят о загробной жизни и сверхъестественном происхождении религиозных догм, мы не можем не восхищаться свойственным религии глубоким пониманием того, что именно отталкивает нас от незнакомцев, и не оценить ее попытки заставить нас расстаться с парой предрассудков, которые обычно мешают выстраивать нормальные отношения с другими людьми.

Католическая месса, будьте уверены, не идеальная среда для атеиста. Большая часть – оскорбление здравого смысла или просто что-то непонятное. Она тянется очень долго и редко не навевает сон. Тем не менее эта служба полна элементами, которые ненавязчиво укрепляют теплые отношения между собравшимися в храме, и атеистам неплохо бы изучить их и научиться использовать в соответствующих ситуациях в мирской жизни.

Католицизм начинает создавать чувство общности с той самой минуты, как человек заходит в церковь. Выбрав кусок земли, католицизм возводит вокруг него стены и объявляет, что внутри будут править ценности, совершенно не похожие на те, что признаются в окружающем мире, скажем, в офисах, тренажерных залах и гостиных большого города. Любое здание дает своему владельцу возможность трансформировать ожидания гостей и устанавливать правила поведения, желательные для хозяев. В художественной галерее принято молча любоваться полотнами, в ночном клубе – раскачивать поднятые руки в такт музыке. А собор, с его массивными дверями и тремя сотнями каменных ангелов, украшающих стены, дает нам редкую возможность поклониться и поздороваться с незнакомцем, не вызвав мысли, что ты агрессор или сумасшедший. Нам обещают, что здесь (в словах начального приветствия мессы) «Благодать Господа нашего Иисуса Христа, любовь Бога Отца и общение Святого Духа да будет со всеми вами». Церковь ставит свой весомый авторитет, обретенный за многие столетия, знания и архитектурное великолепие на службу нашего скромного желания открыться чему-то новому.

Важно обратить внимание и на состав паствы. Нет специального подбора по возрасту, национальности, профессии, образовательному уровню или уровню доходов. Прихожане – случайным образом собравшиеся люди, объединенные только приверженностью определенным ценностям. Месса нивелирует экономическое неравенство и эффективно разрушает статусные группы, в которых мы обычно вращаемся, отправляя нас в более широкое море человечества.

В наш секулярный век мы часто думаем, что любовь семьи и чувство общности суть синонимы. Когда современные политики говорят о своем желании исправить общество, в качестве символа квинтэссенции общности они приводят пример семьи. Но христианство мудрее и менее сентиментально в этом вопросе, поскольку признает, что ограничение семьей может на деле сузить круг наших привязанностей, отвлечь от связи со всем человечеством, отучить любить не только близких, но и соседей.

Для укрепления чувства общности церковь просит нас оставить за ее порогом все привязки к земному статусу. Внутри в цене любовь и милосердие, тогда как снаружи – власть и деньги. Среди величайших достижений христианства – его способность без какого-либо принуждения, за исключением самых мягких теологических аргументов, убедить монархов и магнатов преклонить колена и умалиться перед статуей плотника и омыть ноги крестьянам, дворникам и шоферам.

Церковь делает даже больше, чем просто декларирует, что мирской успех значения не имеет: различными способами она демонстрирует, что мы можем быть счастливы и без этого. Уважая причины, по которым мы в первую очередь хотим обрести статус, церковь устанавливает условия, благодаря которым мы готовы отказаться от любых званий и принадлежности к какому-то классу. Она, похоже, знает, что мы стремимся обрести власть, главным образом из боязни того, что может случиться с нами, если у нас не будет высокого ранга: нас лишат всего, нами будут помыкать, друзья разбегутся, и придется влачить скромное и унылое существование.

Гениальность мессы в том, что она шаг за шагом избавляет от этих страхов. Здание, в котором идет месса, почти всегда великолепно. Хотя построено вроде бы с тем, чтобы знаменовать равенство людей, по красоте оно превосходит многие и многие дворцы. Компания тоже соблазнительная. Мы горим желанием стать знаменитыми и влиятельными, тогда как «быть как все» представляется незавидной судьбой, если норма – это посредственность. Высокий статус становится инструментом, выделяющим нас из группы, которую мы презираем и которой боимся. Однако, когда прихожане кафедрального собора начинают петь «Славу в вышних Богу», мы чувствуем, что это собрание людей не имеет ничего общего с теми толпами, которые мы видим в торговых центрах или больших аэропортах. Незнакомые люди смотрят на сводчатый, в звездах, потолок, хором поют: «Господи, приди, в людях своих живи и укрепляй их Своей милостью» – и оставляют нас с мыслью: а может, человечество не так уж и плохо.

В результате может возникнуть ощущение, что не обязательно так много работать: мы собственными глазами видим, что почет и безопасность, которых мы надеемся добиться благодаря карьере, уже достигнуты в сердечной и доброжелательной общности, которая приглашает нас, не выставляя никаких требований.

И если в мессе так много упоминаний о бедности, печали, неудачах и утратах, то причина в следующем: церковь рассматривает больных, падших духом, отчаявшихся и старых как аспекты человечности (это просто подчеркивается), которые очень соблазнительно отрицать, но именно они делают нас, если мы их признаем, ближе друг к другу.

Когда в нас проявляется высокомерие – или superbia, если перейти на латынь Августина, – в нашей личности главенствует грех гордыни и отрезает нас от окружающих. Мы становимся неинтересны для других, когда все, что нам хочется, так это убедить окружающих, до чего у нас все хорошо, а ведь дружба имеет шанс расцвести, лишь когда мы решаемся поделиться тем, чего боимся и о чем сожалеем. Прочее – всего лишь умение привлечь внимание. Месса поощряет смирение гордыни. Недостатки, выказывать которые мы так стыдимся, опрометчивые поступки, за которые, мы знаем, нас будут высмеивать, секреты, из-за которых наши разговоры с так называемыми друзьями несерьезные и пресные, – все это проявляется как обычная часть человеческого бытия. У нас нет оснований что-то скрывать или лгать в здании, построенном, чтобы чтить страх и слабость человека, который ничем не напоминал героев античности, или яростных солдат римской армии, или плутократов тогдашнего Сената, и, однако, именно он оказался достойным короны высшего из людей, царя царей.

Если нам удается не заснуть на мессе и извлечь из нее уроки, ей по силам заставить нас сместить привычные эгоцентричные оси координат. Она также подарит нам несколько идей, которые мы вполне можем использовать, чтобы изменить некоторые особенности современного мира.

Первая из таких идей – это то, что полезно приглашать людей в какое-то отдаленное место сбора, которое должно быть достаточно привлекательным, чтобы пробудить энтузиазм, достаточный для формирования группы. Место это должно побудить гостей забыть привычный пугливый эгоизм ради радостного слияния в коллективном духе: маловероятный сценарий для большинства современных общественных центров, один внешний вид которых парадоксальным образом укрепляет нежелание присоединяться к чему-то общему.

Второе – месса преподает урок о важности разработки правил, направляющих людей при их общении друг с другом. Литургическая сложность служебника – книги, в которой приведены подробнейшие инструкции для проведения мессы, расписано, когда прихожане должны смотреть вверх, вставать, опускаться на колени, молиться, пить и есть, – указывает на этот специфический нюанс человеческой натуры: нам приятно, когда мы знаем, как вести себя среди других. Если мы хотим, чтобы между людьми возникли крепкие взаимоотношения, четко прописанный порядок групповых действий принесет гораздо больше пользы, чем предоставленная группе возможность бесцельно тусоваться.

Последний урок, который можно извлечь из мессы, тесно связан с ее историей. Прежде чем стать службой, до того, как прихожане сидели лицом к алтарю, за которым священник держал облатку и чашу вина, месса была трапезой. Известная нам евхаристия начиналась с того, что общины первых христиан отставляли работу и домашние дела и собирались за столом (на который обычно ставили вино, зажаренного ягненка и пресные хлебы) в память о Тайной вечере. Они говорили, молились и клялись в верности Христу и друг другу. Как и евреи с их трапезой в Шаббат, христиане понимали, что воспринимать чужие горести мы более всего расположены, когда утолим голод. В честь самой важной христианской добродетели эти посиделки называли пирами любви, и они регулярно проводились христианскими общинами в период между распятием Христа и Лаодикийским собором в 364 г. Лишь жалобы на изобилие некоторых из этих трапез со временем привели к тому, что церковь того времени приняла прискорбное решение о запрете пиров любви, предложив верующим есть дома со своими семьями и только потом собираться на духовный пир, который сегодня известен нам как евхаристия.

Здесь уместно поговорить и о самих трапезах, потому что нынешний недостаток чувства общности отражается и на том, как мы едим. Современному миру, естественно, с лихвой хватает мест, где можно хорошо пообедать в компании – большие города обычно гордятся бесчисленным количеством и качеством своих ресторанов, – но дело в том, что среди этого множества практически невозможно найти мест, помогающих превратить незнакомцев в друзей.

И хотя рестораны произносят много пустых слов об обеспечении всех условий для общения, на самом деле они предоставляют нам лишь его жалкую видимость. Число людей, по вечерам посещающих рестораны, показывает, что туда бегут от одиночества и отчужденности, но на самом деле они не располагают механизмами, позволяющими посетителям знакомиться друг с другом, рассеивать взаимные подозрения и разрушать клановые барьеры, сбиваясь в которые люди отгораживаются от всех остальных; механизмами, помогающими открывать душу и делиться с кем-то своими проблемами. Во главу угла поставлены еда и интерьер, но никак не возможности завязать и углубить теплые отношения. Если в ресторане главной приманкой является еда – нежность эскалопа или мягкость кабачка, – можно не сомневаться, что-то здесь не так.

Посетители уходят из ресторанов такими же, как и пришли, пребывание в них только укрепляет существующие кастовые границы. Как и многие институты современного мегаполиса, рестораны научились собирать людей в одном месте, но не проявляют никакого стремления способствовать их контактам друг с другом, раз уж они рядом.

Помня о преимуществах мессы и недостатках современных обедов в общественных местах, мы можем представить себе ресторан будущего, «Ресторан любви», использующий наиболее глубокие идеи евхаристии.

Наверное, разумные требования к такому ресторану: двери открыты для всех, небольшая входная плата, привлекательный интерьер. Посетителей надо рассаживать, разбивая тесные компании и этнические сообщества, в которых мы обычно отгораживаемся от остальных. Членов семьи и семейные пары лучше сажать раздельно, соседям отдавать предпочтение перед родственниками. Каждый получит возможность общаться и разговаривать с каждым, не опасаясь, что его резко осадят или в чем-нибудь упрекнут. Только тем, что они оказались в одном месте, присутствующие – как в церкви – выкажут свою преданность духу общности и дружелюбию.

Сидя за одним столом с компанией незнакомцев, становится сложнее ненавидеть их без всяких на то оснований. Предрассудки и этническая неприязнь кормятся абстракцией. Однако соседство во время трапезы – передача тарелок с едой, разворачивание салфеток, даже обращенная к незнакомцу просьба передать соль подрывают уверенность, что люди, которые носят необычную одежду или говорят с заметным акцентом, заслуживают того, чтобы их выслали на родину или убили. Из политических решений, которые предлагаются на государственном уровне для улаживания этнических конфликтов, редко какие сравнятся с совместным ужином по эффективности восстановления доверия между подозрительными соседями.

Многим религиям известно, что процесс переваривания пищи располагает к нравственному воспитанию. Есть такое ощущение, что стоящая перед нами еда убеждает наши обычно упрямые «я» проявить к другим великодушие, проявленное к нам. Эти религии также достаточно много знают о наших чувственных, неинтеллектуальных сторонах, чтобы понимать, что одними словами на пути добродетели нас не удержать. Им известно, что за трапезой они получают внимательную аудиторию, которая, скорее всего, готова к обмену пищи на идеи… и они превращают трапезы в скрытые этические уроки. Они останавливают нас перед первым глотком вина и предлагают мысль, которую можно запить жидкостью, как таблетку. Они заставляют нас слушать пастырское наставление в промежутке между двумя блюдами. И используют особые виды еды и питья, чтобы представлять абстрактные концепции, говоря христианам, что хлеб – это священное тело Христа, сообщая иудеям, что блюдо из тертых или мелко нарезанных яблок и молотых орехов, которое подают на Песах, есть раствор, который использовали их предки-рабы, чтобы строить склады в Египте, а буддистов учат, что чашки медленно закипающего чая – свидетельства преходящей природы счастья в плавающем мире.

Заняв свое место в «Ресторане любви», каждый гость найдет перед собой буклет-наставление, чем-то напоминающий иудейскую «Аггаду» или католический служебник, в котором приведены правила поведения за столом. Никто не должен сидеть в одиночестве, если ему хочется с кем-то поговорить, как это и ожидается от участников иудейского Песаха или христианской евхаристии, только речь пойдет не об истории колен Израилевых и не о приобщении к Господу.

Книга любви предложит обедающим поговорить друг с другом определенное время и на заданные темы. Как знаменитые вопросы, которые, как предписано «Аггадой», задает самый младший из детей на церемонии Песаха («Чем этот вечер отличается от всех других вечеров?», «Почему мы едим пресный хлеб и горькие травы?» и так далее), темы разговора специальным образом подобраны, чтобы удержать гостей от привычных выражений superbia («Чем вы занимаетесь?», «В какую школу ходят ваши дети?») и побудить их к более искреннему рассказу о себе («О чем вы сожалеете?», «Кого вы можете простить?», «Чего вы боитесь?»). Такая трапеза, как и месса, способствует пробуждению милосердия, позволяется с пониманием и состраданием отнестись к жизни других людей. Рассказы о самом сокровенном – о страхе, вине, ярости, меланхолии, неразделенной любви и неверности – создадут ощущение коллективного безумия и нашей трепетной хрупкости. Такие разговоры освободят нас от некоторых самых искаженных представлений о жизни других, откроют, до какой степени за тщательно охраняемыми масками мы сходим с ума… и дадут основание протянуть руку помощи нашим так же, как мы, страдающим соседям.

Неофитам формальности такого обеда, несомненно, покажутся необычными. Но со временем они оценят, как продуманные правила поведения способствуют проявлению истинных чувств. В конце концов, едва ли выглядит естественным, когда преклоняют колени на каменном полу с группой людей, смотрят на алтарь и хором произносят: «Удостой рабов Твоих, Господи, верной защиты и изобилия благодати; даруй им спасение души и тела; дай им полноту братской любви, и пусть они будут всегда преданы Тебе. Через Христа, Господа нашего». И, однако, верующие, которые посещают мессу, не видят в этом ничего предосудительного, радуются такой необходимости, потому что нет более эффективного способа ненавязчиво создать ощущение общности.

Благодаря «Ресторанам любви» наш страх перед незнакомцами будет уходить. Бедные будут есть вместе с богатыми, черные с белыми, верующие с неверующими, нервные с уравновешенными, рабочие с менеджерами, ученые с представителями искусства. Клаустрофобия, лишающая радости все наши отношения с другими людьми, уйдет, как и наше желание обрести статус благодаря допуску в так называемые элитарные круги.

Мысль, что мы можем подлатать рвущуюся современную социальную материю с помощью такого простого и недорогого способа, как общественная трапеза, покажется оскорбительной для тех, кто верит в силу законодательных и политических решений для лечения болезней общества. Однако эти рестораны – не альтернатива традиционным политическим методам. Они всего лишь шаг для гуманизации представлений о других в нашем сознании, чтобы мы стали более естественными в общении, с большей охотой шли на контакт, боролись с эгоизмом, расизмом, агрессивностью, страхом и чувством вины, в которых кроются корни столь многих проблем, которыми озабочена традиционная политика.

Христианство, иудаизм и буддизм внесли немалый вклад в современную политику, но их польза в формировании духа общности особенно велика, когда они отходят от политики и напоминают нам, как важно стоять в большом зале с сотней незнакомцев и хором петь псалом, или торжественно омывать ноги незнакомцу, или сидеть за столом с соседями, есть жаркое из ягненка и беседовать. Эти ритуалы ничуть не меньше, чем решения парламентов и судов, сохраняют единым целым наше хрупкое сообщество.